"Чукотка" - читать интересную книгу автора (Семушкин Тихон Захарович)

В СТОЙБИЩА ЗА УЧЕНИКАМИ

Самая главная, самая трудная работа по укомплектованию школы-интерната — это работа с родителями. Родителей придется уговаривать, рассеивать те суеверия и предрассудки, которые веками накоплялись у чукотского народа. Как они отнесутся к нашему необычному для них делу?

Чукчи знали школу в Уэлене. Но там родители расставались с детьми-учениками всего на несколько часов. В такую школу охотно можно отпустить детей. И совсем другое — школа-интернат! Ведь детей нужно будет отдавать в руки таньгов.

А чукчи очень любят своих детей. Они тоскуют, когда не видят своего ребенка хотя бы несколько дней. Я не знаю и не слышал, чтобы чукча-родитель бил своего ребенка. На детей смотрят как на взрослых, с ними разговаривают как с равными, в них видят прежде всего друга, товарища в самом лучшем значении этого слова.

«Отдадут ли они детей в школу-интернат?» — с такой мыслью учителя выехали в стойбища.

В первом стойбище, куда мы приехали, насчитывалось тридцать яранг. Все яранги расположились на склоне горы. В самом центре стойбища стояла яранга председателя поселкового совета. К ней мы и подъехали.

Из яранги вышел плотный, кряжистый мужчина лет пятидесяти. На нем была надета нижняя, мехом внутрь дубленая кухлянка, короткие торбаза из оленьих камусов[12] и меховые штаны. На непокрытой голове светилась выбритая макушка. Свисающие космы обрамлял тюлений ремешок. Сзади на этом ремешке болталась голубая бусинка. На боку, на кожаном поясе, — нож в деревянной оправе.

— Какомэй! Школьный начальник приехал! — вскрикнул председатель поселкового совета Ульвургын, добродушно протягивая руку.

С Ульвургыном я встречался и раньше.

— Идем в мою ярангу чай пить, — предложил он.

Мне не хотелось так скоро лезть в меховой полог. Из каждой яранги выглядывали ребята. Одетые с ног до головы в мягкие меховые шкурки, они, как мячики, перекатывались из яранги в ярангу. К нашей яранге подбегали лишь наиболее смелые.

Хотелось поговорить с детворой. Я заговорил, но смущенные дети быстро разбежались в разные стороны, молча поглядывая на нас издали.

Ульвургын увлек нас в свое жилище. Вслед за нами в меховой полог влезло человек пять стариков и женщин. Мы не предупреждали чукчей о своем приезде, но они уже знали о наших намерениях и с волнением ожидали нас.

Все мы расселись на моржовой шкуре. Ульвургын закурил и стал вспоминать нашу с ним встречу на ледоколе. Много людей было на нем: свыше сотни моряков.

Это было в 1924 году. В то время иностранные хищники заняли наш остров Врангеля. Ледоколу «Красный Октябрь» было дано задание снять иностранцев и водрузить на острове советский флаг. Когда ледокол подошел к чукотским берегам, командование корабля решило взять с собой кого-нибудь из местных жителей. В трудных условиях полярного рейса местный охотник мог оказать большую помощь экспедиции. Ульвургын охотно согласился пойти с советскими моряками в этот рейс. Ледокол дошел до острова, снял иностранцев и водрузил красный флаг.

За поход к острову Врангеля Ульвургын был награжден правительственной грамотой.

Теперь, сидя в яранге Ульвургына, мы слушали его воспоминания о походе ледокола «Красный Октябрь».

Ледокол долго боролся со льдами. Запасы угля иссякли. В топки ледокола полетели деревянная обшивка корабля, мебель, тросы, мука, мешки с сахаром.

Ульвургын хорошо помнил все трудности этого рейса. Но до сих пор он больше всего жалел сахар.

— Как жалко сахар! — с тяжелым вздохом закончил он свой рассказ и шепотом что-то сказал жене.

Пожилая женщина с татуировкой на лице подала ему коробочку из-под табака «Принц Альберт». Осторожно вытащив из коробочки грамоту, Ульвургын с гордостью показал ее нам.

Закипел большой чайник. Поджав ноги под себя, мы сидели и пили чай.

