8

Сегодня у Надежды Константиновны занятия в школе. Она проснулась ранехонько. Неслышно встала, чтобы не разбудить Владимира Ильича. Он спал на узкой железной кровати напротив у стены. Крепко спал. Сладким сном. Молодец! Здоровье у Володи завидное, если сносит ежедневную двенадцати-пятнадцатичасовую работу, нервотрепку из-за слежки российских и французских шпиков, борьбу с меньшевиками разных толков. А как умеет радоваться радости! Его детище — партийная школа в Лонжюмо — счастливит Володю. Давно она не видела его в таком радужном подъеме, веселой энергии. Дела в школе идут отлично. Занятия с утра до обеда, после обеда до вечера.

Учатся рабочие не только усердно — самозабвенно, влюбленно! Володе прямо-таки поклоняются. Да, он всего, всего себя ученикам отдает.

Его занятия по курсу политэкономии не назовешь лекциями. Лектор читает и читает, пусть превосходно, но лекция и урок не одно и то же. Владимир Ильич в школе Лонжюмо — учитель. Передался по наследству отцовский педагогический дар! Отец, Илья Николаевич, директор народных училищ, талантливейшим, благороднейшим был педагогом. Все учителя Симбирской губернии почитали его. А сколь многих учеников окрылил он жаждой познания! А как бился с тупыми чиновниками за просвещение народов многонациональной Симбирской губернии! А сколько пооткрывал школ для чувашей, мордвинов, татар!

Володя! Отец порадовался бы твоей школе в Лонжюмо.

Надежда Константиновна улыбается, перебирая в памяти уроки Владимира Ильича. Она нередко на его уроки приходит. Знает-перезнает, о чем он будет беседовать с учениками. Но как?! Всегда неожиданно, ново. Ученики на его уроках час от часу растут. «Я тоже больше всего учительница, — думает Надежда Константиновна. — Моя партийная работа началась именно со школы».

Однако солнце поднимается выше, розовая кайма по горизонту остывает, небо бледно голубеет. Наступает тихое утро.

Проснулся Владимир Ильич. Встала Елизавета Васильевна. Выпили кофе. Владимир Ильич засел писать статью в газету. Надежда Константиновна торопится в школу. Ее сегодняшний урок посвящен именно газете. Как она готовится, издается, каждый ли знает? Слушателям, когда они вернутся в Россию, всенепременно надо будет иметь дело с большевистскими газетами. Печатаются они в нелегальных, сугубо секретных от полиции и царских чиновников типографиях. Где? Когда? Как?

И в легальной газете надо уметь выступить. Большевистская партия учит использовать всякий случай говорить и писать о рабочей борьбе.

Техника типографских изданий, техника связи с партийными организациями — предмет уроков Надежды Константиновны. Довольно скучная история, но в рассказе Надежды Константиновны оказывается нескучной, чрезвычайно необходимой для будущей работы революционеров-подпольщиков. Класс слушает учительницу с неослабным вниманием. Какие в России есть типографии и как устроить подпольную типографию для печатания запрещенных брошюр? Как эти брошюры и заметки писать? О чем? Для кого?

— Ну-ка, давайте попробуем. Напишите каждый о каком-то событии на вашем заводе, о чем хочется бить в набат, не прощать начальству, — предложила Надежда Константиновна. — Но вот что, сначала будем писать в уме. Потом расскажем. Выберем подходящую тему и тогда уж напишем на бумаге. Одному задам писать для нелегальной печати, другому для легальной. Обсудим, в чем разница. Есть ли разница. Такой у нас будет сегодня урок необычный. Вроде игры. Но серьезной игры. Итак, сочиняйте в уме. Головы у вас молодые. Развивайте, упражняйте, крепите память. Готовьтесь к обсуждению и критике. Сюсюкать не будем. Что заслужил, то и получай.

Задумались товарищи. Подперев кулаками виски, каждый глядел перед собой и не видел, погруженный в непривычный труд сочинительства.

Надежда Константиновна с улыбкой наблюдала за ними: «Трудновато целую заметку держать в уме, когда карандаша нет на подмогу».

— Слишком-то не мудрите, — ободрила она учеников. — Вспомните стоящий факт и изложите. Ясно и коротко.

Кто-то строго ответил:

— Скидкой нас не балуйте.

— Не буду. Работайте.

Надежда Константиновна досконально знает учеников. У нее хранятся документы, анкеты, направления Школьного Комитета ЦК, рекомендации партийных организаций, что их посылали в Ленинскую школу учиться. Все рабочие из разных городов. Все со стажем революционной работы, хоть и молоды. Испытали ссылки и тюрьмы.

Надежда Константиновна знает учеников, конечно, не только по бумагам. Много переговорено, выслушано признаний, дано советов. У каждого на первом плане партийная работа.

А личная жизнь? Сердечная жизнь? Только твоя. К тебе одному относящаяся, тобой одним пережитая? Есть ли любимая девушка? Ждет ли, дождется ли, как семь лет дожидалась Женни Маркса? У иного жена, ребятишки, старая мать, родной дом, где пролетело детство, как сказка приснилась…

Класс надолго погрузился в молчание. Ни звука. Надежда Константиновна участливо наблюдает за слушателями. Сейчас они слушают себя, перебирая в памяти пережитое. Вон Белостоцкий. Нахмурил лоб, водит пальцем по столу, воображая, что пишет. Так легче думается.

