"Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием отечественной и заграничной войны с 1812 по 1814 год" - читать интересную книгу автора (Глинка Федор)

V ОПИСАНИЕ ПАРИЖА

Париж

Он засинелся перед нами, как пространный разлив воды да гладкой долине или как дремучий лес в отдалении. Многие города блестят издали кровлями дворцов, палат и раззолоченными главами храмов; Париж темнеет в густоте теней. На необозримом протяжении над 20 000 как будто вместе слитых домов выказывается готическая башня-церковь (Notre Dame); возвышается кругловидный Пантеон и сияет в позолоте купол Инвалидного дома. Все прочее серо и пасмурно. Мы въехали в старинные ворота Сент-Мартен. Дилижанс остановился в обыкновенном своем заездном доме. Нас высадили. Молодой француз Б *, сопутник наш, прыгал от радости, видя себя в первый раз в Париже!

«Что вам угодно, милостивые государи! Господа путешественники! Что вам угодно?» — кричали со всех сторон прислужники за деньги. Нам надобен фиакр (карета) — и явился. Мы положили свои чемоданы и велели вести себя в улицу Ришелье, в отель де Валуа, что против Пале-Рояль.

«Так это-то Париж!» — думал я, видя тесные, грязные улицы, высокие старинные, запачканные домы и чувствуя, не знаю отчего, такой же несносный запах, как и за городом от тлеющих трупов и падали. Это-то превозносимый, великолепный, прелестный город!.. Но чем далее в средину, тем лучше и красивее. Наконец остановились мы подле огромного дома, гостиницы Валуа (hotel de Valois). Француз Б* выпрыгнул из фиакра и побежал к хозяину справиться о комнатах, о цене и о прочем. Торг скоро кончен, чемоданы наши внесены, а деньги с нас за все взяты. И вот мы уже в Париже и на квартире!.. За три великолепно убранные комнаты со всеми выгодами, с постельми, диванами, люстрами и зеркалами с нас берут 15 руб. в сутки. Это дорого, но так берут только с русских! Французы в обыкновенное время платят за такие квартиры вдвое меньше: и тогда это дешево!

Нас проводили в комнаты и забыли про нас! Одни, без слуг и без знакомых, мы бы могли просидеть целые сутки, и никто бы об нас не позаботился. В немецких трактирах иначе: трактирные служители входят очень часто к приезжему, предлагают свои услуги, спрашивают, не надобно ль кофе, пуншу и проч., и проч. Тут опять совсем другое: в доме, где отдают покои в наем, ничего не держат. За кушаньем, кофе и проч. посылать надобно своего человека в ресторации, кофейные домы и проч., а для всего этого и необходимо иметь лон-лакея. Мы тотчас по приезде спросили об Ипполите, который служил у адъютантов наших Паскевича и Сакена, но нам обещали представить его не иначе, как завтра. «Вы видите, — говорили нам с сердцем, — сегодня в Париже ничего ни найти, ни достать не можно!»

В самом деле я заметил, что в Париже случилось что-то очень необыкновенное: в нем не видать было ни того шуму, ни того движения, которым он обыкновенно наполнен бывает: Париж приутих! Это случилось с ним в 20 лет в первый раз! Король из уважения к великому празднику (Fete Dieu) приказал запереть все лавки, трактиры, питейные домы и даже самый Пале-Рояль; отворить же велел только одни церкви. Хвала государю, обращающему внимание на нравственность народа!.. Но при всех важных переменах нужна чрезвычайная осторожность. Раны на теле закрываются не вдруг, а постепенно!! Французы теперь очень похожи на спутников Улисса, превращенных в свиней: купаются в грязи разврата и ропщут за то, что их хотят сделать опять людьми! Однако, несмотря на повсеместное закрытие лавок в городе, товарищ наш Б* сбегал в Пале-Рояль и привел нам человека с готовым платьем. Мы купили сюртуки, круглые шляпы, чулки, башмаки, тоненькие тросточки и вмиг нарядились парижскими гражданами. Так все наши делают; ибо русский офицер в мундире встречает везде косые взгляды и тысячу неприятностей. Разумеется, что с нас взяли втрое за все, что мы купили. По записке, которую сделали в Шалоне, узнали мы, что недалеко от нашей квартиры ресторация Бовилье. Идем к нему ужинать. Прощай!

