"Островитяния. Том первый" - читать интересную книгу автора (Райт Остин Тэппен)

5 СЛУЧАЙ В УЩЕЛЬЕ ЛОР

Мы выехали на следующий день в восемь утра, и все Файны вышли нас проводить. Было славно вновь скакать по большой дороге, прямо пересекающей долину и теряющейся в ее дальнем конце, там, где поросшие соснами склоны смыкались и где река, журча и всплескивая, текла по каменистому руслу.

Фигура Дорна, несоразмерно крупная для везущей его лошадки; настороженные уши, белый круп и хвост тяжело навьюченного коня, бежавшего впереди; плавно скользящая подо мной дорога; застывшие, как на смотре, перед моим испытующим взором деревья, которые, стоило проехать мимо, присоединялись к своим вольно шумящим собратьям; разгорающееся теплой синевой небо, тоже словно пропитанное смолистым запахом; искоса поглядывающее на нас солнце — наш спутник, то перекатывающийся вслед за нами по вершинам холмов, то вдруг парящий высоко в небе, — таким осталось в моей памяти утро нашего отъезда и многие последовавшие за ним. Лучшего нельзя было и пожелать: хочешь — гляди по сторонам, а кругом было на что посмотреть, да и времени — предостаточно. Будь у меня желание, я мог бы запеть, а когда мне хотелось поговорить, я окликал Дорна, и он, оборачиваясь ко мне, садился на своей лошадке боком. Судя по разговору хвостов и ушей, лошади наши были отнюдь не лишены чувства юмора. Наскучить это не могло — за каждым поворотом меня ждало неизвестное.

Лес постепенно сходил на нет, и крутые, поросшие травой склоны широкими параллельными полосами сбегали вниз, в зеленовато-голубую долину, раскинувшуюся на юго-востоке. Изгороди протянулись вдоль дороги, и рассыпанные повсюду стада пестрели по зеленым склонам. Примерно через час холмистая местность вновь сменилась лесом — густой чащей сплетенных ветвей, древних, покрытых мхом и наростами стволов, сырых провалов, где росли папоротники и грибы. Когда мы проехали с полмили, я скорее почувствовал, чем увидел череду гигантских призраков, вдруг выросших слева. То были скалистые уступы гор, вздымавшихся в нескольких милях от дороги. Один лишь властный вид этих отвесно взметнувшихся на тысячи футов серых скал, казалось, заставлял нас цепенеть в благоговейном страхе. Вдоль самого хребта тянулась еле различимым зеленым пунктиром тропа.

Полдень застал нас еще в лесу. Спешившись у подножья невысокого холма, мы забрались на его вершину и, перекусив, растянулись на траве. Переменчивый свет падал на наши лица; в ветвях раздавался птичий щебет, жужжали насекомые.

Фрайс, сказал Дорн, как раз и есть тот дальний выступ, видный из-за близлежащих скал, и мы будем там еще до вечера.

Я спросил, почему лес вокруг не прореживают.

— Своего рода сентиментальность, — ответил Дорн, пожимая плечами. — Эти леса были первой отвоеванной территорией. Теперь это что-то вроде национального заповедника.

— Может быть, расположимся здесь?

— Да, конечно. На Фрайсе обычно и делают привал.

— Знаешь, мне нравится здешняя жизнь.

— Мне тоже, Джон. Скажи, разве было бы лучше, если бы мы приехали из Города на поезде? Всего каких-нибудь девятнадцать миль, то есть примерно три часа. Железные дороги, как ты знаешь, инспектируются, и линия пройдет, огибая пастбища. Город — Ривс — ущелье Мора — незабываемое путешествие!

— Но это сэкономит время.

— Да, в каком-то смысле. Но мне больше нравится ездить верхом на моей лошадке.

— А если бы ты привык к другому?

— Я не привык. И зачем мне менять привычки?

— Но прогресс! — сказал я.

— А разве скорость — это прогресс? Да и вообще, к чему он? Почему просто не довольствоваться тем, что имеешь? А радостей человеку всегда хватало. — В голосе его прозвучала добродушная насмешка.

— У нас считается, что прогресс и состоит в том, чтобы дать радость тем, кто ее лишен.

— Но ведь прогресс сам и создает ситуацию, которую стремится исправить, изменяя общественную обстановку так, что кто-то постоянно оказывается ущемлен. Остановитесь на необходимом минимуме. Определите, что имеет средний человек, и, пока у каждого этого не будет, не позволяйте никому иметь больше. И не позволяйте никому иметь больше, пока они полностью не используют того, что у них есть.

— Да ты прямо социалист, Дорн.

— Вот уж нет! — Он рассмеялся. — У нас нет социалистов. Мы стали такими, потому что умели довольствоваться тем, что имеем, и никогда не желали большего. Индивидуализм — так будет точнее, ведь индивидуум вполне может довольствоваться тем, что имеет, и ничего не требовать от общества. И тут является Мора и заявляет: «Посмотрите, как поступают все вокруг. Давайте подражать им, ведь уж наверное они правы. Если мы этого не сделаем, они причинят нам зло». — Дорн снова рассмеялся и продолжал: — Социализм — это еще одна нелепая форма прогресса и тоже ни к чему не ведет. Вам нужно изменить саму природу ваших людей, только тогда все вы будете счастливы.

— Наши несчастья — признак того, что мы не стоим на месте.

— Мы тоже. «Счастье» — не то слово. Несчастий у нас не меньше, чем у вас. Мир слишком прекрасен; те, кого мы любим, умирают; старость и болезни мучительны. Прогресс бессилен против всего этого, разве что медицина поможет бороться с недугами. Мы тоже развиваем свою медицину и продвинулись не меньше, чем вы. Железные дороги и прогресс только сбивают людей с толку, а для жизни — что они есть, что нет.

— Сдаюсь, Дорн, — сказал я, чтобы успокоить его.

— Нет, Джон, я не переубедил тебя. В том, что я сказал, сотни уязвимых мест.

— И это верно.