Чугурин оперся щекой на ладонь, прикрыв ресницами глаза, чтобы ничем не отвлечься, не ускользнула бы мысль.

А Серго Орджоникидзе? Всегда энергично-живой, он и в этот час полон жизни. Взгляд горяч, улыбка морщит губы, видно, что-то интересное вспомнилось, заданное сочинение созревает в уме.

…Кавказ! Нет чудеснее края, нет волшебнее края. Блистающие в лучах солнца вечные льды горных вершин, громады утесов, глухие ущелья, полные тайн, непроходимые леса, пестрые, в цветах, поляны, бурно несущиеся реки…

На Кавказе пролетело детство, полунищее, но богатое любовью и лаской. Вот Серго четырнадцать лет. Он в Тифлисе. Ученик фельдшерской школы, член ученического нелегального кружка и наравне со взрослыми революционерами пропагандист в железнодорожных мастерских и… «Об этом и будет статья», — гордо думает Серго.

На окраине Тифлиса, у подножия скалы, высится древний монастырь. Рядом, под крышей длинного, скучно-серого здания, укрыто городское водохранилище. Серго объяснили, что нужно делать.

— Не забоишься?

— Я?!

Он не ответил, только со смешком мотнул головой. И, как велено, вошел в серое здание. По лесенке спустился в подвал. Где-то здесь должен быть заложенный кирпичами лаз. Вот он. Серго узнал по приметам. Вынул кирпичи и полез. Не так-то просто. Мальчишка узок в плечах, в поясе тонок, а отверстие вроде еще уже, еле втиснешься.

И тут происходит непредвиденное. Серго наполовину пролез, вдруг хватают за ноги, тащат назад.

Сторож. Водохранилище охраняется.

— Куда тебя леший несет? Зачем?

У сторожа свирепый вид, как у всех сторожей, когда застигают на месте преступления хулиганов-мальчишек.

«Как выкрутиться, как?» — мечется в растерянной голове Серго, и… о, простофиля! Ведь ему сказали пароль. Ведь строго-настрого велели затвердить ответный пароль. Затвердил. От растерянности вылетело из ума.

В конце концов обошлось. Вспомнил свой и ответный услышал пароль.

Сторож вмиг подобрел, и Серго вновь, уже при его помощи, втиснулся в лаз. Пробирался ползком на животе, на четвереньках. Дальше лаз шире и выше, можно стать на ноги, нормально шагать. Дальше скала, в ней выбита ниша. Это подпольная типография. Здесь хранится все, что требуется: кассы со шрифтом, запас бумаги, потаенные ящики для документов. В один из них Серго опускает бумажку с текстом листовки против фабричных незаконных штрафов, которыми хозяева душат рабочих. Вечером печатники-революционеры так же тайно проберутся сюда в типографию, напечатают по этой бумажке листовки, и Серго будет их разносить по секретным адресам. Оттуда листовки полетят на заводы и фабрики: «Товарищи рабочие, боритесь с эксплуатацией!»

Статья в уме написана. Серго поднял руку, рассказать учительнице и товарищам приключившуюся с ним в школьные годы историю.

— Закончил? Молодец! — похвалила Надежда Константиновна. — Но подождем слушать, пока окончат все.

И вдруг: «Что я! Разве такое можно напечатать в легальной и даже в нелегальной газете! Раскрыть жандармам тайное место и как мы действуем? Эх я! Увлекся воспоминаниями юности».

«Пригорюнился добрый молодец, — заметила Надежда Константиновна. — Видно, что-то не ладится».

А Серго порылся в памяти и припомнил случай беспощадной эксплуатации рабочих.

Ох, как много повстречалось ему таких случаев, когда юношей вел пропаганду в железнодорожных мастерских.

Старшие хвалили: «Справляется с делом. Растет».

…Сегодня урок Надежды Константиновны затянулся. Велено сочинить заметку? Сочинили. Никто не желал отмолчаться. Едва ли не по каждому ответу дискуссия.

«Умная публика, — слушая устные газетные выступления и споры, думала Надежда Константиновна. — Действительно, передовой отряд рабочего класса. Не зря Ильич верит в вас и надеется».

Пока до самого обеда в классе на Гран-рю длились занятия, привычные болельщики школы Андрэ и Жюстен на этот раз отсутствовали. У них действовала своя школа, в которой Андрэ ответственно исполнял роль учителя.

Упрямый малец Жюстен! Твердо вознамерился научиться говорить по-русски: «Писать погодим, после когда-нибудь выучусь, а сейчас давай разговаривать».

— Итак, повторяй, — размеренно, как подобает учителю, произносит Андрэ: — Мой отец — рабочий.

Не так-то легко произнести фразу на чужом языке. Жюстен коверкает слова, путает ударения, произношение ужасно, будто рот набит кашей.

Наконец осилено.

