Наследие

Никогда не покупайте пиратские диски МРЗ-формата. Даже если продавец говорит вам, что пиратский диск МРЗ-формата — лицензионный. Даже если на ним написано, что он лицензионный. Одна из любимых поговорок Майка Науменко звучала так: «На сарае „хуй" написано, а внутри дрова лежат».

Музыка Майка — это музыка, которую категорически нельзя «ужимать». Она и так достаточно хреново записана, и перегонка ее в МРЗ убивает все напрочь.

С другой стороны, фирменных, настоящих дисков группы «Зоопарк» и, собственно, Майка Науменко в его родном городе Санкт-Петербурге днем с огнем не сыскать.

Это большая проблема. Она больше, чем кажется, — ну, подумаешь, мало, что ли, другой музыки, других песен, написанных и спетых на русском языке? В общем, если честно, то мало. Настолько мало, что можно даже сформулировать так: ее нет. Есть исключения — десяток групп и артистов, которые реально что-то записывают, творчество которых имеет отношение к музыке.

Все остальное, лежащее на полках музыкальных магазинов, — чистый хлам, порожняк и какой-то позор мирового масштаба.

С рок-музыкой вообще нужно осторожнее. Но осторожничать нельзя ни в коем случае. В этом заключается главный парадокс и единственное правило, не следуя которому никогда ничего не поймешь.

«В искусстве есть одно-единственное правило, — говорил Сергей Курехин, — это отсутствие каких бы то ни было правил».

Следовать этому правилу — самое сложное, но чем последовательнее и точнее ему следуешь, тем более впечатляющим получается результат.

Тот же Курехин говорил, что хочет быть одновременно Моцартом и Майклом Джексоном. Капитан, как всегда, точен в формулировках и метафорах.

Оба — и Моцарт, и Джексон — коммерческие авторы-исполнители. Парни, которые всю жизнь работали под заказ, так или иначе сформулированный.

Рок-музыка — коммерческая вещь. Спорить с этим может только полный долбоеб из деревни Кукуево, приехавший в Москву (Санкт-Петербург), доставший из дорожной сумки мятый флаг, на котором вышито рукой любимой деревенской хиппицы «Умрем за трю-рок», и негодующий в отделении милиции из-за того, что его задержали на Невском (на Арбате) и шьют статью за мелкое хулиганство.

Деньги, лимузины, классные гостиницы и все остальное — это неотъемлемая часть, естественная составляющая того, что называется «рок-музыка». Мифы о нищих волосатых парнях в рванье, поющих о любви в свое удовольствие и призывающих всех бороться (с чем и с кем — сформулировать волосатые парни в рванье точно не могут, так как ни экономического, ни юридического, никакого другого образования, как правило, не имеют и не слишком отчетливо представляют себе, соответственно, политическую, экономическую и социальную картину мира), — это всего лишь мифы. Мифы и заклинания неудачников, сидящих на кухнях и по ночам терзающих жену и младенца своими угрюмыми песнями под аккомпанемент отвратительной, дребезжащей, дешевой гитары.

Почему-то у этих лузеров непременно длинные волосы и постоянно имеются в доме маленькие дети. Кажется, что они никогда не вырастают. Как ни придешь к волосатому лузеру — у него на кухне (в гостиной, в спальне, в кабинете, благо это у лузера всегда одно и то же помещение) обязательно копошится младенец. У тех из них, с кем мне доводилось сталкиваться (ну, мало ли с кем в жизни пересекаешься), всегда были дома младенцы. Детям лузеров всегда «до шести». Нет, не умирают они после шести, Боже упаси. Просто жизнь волосатых борцов за свободу всего человечества остановилась — и на кухне всегда погасшая папироса в консервной банке вместо пепельницы, на полу — пустые водочные бутылки, а в соседней комнате — младенец.

Днем лузеры работают на каких-нибудь незатейливых работах, программистами или еще какой-нибудь офисной сволочью, и выглядят вполне офисно, даже не скажешь, глядя на них, что это борцы или, что еще ужаснее, творцы.

