"Господин мертвец" - читать интересную книгу автора (Вайсман Бенджамин)

Соучастник

В ЭТОТ ДЕНЬ РОВНО ГОД назад, четвертого числа гибельного месяца июля мне надо было пойти пешком и добираться до дома целую вечность или не выходить из автобуса и просто подождать, пока он обогнет земной шар и вернется обратно в наш старый квартал в Санта-Розе. Это был один из тех дней, когда мои родители были сыты мной по горло, что моя мать любила продемонстрировать мне наглядно, отчеркивая у себя на шее линию ребром ладони. Я, бывало, смотрел на обозначенный ею уровень, а потом на макушку ее головы и думал, что кое-какой запас у меня все же имеется. Мне было тогда восемнадцать — чудесный возраст, достижения которого я ждал всю свою жизнь. По закону тебе можно все, кроме спиртного. Этот пункт меня всегда смешил. Я систематически нарушал правила, установленные родителями, так что они в свою очередь «сняли с себя все обязательства в отношении меня» (отцовское выражение). И не желали терпеть меня ни секунды дольше. Они чувствовали себя так, будто я их использовал. Будто они давали пристанище уголовнику. Однако самым ужасным моим проступком на тот момент было курение травки, которая сопровождает человека с тех далеких времен, когда по земле ходили динозавры.

Все свободное время я проводил в курятнике, где и покуривал. Куры сидели на своих насестах и откладывали яйца. И знаете, со своими маленькими красными глазками и неподвижным взглядом, направленным в никуда, выглядели они куда более обкуренными, чем все укурки моей школы, вместе взятые. А петухи и цыплята в это время носились вокруг, протестуя против моего вторжения. Я, бывало, сидел на полу, окруженный стопроцентно натуральным запахом куриного дерьма, и ни о чем не думал. Я читал, что такое бывает, когда мы проходили в школе экзистенциализм и дзен. Идеальные предметы для какого-нибудь зомби типа меня. А случалось, я думал о будущем, и оно представлялось мне пугающим, но клевым. То, что произойдет несмотря ни на что. В этом и был весь смысл.

Весь ганджубас я держал заныканным в кармане старого плаща, валявшегося у меня под письменным столом, штакеты — в металлической коробочке из-под пластыря, а готовые косяки с гашишным маслом — в пустом пенале для карандашей, который неприметненько лежал позади обычных вроде карандашей. Пока мать не нашла все это и не выбросила. Она сказала мне, что больше не желает видеть ничего этого. Приходилось сидеть на тоннах безникотиновых с «Визином». Но через пару дней я вернулся домой из летней школы обкуренным вусмерть. Отец послал меня на курсы осваивать технику быстрого чтения. Он говорил, что каждый образованный человек должен прочитывать книгу за полтора часа. И вот я на кухне, ловлю зеленых человечков, почти с ног валюсь. Тут мать учуяла аромат и командует: «Вон отсюда!»

Ее палец недвусмысленно указывал на дверь, а потом подошла поддержка в лице отца, спокойного как айсберг, багрового от злости и вооруженного лопатой… Но все это был прогон. Отец стоял там для придания ситуации оттенка сюрреализма. Все вылилось в абсурдную психопатическую разборку. Человек, одетый наподобие моего отца, может только изредка держать в руках лопату, например позируя для снимка земельного участка. Поэтому он всего-навсего врезал мне по яйцам, съездил по коленям и дал в левое ухо. Когда твои родители размахивают полотенцем или, как в моем случае, отделывают тебя лопатой, это конец. Настало время жести. Я пытался было перетереть с ними на эту тему. Кровь сочилась у меня буквально отовсюду. Но они не стали слушать. Они сказали, что сдадут меня в полицию, если я не уберусь. Так что я свалил.

Сел в автобус до Грейхаунда. Очень живописное место. Билл, мой школьный приятель, встретил меня на автобусной остановке. Это в самом центре Голливуда.

Билл — странный тип. Первый раз я увидел его, когда один парень из футбольной команды делал из него отбивную. Билл неудачно сострил в его адрес, сказав, что футболисты вовсе не такие крутые, как хотят показать. Что на деле все они гомики. Последнее слово буквально повисло в воздухе. А за базар приходится отвечать.

Этот комментарий явно пробудил в футболисте кое-какие чувства. Он облизал губы и стал методично расстегивать свою куртку, пуговицу за пуговицей. Затем он повесил ее на забор за воротник и потер руки. Он приблизился к Биллу, как к вкусному ужину. И наконец съездил ему кулаком по лицу как минимум десять раз в очень бодром темпе. А Билл просто стоял как ни в чем не бывало до тех пор, пока чувак не закончил.

Я наблюдал за этим с другой стороны сетки. Это было мерзко и в то же время неординарно. Это было по-своему великолепно. Затем Билл повернулся ко мне. Я подумал: «Черт! Чего он от меня-то хочет?» Его лицо было улыбающимся кровавым месивом. Он был неподвижен, но, похоже, невероятно горд собой: тем, что выстоял или что мог бы выдержать и не такое, а может быть, тем, что это, как ни странно, приносило ему удовольствие. Его губы были так сильно разбиты, что он даже не мог закрыть рот. Я еле сдерживался, чтобы не засмеяться. Он был очень рад тому, что я оказался свидетелем произошедшего.