Париж. Вечер

Я сейчас был в парижской ресторации и признаюсь, что в первую минуту был изумлен, удивлен и очарован. На воротах большими буквами написано: «Бовилье». Вход по лестнице ничего не обещал. Я думал, что найду, как в Германии, трактир пространный, светлый, чистый — и более ничего. Вхожу и останавливаюсь, думаю, что не туда зашел; не смею идти далее. Пол лаковый, стены в зеркалах, потолок в люстрах! Везде живопись, резьба и позолота. Я думал, что вошел в какой-нибудь храм вкуса и художеств! Все, что роскошь и мода имеют блестящего, было тут; все, что нега имеет заманчивого, было тут. Дом сей походил более на чертог сибарита, нежели на съестной трактир (Restauration). Хозяйка, как некая могущественная повелительница в приятной цветочной рощице, среди множества подле, около и над нею расставленных зеркал, сидела на несколько ступеней возвышенном и ярко раззолоченном стуле, как на троне. Перед нею лежала книга, в которой она записывала приход и расход. В самом деле она в своей ресторации царица. Толпа слуг по одному мановению ее бросается в ту или другую сторону и выполняет все приказания. Нам тотчас накрыли особый стол на троих; явился слуга, подал карту, и должно было выбирать для себя блюда. Я взглянул и остановился. До ста кушаньев представлены тут под такими именами, которых у нас и слыхом не слыхать. Парижские трактирщики поступают в сем случае как опытные знатоки людей: они уверены, что за все то, что незнакомо и чего не знают, всегда дороже платят. Кусок простой говядины, который в каких бы изменениях ни являлся, все называют у нас говядиною, тут, напротив, имеет двадцать наименований. Какой изобретательный ум! Какое дивное просвещение! Я передал карту Б*. Он также ничего не мог понять, потому что, говорил он, у нас в губернских городах мясу, супу и хлебу не дают никаких пышных и разнообразных наименований: эта премудрость свойственна только Парижу. Отчего ж, скажешь ты, мы так затруднялись в выборе блюд? Оттого, что надлежало выбрать непременно те именно, которые тут употребляются в ужине. Попробуй спросить в ужине обеденное блюдо, которое тебе пришлось по вкусу, и тотчас назовут тебя более нежели варваром, более нежели непросвещенным: назовут тебя смешным (ridicule). Тогда ты уже совсем пропал: парижанин скорее согласится быть мошенником, нежели прослыть смешным! Предварительные наставления приятелей наших в Шалоне вывели, однако ж, нас из беды. Мы выбрали кушанья, поели прекрасно, заплатили предорого, получили несколько ласковых приветствий от хозяйки и побежали через улицу в свою квартиру.

Париж. Ночь

Здесь в полночь еще очень рано, а в 2 часа ночи — не поздно. Сижу у растворенного окна и смотрю на Пале-Рояль, который еще светится, но не шумит. Король не велел ему сегодня шуметь. Двадцать лет сряду он бесился день и ночь и в первый только раз замолк.

Вот огромный дом, вот замок, вот целый город, называемый Королевскими палатами (Пале-Рояль). Напиши подробную историю Пале-Рояля, историю его владельцев — и будешь иметь историю всех важнейших перемен во Франции, историю изменения нравов и упадка их.

В 1636 году кардинал Ришелье воздвиг огромное здание в улице Сент-Оноре и назвал его Кардинальскими палатами. Многие нашли название это высокомерным, неприличным. Об этом происходили жаркие споры, но Анна Австрийская пресекла их, назвала палаты вместо Кардинальских Королевскими (Royal) и поселилась в них. Людовик XIV отдал на время дом сей брату своему, герцогу Орлеанскому, который и назвал было его своим именем. Во время революции назывался он палатами равенства (palais d'egalite). Но наконец, гораздо прежде, нежели сам король Французский, вошел он в древние права свои и стал называться опять Королевским. В сем-то Пале-Рояле человек может найти все, что нравится благородному и низкому вкусу; все, что очаровывает, острит и притупляет чувства; все, что крепит и разрушает здоровье; все, что украшает и зарезывает время[67]; и, наконец, все, что питает развратные склонности и выманивает из сердца добрые навыки, а из кошелька деньги! Развертываю книгу «Указатель Парижа» и смотрю, что в ней сказано о Пале-Рояле. «Честь и добродетель изгнаны из мест сих. Алчность к золоту, картежная игра, плуты, обманщики и целые толпы прелестниц со всеми силками и приманками их встречают тут неопытную юность! — так говорит писатель о верхнем этаже и продолжает: — Обманутые иностранцы называют Пале-Рояль средоточием деятельности, удовольствий и забав Парижа; а человек благоразумный назовет его средоточием соблазнов!» Вот что говорят сами французы о Пале-Рояле в книгах своих, продающихся в самом же Пале-Рояле. Завтра осмотрю и опишу это любопытное здание, а теперь уже поздно. Прощай! lt;…gt;

Вот чистая, пространная, красивая площадь, которая теперешнее название получила оттого, что еще Людовик XIV, в молодости своей, забавлялся на ней рыцарскими играми древних каруселей. Наполеон, уничтожив кучу старых строений, придал, ей много красоты и пространства. Здесь-то любил он дивить и забавлять народ парижский блестящим строем своей гвардии. Известный Изабе обессмертил в знаменитой картине Наполеона и гвардию, представя их в полном, воинском блеске на этой площади, которая, расстилаясь пред самым дворцом Тюльерийским, ограждена красивою решеткою. О площади довольно, но скажем о том, что почитается главнейшим украшением ее. Против самой средины устроены пышные триумфальные ворота по образу знаменитых врат Септимия Севера; и на сих-то воротах представлена колесница, управляемая двумя позлащенными богинями побед и запряженная четырьмя бронзовыми конями. Ни колесница, ни победы, новыми французскими художниками сделанные, не остановят знатока, но кони заслужат полное удивление его, дивя и изумляя даже и не знатоков.

