"Господин мертвец" - читать интересную книгу автора (Вайсман Бенджамин)

Прогульщики

ШКОЛЬНЫЙ НАДЗИРАТЕЛЬ в черной форменной фуражке и с приколотым отличительным значком обнаружил в бассейне трех резвящихся мальчишек. Он сразу же узнал их: это были мальчики из школы. Вот только имен вспомнить не смог. Он воображал себя человеком, который умел видеть нечто хорошее даже в самых скверных вещах. «Семя добродетели с легкостью обнаруживается даже в дурных поступках, — говорил он на школьных собраниях, — и не было случая, чтобы я его не разглядел». У него были здоровенные, устрашающего вида руки. Они были похожи на два ломтя свиного окорока. Трое братьев бултыхались в бассейне. Каждый раз, когда один из них собирался сделать что-нибудь эдакое, например прыгнуть в воду спиной или плашмя на живот или сделать «бомбочку», он кричал двум другим, чтобы они на него смотрели. Своей сверхдлинной левой рукой школьный надзиратель выловил из воды ближайшего к нему мальчишку и кинул его в свой столитровый дерюжный мешок. Затем он выудил и второго пацана, который затаился на дне в самом глубоком месте бассейна, задержав дыхание. Надзиратель зачерпнул его сачком, сделанным их собственных шорт и длинной палки, и швырнул в тот же мешок. При помощи самострела офицер загарпунил последнего из прогульщиков и, постепенно сматывая катушку и подтягивая его к себе за задницу все ближе и ближе, словно рыбу, вытащил из воды и его. Он был брошен все в тот же мешок. Когда все трое оказались внутри, надзиратель завязал мешок тугим узлом и стремглав понесся в школу.

Упираясь друг другу локтями и коленками в почки, подмышки и глазницы, братья все же смогли избежать удушья, т. к. догадались расковырять маленькую дырочку, имевшуюся на дне дерюжного мешка. Как только она увеличилась до размеров их голов, они выскользнули из мешка и спаслись от него бегством в своей крепости, пока он бежал за ними и выкрикивал им вдогонку всякие непристойности. Оказавшись внутри, парни налетели друг на друга, вопрошая: «Что же нам теперь делать? Надзиратель нас убьет». Офицер совсем запыхался и действительно хотел убить мальчишек. По крайней мере одного из них, заставив остальных с ужасом наблюдать его смерть. Как же еще их можно проучить?

Вспоминают заколотые немецкие солдаты: «Во время войны этот школьный надзиратель убил десятки безоружных солдат». Он не был горд этим и яростно пытался избавиться от воспоминания о том, как их горячая кровь била струей ему в лицо и попадала в глаза.

На всех четырех стенах крепости было написано: «ВЗРОСЛЫМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН! УБИРАЙТЕСЬ ВОСВОЯСИ ПОДОБРУ-ПОЗДОРОВУ! СМЕРТЬ НАРУШИВШИМ ЭТОТ ЗАПРЕТ!» Школьный надзиратель проигнорировал эти надписи и, вытря ноги о коврик с изображением черепа и скрещенных костей, стал колотить в дверь. В ответ на это мальчишки просунули руки под дверью, ухватились за коврик и дружно выдернули его из-под офицера. Он сверкнул ногами в воздухе и приземлился на ягодицы. «Все! Это война! — закричал он, — »Хулиганье желторотое! Считайте, что вы — трупы!» Мальчишки хоть и испугались, что их забава обернется для них еще более жестоким наказанием, но так и не смогли удержаться от смеха. Ничего не казалось им лучше, чем удавшаяся попытка сбить офицера с ног. Стараясь протаранить входную дверь при помощи телеграфного столба, школьный надзиратель каким-то образом очутился под фундаментом сооружения, где его заклинило. Дышать было нечем. Но прежде чем оказаться расплющенным насмерть, он умудрился откопать себя. Но тут ребята привели в действие свою самодельную арбузную базуку. Это была месть надсмотрщику за использование им гарпуна и самострела. Тяжеленный арбуз раскололся о его голову, выплеснув свой сладкий сок со всеми семенами ему налицо, причем задняя половинка, падая вниз, задела его уже пострадавшие ягодицы. Как только к офицеру вернулось самообладание, он решил поджечь крепость и приказал пацанам выходить с поднятыми руками. Они нанесли моральный и физический ущерб блюстителю порядка, находившемуся при исполнении. Они оказали сопротивление при задержании. «Захотели поучаствовать в боях без правил, сопляки, ну тогда держитесь у меня!» Ответа не последовало. Постройка продолжала гореть. Дверь распахнулась. Внутри никого не было. Только три бугорка под одеялом на кровати в клубах дыма. Без сомнения, прячущиеся мальчишки. Отгоняя одной рукой дым, другой рукой офицер сдернул с кровати одеяло, и его взору предстали три обгорелых детских трупика, скрючившихся в позе эмбриона. Они имели неодолимое сходство с закопченными на вертеле цыплятами. В приступе крайнего отчаяния школьный надзиратель повалился на пол и зарыдал. Это он зажарил этих цыпляток. И не как-нибудь, а живьем! Этот он превратил их в маленькие тушки хорошо прожаренного мяса с хрустящей корочкой. «Господи, верни их! — вопил он. — Я всего лишь хотел напугать их. Хотел выбить из них дурь. Я просто хотел сунуть их физиономией прямо в пекло, но лишь на мгновение, чтобы они больше никогда не решились проявить непослушание. Но теперь это выглядит как настоящее убийство. Как будто я убил трех мальчишек. О, пожалуйста, Господи, верни их!»