— Я знаю. И все же не хочу, чтобы моя страна изменилась.

— Разве у вас нет людей, которые живут в нужде?

— Погоди и послушай. У нас нет слишком богатых людей. По статистике, девяносто процентов национального достояния принадлежит пяти-шести процентам населения, но на практике закон возлагает на них такие обязательства по отношению к остальным, что они не могут помешать большинству жить в достатке. Возьми денерир. Они вполне спокойны за свое имущество и землю.

— А если они сами захотят стать собственниками?..

— Им ничто не препятствует, если они действительно зададутся такой целью, но ведь тогда у них прибавится хлопот. Мы женимся на их девушках, наши девушки выходят за них, и пары эти счастливы. Но тут каждый должен решать сам.

Не знаю почему, но во время этого разговора мне очень захотелось, чтобы рядом оказался кто-нибудь из моего мира. И я был рад, когда разговор закончился, потому что окружающее вдруг снова стало чуждым.

Час спустя мы добрались до осыпи у подножия скал и, спешившись, стали подниматься вверх. Скоро мускулистые тела лошадей залоснились от пота. Дорн выглядел свежо и бодро; я запыхался, лицо мое пылало, а икры ныли.

Прошел еще час, лес кончился, и мы оказались на округлом скалистом выступе. Здесь дорога раздваивалась: одна шла прямо, другая резко сворачивала влево. К востоку, милях в тридцати, вздымалась огромная островерхая гора, видная вся, от подножия до самой вершины, с осыпями, ледниками, широкой темной каймой леса и изрезанной продольными складками скалистой вершиной, увенчанной белоснежной короной. Мы свернули налево — скалы снова оказались позади, по правую руку, — и через несколько миль добрались до крутого обрыва, склон которого был усыпан могучими валунами. Отсюда дорога, петляя, поднималась вверх.

Сердцу и легким пришлось работать с полной нагрузкой, и каждый шаг давался с трудом. Воздух становился все разреженнее. Окружающее казалось зыбким. Неожиданно перед нами выросла полуразрушенная, со следами побелки стена. Мы прошли через сломанные ворота, и я с удивлением почувствовал, что у меня открылось второе дыхание.

Перед нами расстилался ровный, плоский луг, примерно полмили в длину. Слева ярко-зеленая луговая трава подступала к самому краю головокружительной пропасти, глубиной более тысячи футов; справа луг упирался в подножье отвесных скал. Тропа вилась посреди луга, уходя в его дальний конец. Мы сели на лошадей и двинулись вниз. День клонился к вечеру, и воздух становился мягче и богаче оттенками. Густая, сочная зелень травы оттеняла теплую, янтарную желтизну скал. То здесь, то там виднелись развалины строений. Один из домов стоял почти не тронутый разрушением — с высокой кровлей и узкими окнами, из которых глядела тьма. Земля вокруг дома была плотно утоптана, словно множество людей останавливались здесь, чтобы взглянуть на него, но внутри этого круга росла кольцом высокая невытоптанная трава. И, будто огражденный этим магическим непреодолимым барьером, дом высился, старый, крепкий, неприступный.

За лугом шли ряды неправильных террас, уступами спускающихся по крутому, скалистому склону. Дальше тропа поворачивала и шла вдоль выступа с внешней стороны утеса. Отсюда было видно, как она теряется, сворачивая в другой луг, снова показывалась и снова терялась в протянувшихся на многие мили лугах, пока наконец не скрывалась совсем в дымке за дальним утесом.

Взгляд не осмеливался заглянуть в зияющую слева пропасть и скользил вдоль уступов скал, выискивая место, где можно было бы задержаться, не рискуя сорваться туда, в провал, на дне которого обманчиво мягким ковром раскинулся лес, видный настолько отчетливо, что можно было догадаться: вон то зеленое перышко — крона могучего дерева, а вон та крошечная белая точка — валун величиной с дом.

Дорн решительно обогнул выступ, за которым тропа сворачивала направо, Хэйл последовал за ним. Я чувствовал нервную дрожь Фэка в тот момент, когда мы проходили по самому краю обрыва, но старался не глядеть вниз и думать о чем-нибудь постороннем…

За поворотом внутренняя скальная стена образовывала выемку. Полукруглая зеленая луговина, поросшая высокими буками, лежала перед нами. Поток, прыгая с утеса на утес, сбегал вниз, окутанный облаком мельчайшей водяной пыли, и собирался в глубокое озеро под сенью деревьев; вытекая из озера, он вился между буков и, добежав до другого края луговины, беззвучно низвергался зеленовато-стеклянистым каскадом. Здесь мы спешились. Расседланные лошади разбрелись по лугу, а мы с Дорном набрали хвороста и разложили костер.

Подушками нам послужили седельные вьюки, а постель мы соорудили из широких походных плащей. Горячие языки пламени согревали нас. Видневшийся в прохладной ночной мгле край обрыва наводил ужас и все же был достаточно далек. Заухали в ветвях маленькие совы.

Мы поужинали, не вставая со своего ложа. Ночной ветер шелестел в кронах деревьев; неспешно текла беседа, прерываемая долгими паузами.

Дорн рассказывал о том, что именно отсюда, с Фрайса, островитяне спустились в долины в 800 году, чтобы основать свое государство.

— О том, что было до этого, известно очень мало. Вероятно, островитяне были рассеяны по всему континенту, потому что не имели склонности держаться скопом, — и компании друга достаточно, чтобы странствовать с места на место. Потом появились чернокожие — племя бантир — и оттеснили островитян в эти горы. Здесь они обосновались на какое-то время и научились жить вместе. Постепенно их численность выросла настолько, что горы Фрайса стали им тесны, и, спустившись с гор, они изгнали бантир и в конце концов отвоевали всю территорию будущей Островитянии. Но нам об этом почти ничего не известно; потому что, спустившись в долины, они разрушили свои дома, чтобы не подвергаться соблазну вернуться в прежние жилища.

Я вспомнил, что читал нечто похожее в истории, написанной месье Перье.