Они полны огня и жизни, сии четыре коня!.. Какая красота в статях, какая правильность в размере!.. Мы видим их на полном бегу, или лучше сказывать, в полете!.. Кажется, слышишь, как храпят и сарпают, и видишь с искрами дым! Сие совершенное произведение древнейших художников переходило из века в век и почиталось драгоценнейшим трофеем разных побед. Чудесна судьба сих коней! Сотворенные одним из величайших художников греческих, долго украшали они великолепный Коринф. Победоносный Рим, отняв у Греции свободу и сокровища, почитал коней сих перлою добыч своих. Рим гордился ими, доколе Константин, перенеся престол в Византию, велел перевезти туда и их. Из Константинополя перешли они на площадь святого Марка в Венецию, а оттуда на площадь Тюльерийского дворца! Приятно видеть такое уважение народов к великим произведениям искусств. Но странно, что, уважая творение, часто забывают творца. Гомер и Корреджио, которых произведения живут в веках, умерли с голоду! Где дарование, которое бы вполне награждено было при жизни?

У людей часто нужно только умереть, чтоб сделаться бессмертным. И начинают жить со дня, как будут мертвы!

Так сказал о великих людях один из почтенных отечественных писателей наших. lt;…gt;

Кардинал Мазарини первый ввел во Францию оперу, известную дотоле только в Италии. В 1646 году итальянские актеры в первый раз забавляли Двор. Вскоре изобретены удивительные машины, которые впоследствии усовершенствовались до чудесности. Музыкальные творения Люлли и Рамо долго были единственными сокровищами этого театра. Глюк и Пуччини появились после них. Каждый из обоих имел за себя множество голосов. Французы спорили с жаром о преимуществе дарований, и сей-то спор произвел две стороны, известные под именем глюкистов и пуччинистов. Но спор прошумел и кончился, а сочинения обоих музыкантов обогатили навсегда оперу французскую. В другом отношении прославились Вестрис и Гардель. Первый, особенно в чудесных плясках своих, искусными телодвижениями умел выражать все оттенки чувств и страстей, умел, так сказать, говорить глазам зрителей. Теперешний Оперный дом построен уже в 1793 году. Снаружи нельзя узнать, чтоб это был храм муз, но зато, побывав внутри, признаешься, что это точно храм муз и вместе храм очарований.

Здесь-то представляются восхищенным глазам вашим все изменения природы, все чудесные картины этого и того света. Тут часто видят светлый Олимп, украшенный всем, что небо имеет в себе прелестного, и вслед за сим является мрачный ад со всем, что только есть в нем ужасного. Вечное пламя стелется по глубоким мракам подземной ночи: картина ужасная! Но вдруг является картина очаровательная: вечная весна, неувядаемая зелень, прелестное жилище радостей представляется глазам вашим, и узнаете поля Елисейские!.. Теперь, как мы были в опере, повторилось в балете пред глазами нашими плавание Клеопатры по реке Сидну. Мы вошли в ложу, очарование махнуло волшебною ширинкою — и 18 веков исчезли. Поднялся занавес, пролилась река — и я увидел корабль Клеопатры. Это точно тот, на котором плыла сия чудесная женщина! Розовые, лиловые, белые и голубые паруса вместе с радужно-цветными флагами веяли от дуновения зефиров. Серебряные весла двигались по звуку златострунных лир. Амуры порхали по снастям. Все было в золоте, в хрусталях и в освещении!.. До ста особ появились вдруг на сцене в пестрой толпе действующих лиц. Телодвижения или пантомимы довольно совершенны. Только жена Антониева, кажется, уж слишком ломалась. Чтоб представить ослепленному страстию супругу святость его обетов, несчастие детей и собственную скорбь, ей было довольно указать на небо, на детей и на сердце свое.

Чрезвычайными певцами опера похвалиться теперь, кажется, не может. Здешнее пение не введет русского в такой восторг, чтоб он мог забыться, забыть своего Самойлова, Злова и не вспомнить о Сандуновой. Но машины в декорации неподражаемы, чудесны! lt;…gt;