Я помог ему дойти до кабинета медсестры. Если бы он окочурился, а я бы его бросил, для меня это могло обернуться неприятностями. Он знал, как меня зовут, что было не просто удивительно, а удивительно приятно. Однако разговаривать с ним мне все равно не хотелось. Этот футбольный монстр мог бы наброситься и на меня, если бы только узнал, что мы — друзья. Так что я подумал, что могу ему помочь просто своим присутствием, желательно никем не замеченный. Нос у него оказался не сломан. Насилие сделало нас несколько ближе.

Голливуд всегда поражает многообразием. Куда ни глянь, везде барыги, алконавты, одинокие мамаши с детишками и горы мусора. Впрочем, на самом автовокзале было чисто. Мы обогнули его и направились к дому Билла. Он жил за углом.

Билл жил вдвоем с Бобо — огромным чуваком с черной бородой. Ростом Бобо, наверное, был два десять. Такой полубаобаб-полугорилла. Думаю, эти два фактора объясняют, почему он был основным. Мне позарез нужно было вписаться. Бобо сказал, что я могу переночевать на диване. Я согнул затекшую в автобусе шею и «поблагодарил» от души. «Одно неверное движение, — рассуждал я, — и мне кранты». И выплюнул через левое плечо.

На следующий день Бобо сказал мне, что я могу оставаться, сколько захочу, и что подвал в моем распоряжении, если я реальный чувак. Что за дикий вопрос. Может, я и не был таковым. Но Бобо был из тех, кто разбирается. В реальности и никчемности.

Бобо заявил, что, пока я тут, мне надо на что-то жить. Я вынул кошелек и посчитал свою наличность. Я спросил, на сколько мне хватит восемьдесят пять долларов. Бобо выхватил у меня купюры, заявив, что ненадолго. Он спросил меня, чем я собираюсь теперь заняться. Я ответил, что не знаю. Я чувствовал свою неопытность в подобных вещах. Он сказал, что ищет таланты, а что ты вообще умеешь делать?

Так я начал свою карьеру в шоу-бизнесе. А там, как говорится, главное — связи. Бобо сказал, что проще всего начать с работы моделью. Вначале мне казалось, что я никогда не соглашусь сниматься голышом. Нет, я не стесняюсь своего члена, но я не из тех, кто обожает его и зовет Питоном или Чаки.

Бобо сказал: «Давай посмотрим на твой член». Мне показалось, что я что-то неправильно расслышал, однако на самом деле я прекрасно понимал, что он имел в виду. Для разнообразия я решил не говорить «Что?» и не делать ноги. Я стал развязывать шнурок, но он воскликнул: «К черту этот стриптиз, просто покажи член». Я повиновался и разделся мигом. Бобо посмотрел на него и сказал: «Потряси им немного. Хорошо. А теперь подними». Я подчинился. Он кивнул, а затем прибавил: «Отличные яйца. Теперь повернись. Превосходно: никаких волос, сойдешь за подростка. Прыщи тоже очень кстати».

Ладно, теперь перенесемся в настоящее. Теперь я работаю моделью и даже снимаюсь в художественных фильмах, как на прошлой неделе. Они назывались: «Зеркало заднего вида» и «Пирожные с глазурью». Мой сценический псевдоним — Стив Южный. Мне хотелось чего-нибудь поприкольней, однако Бобо сказал: «Спокойно, приятель, надо быть проще».

Снимают, как правило, либо в полный рост, либо твой торс, либо просто твой член напротив женской или мужской зияющей промежности. Фотограф делает много снимков очень-очень быстро. Поначалу я чувствовал себя, как на приеме у врача. Куда ни глянь, везде спирт и вата, чтобы поддерживать поверхности в чистоте. Модели едва прикасаются друг к другу. Я сам держу свой собственный член, а они просто открывают рты, словно птенцы, требующие червей. Иногда, согласно сценарию, я должен кончить, а иногда нет, а мне, как назло, именно в этот раз очень хочется. Другие модели получают прибавку, если я кончаю им налицо. Сто баксов. Они называют их «приз за меткую стрельбу». Именно поэтому журнал раскупается. Один фотограф сделал серию фотоснимков моей спермы. При помощи специальной штуковины и раскадровки он разложил процесс семяизвержения на последовательность кадров. Он сделал десять фотографий на специально подобранной для этого пленке. В журнале снимки выложены по порядку на одном листе, так что моя сперма путешествует из одного квадратика в другой словно НЛО, в результате разбивающийся о поверхность Земли.

К настоящему моменту я успел попасть на страницы восьми журналов. Пять реклам и три разворота с краткими историями о том, как я потерялся, или был украден по дороге из школы, или стал победителем конкурса штата по правописанию и свалил. У меня есть экземпляры каждого журнала. Я был вынужден их купить. Бобо они достаются бесплатно, но разве он поделится! Я даже не узнаю собственный член. Измени угол зрения, с которого обычно смотришь на себя в зеркало, и глядь — перед тобой незнакомец.