— И ничего не осталось? — спросил я.

— Только дом Альвина, который мы видели по пути. Альвин оставил двери своего дома незамкнутыми, но объявил о его неприкосновенности. И мы с удовольствием соблюдаем указ, он совпадает с нашими представлениями о том, что чужую собственность надо уважать. Ты, наверное, помнишь, что здесь похоронена его жена.

— Кажется, ее звали Дорна?

— И она вполне могла быть сестрой кого-то из моих предков. Чернокожим как-то удалось закрепиться на Фрайсе. Говорят, что они поднялись по одному из отрогов. В исступлении гнева Дорна убила себя, и это ужасное событие побудило нас к действию.

— А что внутри королевского дома? Или этого никто не знает?

— Скорее всего, там ничего нет. Сам я не знаю и не знаю никого, кому бы это было известно, разве что кому-то из твоих соотечественников. Корнельский университет посылал экспедицию для изучения Островитянии; она провела на Фрайсе какое-то время. И хотя им говорили о наших чувствах, но, я полагаю, они решили, что должны действовать во имя высших интересов археологии. Конечно, вряд ли они решились бы войти в дом открыто, потому что место людное.

Я почувствовал себя пристыженным и вспомнил рассказ Марка Твена об американце, разбившем лампу, которая горела тысячу лет.

Костер угасал, и мы несколько раз подбрасывали в него хворост. Маленькие совы спускались поближе к огню, рассаживаясь на нижних ветвях, но потом разлетелись. Резкий глухой звук копыт раздавался то ближе, то дальше. Из пруда доносилось низкое металлическое кваканье лягушек, потом и оно смолкло. Наконец и мы оба незаметно уснули.

За ночь я не раз просыпался, но не от тревоги или неудобства, а, скорее, от ощущения непривычности и покоя.

Негромкое лошадиное ржанье разбудило меня — и сколько всего промелькнуло в моем сознании, восстающем из глубин сна, прежде чем я открыл глаза и понял, где нахожусь.

Утро было ясное. Мне был виден холм, на который я взбирался, когда гостил у Файнов, и фермы, окруженные пастбищами, широко раскинувшимися между складками холмов на западе. Дальше к югу виднелась неровная поверхность центральной провинции Островитянии, похожая на тонко раскрашенную рельефную карту, и даже Город — белесое пятно, плавающее в голубоватой дымке.

Мы искупались в холодной прозрачной воде пруда, съели завтрак, состоявший из того же, что и ужин накануне, оседлали лошадей и отправились обратно тем же путем. Достигнув террас, мы пустили лошадей вверх по склону, а сами узкими тропками поднялись на вершину. Здесь, в густой чаще сплетенных ветвей, возвышаясь над ними, как сторожевая башня, располагался дом короля — единственное обитаемое строение на Фрайсе, — сложенный из грубо обтесанного бурого камня.

Когда мы проезжали мимо, я спросил, там ли сейчас король.

— Не знаю, — ответил Дорн. — У него свои привычки. Он считает, что довольно и его появления на Совете. В остальное время никто не знает, где он и что делает. И многие очень его критикуют. Он молод, наших лет, и немало людей считает, что он не подходит для своей роли. Но когда он появляется, то улаживает государственные дела так умело, что ему прощают его несовершенства.

— Ты с ним знаком?

— Да, конечно. Он бывает у нас в доме раза два-три в году, обычно со своим другом Стеллином. Король очень обаятельный, хотя и своеобразный человек. Уверен, ты с ним еще встретишься.

Я встречусь с королем!

К середине утра мы снова достигли башни, возле которой накануне свернули с основной дороги к Фрайсу. У западного плеча гиганта Мораклорна, высящегося на западе, собралась стая белых облаков. Буквально за несколько минут они заметно приблизились, и я подумал, уж не застигнет ли нас дождь или туман.

Клубы тумана поднимались снизу; солнце потускнело и скрылось. Звуки вокруг стали мертвенно-приглушенными, и дорога впереди и сзади таяла без следа. Было холодно, но возбуждение туманного плена согревало.

Минул час. По сторонам виднелись лишь полустертые очертания деревьев, их узловатых серых сучьев. Я почувствовал, что ветер стал свежее; горы проступали сквозь туман яркой белизной. Неожиданно показался бледный диск солнца, и синее небо сверкнуло сквозь ярко-белые пряди тумана. Ветер налетел яростным порывом, и слева открылись большие куски горных склонов. К юго-востоку, в нескольких сотнях футов под нами, поднялась над облаками похожая на огромный капюшон вершина Майклорна. К югу от него вздымалась еще одна гора, крутой западный склон которой спускался к снежному перевалу. Дальше к западу склон опять поднимался высоким и острым заснеженным гребнем, завершавшимся скалистым пиком со снежными полями и ледниками. За ним на расстоянии пятнадцати-двадцати миль виднелись изрезанные складками, покрытые снегом горы. От дальней стороны седловины начинался подъем, сначала плавный, затем становившийся все круче и наконец достигавший гигантского белоснежного округлого купола Островной.

Мы немного проехали вперед, окруженные блиставшими в небе вокруг нас снежными вершинами горных великанов, и остановились, чтобы перекусить в скалистой нише.

Перевалом на юго-западе и было то самое ущелье Мора, к которому мы направлялись. Он выводил к началу долины Доринг, протянувшейся между двумя могучими горными хребтами к морю. За долиной лежали степи Собо, сейчас находившиеся в сфере германского влияния и населенные самыми кровожадными из всех негритянских племен.

Проехав между голых скал с чрезвычайно скудной растительностью, уже к вечеру мы добрались до постоялого двора, маленьким амфитеатром расположившегося под ущельем Мора.

Дров здесь не хватало, и, вопреки обыкновению, постояльцы питались вместе. В большом доме с огромным очагом собралось человек шесть-восемь. Мы присоединились к ним, к их оживленной, приятельской беседе о дорогах и о горах, о погоде, о том, кто откуда родом, об общих знакомых, о том, у кого и как идет хозяйство.