За сим я снимаю очки со своего потасканного жизнью лица, протираю их краем рукава рубашки и, взяв в руки линейку, указываю ею на классную доску доброй воли. Если бы в основе истории, которую я повествую, лежало стремление к нравоучению, тогда она ничем не отличалась бы от истории Дональда Дака и трех его племянников. Так что я вынужден поставить себя в неловкое положение, приоткрыть завесу скрытого смысла и признаться в своем духовном родстве с тремя пацанами. Все, что я намеревался дать понять, — это что мне бы хотелось быть четвертым братом. Тем, который не фигурирует в истории, но является членом их банды. Может быть, не кровным, биологическим братом, хотя мне хотелось бы сродниться с ними и кровью (так что будем считать это уже случившимся) — этой жирной, маслянистой жижей, которая циркулирует у меня под кожей неизвестным мне образом. Я нахожу определенное удовольствие в том, чтобы проливать чужую кровь, так что я действительно духовно сродни этой троице. Поэтому братья возродятся в моей голове, продлив мне как рассказчику удовольствиеот моей словесной мастурбации, и я позволю им шагнуть в бездну их собственного выбора. Им проще стать мной, чем мне перевоплотиться в них. Доселе я не давал им разгуляться. Я был невидим до тех пор, пока не проболтался. И наверное, мне стоит опять ускользнуть из вашего поля зрения, вернувшись на свое прежнее место, с которого я буду сдержанно и осторожно высказывать свое авторитетное мнение. Но для начала позвольте вам пожаловаться, на каких стульях мы сидим. А сидим мы на отвратительных стульях, скажу я вам, на стульях, напоминающих по форме бочонки, которые вынуждают наши обрюзгшие тела искривляться, и поэтому, когда мы добираемся наконец до огромных, излишне комфортных кресел, мы чувствуем себя маленькими, скукожившимися и прибитыми к земле, а наши изнывающие от боли верхние конечности даже не дотягиваются до подлокотников. И эти презренные стулья с протершейся местами обивкой, которые мы все равно считаем своей опорой, воняют и изнашиваются так же, как и наши презренные тела. Если бы хоть что-то было как надо. Вот что означает быть живым. Сознание — самая страшная из наших тюрем. Красивые места, в которые нам иногда удается убежать, — лишь хрупкая декорация на заднем плане жизни по сравнению с изматывающим давлением, которое постоянно гнетет наш маленький, но «совершенно незаменимый» мозг. Все это запихивается в него через некое отверстие, которое рано или поздно надрывается, воспаляется, становится болезненно чувствительным и постоянно мокнет. И нам ничего не остается, кроме как получать от этого удовольствие. Мы тоскуем по необъяснимому. Приливы и отливы наших прихотей — для нас как жвачка. Но однажды она прилипает к нашему небу и уже не приносит нам никакого удовольствия. Граждане удостаивают своим взглядом звездно-полосатое государственное имущество, курсируя по Голливудскому бульвару на своих допотопных коптилках и с чувством восклицая: «Посмотрите на меня. Это моя земля». Это кричит бомж, у которого только и есть, что выхлопная труба. По мере того как зубы вываливаются из наших ртов, мы все меньше требуем от правительства. И так до тех пор, пока наши интересы не представляет уже никто. А меньше, чем никто, уже не бывает. И как только нам удается выпасть из социума, мы с ликованием принимаемся за уничтожение соседских газонов, лишая их растительности, но зато усеивая ею все вокруг — в соответствии с только нам одним понятной упорядоченностью беспорядка.