Есть слова (говорит Фонтенель), которые воют от ужаса и удивления lt;qui hurlent de depit), когда их сблизят вместе. Таковы-то и сии непонятною судьбою сближенные два слова: взятие Парижа! Как, почему и кем взята столица сия? Да разве знаменитый Монтескю не сделал замечания, что местное положение Парижа есть самое выгодное для собственной его и целой Франции безопасности? Разве у нас не было с одной стороны моря, с другой высоких гор, а с третьей двух грозных рядов неприступных крепостей для защиты столичного города? Разве не было у нас храбрых, многочисленных легионов, чтоб отстоять его грудью? Кто ж мог преодолеть все сии препоны и достигнуть до стен столицы, какой из народов Европы? — Целая Европа! — Какая ж была причина столь неожиданного события? — Честолюбие одного человека. Любовь к отечеству, усилясь до степени страсти в сердце моем, заставляет меня и на краю могилы[68] принимать живейшее участие во всех его несчастиях, надеждах и превратностях. Часто обозревал я в уме все бедствия, могущие постигнуть столицу Франции; но никогда не смел вообразить, чтобы она пала под оружием чуждых войск. В течение XIII веков слыла она непокоримою. Разумеется, что я не считаю покорением нечаянного занятия Парижа при Карле VII. Одни крамолы призвали и ввели, а глупость короля и измена поддержали тогда англичан. В наше время нетрудно было предвидеть, что Франция, выхлынувшая из пределов своих и, подобно великому разливу вод, потопившая Европу, Франция, изнуренная страшными налогами, бесчисленными пожертвованиями, изнемогающая под тяжкою ношею окровавленных лавров, должна была ожидать всеминутно великого удара судьбы! Вся Европа восстала на притеснителя. Соединенные армии ее, ища мира, пришли войною на берега Сены. В 15 месяцев совершились события, которых, по обыкновенному ходу дел, довольно б было и на 1–5 лет! Из всех зрелищ, которые были когда-нибудь показаны французам (ибо у них все сделалось театральным зрелищем), любопытнейшее и вместе ужаснейшее было, конечно, зрелище великой битвы, долженствовавшей решить судьбу Франции. Прошли столетия, и Париж не слыхал грома войны. Звук оружия раздавался только на площадях учебных, и жены парижан, подобно женам спартанским, смело могли сказать: «Мы никогда не видали, как пылают огни неприятельские на бранных полях!» Буря шумела над Парижем, а парижане дремали!.. Коварное правительство играло доверенностью народа, забавляя его обманами. Уже неприятель гремел при Монмартре, а бюллетени все еще, по старой привычке, трубили о победах! 28 только марта (по новому исчислению) открылись глаза парижан, и все прояснилось! Поразительные явления представились на бульварах. Прелестные гулянья эти, где привыкли видеть ряды богатых карет а толпы блестящих всеми украшениями роскоши женщин, в эти ужасные минуты наполнены и покрыты были ранеными солдатами и толпами отчаянных поселян, со стоном бежавших от пылающих хижин своих. Там семейства, лишенные жилищ, мостились в простых телегах, тут несколько кулей соломы или связок сена служили постелью обремененным усталостью. Многие поселяне, ехавшие на ослах, гнали перед собою овец и коров. Любопытство граждан было неописуемо. Их сострадание к пришельцам делает также им честь.

В полдень картина совершенно переменилась: все, что было поражением сердец, стало забавою глаз; бульвары наполнились опять гуляющими; беспечность взяла по-прежнему верх над всеми беспокойными ощущениями, доверенность возвратилась, и народ легкомысленно успокоился. Хотя и появлялись еще толпы обезоруженных беглецов, распуганных громом войны поселян и раненых солдат, но свежие войска стройно выступали из города на бой, и город был покоен. Народ не только не пугался более прежних явлений; но с удовольствием толпился еще, как обыкновенно, вокруг гаеров, шарлатанов и фокусников. И люди, сетовавшие за час пред тем о судьбе своего отечества, с непритворным восхищением любовались кукольным театром!

Такие же страхи, как вчера, взволновали было умы на другой день; но теми же средствами, как и накануне, успокоены были. Потомство, конечно, не захочет поверить, чтоб целая столица не прежде могла узнать о приближении 200 000 армии неприятельской, как послышав гром пушек у ворот и гром барабанов на всех улицах своих!.. В минуты близкой опасности смятение сделалось опять общим. Многолюднейшая из столиц европейских содрогнулась и восстенала. Ужас сковал миллион сердец! Беспрерывный барабанный бой призывал народную гвардию к защите города, который оборонять невозможно и не должно было. Везде раздавался плач жен и детей при расставании с супругами и отцами, летевшими на бой. Следуя закоренелой привычке обольщать и обманывать народ, правительство разгласило накануне, что к стенам Парижа подходила какая-то отбившаяся от армии колонна (une colonne egaree), которую парижане могли истребить в один миг; но следующий день обнаружил ложь. С высоты Монмартра увидели приближение 200 000! Союзники вели пехоту свою по всем дорогам во множестве; многочисленная конница их покрывала все поля; 600 пушек гремели на холмах! 12 часов продолжался бой. Но когда уже все, кроме чести, потеряно было, когда король (Иосиф) бежал, сокровища увезли; когда победоносные армии союзников, как темные тучи, шли прямо на Париж, когда все сердца цепенели под шумом военной грозы, и все ожидали падения громов и гибели народа — вдруг какая-то непостижимая сила остановила союзников у самых ворот столицы! Воины великодушные, после столь дальних походов, столь тяжких трудов и столь кровопролитных битв, достигли наконец столь вожделенной цели, и — о верх благородства и чести! — они не употребили во зло победы своей. Великие государи, управлявшие сердцами войск, пеклись о целости столицы французской, как будто о родном своем городе. Пример великодушия неслыханный до наших времен! История изумит потомство, представя великое событие это в настоящем виде его. Ночь 30 марта (по новейшему исчислению), долженствовавшая быть свидетельницею великих пожаров, бесчисленных убийств и страшного разлития крови, сделалась, напротив, свидетельницей торжества, единственного в летописях мира, — торжества великодушия над мщением, добродетели над пороком! Эта ночь прекратила пятнадцатилетнее рабство и восстановила, древний порядок вещей. Столь великие события в столь малое время совершены, что все происходившее казалось только обольстительным сном.