Стемнело довольно рано, и поднялся сильный ветер. Слуга подбросил дров в очаг. Слабый запах вареного мяса донесся из столовой. Я разговорился с мужчиной из Доула и его женой. Они, очевидно, принадлежали к денерир, однако ни по одежде, ни по манерам ничем не отличались от тех владельцев поместий, которых я встречал. Это была молодая, недавно поженившаяся пара; жена держалась несколько рассеянно, потому что их ребенок находился в соседней комнате и она все время инстинктивно прислушивалась к доносившимся оттуда звукам. Молодожены сказали, что направляются в Броум погостить у друга.

Приближалось время ужина, и я рассказывал своим новым знакомым о моей стране, когда входная дверь распахнулась и в зал вошли трое европейцев-альпинистов в полном облачении: в подбитых гвоздями ботинках, защитных очках, с ледорубами и альпенштоками в руках. Освещение в доме было довольно тусклое, но я сразу узнал братьев Уиллсов — Гордона и Филипа — и молодого Келвина.

— Что вы здесь делаете? — спросил Филип.

Не найдя сразу что ответить, я улыбнулся, а потом спросил:

— А что делаете вы?

— Мы только что пробовали взойти на Мораклорн.

Не зная, знакомы ли они с Дорном, я повернулся к тому месту, где он только что сидел, но оно было пусто. Мой друг исчез. Я напрягся, в растерянности стараясь поскорее сообразить, как вести себя дальше, решил по возможности не говорить, кто мой спутник, и поэтому тут же начал расспрашивать Уиллса о восхождении.

Филип вкратце рассказал о преодоленных трудностях. Очевидно, вершина не давалась им, и, не будучи готовы к последнему отчаянному рывку, они сдались, не дойдя до цели каких-нибудь пятисот футов. Вскоре все трое ушли переодеваться. Как только они скрылись, я направился в нашу с Дорном комнату. Дорн упаковывал свою суму и взглянул на меня с довольной и одновременно вопросительной улыбкой:

— Прости, что я сбежал.

— Мне удалось ничего не сказать им про тебя.

— Отлично! Я предпочел бы, чтобы Келвин не знал, что я здесь.

Глаза его теперь глядели спокойно. Продолжая говорить, он надевал дождевик.

— Я уезжаю, — добавил он.

— Тогда и я с тобой, — сказал я неуверенно, с тревогой думая о том, что останусь один.

— Нет. Тебе лучше остаться. Если Келвин что-то подозревает, то в случае твоего отъезда его подозрения подтвердятся. Ты можешь присоединиться ко мне завтра утром.

— Но где ты будешь ночевать?

Дорн пожал плечами:

— Найду какое-нибудь место на свежем воздухе. Я привык… Джон, мне очень жаль, что я причиняю тебе беспокойство.

— Нисколько! — воскликнул я.

— Переночуй здесь. Поговори с ними, будь естествен. Если они спросят, с кем ты путешествуешь, скажи, что с другом. Келвин слишком воспитан, чтобы любопытствовать. А завтра с утра выезжай пораньше. Я устрою так, что лошадей проведут через перевал и спустят в долину. Ты тоже можешь спуститься в долину и дожидаться меня внизу, но, если хочешь, можешь присоединиться ко мне. Я собираюсь прогуляться по горам.

Я внимательно, с сомнением взглянул на него. Я знал, что он выполняет некое поручение, и боялся случайно оказаться помехой.

— Пожалуй, я спущусь с лошадьми, — сказал я наконец.

— А может быть, ты позволишь мне решить? — мягко спросил Дорн после короткой паузы.

— Ты готов обещать, что устроишь все так, что я не помешаю тебе? — спросил я неуверенно.

— Обещаю.

— Тогда решай.

— Отправляйся за мной завтра утром, если, конечно, у тебя хватит сил на день пешего пути. Может случиться, что ты увидишь что-то, тебе непонятное; не пугайся — опасности практически никакой. Я хочу, чтобы ты был рядом. Если это причинит неудобства тебе, мне или кому-нибудь еще, ты пойдешь дальше один. Дорогу найти несложно.

— Согласен! — воскликнул я.

— Выйди пораньше и пройди через перевал. Ярдах в двухстах ниже верхней точки будет тропа, ведущая направо, на северо-восток, она идет к ущелью Лор между долиной Доринг и страной карейнов, примерно в двадцати милях оттуда. Я буду ждать тебя на тропе, мили через три-четыре. Захвати еду на постоялом дворе. Я распоряжусь, чтобы тебе приготовили.

— Как мне одеться?

Дорн посоветовал выступить налегке и напоследок сказал:

— Ситуация может сложиться так, что тебе придется сказать, что ты путешествуешь со мной. Тогда тебе решать. Если положение будет безвыходным и отрицательный ответ или излишняя уклончивость вызовут подозрения, будь свободен, как ветер, только не говори, что едешь в сторону ущелья. У меня в этих краях друзья, и то, что я здесь остановился, не должно показаться Келвину странным. А этот постоялый двор — место историческое, необычное, и всякое такое, и тебе все это очень интересно, — верно, Джон?

— Очень! — рассмеялся я. — И потом, мне необходим комфорт.

— Да, и все же будь начеку. До встречи. Завидую твоей теплой постели.

Дорн осторожно приоткрыл дверь, выглянул и с кошачьей мягкостью и быстротой, которых я раньше в нем не замечал, выскользнул и исчез.

Обедали за двумя длинными столами. Уиллсы и Келвин еще не появлялись, и, пользуясь возможность, я юркнул на свободное место, вокруг которого все остальные были заняты, чувствуя себя покинутым и одиноким. Правда, напротив меня сидели мои знакомые из Доула. Я заговорил с ними и постепенно втянулся в беседу настолько, что даже не заметил, как вошли Келвин и Уиллсы в вечерних костюмах и заняли места далеко от меня.