Днем они совершеннейшие конформисты, шутят с начальством, панибратствуют, тянут пошлейшие анекдоты в курилке на лестнице, обедают в дешевой столовой с приятелями-менеджерами, ждут зарплаты, неостановимо шлют по «аське» бессмысленные («превед медевед») послания таким же офисным рабам, торчащим за письменными столами в самых разных точках страны (но в такой же точно убогой одежде, джинсах с оптового рынка, рубашках с распродаж и липовых кроссовках), сидящим в конторах с девяти до пяти или с десяти до шести, похлопывающим директоров по плечу и при этом лебезящих перед этими директорами, боящимся их до усрачки и ненавидящим — директоров в первую очередь — за свою собственную трусость, слабость, полнейшую беспомощность и безынициативность.

Втихаря они слушают через компьютеры «Радио РОКС», потому что это единственная станция, гоняющая рок столетней давности. Именно он, по мнению лузеров, и является истинным, настоящим, «честным» роком. Deep Purple, Nazareth, Led Zeppelin, Black Sabbath, еще десяток групп разной степени архаичности и неактуальности.

Главная жизненная позиция этих офисных рокеров — фига в кармане. То есть позиция самая тошнотворная, лицемерная и трусливая. Человек, стоящий на такой позиции, в принципе не может заниматься искусством. Никогда у него ничего не получится. Дальше ремонта «железа» и установки «софта» он не двинется.

После рабочего дня, настолько же непохожего на прочие рабочие дни, насколько компакт-диски Джетро Талл похожи на компакт-диски Димы Билана, парни с умеренно длинными волосами пьют херовое (на хорошее не хватает денег, да и разницы они не чувствуют) пиво, купленное в уличном ларьке, и после пары анекдотов спускаются в метро, чтобы ехать в свое Веселое Задрищино или Зеленые Ебеня, где за три сотни баксов в месяц они снимают однокомнатные хрущобы.

Большинство из них приезжие. В общем, это было бы ни хорошо и ни плохо — если бы только эти приезжие не декларировали свою приезжесть и при этом не считали себя в большей степени горожанами, чем горожане в нескольких поколениях, но это уже другая история. Но на фига они создают здесь свои рок-группы? Будто у нас своих, петербургских групп мало. Их и так сотни. И играют все одинаково, так на черта еще эти деревенские, с отвратительной лексикой, убогим взглядом на мир и, самое главное, не стильные и не модные?

Рок-н-ролл — это самая модная музыка.

Даже выше берите: рок-н-ролл — это модообразующая вещь.

Рок-н-ролл всегда диктовал фасон, изобретал и формировал стиль, задавал направление во всем — от инструментария музыкантов, стоящих на сцене, до линий одежды и марок автомобилей.

Все на свете производители всего должны в ноги кланяться рок-н-роллу и каждый свой день начинать с короткой молитвы на мотив песни Чака Берри.

Людям, презирающим моду, в рок-н-ролле делать нечего. Они никогда не станут звездами. Здесь, конечно, не без парадоксов — локальной российской звездой стал, к примеру, Шевчук, хотя он не рок-н-ролльщик, а просто парень, очень громко исполняющий то, что у нас стыдливо и неверно называется шансоном. Шевчук — явление антимодное в принципе, поэтому скучное, неяркое и постоянно себя самого повторяющее. Хоть всю программу построить на сэмплах и звуках из компьютерного банка «Атмосферы» — все равно на выходе будет все та же «Последняя осень».

Но людям нравится — совершенно не обязательно всем поголовно любить рок-н-ролл. Люди любят и другую музыку. И Шевчука в том числе. На здоровье. Мы живем в свободной стране — это тоже одна из любимых и наиболее часто повторяемых присказок Майка.

Рок-н-ролл дал нам не только кайф, не только любовь, не только ощущение бесконечной свободы — в ее отсутствие, богатство в бедности и счастье, когда находишься в полной жопе. Рок-н-ролл дал нам одежду. Ту самую, в которой ходит все человечество.

Взять любую линию, любой период, любой виток моды — со второй половины XX века все идет только с рок-сцены и больше ниоткуда.

Главным дизайнером, лучшим модельером, Карденом и Зайцевым пятидесятых был Элвис с его розовыми рубашками и блестящими пиджаками. В шестидесятые стиль определяли The Who, The Beatles и Kinks — молодые люди стриглись, одевались, говорили и смотрели друг на друга, как Джон Леннон и Роджер Долтри, ехидничали, как Дэвис, и бухали, как Кит Мун. Потом пришли Хендрикс в расшитых жилетках, зашитый в черную кожу Моррисон, рвано-джинсовый Игги Поп, пришли балахоны Джэнис Джоплин и обтягивающие зад сверху, но широченные снизу клеша Роберта Планта.