За столиком прислуживала невестка Ульвургына. Вся ее одежда состояла из одной набедренной повязки. Другие женщины были в таких же точно костюмах. Мужчины сидели в меховых штанах, обнаженные до пояса.

В яранге Ульвургына была несколько иная обстановка, чем в других: здесь значительно опрятней, чайную посуду хозяйка не вылизывала, а вытирала сравнительно чистой тряпкой. Ульвургын встречался с «белолицыми» и кое-что перенял от них.

К оленьей шкуре-стене тюленьими косточками приколот портрет Ленина и какая-то до невозможности замысловатая диаграмма. В углу тиктакал будильник, подвешенный за колечко на оленьих жилах. В обычное время этим будильником никто не пользовался. Люди отлично распределяли время и без часов. Будильник висел для «хорошего тона». Только перед приездом русских Ульвургын брал его за «ухо» и накручивал.

Было неудивительно поэтому, что будильник в полдень показывал 8 часов 20 минут.

Ни диаграммой, ни будильником этот представитель советской власти еще пользоваться не мог. Он только все это видел в квартирах культбазы, на пароходах и теперь подражал, как умел. Настоящее, сознательное представление обо всех этих вещах Ульвургын получит позже, на своем родном языке, от школьников из его стойбища.

Пока разговор шел на общие темы, все чукчи сидели спокойно. Но когда речь зашла об интернате, они насторожились.

Около меня сидел старик Тнаыргын. Он очень внимательно, стараясь не упустить ни одного моего слова, выслушал и, когда я кончил, сказал:

— Мы не можем вместе с ребятами ехать в школу: нам надо охотиться, ходить за нерпой[13], капканы ставить на песцов. Если уедем, кто даст тогда нам еду?

Старик даже и представить не мог, что дети одни, без родителей, будут жить где-то вдали от стойбища, от своих родных яранг. Наше предложение он понял так, что вместе с детьми надо будет ехать и родителям. Я объяснил старику, что у нас будут жить только дети, а смотреть за ними и учить их будут учителя. Родители же будут изредка навещать ребят, чтобы посмотреть, как мы живем и что делаем.

Старик сидел на полу, курил огромную деревянную трубку и сосредоточенно думал. Голову он опустил и смотрел вниз. Ясно было, что успех нашего дела в этом стойбище зависел от него.

Даже председатель совета Ульвургын покорно ждал: что скажет Тнаыргын?

А старик колебался в своих решениях. Он думал, что «разговаривать на бумажке», как разговаривают русские, действительно забавно. Но зачем все это? Разве у человека нет языка? И разве чукотский народ забыл свой язык? Или язык его народа так плох, что он должен стесняться произносить свои мысли вслух? Зачем этот «бумажный» разговор? Старик склонен был думать, что, может быть, эта забава не принесет вреда. Пусть дети забавляются, если им понравится. Но одно ему непонятно: зачем детей везти куда-то в яранги «белолицых», которые их будут забавлять?

— Вот Ленин, который смотрит со стены, все время говорил, что все народы будут жить хорошо только тогда, когда они сами будут делать свою жизнь, — говорю я, — когда они будут грамотны.

Старик глухо откашлялся, сунул свою трубку в рот сидевшей рядом старухе и, посматривая на меня снизу вверх, сказал:

— Ты говоришь непонятное. Разве он, — старик показал рукой на Ленина, — не знает, что мы сами делаем для себя жизнь? Или таньги убивают для нас моржей? Или таньги оберегают многочисленные стада оленей наших сородичей чавчу[14]? Или сами таньги бегают за песцами по нашим тундрам? Нет! Мы сами все это делаем. В головах наших охотников много разума. Я думаю, таньги меньше нашего понимают жизнь, потому что в тундре они пропадают. Они не сумеют жить в тундре. Таньги всегда сидели в торговых ярангах и брали у нас шкурки. Разно платили. Бывало, что за лучшего песца получишь меньше табаку, чем за худшую лисицу. Таньги — чудной народ. Они не понимают нашей жизни. Таньги берут наших зверей неразумно. А что мы сделаем? Ведь чай, табак, патроны, ружья, сахар лежат не на берегах нашего моря, а на берегах морей, где живут белолицые. Только совсем недавно наш человек поселился в торговой яранге и стал с понятием обменивать наши шкурки на товары. Этот понимает!