В девять я наконец улегся, вполне довольный собой. Больше часа мы с этой троицей лениво болтали у очага. Действительно, я был вынужден признаться, что путешествую с другом, и пережил ужасное мгновение, когда Филип Уиллс в упор спросил, уж не знаком ли он с моим товарищем. Меня выручил Келвин, резко переменив тему. Для него, как и предполагал Дорн, мой ответ означал бы конец расследования, и, когда его друзья попробовали нажать на меня, он почувствовал себя отчасти в ответе за их поведение и поспешил вмешаться. По счастью, Филип Уиллс не был достаточно заинтересован и дальше подвергать меня перекрестному допросу, и теперь я уже не отставал от него, выведывая подробности его альпинистских похождений — тема поистине спасительная. Я намекнул также на то, что есть американцы, заинтересованные в налаживании торговли с Островитянией, и пожаловался, что мне приходится собирать для них сведения подобного рода. Быть может, именно это окончательно удовлетворило их любопытство.

Проснулся я с первыми лучами зари. Завтрак подали в комнату, и, удостоверившись, что все распоряжения Дорна исполнены, я покинул постоялый двор. На перевале было холодно и сыро, стелился туман, и я чувствовал себя не очень-то уютно, медленно продвигаясь вперед и вверх по петлявшей дороге вслед за слугой с постоялого двора, ехавшим на лошади Дорна, и вьючной лошадью, шедшей посередине. Минут через двадцать мы достигли вершины перевала — зеленой седловины. Вверху, на гребне горы, с обеих сторон высились башни, и стена соединяла их. Мы проехали через ворота, и перед нами открылась долина Доринг; голые склоны скал и зеленые горные пастбища отлого спускались в нее. Я тут же инстинктивно взглянул в дальний ее конец, где должен был находиться перевал, но он был не виден. На севере тянулись крутые отроги Мораклорна, укрытые снежным покровом; на северо-западе протянулся острый высокий кряж с голубыми ледниками и белыми участками фирна. Между ними вздымалось совершенно непроходимое нагромождение утесов и скал. И все же где-то должен быть проход. Уже сегодня предстоит его отыскать — мысль об этом пьянила, как вино.

Мгновение спустя мы оказались перед расщелиной, петляя по которой, дорога терялась из виду. Проводник показал мне уходившую вправо тропу. Я спешился. Проводник тут же пустил лошадей по дороге вниз, дружески помахав мне рукой, и я еще какое-то время следил за тем, как лошади спускаются, удаляясь.

Чувствуя себя легко и свободно, без какого-либо груза в руках или за плечами, кроме лежавшего в кармане завтрака, я пошел по тропе. Почти сразу она свернула за выступ, и я оказался совершенно один в огромном естественном амфитеатре. Долина безлюдно застыла внизу; исполинская тень гор падала на нее. Единственными звуками вокруг были шум моих шагов и шуршанье моих кожаных бриджей; и нигде ни единого следа человека, не считая тропы, тонкая ниточка которой вилась вниз по склону.

Где-то шагал сейчас Дорн, в другую сторону двигались лошади с вещами. Недвижимо застыли огромные горы; снежные поля на вершинах слабо розовели. Воздух был разреженный и холодный.

И все же мой друг оставался мне чуждым. Мы были слишком разные, и даже теплота наших чувств всегда оказывалась в каком-то смысле неожиданной и поражала. Он боролся за дело, которое я не поддерживал и которое казалось мне безнадежным. Он говорил о каких-то непонятных для меня вещах, и его слова звучали загадочно и несколько пугающе.

Я ускорил шаг; мне хотелось идти как можно быстрее, хотя впереди был еще целый день пути.

Незаметно мысли перестали складываться в слова. Идеи и образы проплывали в сознании, как тени облаков над долиной и горами, такие же зыбкие и неуловимые. Чутье, заставлявшее меня упрямо шагать по тропе, походило скорее на животный инстинкт, не связанный с памятью и самоощущением.

Дорн сказал, что встретит меня через три-четыре мили, то есть примерно через час ходьбы. Но когда ты один в незнакомых горах, час может показаться очень долгим.

Я взглянул на циферблат. Прошло уже больше полутора часов.

Тропа свернула в глубокую, с крутыми склонами долину, покрытую неровным, слоистым льдом, в котором отливали синевой ниши и выемки. От подножия ледника поток круто сбегал в расположенную ниже зеленеющую долину. Я прошел над стремительным прозрачным потоком по подвесному мосту из толстых досок, пружинивших и раскачивавшихся подо мной.

Чувствуя, что падаю духом, и не уставая ломать голову над тем, где же может быть Дорн, я пересек долину.

Прошло еще полчаса. Дорн сказал: три-четыре мили, но за два часа, что я шел, я успел пройти не менее шести и достичь этого пустынного, неприветливого места. Тропа петляла между занесенными движением древних ледников валунами и обломками скал разной величины, то лежащими отдельно, то наваленными грудой по горным склонам.

Вдруг волосы у меня встали дыбом. Я прислушался. Мне почудилось, что где-то вдалеке прозвучало мое имя.

— Джон!

И снова, на этот раз ближе. Я взглянул вверх, в щель между большими серовато-бурыми и уже успевшими нагреться на солнце валунами, и увидел Дорна, который сидел на скале футах в ста надо мной и махал мне руками. Запыхавшись, я вскарабкался к подножию скалы и остановился футах в пяти от того места, где находился Дорн. Он нагнулся, протянул мне руку. Я ухватился и через мгновение уже стоял рядом с ним.

Скала возвышалась над неглубокой выемкой, в которой широкоплечий, крепкого сложения мужчина сидел на корточках перед костром. Он был без шапки, но его густые черные волосы лежали исключительно ровно. И прежде всего в глаза бросался идеально ровный пробор, разделявший их посередине. Мужчина поднял голову, и я увидел знакомое круглое кирпично-красное лицо, наполовину скрытое пышной черной бородой, и горящие из-под кустистых бровей глаза, взгляд которых я впервые встретил в приемной лорда Моры.

— Дон, это Ланг, — сказал Дорн.