И все это с буфером года в три пошло в народ уже не «самостроком» кустарных артелей, а на промышленной основе — и идет до сих пор.

Девочки и мальчики из провинциальных ПТУ копируют стили одежды поп-артистов из всяческих «Фабрик» и «Марафонов», не подозревая о том, что эти стили, эти моды и вся эта история страшно архаична и нелепа. Нет ничего глупее и безвкуснее, чем одеваться, как поп-звезда предпоследнего эшелона. То есть не как Элтон Джон и Род Стюарт, а как лауреаты «Славянских базаров» и «Песен года».

Попса ничего никогда не изобретала. Это не в обиду ей сказано — просто специфика работы. На то она и попса, чтобы втюхивать уже проверенные, опробованные вещи. Никогда не рисковать и работать наверняка. Деньги вкладываются сразу большие, это вам не какое-нибудь там искусство, не писательство, когда можно получить премию года в десять тысяч баксов, а можно за работу, которую вы делали три года, не получить ни хрена и даже не увидеть ее на прилавках. Собственно, и десятка баксов за три года корпения за письменным столом — это иначе как насмешкой и назвать-то трудно.

Тем не менее тысячи идиотов сидят и пишут что-то, стучат по клавишам своих маломощных компов, перезваниваются и консультируются друг с другом — на какую клавишу нужно нажимать, чтобы разделить страницу или вернуть случайно стертый текст.

Умники.

В попсе такое положение вещей и такие люди невозможны.

Там работают проверенные парни и безотказные девчата, подобранные по росту, цвету глаз, весу и выражению лица. Лучше бы, чтобы выражения у них вовсе не было, тогда легче его рисовать — так рекомендуют маркетологи и дизайнеры, которые в курсе.

Поэтому, если парень или девушка стремятся попасть в попсу и у них не получается, их не берут — обижаться не стоит. Часто бывает наоборот: непопадание в попсу есть признак если не таланта, то, как минимум, индивидуальности. А попса не имеет отношения ни к музыке, ни к литературе, вообще ни к чему, что хоть каким-то боком касается того самого искусства, о котором у всех столько разговоров. Даже у авторов текстов песен, которые поет всегда молодой и веселый Валерий Леонтьев.

Попса в широком смысле, не только в музыкальном, но и в поведенческом, только копирует уже кем-то сделанное. Изобретать что-либо в попсе невозможно, ибо, изобретя любую самую мелкую и незаметную хрень, она уже перестает быть попсой.

И, соответственно, тут же перестает приносить деньги. Ну какой идиот купит никому не известную, непонятно для чего сделанную эту мелкую хрень? Да никакой, кроме самого убитого постмодерниста, который эту хрень на себя наденет, повесит на стенку, поставит на проигрыватель, сунет в свой DVD и будет этой хренью наслаждаться.

Попса не работает для убитых постмодернистов. Она крутит свои колеса для миллионов работящих или неработящих парней, девчат, мужчин и женщин, стариков и детей, желательно с достатком от среднего и выше.

Впрочем, и для полунищих граждан она тоже работает.

Даже для нищих она работает.

Она охватывает все уровни, кроме тех, на которых сидят идиоты-постмодернисты, предпочитающие попсе это самое ихнее «искусство».

Попса — это сама жизнь. Она везде, она всеобъемлюща. Она берет кожаные штаны Моррисона не сразу, а через десять лет и ставит их на поток. Еще бы — раз десять лет по улицам шляются парни в кожаных штанах, и девчонки уже привыкли к парням в кожаных штанах, то почему их шьют какие-то хиппи? Пусть шьют их малазийцы в своих малазийских хижинах, а Компания будет увозить сшитые ихними малазийскими руками кожаные штаны в Европу и впаривать тем парням, у которых еще нет кожаных штанов.

Задача рока — играть непохоже на других, хотя бы в плане текстов песен, выразить свою индивидуальность, рассказать о себе — а это и значит делать не так, как все остальные. Потому что это «о себе» у всех совершенно разное.