30 марта Франция была еще под ярмом в томительных муках ожидания; 31 свободна и в торжестве!.. С первым лучом солнца неописанное чувство радости, чувство неожиданного счастия пробудило весь Париж. Большая половина жителей выхлынула из домов, и площади, бульвары и улицы закипели народом; все окна наполнились зрителями. Такова была встреча в благородном городе благородным воинам, которые, сочетав лавры с оливами, приобрели сугубую славу победителей и миротворцев. Появление ополчений, притекших с берегов Волги, Шпреи и Дуная, на первых порах изумило парижан и извлекло было слезы из очей страстных любителей отечества; но неимоверное великодушие этих питомцев отдаленнейших стран успокоило совершенно волнение сердец и умов. Жители не находили слов к изъявлению благодарности своим пощадителям и готовы были боготворить великого монарха Севера.

Читал ли ты описание Валгалы в Северной Эдде?[69] Если читал, то припомнишь, конечно, те прекрасные награды, которые сплетатели северных баснословии сулили героям своим в будущей жизни. Беспрерывные войны гремели по лесам и пустыням древнего Севера. Звание военного человека уважаемо было всеми. Люди, в которых семейственная жизнь и мирные занятия умягчили ретивость сердец и утолили жажду к брани, не могли без живейшего участия сердечного смотреть на тяжкие труды и мужественную смерть великодушных блюстителей их спокойствия, выгод и прав. От этого родились понятия утешительные для воинов. Служители алтарей освятили, а стихотворцы украсили их всеми цветами воображения своего. Тогда верили, что богини (Валш), цветущие красотою и младостью, невидимо слетали на поля брани и, принимая в нежные объятия души храбрых, уносили в жилище радостей, в Валгалу. Правители воинственных народов, для очевидных польз своих, долго поддерживали эту веру. Но понятия мечтательные уступили место существенности, очарование исчезло, а войны продолжались, и воины желали быть успокоенными на той земле, которую защищали утратою здоровья и членов своих. Кровавые раны становились устами и вопияли за них. Священный глас веры, здравый рассудок и чувствительные сердца вступились за великодушных стражей отечества. В разных государствах прилагали разные способы для доставления наград и покоя пострадавшим и потрудившимся в бранях. Но ни одно государство в Европе (думаю, кроме Англии) не похвалится таким прекрасным заведением, как Франция. Оно есть перлою столицы ее. Я был сегодня в инвалидном доме и признаюсь тебе, друг мой, что все мечтания о древней Валгале слабы пред теми существенными благами, которые доставляет тут безмятежный отдых поседевшим в военных трудах. В двух словах расскажу историю инвалидного дома, а потом опишу его наружный и внутренний вид.

Людовик XIV, желая успокоить храбрых сотрудников своих, повелел воздвигнуть великолепное здание в 1671 году. Здание это, помещающее покойно и выгодно до шести тысяч жильцов, есть одно из огромнейших в Париже. Наружность величественна и важна. Многие статуи, по приличию расположенные, возвышают красоту его. С необыкновенным чувством удовольствия рассматривали мы внутренность дома. Огромные залы, где накрыты были обеденные столы; кухни, где готовили простую, но вкусную пищу, и гидравлическая машина, провождающая свежую воду во все жилья дома: все возбуждало любопытство наше. Но картина благоденствия здешних жителей в полном блеске своем открылась на переднем, зеленью и цветами украшенном дворе. День был прекрасный: множество жильцов, оставя комнаты, вышли наслаждаться благоуханием насажденных ими же цветов. Здесь только можно видеть полную картину сколь жестоко изувеченного, столь великодушно утешенного в невозвратных потерях своих человечества. Деревянные ноги и костыли тут слишком обыкновенны. Многие лишились обеих ног и одной руки. Таковых сажают в тележки, которые, легко приводясь в действие стальною рукою, возят их по песчаным дорожкам. В толпах покрытых сединами воинов мелькают и молодые лица. Не одно число лет службы, но и тяжкие раны дают право на помещение в жилище этом. Здесь к попечениям правительства присоединяются попечения родства и дружбы. Там молодая жена уверяет супруга, что раны, обезобразившие вид его, нисколько не переменили ее чувств. В другом месте видим милую девицу, с нежною заботливостью поддерживающую престарелого отца, или юношу, заменяющего собою костыль деду и с восторгом читающего славу подвигов его в ранах и знаках, украшающих ветхую грудь. Недавно один из парижских живописцев нарисовал прекрасно одного из престарелых инвалидов, с отеческою нежностью ласкающего милую девушку, питомицу свою. Он вынес ее еще младенцем из одного горевшего города во время войны и воспитал как дочь. Кисть живописца представила разительную противоположность двух возрастов. Лицо седого старца покрыто морщинами, а на лице белокурой красавицы играет румянец роз. Милая невинность прекрасными голубыми глазами благодарит виновника благополучия. Чувствительное сердце для услаждения своего найдет много, подобных этой, не рисованных, но живых картин в доме инвалидов. Вообще, все лица цветут улыбкою непритворного удовольствия. Люди без рук и без ног довольны состоянием своим, и, несмотря на раны и увечье, здесь реже, нежели где-нибудь, услышишь вздохи и стон. Но чтоб получить точное понятие о всем, что тут есть превосходного, непременно должно войти в домашнюю церковь инвалидов. Какая церковь? Это храм, и храм великолепный!.. Золотой купол его сияет, как солнце, над пасмурновидным Парижем.