Мужчина поднялся и улыбнулся. Его глаза были похожи на ограненные алмазы, сверкающие сквозь две узкие прорези; улыбка обнажила крупные ровные белые зубы.

Что ж, похоже, «непонятное» начиналось.

Дон снова склонился над огнем.

— Садись, — сказал Дорн. — Мы как раз собирались завтракать. Я должен был встретить тебя раньше, но это оказалось невозможно.

Неожиданно Дон поднялся, в два прыжка взобрался на высокую скалу, оглянулся и точно так же невозмутимо вернулся к своим занятиям.

— Уже видно, — сказал он (разумеется, по-островитянски) безразличным тоном.

— Скоро они проедут?

— Минут через пять.

— Ты быстро ходишь? — спросил Дорн, поворачиваясь ко мне.

Дон посмотрел на меня в крайнем замешательстве и ухмыльнулся.

— Да, — ответил я.

— Я рад, — сказал Дорн, довольный.

— Вот везет! — пробурчал в бороду Дон и фыркнул.

Я сидел, застыв и пытаясь понять, действительно ли мне хочется новых приключений.

Шли минуты.

Котелок над огнем весело забурлил.

Дон поднялся.

— Может быть, пока побудешь здесь и последишь за котелком? А то выкипит, — сказал Дорн, тоже вставая. — Мы мигом вернемся.

Оба исчезли.

Я подошел к костру и стал наблюдать за котелком. Все кругом застыло в полном безмолвии. Скалы обступили меня со всех сторон. Я видел только их и глубокое синее небо. Плащ Дорна лежал рядом, так, словно он еще спал под ним. Тут же лежал и второй плащ, по-видимому Дона, и объемистый нераспакованный пакет.

Прошло минут семь. Я следил за котелком, время от времени подбрасывая в огонь прутья из сваленной в стороне груды хвороста.

Они возникли так тихо и неожиданно, что у меня перехватило дыхание.

— Проехали, — сказал Дорн. — Теперь можно и позавтракать.

Дон вынул из свертка три бронзовые миски и ложки и разлили в миски содержимое котелка. Кушанье напоминало рагу, горячее и жгучее от перца; кусочки мяса, морковь и горох плавали в густой подливке.

Дон быстро управился со своей порцией и, набрав из ручья воды и песка, вымыл и выскоблил котелок, миски и ложки.

Между тем Дорн обратился ко мне — не против ли я пройти к перевалу другой дорогой, более короткой, хотя и более трудной.

Сборы заняли всего несколько минут. Скатав плащи, мои спутники забросили скатки за спину. Дон, снова расплывшись в улыбке, кивнул мне, чтобы я следовал за ним. Дорн замыкал шествие.

И Дорну, и Дону было не привыкать к прогулкам по горам, и я боялся, что не смогу держаться с ними на равных. Дон шагал неторопливым, размеренным шагом. Мы двигались вверх по склону на запад, огибая скалы.

Довольно скоро ноги у меня стали подгибаться в коленях, легким не хватало воздуха. Я чувствовал слабость во всем теле, и состояние мое было полуобморочное; время словно остановилось, но все же мне удавалось держать себя в руках и находить скрытые запасы сил.

Наконец наступило облегчение. Подъем кончился. Мы шли, окруженные высокими скалами в снежных шапках. Далеко внизу затуманенный усталостью взгляд различал долину Доринг. Мы снова стали подниматься в гору, и снова, сжав зубы, я боролся с подступающей дурнотой. Склон, покрытый гравием, закрывал полнеба. Я пошатнулся, и Дорн поддержал меня.

— Ты в порядке? — спросил он. — Осталось не больше трехсот футов.

— Вверх?

— Вверх, — ответил Дорн. — Давай мы возьмем тебя под руки.

Поддерживая, они повели меня дальше.

— Теперь я понимаю, как тебе удавалось так легко доигрывать все футбольные матчи до конца, — проговорил я, задыхаясь.

— А из него вышел бы неплохой защитник. — Он кивнул на Дона.

Гравий кончился; теперь мы шли по склону, и, дойдя до круто нависавшего скального карниза у входа в сорокафутовую расселину, Дон скомандовал:

— Привал!

Я без сил растянулся на земле. Ущелье Мора было видно милях в шести по другую сторону долины Доринг. Дон сел, обхватив колени, и устремил пристальный взгляд сквозь пространство, невозмутимый и подтянутый, с идеально ровным пробором в волосах.

Не знаю, долго ли мы там пробыли, но мне наш привал долгим не показался.

Дон достал из своего мешка тонкую веревку и обвязал меня вокруг пояса. Потом, взяв свободный конец, стал подниматься вверх по расселине. Дорн шел вплотную за мной. Я ничего не понимал в скалолазании и просто делал то, что мне говорили. Мы поднимались пядь за пядью, цепляясь кончиками пальцев за каждый выступ, каждую выемку, пока не оказались, с трудом переводя дух, на широком выступе, откуда в тысяче футов внизу виднелась; ровная зеленая седловина. Над ней и за ней глаз тонул в уходящей вдаль череде светло-коричневых холмистых отрогов, сливающихся с завесившей горизонт белесой дымкой.

Это была земля карейнов, теперь фактически принадлежавшая Германии. Седловина и называлась перевалом Лор. Я мигом забыл об усталости.

Не говоря ни слова, Дон двинулся вперед и отошел уже ярдов на сто. Дорн начал спуск к седловине.

Это было нелегко. После каждого шага по крутому, усыпанному гравием склону мы скатывались вниз на пять-шесть футов; впрочем, чаще скала шла уступами, слишком крутыми для удобного спуска, с обманчиво надежными маленькими площадками у подножия.

Дорн сделал мне знак остановиться. Дон, справа от нас, тоже застыл на месте. Едва различимая, казавшаяся игрушечной кавалькада примерно из дюжины всадников медленно поднималась вверх по склону. Мы поспешно отступили влево и, когда всадники скрылись из виду, возобновили спуск. Я совершенно не понимал, что происходит. Поразительно быстро мы достигли точки примерно в ста ярдах от того места, где начиналась трава. Дон догнал нас, и все встали под прикрытием скал.