Цель попсы — любую индивидуальность загнать в «как все». Тем самым увеличить количество «как все» и усилить соблазн для тех, кто еще не купил «адидас» и не пьет спрайт, его поносить и похлебать. А так же послушать, почитать, посмотреть и пожевать.

Зарплату малазийцам при этом никто повышать и не думает, даже сами малазийцы.

Попса копирует рок — сейчас это выглядит особенно смешно: на «Фабриках» появляются коллективы, напоминающие карикатуры на рок-группы, которые публиковались в советском сатирическом журнале «Крокодил» в далекие семидесятые.

Они нелепы, гротескны, некрасивы… Неестественны — начиная от «пудельных» причесок-париков, заканчивая жуткими гримасами скорби, которые надевают на лица, распевая очередную жуткую свою ахинею.

Удивительные позы, которые принимают поп-артисты (особенно изображающие игру на гитаре с закатыванием глаз), — тоже явная пародия на хард-рок.

Но поп-тусовка не рассматривает это как пародию. Она вытворяет свои безвкусные акции совершенно серьезно, позы ставят режиссеры сцендвижения, одежду строят (иначе и не скажешь) костюмеры, которых у них там называют дизайнерами, прически мастрячат парикмахеры, именующиеся стилистами.

Попсовая музыка и попсовая одежда немодны. Это тиражирование находок рок-сцены, пришедшее иногда с двадцатилетним опозданием. Все это очень скучно. Майк тоже одевался ужасно, однако он был открыт всем новым вещам, он постоянно слушал новую музыку, при том что любимчиками его все равно оставались Болан и Рид, Джаггер и Леннон — то есть первейшие модники. Первые альбомы Man At Work и Trio молодые ленинградские панки услышали именно в доме Майка. Его дружба с «Автоматическими Удовлетворителен» тоже была совершенно искренней. Майк и Свин, Андрей Панов, очень уважали и ценили друг друга. Свина, поскольку он был парнем умным и образованным, удивить отечественным роком было чрезвычайно сложно, но Майка он принял мгновенно, однозначно и никогда над ним не хихикал. Слушал — только головой качал, молодец, мол.

Ну а парни? Те, которые хотят играть рок и, что самое страшное, его играют?

Они, оттарабанив в своих офисах положенное время, с покрасневшими от херового пива мордами возвращаются в свои хрущовки, нянчат младенцев и, если нет концерта на каком-нибудь стадионе (любого, не важно какого), хватают свои задрипанные гитары и начинают сочинять, сидя на обшарпанных кухнях, свои песни.

Лучше бы, конечно, они этого не делали, а занялись бы каким-нибудь общественно-полезным трудом, но — вспоминая Майка — «В свободной стране»…

Большинство этих ребят плохо изъясняются по-русски и совсем не умеют писать. Но тексты песен стараются сделать «приличными» и, что самое страшное, «интеллигентными».

Вообще, слово «интеллигентный» употребляется ими достаточно часто, чаще, чем следовало бы.

Майк отчетливо понимал и чувствовал степень интеллигентности в музыке. Сам он был очень тонким человеком (нехорошо так говорить, писать и думать, но напрашивается фраза — «это его и сгубило». И отчасти это правда).

«Рок — это неинтеллигентная музыка, которую порой играют и поют интеллигентные люди», — сказал Майк в одном из своих теле-киноинтервью.

Майк формулировал точно. Слушать его всегда было интересно. Он умел и любил говорить, хотя казался молчаливым. Эта фраза про «неинтеллигентность» рок-музыки — одна из ключевых. Все эти офисные рокеры должны вбивать ее в свои плохо вымытые дешевыми шампунями головы, хотя можно и не вбивать. Бесполезно.

Искать в рок-музыке интеллектуальную составляющую — пустое и глупое дело. Потому что ее там просто нет. Когда в группу «Алиса», которую тащат на своих щитах защитники «интеллекта» в рок-музыке, пришел новый гитарист и судорожно пытался во время тура разучить неизвестную для него программу, Костя пришел в его номер и сказал: «Не парься. У нас главное — танец».

Рок — это музыка для танцев. В широком смысле этого слова. И уж никак не для интеллектуальных баталий. И не для политических дебатов. Смешно и глупо, когда рок-музыканта приглашают за какой-нибудь круглый стол и начинают всерьез обсуждать политические взгляды, которые он якобы выражает в своих песнях, и прочую муть. Какие взгляды? Танец — главное. Если это рок-музыка, конечно.

