"Чукотка" - читать интересную книгу автора (Семушкин Тихон Захарович)

В ПРИЕМНОЙ КОМИССИИ

В одном из больших классов расположилась приемная комиссия с медицинским персоналом. У врачей сегодня праздник: первый настоящий рабочий день. Сколько пациентов!

Оттого и лица у врачей приветливые и халаты прямо из-под утюга. Возле стола Модест Леонидович — заведующий больницей, в очках; в углу устроилась окулист Мария Алексеевна, здесь же фельдшерица, медицинская сестра.

«Эти белолицые люди в белых одеждах, вооруженные какими-то странными штучками, не иначе как шаманы с Большой Земли», — решили чукчи.

Дети в сопровождении родителей робко переступают порог школьного класса. Не только они, но и взрослые не могут понять: зачем же это нужно раздеваться догола, когда все таньги сидят одетые?

Удивительно и страшно смотреть, как «белый шаман» стучит пальцем в грудь ребенка и приставляет какую-то трубку к сердцу: ведь сердце — это чукотский разум.

Русский «шаман» часто обращается к женщине в белом. По-видимому, она тоже «шаманка», так как «белый шаман» все время советуется с ней.

Она подходит к ребенку и прикладывает к сердцу что-то совсем страшное. Потом вставляет себе в уши какие-то веревочки, словно хочет привязать сердце ребенка к своим ушам.

Ребенок стоит ни жив ни мертв. У родителей тоже перехватило дыхание.

«Белая шаманка» заглядывает в глаза детям и выворачивает им веки. Ребенок думает: пришел конец, а по телу родителей пробегают мурашки. Протестовать, однако, поздно. Один момент — и ребенок возвращается к отцу или матери, стоящим здесь же.

Робко подходит к доктору следующий мальчик. Врач записывает:

Родители не знают, сколько лет ребенку.

— Да как же вы не знаете, сколько мальчику лет? — спрашивает удивленная Мария Алексеевна.

Чукча качает головой и говорит:

— Мы не считаем, сколько лет нашим детям. Мы только считаем, сколько детей у нас.

Врач улыбается и спрашивает своего коллегу:

— Как будем определять возраст?

— Надо как-нибудь выяснить. Это ведь интересно, — и Модест Леонидович начинает спрашивать отца, не припомнит ли он, сколько прошло зим с тех пор, как родился Таграй.

Комэ думает и наконец говорит:

— Таграй родился в то лето, когда к нашим берегам подходила торговая американская шкуна [19] «Поляр Бэр».

— Откуда же, батенька мой, я знаю, в каком году она приходила? — говорит врач по-русски и тут же обращается к Марии Алексеевне: — Придется определять возраст по внешним признакам. Ничего не поделаешь. Запишем ему лет десять-одиннадцать.

Врач похлопывает мальчика по плечу и говорит:

— Молодец! Вот немного подлечим, совсем будет хорошо. Можешь идти.

Взяв подмышку свою одежду, Таграй, как пробка, вылетает в коридор.

Входит чукчанка с дочерью. Лицо девочки подвижное, с большими, красивыми глазами.

— Почему отец не входит?

— Отца нет, — спокойно отвечает чукчанка.

— Где же он?

— Отец — не чукча. Торговец был у американа. Теперь не знаю, где он.

— Как зовут девочку?

— Тает-Хема.

— Ну, Тает-Хема, раздевайся!

Модест Леонидович выслушивает девочку и говорит:

— Мария Алексеевна, смотрите, какая красивая девочка! И совсем здорова.

— Вообще дети оставляют хорошее впечатление по своему физическому типу, — замечает Мария Алексеевна.

— Следующий! — кричит Модест Леонидович в коридор.

И так, один за другим, до позднего вечера проходят перед «белыми шаманами» тридцать пять чукотских детей.

Никто из родителей не уезжает. В приемную врача никого, кроме осматриваемого ребенка и его родителей, не пускают. Около двери приемной толпятся приехавшие с ними старики и старухи. Они молча, с взволнованными лицами, переминаются с ноги на ногу и медленно расхаживают по коридору.

Учителя пытаются разговаривать с родителями и, кто их знает, каким способом, не зная языка, все же вносят успокоение в родительскую среду. Вот в группе чукчей стоит Володя и, жестикулируя, о чем-то «говорит». Чукчи добродушно на него посматривают, усмехаются. Учительница окружена женщинами, и ее звонкий голос и смех разносятся по всему коридору. Смеются и женщины чукчанки. Вероятно, они смеются потому, что смеется эта русская девушка-учительница. Во всяком случае не оттого, что Таня рассказывает что-нибудь смешное: она ведь не умеет разговаривать по-чукотски.

Я пригласил Ульвургына к себе.

— И старика Тнаыргына надо позвать! — сказал Ульвургын.

Втроем мы сели пить чай. С Ульвургыном что-то случилось: он сегодня необычайно молчалив, на лице выражение большого беспокойства. Молчит и старик Тнаыргын. Наконец Ульвургын заговорил.