Те несколько матросов, за которыми шпионит морская разведка, не являются героями нашей истории, даже несмотря на то что пересели в автомобили и ковыряются у себя в носу, делая вид, что они — рядовые налогоплательщики. История, которую я рассказывал, ждет нас, как преданная собака. Она мечтает получить в качестве поощрения что-нибудь сладкое да хорошую прогулку. Если бы я сам не собирался размяться, я бы, пожалуй, дал ей пинка, да так, чтобы она сдохла. Просто для того, чтобы разбить сердце всем сентиментальным людям. В зале суда Ветхий Завет оказывается под ладонью у каждого, и уверенная ложь, струящаяся после этого из их ртов, провозглашается новой истиной. Запомните, хорошие парни лгут. После всего вышесказанного давайте зададимся вопросом, как же государственный служащий, школьный надзиратель, мог совершить то, что совершил (искалечил, кокнул, отправил на тот свет, лишил жизни, прикончил, порешил) трех наших невинных сограждан на заре их жизни. Это выше человеческого понимания. Только подумайте: зажарил живьем! А потом обезглавил и выпотрошил, засунув их сердца, печенки и мозги обратно в их мертвые тела через разорванные задницы. Повторение этих действий в словесной форме может быть воспринято в некоторых кругах с тем же осуждением, что и сами эти отвратительные действия (кровь, пролитая мысленно, не отличается от крови, которой запачканы руки; это интеллектуальный эквивалент греха). Однако в кругу пацанов той банды, к которой принадлежат наши герои, прошедшие школу бездельничанья и лодырничанья, и где кишки и внутренности считаются чем-то забавным и захватывающим дух, кто-то должен это сделать. Но кто осмелится совершить нечто подобное? Кто смог бы изувечить и начать хихикать. Я лично стараюсь быть, как все: делаю то же, что и другие.

Итак, школьный надзиратель воззвал к Господу Богу Иисусу Христу, и как только вокруг него запрыгали языки пламени, уткнулся носом в земляной пол, отклячив свой массивный зад. «Господи, прости мою душу грешную! Я понял, что натворил. То есть я понял, что натворил, но никак не могу поверить в то, что я настолько глуп. Пожалуйста, пусть все это будет неправдой. Приставь им обратно их головы, и пусть они плюнут мне в лицо и обложат меня самыми скверными словами на свете». И в этот момент с потолка на веревочке спустился ангел. С крыльями и с нимбом — все как полагается. И обратился к школьному надзирателю. Он сказал, что в связи с тяжестью его преступления, ему придется стоять в снегу и звонить в колокол, взывая к Армии Спасения, до конца своей жизни, потому что Бог в данном случае ничем не может ему помочь. Вне его компетенции повернуть время вспять. Этим он не занимается и никогда не занимался. На этих словах крылья ангела загорелись, и пламя чуть не перекинулось на эфемерный нимб. И лишь тогда школьный надзиратель услышал чьи-то смешки, доносящиеся откуда-то со стропил, и увидел двух братьев, балансирующих на одной их балок. Очередной приступ гнева охватил все его существо. Может, он вообще не подходит для работы с детьми? Он моментально сцапал подвешенного мальчика-ангела, а затем отловил и двух оставшихся, связал каждого по отдельности и всех вместе и погнал в школу, словно каторжников в кандалах. На дверях школы висело объявление: «НА ВРЕМЯ ЛЕТНИХ КАНИКУЛ ШКОЛА ЗАКРЫТА». А это значит, что они и не обязаны были быть там. Они могли резвиться, сколько их душе угодно. Все это время он совершенно напрасно их преследовал.

В отсутствие школьных занятий надзиратель почувствовал себя совершенно бесполезным, отрезанным от мира и предоставленным воле волн. Он застонал как раненная корова. Его лицо перекосилось от боли, являя миру все новые и новые гримасы ужаса. Его руки — длинная левая и нормальная правая (казавшаяся короткой по контрасту с левой) — производили неконтролируемые движения в воздухе, словно полоски резины в аэродинамической трубе. Он разыскивал детей целую вечность. Он мог причинить им вред. Он причинил им вред. Разве он был рожден для того, чтобы убивать детей? Вот что его интересовало. Некоторые только этим и занимаются: истребляют их, словно игрушечных, и потом съедают с потрохами, словно кусочки сочного мяса. Надзирателю стало нехорошо. Он побрел вниз по улице и вдруг остановился. Постояв, он повернул налево, прошел какое-то расстояние и снова остановился. Свернув затем направо, он не выдержал и опять застонал. На дворе стоял июль месяц, а ему казалось, что скоро Рождество. Куда же подевались северные олени? Но и разгуливающих по парку беглых жирафов он не видел, и не было отчетов о нападении львов.