Вхожу с благоговением и дивлюсь великолепию храма. Везде мрамор, памятники и редкая живопись. Пол из мрамора, мозаика. Памятные скрижали заслуживают особенное внимание. На них начертаны имена прославивших себя подвигами и честною смертию за Отечество. Но вот памятник мужа благородного в героях, искусного в полководцах — памятник Тюреня. Художник представил его в последнюю минуту жизни. Распростертый на львиной коже, Тюрень умирает в объятиях вернейшей спутницы своей — Победы! Победа, в виде величавой женщины, одною рукою поддерживает слабеющую голову умирающего, а другою с улыбкою готовится возложить на нее венец бессмертия. Вся душа героя вместе с его взорами устремлена на сию лестную награду. Величественный орел, подле сидящий, также быстро глядит на сей венец. Мудрость и храбрость в образе двух женщин неутешно рыдают. История пристально смотрит на великого, чтоб не уронить ни одной черты его дел.

Все сии изваяния из лучшего белого мрамора. Внизу на меди выпуклая картина Тюрк-Геймского сражения. Вот все, что я умел тебе сказать об инвалидном доме, на который только что успел взглянуть и о котором много думал после. Так вот средство воспламенять юношей, ободрять мужей и покоить старцев!.. Взглянув на жилище сие, молодой воин охотно вырывается из объятий семейства, слепо следует гласу вождя и легко подъемлет бремя свинцовое военных трудов. Грозные битвы, дальние походы, бури и зной, степи и горы не страшны ему. Ядро отрывает руку, пуля пролетает сквозь ногу, он плавает в крови; но надежда, подобно богиням Валгам, слетает утешать его в лютейшей скорби час. Не будет влачить дней своих без верного крова и надежных подпор; нужда не заставит его вымаливать крохи насущного хлеба под окнами бесчувственных. Не будет застигать его темная ночь в бесприютном шатании по чуждым полям, и снег не посыплется на главу, лишенную покрова: он имеет верное для себя убежище, куда вводят заслуги и где покоит отечество! Конечно, устроение и содержание инвалидного дома стоит великих денег!.. Войска наши слишком многочисленны, число заслуженных велико, и устроение здания, подобного описанному, кажется невозможно. Но другое великое и благодетельное предначертание, плод глубокой мудрости и чувствительности монарха нашего, готовить счастливый жребий верным отечества сынам. Оседлость войск есть предприятие, способам и местности России совершенно приличное. Я уже вижу в приятном мечтании те счастливые времена, когда по утихшим бурям процветут в различных краях отечества новые военные села. Порядок, к которому издавна привыкли, чистая нравственность, которою везде отличались, умеренность, с которою всегда жили, и вера и верность, которые нигде их не оставляли, поселятся и заживут вместе с воинами русскими.

Руки, сеявшие смерть в кровопролитных битвах, посеют и пожнут свои мирные поля. Тогда-то воины — спасители отечества, поддержавшие падение древних престолов и вынесшие на мощных раменах[70] своих из пропасти уничижения славу Европы, восчувствуют все сладости благополучия мирного. Они изгонят роскошь и не допустят к себе бедности. Тогда странник, укрытый гостеприимным воином от бурной осенней ночи, увидит картину домашнего благополучия, которой подобных еще нигде не видал; он увидит израненного старца, поучающего сына-воина искусству управлять плугом, а внука, юнейшего из членов военного семейства его, искусству владеть оружием. Тут в веселом пиру товарищей за ковшами пенистой браги шли за чарами иди же добытого хлебного вина воины мирные на приволье с неизъяснимым умилением беседовать станут о прежних днях побед и настоящей славе монарха — благодетеля своего.

Возвращаясь из инвалидного дома в свою квартиру, мы завернули по дороге в Пале-Рояль, смешались с толпою и исчезли в ней. Я еще не сказал тебе о здешней торговле разными мелкими сочинениями. Сотни мальчишек промышляют ею. Шумными толпами бегают они туда и сюда, мечутся из угла в угол и, громко провозглашая заглавия новейших сочинений, стараются сбыть их с рук. Один кричит: «Ссылка Наполеона на остров Эльбу стоит франк!» Другой, еще громче: «Прибытие Людовика XVIII в Париж, цена 2 франка!» «Вот прекрасное сочинение „Волшебный фонарь“! Оно обратило на себя внимание публики! Вот того же сочинителя „Прощание русских с парижанами“, покупайте скорей, это последний экземпляр во всем Париже!» «Неправда, он врет, — кричит голос из толпы, — у меня их целая корзина!» Заглавие мне показалось любопытным, я хотел купить, и целая толпа продавцов ринулась ко мне с печатным товаром. «Я уступаю вам это сочинение за 20 су», — говорил первый. «Возьмите у меня за 15», — кричал второй. «Вот вам оно за 10», — закричал громче всех третий и, вынырнув из толпы, проворно сунул его мне в руку. Бросаю 10 су и — опрометью домой. Таких ежедневных и, смело можно сказать, однодневных сочинений выходит здесь великое множество. То, которое я купил сейчас, любопытно: в нем можно видеть, как француз заставляет наших русских прощаться с своим Парижем. Прочти и посмотри, что говорит француз о русских ичто заставляет русского говорить о французах. Вот перевод «Прощания русских с парижанами».