Рок-музыка мало того что неинтеллектуальная, она еще и неприличная. Ну, если говорить о приличиях с общепринятой точки зрения. Прическа там, одежда, уровень громкости, хрип солиста, ернические интонации. Да много всякого неприличного в рок-музыке — было, есть и будет. А как только рок станет приличным, он тут же перестанет быть, кончится. Рок — это трах. В первую, во вторую и в третью очередь. Ну, или секс, если угодно. Это — главное («у нас танец — главное»). Однако провинциальные желающие называться «рокерами» этого не то что не понимают, а даже думать в эту сторону не хотят. Хотя чего с них взять.

Их тяга к «приличному» року неискоренима. В общем, не только к року. К «приличной» литературе, «приличной» (понятной) живописи — изображение должно быть похоже на оригинал, желательно чуть красивше. Тогда это искусство. Если некрасивше и, не дай Бог, непохоже — тогда это не искусство. Тогда это делали неумехи и смотреть (слушать, читать) это нельзя.

Знаменитый фотограф и теперь уже кинорежиссер Антон Корбайн сказал о своем первом фильме («Контроль»): «Я делал все, чего не должен был делать, по мнению многих. Я снял черно-белый фильм, я взял на главную роль неизвестного актера, я вложил в это кино свои деньги».

Это позиция художника, это позиция настоящего рок-музыканта, хотя Корбайн, номинально, не музыкант.

Фильм при этом получился невероятно слабый, никакой. Это мнение автора (меня), который обожает группу Joy Division, главному герою коей фильм и посвящен. Корбайн — не кинорежиссер, он рок-н-ролльный фотограф, он рок-н-ролльщик по сути своей, то есть индивидуалист. А кино — искусство коллективное. Вот ничего у Антона и не получилось. «Но я хоть попробовал», — может ответить Корбайн на эту мою тираду словами главного героя «Кукушки» Кена Кизи.

Все против правил, все не в игре, все отдельно, в своем собственном пространстве. В отличие от тысяч дисков, которые выходят каждый год по стандартным схемам и с одной и той же целью — услышать себя по «Нашему Радио». Впрочем, любое другое радио тоже устроит, но «Наше» дает шанс выступить на специальном ежегодном рок-фестивале в числе прочих причесанных и подровненных под «радиоформат» ансамблей, даже внешне неотличимых один от другого и, уж конечно, поющих-играющих в одной и той же манере одни и те же песни.

Если абстрагироваться и забыть о брендах, то очевидно, что некоторые песни, к примеру, «Короля и Шута» вполне могли быть написаны Ильей Чертом, большинство песен Бабая сочинены Шевчуком, «Ночные Снайперы» во всех своих трех ипостасях — продолжение Земфиры, которой, впрочем, в самобытности не откажешь, хотя и кажется она иногда сестрой Лагутенко, только более вдумчивой.

Но Земфира — не показатель, это исключение. Земфира въехала в музыку, въехала в то главное, что в ней есть, ощутила силу, которой управляет, поняла, что ей дано управлять этой силой. И стала писать музыку — не для радио и продюсеров, не для арт-директоров разнокалиберных клубов и директоров заводов, приглашающих на корпоративы, а для себя и для — на выбор — Господа, Вселенной, Всемирного Разума или Прогрессивного человечества, что по большому счету одно и то же.

Майка на первых порах не принимали. В рок-музыке уже тогда сложился свой истеблишмент, как же без этого, — появились какие-то люди, которые вдруг стали твердить направо и налево о том, что рок должен иметь социальную направленность, что он должен «протестовать» и, если он не «протестует», это и не рок совсем, а эстрада. И слушать эту музыку настоящему рокеру западло.

К этим людям почему-то стали прислушиваться массы, и, соответственно, массам на первых порах было западло слушать песни Майка. Это не мои домыслы, это историческая правда. Так и было. Западло было слушать Майка. Западло было слушать «Кино» (наши песни называли «музыкой купчинских гопников»), западло было даже слушать «Аквариум» — БГ доставалось больше всего, так как он был все время на виду — в отличие от «Зоопарка», предпочитающего публичности бытовое пьянство, и «Кино», в тот период времени живущего в постоянной борьбе с институтами, ПТУ, трудовыми книжками и прочей дребеденью.