— Ты знаешь, — обратился он ко мне, — ведь моих детей здесь нет. Это все не мои дети. Мои дети уже давно выросли — стали охотниками. А вот за чужих я боюсь. Боюсь больше, чем боялся бы за своих. Сердце мое болит.

Он замолчал и, набивая трубку, уставился в угол. Молчал и я, ожидая, что Ульвургын скажет еще. Молчал и Тнаыргын, поставив на стол недопитую чашку чая. Долгое, тягостное молчание. Видно было, что Ульвургын верил мне и в то же время боялся, как бы не получилось чего-нибудь нехорошего из всей этой затеи.

Я достал папироску и закурил.

— Дай папироску, — попросил Ульвургын, пряча свою трубку.

Мы задымили втроем.

— Почему ты боишься, Ульвургын? — мягко спросил я.

— Коо[20], — уклончиво ответил он.

— Почему «коо»?

— Ведь всех уговорил я. И только мне одному будет плохо.

— Ну нет, Ульвургын, и я ведь тоже уговаривал. Пусть тогда и мне будет плохо. Вот старик Тнаыргын — он тоже ведь помогал нам. Он тоже согласился.

По-видимому, Ульвургыну такое разделение будущей возможной неприятности понравилось, а может быть, он подумал по моему адресу: «Чепуху ты говоришь, — какой из тебя ответчик, если ты не чукча, а таньг?»

Старик Тнаыргын за все время не проронил ни одного слова, но наш разговор слушал внимательно. Он сидел, низко склонив голову. Временами старик резко поднимал ее, смотрел на меня в упор своим проницательным взглядом. И в такой момент каждый раз вновь возникали у меня опасения: а вдруг старику что-нибудь не понравилось, вдруг что-нибудь я не так сказал?

Настроение этих двух стариков передавалось и мне.

— Чай варкын? (Чай есть?) — вдруг спросил Ульвургын.

— Пей, сколько хочешь. Чай есть, — обрадовался я вновь начавшемуся разговору.

— Ладно, Ульвургын, — сказал старик. — Пусть дети останутся здесь. Ничего. Пусть.

Ульвургын сразу повеселел. Видно, мнение старика для него действительно было решающим.

Когда мы снова возвратились в школу, врачи и учителя все еще «беседовали» с чукчами. Как те, так и другие мало что понимали из общей беседы.

Все сгрудились вокруг нас. Ульвургын стал говорить:

— Мальчики и девочки! Скоро мы поедем домой, а вы все останетесь здесь. Эти таньги, которые будут около вас, — хорошие люди. Вы не бойтесь их.

Дети крепче ухватились за своих родителей и попрятали лица в меха отцовских кухлянок.

— Не надо бояться их. Вот он понимает наш язык, — Ульвургын взял меня за руку. — Если что кому нужно, обращайтесь к нему, и он вам расскажет. А мы к вам будем приезжать каждый день и будем с вами разговаривать. Будем привозить вам самые свежие новости. Все.

Ульвургын кончил.

В зале стояла тишина. Вперед медленно выступил старик Тнаыргын.

— Слушайте! Теперь я вам скажу, дети! — послышался его слабый голос. — Не бойтесь. Эти таньги — не волки. Может быть, они будут вас любить и вам будет хорошо, как у нас в яранге. Довольно, кончил я.

В зале воцарилось глубокое молчание. Ни одной улыбки на лицах. Казалось, что всех постигло очень большое и неожиданное горе.

Оставляя детей, каждый из родителей считал необходимым зайти ко мне и передать разные наказы.

— Когда мой мальчик будет ложиться спать, надо ему сказать, чтобы чулки он положил к печке, а то они не просохнут и ноги у него будут мерзнуть. Сам он не решится.

— А Тает-Хема боится темноты, — говорила мать красивой девочки.

С большой тревогой оставляли чукчи своих детей. Некоторые уже сидели на нартах, но, вспомнив что-то, слезали, переворачивали нарты вверх полозьями и снова возвращались к детям. Они что-то шепотом говорили им, и те, как взрослые, серьезно выслушивали наставления родителей.

Около здания школы десятки собачьих упряжек, огромное количество собак. Всюду вокруг нарт копошатся каюры, налаживая упряжки. Собаки путаются в своей упряжи, скулят, некоторые дерутся с псами соседней нарты. Визг, свалка, мелькают собачьи клыки. Каюр хлещет собак кнутом по мордам.

В стороне спокойно стоит упряжка. Отец-каюр с женой сидят уже на нарте, а сын-школьник прощается с собаками. Он гладит их, что-то говорит им, и псы, будто предчувствуя разлуку, лижут его длинными теплыми языками.

Вот вожак встает и смаху кладет передние лапы школьнику на плечи. Маленький друг обхватывает шею собаки. Собака лижет ему лицо и бешено крутит хвостом.

Все школьники, каждый у своей нарты, прощаясь с родителями, прощаются и с собаками. Ведь собаки, еще когда они были щенками, жили и спали вместе с ними в одном меховом пологе. Они связаны с человеком крепкой дружбой.

Но вот передняя нарта тронулась. За ней понеслись и другие. И долго-долго слышались крики: «Тагам, тагам!»[21] — пока не скрылась за домом последняя нарта.