Я стараюсь опустошить свое сознание, словно мастер дзен, однако вместо этого в моей голове вспыхивают фантастические сцены. Передо мной разворачиваются события, которым, я надеюсь, суждено состояться. Я вижу себя знаменитым, в окружении других известных людей, все очень любезны и называют меня своим другом. (Это самое главное: любезная, дружеская атмосфера.) Телефон звонит весь день без перерыва. И как ни странно, половина всех звонков адресована мне. Я отношусь к этому на редкость равнодушно. Другая половина адресована Джеку Николсону, моему новому другу. Он считает, что я — настоящая звезда. И переживает, что его время прошло. Я уверяю его в том, что он — один из тех чуваков, что пришли навсегда. Он благодарен мне за эти слова. Мы смеемся.

А ВОТ другой фильм. Следователь швыряет меня на стул и начинает выпытывать, что мне известно. «Давай, начинай, — скажет он. Затем обойдет вокруг меня, положив руки в карманы. — Облегчи свою участь. Ты ведь неплохой парень. Итак, я тебя слушаю».

Я бы предпочел, чтобы это произошло на самом деле, прямо сейчас. Это лучше чем трястись в фургоне посреди пустыни, сжимая руль, и ждать, пока Бобо и Билл там закончат.

Уверен, всем парням моего возраста следователи говорят, что они «неплохие ребята». Если бы я был девчонкой, они назвали бы меня красавицей. Если я бы был упитанный, следователь сказал бы: «Слушай сюда, толстяк! Мы уморим тебя голодом, если не скажешь!» Только ведь я плохиш. И следователь это знает. Так что он начинает свою игру с вранья и ожидает, что я последую его примеру: навру чего-нибудь для начала, а через пару часов перейду к правде. Его работа заключается в том, чтобы выбить из меня эту правду. Получить признание в том, что я что-то сделал или видел, как это сделал кто-то другой.

Я вижу себя в пустой комнате, без окон. Мне в лицо бьет луч света. Типичный допрос. Как положено, все начинается с дежурных вопросов. Но стоит только перестать сотрудничать, как легавый наподдаст тебе по всей строгости закона. Когда я зеваю или смотрю в сторону, он возвращает мою голову в нужное положение своей здоровенной лапищей.

«Я хочу сотрудничать, сэр, просто у меня нет соответствующих полномочий. Я космонавт-стажер. Силы покидают меня, сэр», — говорю я следователю. А он мне: «Просто фантастика, сынок!» И я продолжаю думать, что он будет обходиться со мной по-отечески (только, пожалуйста, пусть он будет без усов).

Без разницы, как выглядит следователь; в твоих глазах он становится все симпатичнее и взглядом вытаскивает из тебя информацию. Но когда я запинаюсь или забываю что-то, он ведет себя нервно и грубо, как большинство отцов, когда сыновья их не слушаются. Словно ты — рядовой в их личных секретных военно-морских силах.

Мой отец — настолько типичный американец, что жуть берет. Однажды на бейсбольном матче, когда пели государственный гимн, он сорвал с моей головы бейсболку, процедив сквозь зубы: «Имей хоть немного уважения!» В его высказываниях редко набирается больше четырех слов. Не удивлюсь, если окажется, что большинство мужчин отождествляют себя с орлами, этими сильными, независимыми птицами, которые устремляются вниз, чтобы разодрать в клочья любое существо, которое окажется слабее, чем они.

Следователь говорит мне: «Слушай сюда, козявка. Ты в такой глубокой жопе, что благодари Бога, если после всего этого тебе вкатят двадцатку. А пока я буду бить тебя башкой об пол, после чего ты уже никогда не сможешь дышать через нос. И когда ты отсюда выйдешь, ни одна живая душа тебя не узнает. С другой стороны, если ты будешь сотрудничать… знаешь, все может измениться в лучшую сторону».

Фамилия у следователя наверняка будет типа Костоправ. Офицер Костоправ. Фамилия, в подлинность которой вы в жизни не поверите и поэтому никогда не забудете. И тем не менее она настоящая. Фамилия, при произнесении которой нельзя не рассмеяться, утопив в этом смехе свой последний шанс на спасение. Я буду изо всех сил стараться не смотреть на его жетон с фамилией. Костоправ. Или Хрендель. Или Мозго…б. Все, мне …уяк.

ПОЧТИ ВСЕ ВРЕМЯ я чувствую себя эмоциональным уродом. Я часами сижу в кресле без единой мысли, чувства или побуждения. За исключением одного, может быть, переживания: нервозности. Много месяцев без единого косяка. Я стал ужасно нервным. Припадков у меня пока, слава богу, нет. Понятно? Нет у меня припадков! И хочется верить, что я вообще спокойный человек (хоть я и знаю, что это не так). Просто когда я наливаю себе первую чашку кофе, я обычно вспоминаю о том, что было накануне, что натворили мои дружки прошлой ночью, и о том, чего бы пожрать. Еда помогает смотреть на вещи проще.