Время шло. Мало-помалу я отдышался, но сердце по-прежнему учащенно билось.

Слева по направлению к нам шел человек. Высокий, с развевающимися желтыми волосами, он двигался упруго и мягко. На какое-то мгновение он показался неотличимым от скал, неба и облаков, но тут же мое сознание сработало. Тронув Дорна за плечо, я указал на незнакомца.

Дорн резко вздрогнул; Дон тоже. Они переглянулись. Дон приподнялся и, пригнувшись, побежал навстречу пришельцу. Потом оба направились в нашу сторону, переговариваясь на ходу, а подойдя ближе, пригнулись и, пробежав несколько футов, укрылись за скалами рядом с нами.

Дорн и молодой человек кивками приветствовали друг друга, и Дорн произнес мое имя. Я поклонился и на мгновение заглянул в ясные серые глаза. Желтые, с каштановым отливом волосы незнакомца вились, как у девушки, кожа была гладкой, румяно-розовой, а такого прекрасного лица я не видел никогда в жизни — наверное, таким был олимпиец Гермес. Это было странное, завораживающее лицо, дышавшее силой и одновременно женственное, — лицо человека, живущего в мире, совершенно отличном от моего. Как и мы, он растянулся на земле, стройный, собранный, мускулистый и, похоже, чем-то довольный.

Мы ждали, лежа в ряд: Дон, незнакомец, Дорн и я. Возбуждение мое было так сильно, что временами мне хотелось расхохотаться.

Неподалеку от седловины трое мужчин двигались по долине с островитянской стороны. Одеты они были по-европейски, но лиц на таком расстоянии было не различить. Еще немного пройдя вперед, они оглянулись и сели, ожидая. Мы замерли, не отрывая от них глаз.

Пять минут спустя снизу показалась голова лошади и всадника, потом еще одного. Обе группы соединились; верховые спешились. Трое или четверо из тех, кто поднялся снизу, были темнокожими, одеты в белые, развевающиеся одежды и тюрбаны; остальные — европейцы, одетые соответственно.

Между теми и другими сразу же завязался оживленный разговор. Беседующие пары то и дело менялись местами. При этом говорящие широко разводили руками, словно речь шла о топографических особенностях местности. Это продолжалось довольно долго, после чего действия людей внизу приняли более упорядоченный характер. Трое из них сели на нечто напоминающее низкий плоский стол. Четверо, попрощавшись с остальными, вскочили на лошадей и ускакали в юго-западном направлении. Один из них был чернокожий в тюрбане.

Мои товарищи переглянулись.

К югу долина понижалась. Седловина была самой высокой точкой окрестности, и граница должна была проходить по ней. Проникновение на территорию Островитянии на глубину до нескольких сот футов позволялось, но четверо карейнов продолжали удаляться от остальных. Было ли это просто нарушением пограничных законов или чем-то более серьезным? И почему здесь, на таком доступном, ничем не защищенном перевале, не поставили пограничную охрану, солдат?

Молодой человек вскочил; лицо его пылало. И Дон, и Дорн — оба выглядели растерянными и встревоженными.

— Их надо остановить! — отрывисто и гневно произнес молодой человек.

Дорн и Дон попытались что-то ответить, но юноша быстро зашагал прочь. Дон поднялся и последовал за ним. Дорн тоже встал и неуверенно взглянул на меня.

— Я должен быть рядом с ним, — начал он, — но ты…

— Я тоже иду, — бодро ответил я, стараясь скрыть нервную дрожь.

Мы догнали наших товарищей и все вместе быстро зашагали к седловине; молодой человек шел впереди. Мне приходилось почти бежать, чтобы не отставать от своих спутников.

Через несколько секунд люди слева, на седловине, заметили нас, вся группа пришла в волнение и обернулась в нашу сторону. Кто-то, видимо главный, громко выкрикнул несколько слов. Всадники, успевшие отъехать на несколько сот ярдов, остановились.

Мы подходили все ближе и ближе. Люди на седловине застыли, обернувшись к нам, их лица белели смутными пятнами, становясь все отчетливее по мере нашего приближения. Некоторые были в военной форме и вооружены. По спине у меня пробежала дрожь, но я с каким-то непонятным удовольствием вприпрыжку догонял моих длинноногих спутников. Юноша совершенно очевидно взял на себя главную роль, а Дон и Дорн безропотно подчинились. Кто же он был такой?

Из группы, собравшейся внизу, выделялся один человек в солдатской, точнее, офицерской форме. Лицо его, типично немецкое, показалось мне знакомым. Да, не приходилось сомневаться, что все они, кроме темнокожих, немцы.

Наш предводитель направился прямо к офицеру. Дорн и Дон шли чуть сзади, по бокам; я держался ближе к Дорну. Прозрачные, холодные глаза офицера остановились на мне, и я вспомнил, как его зовут.

— Что вы здесь делаете? — спросил наш юный предводитель по-немецки и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Прикажите этим людям вернуться. Въезд в Островитянию по этой дороге запрещен.

Офицер на мгновение задумался.

— Кто вы? — спросил он у юноши.

Молодой человек растерялся.

— Это не имеет значения, — ответил он не сразу. — Я — гражданин Островитянии. К тому же, полагаю, вам и без официальных разъяснений должно быть понятно, что эта дорога в Островитянию закрыта, и ваша страна согласилась соблюдать договор.

— Если мы и нарушили закон, — возразил офицер, — то вас это не касается. Впрочем, по сути, мы ничего не нарушаем.

— У вас есть паспорт?

— Я отказываюсь отвечать, поскольку вы не являетесь официальным лицом, — сказал офицер и снова поглядел на меня.

Ситуация, казалось, зашла в тупик. Офицер улыбнулся:

— Никто из нас не намерен вступить на землю Островитянии. Мы только остановились здесь на пару дней, а потом вернемся в лагерь.