После двухмесячного пребывания в Париже, показав пример самого строгого повиновения к уставам службы и самого дружеского обхождения с парижанами, русские возвращаются опять в свое отечество. Не без сердечного сожаления оставляют они этот город, которого жители не преставали оказывать им всевозможные знаки приязни и уважения, должного избавителям народа. (Жаль, что сии красивые слова не оправданы делом.) Вот как русские в тот час, когда уже походные ранцы были у них за плечами, прощались с Парижем и парижанками: «Прощайте парижане, прощайте, добрые приятели наши! — говорили они. — Мы никогда не забудем ваших чудесных трактирщиков, купцов и конфетчиков!.. Прощайте, почтенные меновщики парижские! Мы довольны бескорыстием вашим: вы давали нам золото за бумагу; однако ж признайтесь, что этот промен вам не внаклад!..

Актеры и актрисы, певцы и певицы, прыгуны и прыгуньи, прощайте!.. Мы уже не будем более есть апельсинов в комедии, восхищаться прыжками в опере, забавляться ухватками плутоватых гаеров на булеварах, мы не увидим чудесных прыгунов по канату в Тиволи, обезьян на площади Музеума, ораторов в Атенее и китайских теней в Пале-Рояле. Прощайте, милые, прелестные очаровательницы, которыми так славится Париж: вы, блестящие в опере, разгуливающие по булеварам и порхающие в галереях и садах Пале-Рояля!.. Забудем ли ваши прелести, ласки, ваше постоянство! Нет! С берегов Невы и Дона будем мы посылать к вам страстные вздохи свои. Вы смотрели не на лицо, но на достоинство… Брадатый казак и плосколицый башкир становились любимцами сердец ваших — за деньги! Вы всегда уважали звенящие добродетели! Прощайте, Софии, Эмилии, Темиры и Аглаи! Прощайте, резвые пламенные смуглянки, томные белянки, прощайте, черные и голубые глаза; мы не имели ни средства, ни времени списывать портреты ваши, но мы имеем другие памятники: ваши стрелы у нас в сердцах и полученные от вас раны долго будут напоминать нам о вас. Прощайте, умные, догадливые французские слуги, вы, которым щедрая русская плата придавала крылья; вы, знакомые со всеми закоулками Парижа и ведающие всю подноготную в нем!.. Прощайте, поля Елисейские, прощай и ты, Марсово поле! Мы расположили на вас биваки свои, застроили вас хижинами, шалашами, будками и жили в них, как в палатах. Нередко милые городские красавицы навещали кочующих соседей своих. Они не пугались ратного шуму и прыгали зефирами по грудам оружия при блеске полевых огней или тихими павами выплывали из-за дерев, как тени, при тусклом мерцании луны. Каких наслаждений не приносили они с собою!.. Прощайте, господа повара, кондитеры, портные, сапожники, слесаря и седельники; вы долго не забудете неимоверной щедрости русской. Бог знает что бы сталось с вами без нас! Уже заимодавцы ваши ополчались всею строгостию законов, уже отпирались двери темниц… но провидение привело в Париж русских, и вы свободны и богаты! Стройте новые домы и пишите на них: „От щедрот русских!“ Прощайте, г-да книгопродавцы! Чур, не пенять! В военном переполохе мы не успели познакомиться с вами короче! Опера, Фейдо, Варьете, Водевиль и Амбигю[71] поглощали весь наш досуг! Но погодите, из отдаленных краев отечества нашего будем мы присылать к вам русские деньги на французские книги! Французские книги у нас в великой чести! Прекрасный язык ваш гремит и славится даже и в самых пустынях Севера!..

Прощайте, блестящие общества лучших людей, людей лучшего тона. Мы имели счастие иногда помещаться в кругах ваших! Какое обхождение! Какая учтивость! О французы, одни только вы умеете жить. У вас мужчины просвещенны и образованны; женщины — милы, умны, веселы и всегда благопристойны (!!). Любезные французы! Прелестные француженки! Вы нас пленили, очаровали, просветили, вы офранцузили нас!.. Читайте ж в душах наших усердное, пламенное желание подражать вам всегда! Так, мы употребим все усилия, чтобы общества обеих столиц наших одушевились, украсились умом и духом французским. (Так говорит француз за русских, а истинные русские, верно, повторять будут в утренних и вечерних молитвах своих: „Избави, господи, от мора, потопа, огня и французского духа!..) Прощайте ж, любезные, умные, храбрые, роскошные и ветреные парижане, прощайте!.. Под шумом бурных морей, в наших снежных пустынях, от Бельтских до Каспийских вод, везде будет греметь в устах народов имя прелестного Парижа! О, град утех и наслаждений! Все твое будь нашим!.. В науках, художествах, промышленности, а более всего в великом умении жить, будем мы подражать одному тебе! Немного погостили, но многому научились мы в стенах твоих!.. Твои обычаи и нравы процветут в пределах русских. (К несчастию, они и без того уже там цветут. Дай бог, чтоб поскорее завяли.) Придет, придет то счастливое время, когда храбрые россияне достигнут лестной славы называться северными французами, когда“… Но довольно! довольно!.. Да мимо идет чаша сия! Нельзя ли обойти нас производством в северные французы? Мы, право, еще не стоим этого. Разница между нами и вами, господа французы, еще очень велика: Москва и Париж свидетельствуют в том! lt;…gt;»

Место в дилижансе заказано, завтра едем, сегодня спешим бросить последний прощальный взор на Париж.