У меня круглосуточная потребность в чем-то сладком и мучном. В бельгийских вафлях, в оладьях с кусочками яблока, французских тостиках и блинчиках с ореховой пастой. Рука наклоняет чашку, но мой рот не готов к этому глотку. Все проливается мне на рубашку. Я встаю и направляюсь к двери. Не вписавшись в проем, разбиваю плечо о дверной косяк. Подавшись назад, налетаю задницей на угол стола, опрокидывая бутылку джина или переворачивая пепельницу.

Человек в заляпанной одежде не вызывает ни у кого доверия. Даже если эта одежда — спортивная. Люди всегда замечают грязь и начинают думать, что ты нищий, больной на голову преступный элемент. Моя мать верит, что грязь произошла от дьявола. Отбеливатель— вот ее Бог. Люди замечают грязь и задаются вопросом, что ты натворил. Они моментально превращаются в инквизиторов: «Какие именно противоправные действия привели к этим коричневым пятнам, зеленым полосам и красным брызгам? Разве это не очевидно? Убегая, прокатился по траве, потом получил удар ножом!» Но я же не совершил ничего плохого. Клянусь. Это всего-навсего кофе.

Когда случаются неприятности, я перестаю думать. Я мысленно удаляюсь в тихое место, залитое ярким, светом. Там растения по-настоящему зеленые, а воздух влажен и свеж. Красного цвета только розы, румянец на лицах и яблоки на палочке, облитые красной карамелью. Никакой крови — я держусь от этого подальше. Я заставляю себя верить в то, что я сижу под большущим всамделишным деревом, а не внутри автофургона Бобо. Я намеренно вдыхаю и выдыхаю воздух с легким сопением, чтобы быть уверенным, что я действительно дышу.

Я не слишком много думаю о том, что хорошо, а что плохо. Я могу не думать. Однако то, что происходит вокруг, кажется мне немного несправедливым. Это отвратительно, как ни посмотри. Впрочем, если у вас нарушение обмена веществ в мозгу, вы не согласитесь. Скажете, что их занятия вполне обоснованны, что Цель оправдывает средства. Люди, склонные к насилию, всегда любят Ницше. Но именно с этим у моих Дружков беда. Физиологические нарушения плюс не те книжки. Те, что были сляпаны наспех, но яростно отстаивают свои положения. Они огнеопасны.

В моей семье вроде не было психов, однако у каждого из нас имеются сдвиги. Похоже, кто-то просто уничтожил нашу историю душевных болезней.

Однажды мы с моим старшим братцем Фредом стояли на крыше, глядя по сторонам. Только мы начали взбираться, как тут же обнаружили себя стоящими на крыше. Мы ни о чем не говорили. Вокруг искрился и колебался дивный мир. Мы встали на самый край. И вот стоим мы, чувствуя себя могущественными властителями мира, как вдруг ни с того ни с сего брат хватает меня и сталкивает вниз. Я приземляюсь лицом в траву, поднимаю голову, не вполне соображая, сломано у меня что-то или нет, думая, что он сейчас начнет смеяться, мол, классная шутка, но он просто стоит и пристально смотрит на меня. А потом говорит: «Ты выиграл!» А я ему: «Что? Что я выиграл?» А он: «Выиграл, и точка».

Бобо, Билл и я пьем много кофе. Я отвечаю за его приготовление. Им я завариваю послабее. Они так любят. Им нравится, чтобы кофе выглядел, как чай. А я люблю покрепче, цвета вареной сгущенки. Чтобы вышибал меня на некоторое время из туманной и слякотной рутины моих мыслей. Если кофе слишком крепкий, чашка Бобо разлетается вдребезги от соприкосновения со стеной.

Убирать все приходится мне, потому что только я испытываю нелюбовь к беспорядку и грязи. А также потому, что, пока я выполняю роль горничной, я могу не платить квартплату. Беспорядок меня и вправду напрягает. Я начинаю нервничать. Но это ерунда. Не знаю, откуда у меня страсть к уборке. Легче всего сказать, что я научился этому дома, у сестер и у матери, однако мне кажется, что это появилось позже. Когда я жил дома, я был неряхой. Я боготворил беспорядок и неразбериху, царившие в курятнике. А теперь я навожу везде порядок, чтобы по комнате можно было спокойно передвигаться. Если бы я не беспокоился о таких элементарных мерах предосторожности, как уборка, я бы просто-напросто захлебнулся в воронке образовавшегося мусора. Я бы утоп.

Стиркой тоже занимаюсь я. Бобо и Билл носят преимущественно темную одежду. Черные футболки каких-нибудь групп в стиле хеви-метал, о которых они и слыхом не слыхивали, чтобы выглядеть как байкеры. Черные джинсы или жатые рабочие штаны, которые в народе зовутся «как из жопы». Одной-единственной ночи, проведенной вне дома, им достаточно, чтобы уделаться по полной программе. Домой они возвращаются грязные, вонючие, обляпанные с ног до головы буро-красными пятнами. Часто к штанам пристали клейкие лепешки. Или здоровенный ошметок на рукаве. Как из фильма ужасов. Словно кусок мяса просто взорвался. Вместо «Тайда» я перешел на «Олл» с улучшенной формулой. После него одежда кажется чище и приятней пахнет. Когда я перегружаю стиральную машинку или засыпаю слишком много порошка — две привычки, от которых мне, похоже, никогда не избавиться, — гранулы совершенно не желают растворяться. Они просто слипаются вместе и пристают к ткани, образуя тут и там белые порошковые залежи. Приходится перестирывать заново. Но самое страшное, это когда Билл и Бобо надевают что-то белое. Мне в руки эти вещи попадают ржаво-розовыми. Просто произведения современного искусства.