Долго и вразумительно объяснял старик. Он говорил медленно, спокойно и после каждой паузы спрашивал:

— Ты понимаешь?

— Да, старик, ты говоришь понятное, — подтверждал я.

Все другие чукчи одобрительно говорили:

— Правда, Тнаыргын.

— Правда.

— Язык твой, Тнаыргын, произносит хорошие слова.

И каждый раз после слов одобрения он важно попыхивал трубкой.

— Еще никогда я не говорил ни с одним таньгом так, как говорю вот теперь с тобой. Ты хорошо слушаешь.

Мне известна была эта стариковская требовательность, и я слушал внимательно. Для нас было ясно, что завоевать расположение старика можно своим вниманием к нему.

— Старик, — начал я, — ты сказал, что в торговой яранге новый человек с понятием расплачивается за шкурки зверей. Этот человек из вашего народа. А ведь это все и велел сделать Ленин. Он говорил, что когда у вас будут торговать не только таньги, но и вы сами — все вместе, тогда ваша жизнь будет лучше.

Я преднамеренно остановился. Старик воспользовался паузой и сказал:

— В его голове верные думы! — и взглянул на портрет. — Он приедет на нашу землю?

— Нет, он умер. Но мы все помним, чту он говорил и чему учил народ. Теперь мы, все наши люди, строим новую жизнь так, как говорил Ленин.

— Умер? — переспросил старик.

Я продолжал:

— Так вот, старик, для того, чтобы самим хорошо торговать, надо учиться разговаривать на бумажке. Это, старик, не забава. Без этого нельзя. Человеку трудно все запомнить. Многие чукчи привезут песцов, лисиц, белых медведей, горностаев, оленьи шкуры, многие захотят взять в долг. Потом можно забыть все это, а бумажка помогает вспоминать. Бумажка — помощник человека.

Любят чукчи торговать, и нравится им, когда видят они в районном центре хозяином кооператива своего, чукчу. Тогда, очевидно, мелькает мысль: «А вдруг и мой сын будет торговать в большой яранге, набитой товарами?»

— Хорошо, — сказал старик, — пусть дети поедут к вам. Мы посмотрим, как будут они жить у вас. Если хорошо, пусть учатся разговаривать на бумажке. Может быть, не случится с ними худого из-за этого. А если случится, скоро заберем обратно. Какие у тебя думы, Ульвургын?

— Думы одинаковые с твоими, — ответил председатель совета.

Советская власть на Чукотском полуострове была еще молодая. Мнение стариков было решающим.

— А что же они там будут есть? Где они будут спать? — неожиданно спросила вполголоса женщина.

Старик, обращаясь ко мне, повторил ее вопрос.

— Они будут есть у нас моржовое мясо, нерпу, оленину. Будут пить чай с сахаром и хлебом, есть суп. Спать будут в одних ярангах, а заниматься в других.

— Где же ты возьмешь столько мяса для них? Нужно много мяса!

— Мясо мы будем покупать у охотников. Вы поможете нам: ведь вы сами не захотите, чтобы ваши дети голодали у нас?

— А бить их там никто не будет? Мы знаем, — на американских островах в школах бьют детей-эскимосов. Нам жалко своих детей.

— Нет, у нас школа другая. У нас советская школа, русская. Бить детей в нашей школе не позволяется. К детям будут относиться так же, как вы сами относитесь. Если эрым[15] узнает, что ваших детей учитель бьет, такого учителя немедленно увезут отсюда.

— Нымэлкин![16] — послышалось сразу несколько голосов.

Мы провели в стойбище несколько дней и все это время беседовали с населением. Нам важно было, чтобы набор не провалился в первом же селении, откуда мы начали свою работу.

— Ну вот, видите, как все хорошо получилось, а вы говорили, что осложнения могут быть, — радостно сказала мне Таня. — Подождите, наберем столько учеников, что их девать некуда будет. Смотрите, какой рассудительный этот старик Тнаыргын.