Мальчишки, которые все это время наблюдали за ним, вдруг заявили: «Ты вроде говорил, что мы можем плюнуть тебе в лицо. А еще пнуть и обложить матом? А там, глядишь, ты смог бы позволить нам и убить тебя. Мы могли бы для начала медленно порезать тебя, потом как следует отбили бы утюгом, подвесили головой вниз и напоследок освежили бы ледяной водой. Или кипяточком. Мы читали о таком в книжке про пытки, которую сперли из книжного. Когда у человека нет денег, он вынужден красть, чтобы выжить. Теперь мы знаем, например, как правильно загнать топор в спинной мозг или удушить при помощи рук, проволоки или резинового шланга. Мы выучили всякие медицинские словечки, которые приводят в ужас наших родителей, но производят впечатление на учителей». Тогда, как история Моби Дика олицетворяет борьбу буржуазии с пролетариатом в девятнадцатом веке, наша история могла бы стать миниатюрным олицетворением обратного.

На это школьный надзиратель, наш современный Ахав[3], наш представитель власти, которая постоянно эксплуатирует рабочий класс, сказал лишь: «Делайте что хотите. Можете даже обратить меня в свою веру».

Итак, вчетвером мы затолкали школьного надзирателя обратно в нашу крепость. Все деревянные сооружения полностью выгорели, и невредимым остался лишь наш бункер, сделанный из стали и бетона. К такому развитию событий мы были готовы уже много месяцев. Сжечь нас заживо, а потом кричать «Я невиновен! Я просто хотел вернуть их в школу!» — все это мы проходили. Уж кому не знать о деспотических стратегиях со стороны государственных служащих. Мы повалили школьного надзирателя на пол, а затем вздернули за лодыжки на потолочной балке при помощи веревки и груза. Так как мы еще не больно высокие и достаем ему где-то до пупка, нам пришлось воспользоваться лестницей. Процесс оказался довольно сложным, но мы справились, так как были организованы и мотивированы. Затем мы раздели его до гола. Его жирное брюхо выглядело довольно странно, повиснув в непривычном направлении. То-то мы всегда называли его свиньей. Хотя у нас и мысли не было, что он и вправду может выглядеть как свинья, если подвесить его голым вниз головой. И тут школьный надзиратель расплакался. Мы велели ему заткнуться и сказали, что он ведет себя как ребенок, но он никак не унимался. Тогда мы поставили ему под голову таз и только после этого достали свой скальпель. Мы произвели глубокий надрез через весь живот, и вниз побежала струя крови. Его внутренности вывалились наружу, как рождественские игрушки из переполненного мешка. Фиолетовые сосиски кишок выпадали из него прямо у него на глазах. Все они размотались сами собой без посторонней помощи, образовав на полу неровный круг около двух с половиной метров в диаметре. Школьного надзирателя вытошнило. И как назло, все мимо таза. Он не был на нас зол, но когда мы начали сшивать все обратно, оставив содержимое его брюха на полу, он громко возмущался, выражая свое несогласие. Мы влили в него полтора литра крови, взяв у каждого из нас примерно поровну. На следующий день мы спустили его вниз и уложили горизонтально, запихнув ему в рот четыре маленьких картошки. И он вроде бы даже им обрадовался и стал просить чашку кофе. Мы настояли на «кока-коле». Затем мы принесли ему стул. Сидя перед нами с кишками наружу, голый школьный надзиратель являл собой нашего личного монстра, укрощенного и вонючего, содрогавшегося в конвульсиях, будто кающаяся машина греха, — тип личности, особенности которого мы только начинаем постигать. Он придирался к швам на своем теле до тех пор, пока они совсем исчезли. Каждый день в одно и то же время мы слышали, как на улице лает собака. Мы принесли ему радио, чтобы он мог наслаждаться соревнованиями пивоваров. Мы сами из Висконсина. Школьный надзиратель заявил, что представляет себе все так живо, будто соревнования были настольной игрой. У игроков были весьма своеобразные имена, как, например, Юнт или Молитор. Прежде нам никогда не удавалось посмотреть своими глазами на то, как занимаются сексом. Так что нам очень хотелось, чтобы школьный надзиратель занялся сексом, и мы притащили ему лаявшую во дворе собаку. Она вела себя тихо, предварительно задобренная. Она облизала школьному надзирателю пальцы ног и лицо и сожрала пару метров его кишок. Офицер погладил кобеля по спине. Без злого умысла тот пометил пол. Видимо, пес нервничал. Он смотрел на нас умными и покорными глазами. Школьный надзиратель открыл кобелю пасть и вынул наружу его язык. Кобель вырвался и стал бегать кругами по бункеру с оглушительным лаем, пока мы его не остановили. Школьный надзиратель так ничему и не научился. За это мы помочились на него все разом. Ему это понравилось. Так мы провели свои летние каникулы. Двенадцатого сентября мы сперли из магазина пару огромных голубых джинсов и фланелевую рубашку для школьного надзирателя и попросили его это примерить. Это был первый день школьных занятий, и нам хотелось, чтобы он выглядел добрым и мягким, располагая к себе, а не отталкивая учащихся.