Мастер дзен Судзуки говорил, что разум новичка надо беречь. Так что я твержу себе, что ничего не знаю, что я новичок, почти младенец и не следует ждать от меня слишком многого. Я все делаю в первый раз. Наливаю стакан воды. Воодушевляюсь его чистотой и самим фактом его существования. Делаю глоток воздуха. Затем глоток воды. Вот все, что мне нужно. «Здравствуй, вода!» — обращаюсь я прямо к стакану.

Никто меня никогда не слушает. Но это ничего. Я не молю Господа изменить мою жизнь, потому что вообще мало говорю. «Не надо говорить, чтобы быть услышанным». Я здесь для того, чтобы познавать. Достижения человека измеряются не величиной горы, на которую он карабкается. Дело в красоте каждого шага, в величии того, что ты чувствуешь и видишь… ну, типа.

Однажды в середине дня мой отец, то есть я имею в виду Бобо, стал звать меня, вопя во всю глотку, чтобы я немедленно волочил к нему свою задницу. Я не мог понять, в чем дело. А он продолжал надрываться: «Скорей, кому говорят, сейчас я тебе покажу!» Когда я зашел к нему в комнату, он стоял на другом ее конце голый, еле держась на ногах от принятого джина. Одна рука у него была на поясе, а другой, сложенной лодочкой, он поддерживал свои яйца и член, будто они вот-вот стекут на пол. «Иди сюда, дружище, смотри, что я тебе покажу! А ну-ка, зацени! — произнес он, отодвигая крайнюю плоть. — Во! Как тебе это нравится?» На головке его члена была вытатуирована муха. «Здорово, правда? — спросил он и прибавил: — Болит, скотина! Зато какая работа! Произведение искусства!»

«КОНЧАЙ МЕНЯ ПАРИТЬ, сопляк!» — Костоправ не больно-то ведется на мои россказни. — Меня достала эта твоя история бедной Золушки! Я — твоя совесть. А ты — животное, которое живет с другими такими же животными. Ты меня понял? Мне нужно знать, кто ты на самом деле и что случилось с теми людьми. Я жопой чувствую, когда ты лжешь».

Ладно, долой киношки. Воскресная ночь — их любимое время. Когда они выходят из дома, чтобы убивать. Они говорят, что воплощают промысел Божий, помогая Господу завершить его долгий день. Однако ни Билл, ни Бобо никогда не ходили в церковь. Их религия — убийство. Они просто хватают какого-нибудь распутного парня — малолетнего извращенца (как они их называют) и делают из него отбивную. Они утверждают, что Древний Рим пал именно из-за педерастов. Что все накрылось именно из-за траханья в жопу. Однако они и сами не прочь потрахаться в задницу. Так что мне это не до конца понятно, но я их ни о чем не спрашиваю. Я видел, как Бобо наяривал Билла. А Билл отсасывал у Бобо. Они оба трахают умственно отсталого парня, которого называют Мозоль-в-Жопе и который любит размазывать у себя по члену дерьмо. Я видел это сотни раз. И надо признаться, все это на редкость скучно, даже если они вытворяют всякие штуки с бананами, спагетти, соевой пастой или грязью. Создается впечатление, что они так и не выросли из детсадовского возраста. Например, Билл говорит: «Хочу, чтобы все хлюпало!» Бобо расхаживает в подгузниках с сигарой во рту. Он бросается на Билла, входит в него сзади и кричит: «Визжи, шлюха!» Билл блеет как овца. Он даже не может грамотно сыграть.

Бобо говорит: «Мы убиваем их из-за глупых рож, из-за тупых улыбочек, мать их, из-за деланной веселости или жалких потуг на депрессняк (это все его слова, не мои); мы отрезаем у них губы, потому что они постоянно поджаты или искривлены в гримасе, — видел бы ты, какой видочек у отрезанных, валяющихся в грязи губ, разлученных с подбородком и сморщенным в презрении носом! А эти псевдонезависимые позы, мол, мы хозяева мира, это покачивание бедрами во время ходьбы или мизинцы, оттопыренные с целью демонстрации женственности! А сладкие напитки с непременными вишенками, эти выбритые причиндалы, кожаные куртки, бейсболки козырьком назад, рок-н-ролльные футболки! А как они пялятся на мое брюхо (Бобо очень толстый), а потом намекают, что мне не плохо бы сбросить вес, трахая мертвяков в задницу. Хотя, конечно, на самом деле мы убиваем их ради звука животворящих человеческих воплей. Я вырос в Арканзасе, так что, когда я слышу характерное «у-и-и-и-и-и-и-и-и», мне приходят в голову свинофермы, а по ассоциации с ними жрачка и…ля. Мы убиваем их ради ощущения добычи в руках, они умоляют, корчатся, бьются в конвульсиях, а потом — сопливый финал. Я без этого не могу».