— Правильно. Пять. Что еще хочешь сказать?

— Я тоже буду рабочим, — говорит по-французски Жюстен.

Андрэ переводит.

— Повторяй.

Туговато движется дело. Тем более что урок ведется не в классе. Ученик не сидит за партой. Ученик прибирает комнатенку, подметает пол, варит макаронный суп, моет посуду. Андрэ помогает товарищу, тем временем оба твердят: «Мой отец — рабочий. Я тоже буду рабочим».

— Выучено. Пять. Следуем дальше. Что хочешь сказать?

— Франция очень хороша.

— Правильно, согласен. Пять. Теперь повтори: Россия тоже очень хороша! — диктует Андрей, а про себя: «Россия во сто раз лучше».

Андрюша не хочет обижать Жюстена, поэтому про Россию бормочет вполголоса. Тот еще не так хорошо освоил чужой язык, чтобы понять без перевода.

— Новая тема, — объявляет Андрей. — Я люблю книгу…

Многоточие, пауза. Во-первых, потому, что у Жюстена нет любимой книги, вообще в доме нет книг. Вообще во всем селении редко-редко у кого есть две-три книги. Мэр обещал приобрести для школы небольшую библиотечку, но пока что-то медлит.

Пауза наступила и по другой причине: со двора в дом впорхнула Зина Мазанова. Она не ходит, не бегает — порхает, как стрекоза. Ее и зовут Стрекозой — тоненькая, легкая, быстрая.

— Бонжур, — кивает Жюстену. — Ты не знаешь, где соседи? — спрашивает, имея в виду семью Владимира Ильича, главным образом бабушку Елизавету Васильевну, чтобы помочь по хозяйству, о чем-то потолковать.

— Здгастуй, — по-русски, картавя на французский манер, отвечает Жюстен.

Встречая Стрекозу, он испытывает новое, никогда раньше не испытанное чувство — стеснение, чуть не страх и какое-то непонятное, почти жутковатое замирание сердца. Ему не хочется задирать Зину Мазанову, как часто мальчишки Лонжюмо задирают девчонок, если какая-то кому-то понравится. Задирание — у них род любезности, нечто вроде ухаживания. Жюстену хочется смотреть на Стрекозу — и ничего больше. И все. Однако надо хоть что-то сказать, иначе прослывешь дураком, подумает: вот пень!

— Твоя мама тоже учительница, учится в русской школе? — спрашивает Жюстен Стрекозу.

— Нет.

— Значит, учит учителей? По-нашему, значит, профессор.

— Нет.

— Что нет? Что же она делает?

— Варит учителям завтраки, обеды…

— А-а, кухарка! — отчего-то радуется Жюстен. — У нас в замке есть кухарка и разные слуги, лакеи…

Тут неизвестно почему рассердился Андрэ:

— У нас в школе нет лакеев. Тетя Катя Мазанова, Зинина мама, друг моей мамы.

— Друг твоей мамы, мадам Инессы? — удивился Жюстен.

— Да! Да!

— Но ведь мадам Инесса преподает в школе, она из дру… другого общества.

— Дурак, дубина! — ругается Андрэ.

Если б Жюстен знал! Если бы знал, что отец Стрекозы и ее братишки Мишеля, токарь-изобретатель, с молодых лет революционер-большевик, схвачен был жандармами и сослан в жесточайший Туруханский край Сибири, а после бегства из ссылки стал бесстрашным воином революции 1905 года!

Революция побеждена. Расплата ждет большевика — виселица. Товарищи помогли бежать за границу. Помогли семье скрыться от сыщиков и полицейских. И вот Екатерина Ивановна Мазанова с детьми в Париже. Тут встреча с Инессой Арманд. Живут на одной квартире. Сдружились. С Надеждой Константиновной встретились и сдружились раньше, в России.

Тетя Катя Мазанова добра, умелица на все руки, певунья, любима русскими политическими и дома, и в Париже, и здесь, в Лонжюмо.

«Наша хозяюшка, кормилица!» — зовут ее слушатели и лекторы школы Лонжюмо, уплетая за обе щеки сваренные ею щи и гречневую кашу, всегдашние и любимые на Руси с давних времен кушанья.

— Ты-ы! Эх, ты! — продолжал кипеть Андрюша Арманд.

— Умолкни. Он ничего не смыслит в наших делах, — сказала Стрекоза. — Бедняжка, — снисходительно промолвила она.

«Бедняжка»! Андрею показалось, слишком умиленно выговорила она это слово.

Он не читает книг. У него даже любимой нет книги.

— Ох! — Стрекоза укоризненно качнула головой, и концы ее банта на затылке колыхнулись, как крылышки.

В косе бант, на затылке бант — не много ли?

Жюстену нравится. И ее темно-серые глаза под черными дужками бровей, и чуть толстоватый славянский носик нравятся Жюстену.

— Так у тебя нет любимой книги, — сказала Стрекоза, пристально разглядывая Жюстена, как бы что-то читая в нем и обдумывая. — Неинтересно тебе так жить. Ну, ничего. Не унывай. Добудем тебе любимую книгу. Оревуар.

И упорхнула.