Наш предводитель указал на всадников, видневшихся далеко внизу, на тропе:

— Вы имеете в виду и этих людей также?

— Пусть объясняются сами. Они не в моем подчинении.

— Идемте! — воскликнул юноша, обращаясь к нам.

Он двинулся вниз по тропе, и я снова, к моему стыду, вынужден был бегом догонять своих товарищей под насмешливыми взглядами стоявших на седловине.

Конечно, всадникам ничего не стоило ускакать прежде, чем мы приблизились бы настолько, чтобы их распознать, но они этого не сделали. Один, впрочем, спешился. Всадник в тюрбане отъехал в сторону, но недалеко.

Мы подошли, и я различил два знакомых лица и понял, что меня тоже узнали. По тяжелому снаряжению, навьюченному на лошадей, было понятно, что они собирались устроить здесь продолжительную стоянку.

— Вы не имеете права въезжать в Островитянию по этой дороге, — сказал наш предводитель, подходя к верховым.

— Разве мы пересекли границу? — с неожиданной покорностью в голосе ответил тот, кого я знал лучше.

— Граница проходит по перевалу.

— Мы не думали, что, проехав несколько километров по долине, серьезно нарушаем наши соглашения. Если вам это не нравится, мы вернемся.

Среди остальных прошел неодобрительный ропот, но никто не произнес ни слова.

Наш предводитель учтиво поклонился. Немец улыбнулся, отдал честь, что-то сказал своим спутникам; те развернулись и, пустив лошадей в галоп, уехали прочь, причем говоривший дружелюбно кивнул мне на прощанье.

Дорн и молодой человек взглянули друг на друга и рассмеялись, однако Дон хранил торжественное молчание.

— Теперь у нас нет никаких доказательств, — сказал он, — и мы не можем никому предъявить никаких претензий.

— Они хотели разбить здесь лагерь, — воскликнул молодой человек, задетый укоризной, крывшейся в словах Дона, — а мы их прогнали.

— Что ж, раз вы так думаете… — ответил Дон с поклоном.

— Да, я так думаю. Вы были правы. Я рад, что мы оказались здесь и увидели все своими глазами.

Я почувствовал, что они говорили бы более свободно, если б меня не было. Мгновение я колебался, сообщить ли им, что я знаю некоторых из немцев, но инстинкт подсказал, что лучше промолчать. И я пошел вниз по тропе, чтобы не мешать своим спутникам. Возбуждение прошло, но руки еще слегка дрожали. Я присел на обломок скалы, чувствуя себя разбитым, слабым и страшно голодным.

Вскоре ко мне присоединились и остальные, и, посмотрев на часы, я увидел, что уже полдень. Дон развел костер в стороне от тропы и принялся готовить. Я достал провизию, которую захватил с постоялого двора. Еды вполне хватило на всех. Никто почти не разговаривал.

Видимо, было заранее условлено, что дальше каждый идет своим путем, и, когда мы поели, Дон мрачно попрощался, взвалил поклажу на плечи и двинулся вверх по склону. Молодой человек, пребывавший в глубокой задумчивости, неожиданно резко поднялся.

— Я очень сожалею, — обратился он к Дорну.

— Мы рады, что вы поняли.

— Ничего не могу поделать. Мне еще надо о многом подумать. Я сейчас же отправляюсь в мой лагерь. Через месяц я вернусь, и мы увидимся.

Дорн поклонился.

— До свидания, Ланг, — улыбнулся молодой человек. — Думаю, мы еще встретимся.

Он протянул мне руку, и я пожал ее. Потом он стал спускаться в долину.

— Извини! Я совершенно не собирался впутывать тебя в подобные дела, — сказал Дорн по-английски.

— Прогулка получилась очень интересная, — ответил я. — Я увидел ущелье Лор. Я совершил настоящее восхождение. Именно это я и буду вспоминать.

— Когда-нибудь ты все узнаешь и поймешь, — сказал Дорн с явным облегчением. — Ты настоящий друг. А теперь пойдем на постоялый двор в Шелтере. И все же — камень с души…

Дорн замолчал и пожал плечами.

— Он слишком горяч, — добавил Дорн после паузы, кивком указывая на желтоволосого молодого человека, фигуру которого уже с трудом можно было различить внизу, в долине. Больше он ничего не сказал, и мы не спеша тронулись в путь по тропе.

— Я думал, перевал укреплен, — сказал я.

— Здесь есть форт, — ответил Дорн после минутного колебания, — но он расположен в укрытии.

Какое-то время мы шли молча.

— И вообще, сейчас он заброшен, — вдруг воскликнул Дорн с такой горечью, что я решил промолчать. — До того, как премьером стал лорд Мора, — продолжал Дорн, — здесь всегда стоял сильный гарнизон, но Мора отвел его после заключения договора. Немцы согласились контролировать степи Собо, и Мора решил показать, что вполне им доверяет. Горные негры с тех пор ни разу не совершали набегов, хотя дело тут не только в немецких дозорах. Думаю, что в июне на открытии Совета мы узнаем много нового и интересного.

Я был заинтригован, но решил ни о чем не спрашивать.

Дорн крепко сжал мою руку:

— Как только мы выберемся из этих мест, мне больше ничего не придется от тебя скрывать! Ах, если бы ты был островитянином, и с нами! Какими загадочными мы все тебе, должно быть, кажемся.

— Да, но мне это нравится, — ответил я.

Мы добрались до постоялого двора еще засветло, но для меня день уже кончался, сил больше ни на что не осталось. Переодевшись, я улегся на одну из коек, стоявших вдоль стены в большом зале. Мне хотелось отвлечься, и я взял книгу — «Гарри Ричмонд» Мередита, но строчки ускользали, теснимые виденьями далеких гор, чувством усталости и спазмом волнения, по-прежнему сжимавшим сердце.

Поужинали мы рано, и сразу после ужина я улегся, поплотнее завернувшись в одеяла, и уснул беспокойным сном, в котором еще раз, но уже сумбурно и путано промелькнуло все случившееся.