В НАШЕЙ МУЖСКОЙ МИНИ-СЕМЬЕ я еще и водитель. Водитель, а не фигурка перед лобовым стеклом. Все началось в тот день, когда Бобо попросил меня отвезти его к палатке с буррито. Он велел мне прижаться к обочине перед мостом, но не глушить мотор. Мы были прямо над автострадой. Я мог думать только о том, что нас перевернет через бортик и выбросит под колеса. А я не горел желанием, чтобы это произошло. Я бы, пожалуй, вообще не умирал. Мне хорошо знакомо ощущение дискомфорта. Я не имею ничего против. Бобо велел мне поднять стекло с моей стороны.

На дворе стоял один из самых жарких дней лета. Палило градусов под сорок. Машины с лязгом проносились перед нашим носом. Может, какой-нибудь водитель заметит, если Бобо будет со мной что-то делать; но наверное, свидетель все равно не вернет жертву к жизни.

Как всегда, я просто выполнил то, что он сказал. Я поднял стекло. В конце концов, он старше и умнее меня и должен знать, что делает. Он говорил о человеческом теле и его красоте, о своей любви к гимнастике, борьбе и стрельбе из лука, о своей покойной жене (он был женат?!). (Сначала думаешь: «Чево?» А потом: «Видно, ни женитьба, ни развод не приведут ненормального в норму».) Потом он говорил про Библию — он пишет новую, и если я умею печатать, он готов платить мне за работу, но я должен обещать, что не буду читать его записи, только перепечатывать. Он сводил все к насосам, стиральным машинам, откачке и смыву. После этого он заявил, что я много значу для него и никогда не должен его покидать, что мы друзья, он во мне нуждается и что разрыв нашей связи есть грех и его это может сильно разозлить.

Я ответил, что тоже в нем нуждаюсь. Не знаю почему. Это вылетело само собой. Я просто пытался подыграть. Когда кто-то говорит мне что-то хорошее, я отвечаю тем же, пусть даже это неправда. Помню, на мне была моя обычная одежда: красная футболка поверх желтой майки с рукавами. Жизнерадостные Цвета. Даже летом я надеваю много одежды — ощущение, что моя кожа более прочная, поднимает настроение, — но в тот день я чувствовал, как жар поднимается по моим ногам, одновременно изливаясь из головы, и его потоки встречаются где-то на уровне груди, чтобы хорошенько меня прожарить. Я готовился изменить свою форму путем плавки. Воздух кончился. Я был мокрый с ног до головы: пот капал с моего лба и струился вниз от подмышек. Бедра ослабели и тоже намокли. Бобо зачем-то включил обогреватель. Он продолжал рассуждать о чистке общества. Он сказал, что принудительное спаривание будет бесполезно при отсутствии клапана мощного спермоотсоса. Меня затрясло. Он повторял мне снова и снова, чтобы я не смотрел в сторону, потому что зрительный контакт несет энергию, мозгочистка зрачок в зрачок, и не смей обманывать меня, отводя глаза, не то мне придется выведать правду другими способами. Мои глаза слезились, их заливал пот. Все предметы расплывались. Его глаза были для меня двумя размытыми пятнами овальной формы. Я старался смотреть ему в область переносицы, цепляясь взглядом за большую родинку в одной из складок на лбу. Наступило долгое молчание. Он смотрел на меня так, будто сканировал лазером. Когда я по-настоящему напуган, заперт в замкнутом пространстве или нахожусь под воздействием неких веществ, я начинаю терять сознание. По моим подсчетам у меня оставалось не более двух секунд. По ногам и рукам прокатывались разряды нервного напряжения; ужас буквально сочился из кончиков пальцев. Мне казалось, что Бобо вот-вот проглотит меня, словно крекер. Его рот открывался и закрывался с огромной скоростью: полиция, праведный гнев, люди с высоким интеллектом вырабатывают меньше мочи, чайки обожают кукурузные хлопья, томатный сок сильно щиплет член, протест против истребления жирафов. Затем он поинтересовался, почему я не сниму футболку, когда на дворе такая жара.

Я не знал. Ни почему. Поэтому я ее снял. Я не настаивал. Но тогда Бобо задал следующий вопрос. Зачем я ношу под ней еще и майку. Бобо очень злится, когда я не могу толком ответить на поставленный вопрос и говорю «я не знаю» или «ага» с отсутствующим видом. Так что я открыл дверь и просто вывалился наружу. Я уже почти потерял сознание. Глаза у меня были открыты, но ничего не видели. Жесткость асфальта и глоток воздуха вернули меня к жизни. Бобо обошел фургон и остановился с моей стороны. Ему, вероятно, казалось, что я блефую. Я узнал его по черным ботинкам, на подошвах которых всегда тонна присохшей грязи, а на шнурках запеклась кровь. Я почему-то подумал, что от этих ботинок следует ожидать только одного: немедленного удара в лицо. Я, в общем-то, это заслужил. За то, что был таким неуверенным и слабым. И если бы он не отверг меня после этого урока, оно бы того стоило. Однако вместо этого он помог мне встать на ноги. Он сказал, что понимает, что пугает меня. Но не отпустил. Он схватил меня за плечо своей огромной ручищей, большим и указательным пальцами впившись мне в ключицу. Если бы я попытался вырваться, хватка сделалась бы только крепче. Лишь когда я снова чуть не упал, от боли, он отпустил. Он сказал, что страх смешон, как чих или отрыжка, и что он научит меня с ним справляться. Я сказал: спасибо. Он потрепал меня по голове. Я мог дышать полной грудью. Мы запрыгнули в машину и направились в сторону палатки с буррито.