По стойбищу распространялись благоприятные для нас слухи:

— Там детей, говорят, будут кормить мясом и чаем поить с сахаром.

— А сколько им пароход привез сахару! Я сам помогал таскать мешки, — сказал один парень.

— Их там будут учить разговаривать на бумажке, — рассказывала чукчанка толпе женщин.

Казалось, все складывалось, как нужно.

Мы хотели было уже выезжать в следующие стойбища, как услышали новость, поразившую нас. По всему побережью пошел разговор о том, что русские построили много больших домов. Они отберут чукотских детей и запрут их в деревянные дома, а потом придет пароход, заберет их и навсегда увезет далеко-далеко от Чукотской земли.

Эта далекая земля, откуда приходят пароходы, — страшная земля. На ней не растет мох, там нет оленей, моржей и нерп. Дети пропадут там.

Многие охотники перестали ходить на охоту, опасаясь, что в их отсутствие понаедут русские. Ясно было, что на нашем пути стал шаман, который повел разрушительную работу. Надо было вступать на путь борьбы с ним.

Эта борьба представлялась нам очень сложным и тонким делом. Нельзя было заявить: «Шаманы врут, не слушайте их», — так как огульным охаиванием шаманской деятельности мы бы ничего не достигли. Что-то требовалось противопоставить шаману. А что — мы еще и сами не знали.

На побережье были шаманы, которые всячески сопротивлялись всему новому и старались разрушить нашу работу. Они выдумывали нелепые истории, и темный и суеверный народ верил им. Нужно было немедленно разоблачать эти вздорные слухи.

Мы отложили поездку в другие селения. На вечер назначили общее собрание. Послушать новости явилось все население.

— Какие новости? Какой разговор будет? — интересовались люди.

— Сегодня мы узнали о нехороших слухах. Вы тоже теперь их знаете. Если новость пришла в стойбище, она быстро обходит яранги. Ведь правильно это? — спросил я.

Послышались голоса подтверждения.

— Кто выдумал такую новость, я не знаю и не хочу знать! Эта новость с болью влезает в уши. Почему? Потому, что она неправильная новость. Лживая новость. Разве вы сами не видите нас, приехавших к вам? Разве мы с ружьями приехали к вам отбирать ваших детей? Совсем нет. Мы приехали говорить с вами по-хорошему, спокойным и смирным языком. Вот спросите Тнаыргына: плохо мы с ним разговаривали? Скажи, старик, сам, как мы с тобой разговаривали: плохо или хорошо?

— Да, наш разговор был сердечный, хороший разговор, — подтвердил старик, и возбужденные лица разом обернулись к нему.

— Насильно мы ничего не собираемся делать. Зла вашему народу мы не желаем. Вы видите это сами. Задолго до прихода первого парохода ваши дети вернутся на все лето домой, в яранги. Теперь вы видите сами: верно ли то, что ваших детей собираются увозить на пароходе далеко от вашей земли?

Люди молчали, молчал и я, ожидая ответа. Наконец заговорил Ульвургын:

— Я все лето ездил на русском пароходе. Когда пароход вернулся с острова Врангеля, на нем совсем мало было угля. Я жил долго с русскими. Они по-братски относятся к чукотскому народу. У них мало осталось продуктов, но, высадив меня на берег, они дали мне мешок сахару, муки, патронов, спичек. Все равно как праздник был тогда у нас в стойбище. Поделились, как хорошие охотники. Я думаю — пустая новость пришла в наше селение. Такую новость стыдно выдумать даже женщине, — закончил Ульвургын.

— Пусть наши дети поедут. Обратно свои слова брать недостойно охотника, — сказал старик Тнаыргын, и собрание стало расходиться.

— Вы побудете здесь еще день или два, — сказал нам Ульвургын. — Я поеду по стойбищам и сообщу последнюю нашу новость.

Весть о том, что чукчи этого стойбища решили отдать своих детей в интернат, облетела побережье с молниеносной быстротой. Впервые эта новость проносилась по берегам холодных морей. Это значительно облегчило нашу работу в других стойбищах.

В результате нашей месячной поездки по чукотским ярангам было завербовано тридцать пять детей — мальчиков и девочек.