Смотр французских войск в Елисейских полях привлекает всеобщее внимание. Народ валит толпами к Тюльери. Одни хотят увидеть короля и принцев, другие увидеть что-нибудь, а третьим хоть ничего не видать, только б смотреть!.. Мы предались влечению толпы и очутились у дворца. Перед воротами очищено место. Ожидали выхода герцога Ангулемского, ему надлежало осматривать войска. Подвели статную серую горскую лошадь, всю в золоте. Народ любовался ею. Долго дожидали герцога Ангулемского. Герцог Берри показался на минуту и скрылся! Два или три генерала и несколько придворных бегали взад и вперед. Наконец появился герцог Ангулемский: бодр, свеж и блистателен. Народ отшатнулся — герцог мигом на лошадь, еще миг — и он бы полетел вихрем… Но престарелый инвалид схватил одною рукою лошадь за повода, а другою подал ему прошение. Пожилых лет женщина подошла с другой стороны и подала также бумагу. Я только и ждал, что герцог скажет: «Не время!» — и полиция схватит просителей, но к чести герцога, к утешению французов и к собственному моему восхищению — я ошибся! Герцог принял просьбы милостиво, взглянул на просителей ласково, тихо поворотил лошадь и быстро с места помчался как вихрь. В ту минуту, когда герцог принял просьбы и, не передавая никому, клал их, расстегнув две пуговицы, к себе за мундир, как будто говоря сим движением: «Я принимаю прошения несчастных близко к моему сердцу», — в ту самую минуту вся толпа народа, до того молчавшая, как будто по какому волшебному знаку крикнула в один голос: «Vive le Due d'Angoulemel» (Да здравствует герцог Ангулемский!) На этот раз крик сей не был обыкновенным пустым приветствием, встречающим государей: он был отголоском сердец, восхищенных благородным поступком. Мы — иностранцы, но с удовольствием подражали в этом случае французам и кричали вместе с ними. Благородные подвиги совершаются для всех народов и всех времен. Войска были построены по аллее Елисейских полей. Герцог скакал по рядам; Кирасирские дивизии, гренадеры, мушкетеры и егери кричали (и кажется, не по заказу): «Да здравствует герцог!» «Да здравствует король!» — закричал герцог, и войско повторило клик сей.

Париж. Вечер

Всякую неделю бывает гулянье в Тиволи. Мы сейчас оттуда. Какое прелестное гулянье!.. Сад — волшебный чертог! Деревья, ограды, долины унизаны, уставлены, осыпаны фонарями и плошками. На одной половине сада не было неосвещенного места, между тем как другая столько освещалась отблеском первой, что можно только было видеть темноту ее. Где ни прислушаешься — музыка! Куда ни посмотришь — танцы! В одном углу видишь фокусников, в другом — ворожей, в третьем — колдунов-отгадчиков. Картина этого общественного гулянья пестра, блистательна и разнообразна. В одном месте открытый театр, осыпанный алмазными огнями. Высоко от земли перетянуты канаты, на которых пляшут, прыгают, сидят и ложатся удивительные искусством и ловкостию смельчаки. Вдруг зашумело что-то сзади; оглянулись — пожар искусственный! Там зажгли фейерверк. Какой великолепный, пышный, разноцветный пожар!.. Золотое, лиловое, розовое пламя широкими радугами расстилалось по воздуху; алмазам, яхонтам и изумрудам подобные искры с треском и блеском летели наверх! Другой фейерверк изображал сражение. Звук, стук, перекаты грома, точно как в сражении!.. Наконец все сгорело, угасло, померкло и смолкло: общая участь всех блистательных явлений в мире!.. К 12 часам сад опустел. Вот каким гуляньем можно наслаждаться здесь за 2 франка! Сегодняшний вечер в Париже последний, завтрашнее утро застанет нас уже в дилижансе — в дороге!.. Прощай!

С первым лучом зари оставили мы квартиру свою, а восхождение солнца увидели уже за Парижем, по дороге в Мо. Огромный Париж со всем блеском, шумом, великолепием и миллионом народа своего скрылся от нас как волшебный сон!.. Так уходил от глаз моих прелестный Дрезден, так исчезла пышная Варшава… Не так ли, о друг мой! исчезнет и скроется от потухающих взоров и великая картина мира с священными красами вечного неба и живописными видами земли, когда душа, превратись в один последний вздох, вырвется и улетит? Прости! Такие мысли поражают меня всегда, когда удаляюсь от большого города, в шуме, блеске и вихрях которого проводил несколько дней…