Внутри фургон Бобо шикарно отделан. Черная бархатная обшивка от пола до потолка. Специально для любителей дробовиков. Задняя часть обита промышленной резиной, чтобы любую грязь можно было просто смыть. Снаружи фургон кажется огромным, однако внутри не так уж много места, если только вы не лежите на полу, откуда кажется, что он простирается во все стороны в бесконечность, словно домик на дереве в детстве. С одной стороны имеется небольшое окошко, а с другой табличка: «УРА РЕЗНЕ» — отличная приманка для юных металлистов.

За рулем я, поэтому Бобо может всласть разглядывать мальчиков на улице. Все это странно, потому что вообще-то мальчики-проститутки — любимое лакомство Бобо. Каждый Божий день он тратит уйму времени, смакуя их и обсасывая, но потом вдруг, очухавшись, словно стыдится самого себя. Он заигрывает с ними и ведет себя по-детски, разыгрывает из себя милую добрую гориллу, а потом глядь — он уже трахает их во все дырки и тащит на бойню.

Вот что происходит каждое воскресенье в десять часов вечера: я сажусь за руль, и мы выезжаем на прогулку по городу, разглядывая мальчиков на улицах. Билл сидит на заднем сиденье, а Бобо — рядом со мной, на переднем, отбивая пальцами дробь на приборной панели. Бобо занят тем, что выбирает парнишку. Больше всего ему нравятся шестнадцатилетние брюнеты (но только прямоволосые, не кудрявые) без растительности на теле, разговорчивые, мускулистые и, само собой разумеется, с большим членом. Стоит такому парню залезть к нам в фургон, и на его жизни можно ставить крест. «Б…ский фургон!» — всегда говорят они мне, будто он мой. Раньше я отвечал: «Спасибо». А сейчас перестал. Они всегда с самого начала доверяют Бобо, потому что у него на животе растянулась надпись «Умри!»

— Ты, случаем, не спидонос? — всегда спрашивает Бобо.

— Иди к черту, конечно, нет! — всегда отвечают они и запрыгивают внутрь.

Если бы хоть один из них ответил, что он ВИЧ-инфицирован, счастливчик прожил бы дольше. Я трогаюсь. Билл выкрикивает: «Атас!» Валит парня лицом вниз, защелкивает на нем наручники и начинает ржать, словно слабоумный, которому не терпится в туалет. А потом снимает все на «Полароид». Я стараюсь вести себя бесстрастно, будто ничего не происходит: просто смотрю вперед. Но то, что происходит внутри фургона, — полное безумие. Билл говорит: «Мы намерены трахнуть тебя, а потом разрезать на мелкие кусочки вот этой штукой (показывает парню нож) или прострелить твою задницу вот этим (показывает пушку). Если б зависело от меня, я бы сначала прикончил тебя и только потом трахнул, но… Решения, решения… Оставь самое вкусное напоследок или просто нырни в море крови!» Я притворяюсь, что слушаю плейер, громкость выставлена на максимум. Я еду по трассе номер пять на север до Палмдейла — по одной и той же дороге из раза в раз. Бобо достает свой блокнот, протискивается назад и начинает зачитывать оттуда: «И снизошел на Бобо Господь и повелел: „Смири свой гнев резиновыми прокладками, дабы правда не сочилась из тебя наружу"». Для пущей выразительности он дает парню блокнотом по лбу. Созерцай принудительное спаривание и его необузданную ярость в присутствии роя разнузданных и озлобленных недоносков — и он тычет углом в глаз парню (тот голосит). Я съезжаю с авеню Зл и поворачиваю направо, в ущелье Клэкер, съезжаю на слякотную дорогу и еду до подножия холма, там всегда пустынно. Самоцитирование тем временем продолжается: «…и откатили они камень от родника в поле, и посмотрели, какая из этого вышла пое…нь. Теперь вы готовы к самому главному. Очиститься через ликование. Удалите ближнему печень. Принесите в жертву бездомного». Я останавливаю машину. Они выволакивают вопящего парня наружу. Я делаю радио погромче. Билл тащит его на цепи с накинутой на горло удавкой. Бобо выносит фонарик и войлочную сумку, полную инструментов. Если верить бумажнику, его зовут Томас Хамфри. Они заходят за большой валун. Обычно все занимает две или три песни.

Я просто сижу. Я ни к кому ни разу и пальцем не притронулся. Иначе потом чувствовал бы себя отвратительно. Так что, уважаемый детектив Костоправ, если вы утверждаете, что Билл и Бобо — животные, я процитирую вам слова Судзуки: «Пастуху не следует пытаться властвовать над стадом; животные лишь будут несчастными и восстанут. Вместо этого пусть он приведет стадо на большой луг, и они будут пастись, как им должно». Именно так и обстоят дела. Бобо и Билл жуют свою жвачку по ту сторону валуна.

Кино: мне бы хотелось арендовать у своей сестры кусок земли в Орегоне (за ноль долларов) и построить там себе чудесный маленький домик. Все жилое помещение будет сплошным зеленым парником. Всего одна комната. Никаких посторонних вещей — лишь матрац, чтобы спать, и повсюду растения, покачивающиеся в гармонии и касающиеся своими мягкими листьями моих ушей каждый раз, когда я поверну голову.

А это не кино: они возвращаются, хихикая и тяжело дыша. Все в крови. Я выключаю радио как раз на песне «Бисти Бойз» «Отсоси и поцелуй». Их лица забрызганы кровью. И пахнет от них серой и сыром. Они начинают описывать мне все в подробностях: какой звук издало тело после первого серьезного надреза, как напряжение переросло в панику. Билл отрезал парню два пальца и засунул их ему в нос. Сообщив это, он вынул остальные из своего кармана и спросил: «Не нужны?» Он также рассказал, что на вкус кровь похожа на коктейль с томатным соком. Он ставит альбом «Кто следующий?» группы «Ху» и затягивает песню «Борис-паук».

Мы все проголодались. Буррито. Мне не нужно спрашивать, я и так знаю. Я еду прямо к «Покито Мае», моей любимой палатке. Они ждут в фургоне, а я делаю заказ. Одно и то же каждый раз. Три буррито-асада, три карнитос-тако и один тамале для Бобо. Затем я прохожу в винную лавку и покупаю ящик пива и два пакета чипсов — один с приправой «начо», один с обычным вкусом.

Бобо погрузился в молчание, он почти в коме. Обычно он постоянно командует: поверни налево, притормози, остановись. Билл интересуется у Бобо, не хочет ли тот чипсов. Но тот отворачивается и сидит, уставившись в окно. Мы заканчиваем есть и едем дальше. Билл пытается выразить свои переживания:

«Мне бы хотелось казнить кого-нибудь на электрическом стуле. Посмотреть, как он будет извиваться под напряжением в тысячу вольт. Знаешь, мы ведь давно уже никого по-настоящему не мучили. По-твоему, я жалуюсь? Сейчас все стало происходить слишком быстро. Раз-два, и они уже готовы. Впрочем, может, мне просто раньше казалось, что все было дольше. Пытка требует терпения и предварительного плана, чтобы вылиться во что-то стоящее. Нам необходима вода, или стартовый пистолет, или дерьмо, чтобы разбудить их и держать в сознании до самого конца. Мы слишком гонимся за сиюминутными удовольствиями. И еще: мы превращаемся в уличное хулиганье. В пустынных крыс. Помнишь, что мы вытворяли в школьном сортире?»

Прихожу в себя. На дворе июль, среда или четверг — точно не могу сказать. Американский банк показывает, что сейчас 12:46,25 градусов тепла. На небе молния. Но не шаровая, а просто гигантские вспышки света тут и там. В лобовое стекло ударила одна-единственная капля дождя. Других нет. Так что я решаю не включать дворники. Билл продолжает: «С другой стороны, нет ничего приятнее, чем грамотное обезглавливание. Холодная чистота лезвия. Ого, посмотри на этого клубного очаровашку. Из него вышел бы отличный бифштекс. Притормози».

Я повинуюсь. Бобо откидывается на сиденье. Билл подается вперед, ложится животом на колени Бобо и высовывает голову из окошка, словно жираф:

— Простите, вы не знаете, как добраться отсюда до Волшебной Горы?

— Знаю, — отвечает парень, — только это далековато будет. Вы, ребята, потерялись?

На нем мешковатые джинсы и черная футболка, оттянутая назад, так что нам виден его голый живот. У него черные волосы, много прыщей, и ему, вероятно, лет семнадцать. А может быть, и двадцать пять, трудно сказать.

— Да, мы не очень представляем, где находимся. Куда мы заехали? — Билл всовывает и высовывает свою голову из окошка в псевдобеспокойстве.

Рот парнишки приоткрывается. Он вроде улыбается, но выглядит обескуражено. Наконец смеется, а потом говорит: «И?»

— Может, прокатишься с нами? — спрашивает Билл своим невинным голоском. — Мой отец… (он целует Бобо в лоб, на что Бобо никак не реагирует)… разрешит-выпить пива и заплатит за всех.

— Звучит заманчиво. Тогда я залезаю внутрь? Попался. Он залезает в фургон.

ПОЖАЛУЙСТА, ОКАЖИСЬ ПОЛИЦЕЙСКИМ. Я так больше не могу. Давай ты будешь Костоправом. И пристрелишь их. Мне так хочется спать.