Глава 8

В приказе, вывешенном деканатом, предлагалось под угрозой исключения сдать экзамен в недельный срок. Это значило, что Маша должна оставить "Севастопольские рассказы" и тот мир чувств и мыслей, который возник в ее представлении, и изучать большие и малые юсы. Все были заняты семинарскими работами, через несколько дней начиналась педагогическая практика, потом зимняя экзаменационная сессия.

Все это свалилось на Машу разом. На лекциях она не закрывала учебника старославянского языка.

Ася заглянула в учебник:

— Ай-яй-яй! Как ты ухитрилась дотянуть до сих пор хвосты за прошлый год? Что ты делала все это время?

За это время Маша многое поняла. И тем не менее через несколько дней ее могли исключить из института.

— Чудачка! — сказала Ася. — Читает вперед по курсу и не делает того, что нужно. Ты пропадешь, если я тебе не помогу.

— Как ты можешь помочь? — недоверчиво возразила Маша.

Ася улыбнулась.

— Вон шествует профессор, — указала она. — У западника, кроме Байрона, можно ничего не знать. У этого старикана славяниста, наверно, тоже есть конек. Познакомься и разузнай.

Профессор шел по коридору, шаркая резиновыми ботами. Почти до пят свисала шуба на лисьем меху. Профессору было тяжело в меховой шубе. Он остановился около аудитории, снял ушанку, вытащил из кармана шубы черную круглую шапочку, прикрыл ею лысину и только потом вошел в аудиторию.

— А самое лучшее, — продолжала Ася, — признайся ему, что обожаешь старославянский. Верный способ. Всегда действует!

Машей вдруг овладела беспечность. Она спрятала учебник в портфель. Через два часа сдавать все равно ничего не успеешь. Что будет, то и будет.

Профессор сидел за столом. Маша устроилась напротив.

— Лекции слушали? Прочитали всерьез? Ясно все? — он задавал отрывистые вопросы, его зоркие маленькие глаза быстро бегали. — Не крутите бумажку. Зачем вы крутите бумажку?

Маша послушно сложила на коленях руки. "Провалит!"

— Нуте-с, рассказывайте.

Маша начала рассказывать.

— А нуте-ка, разъясните вот это, — прервал профессор. — А нуте-ка…

Маша разъясняла то, что для нее самой оставалось недостаточно ясным. Он покачивал головой. Маше показалось — одобрительно.

"Должно быть, обойдется", — подумала она. Голос ее зазвучал бодрее.

Профессор поморщился:

— Хватит.

Она протянула зачетную книжку.

Профессор взял, взглянул исподлобья на Машу и, обмакнув в чернильницу перо, с притворным равнодушием спросил:

— К древнеславянскому языку, признайтесь, влечения не испытываете?

— Нет, почему же! — обрадованно отозвалась Маша. Напротив, интересуюсь очень.

Профессор резким движением оттолкнул книжку и встал:

— По ответам не вижу! — Он затряс головой. — Странное дело! "Очень интересуюсь", а дальше учебника — ни на шаг… Кхе-кхе! Не вижу интереса. Не вижу.

Он тяжело затопал к двери, как угрюмый, рассерженный слон. У дверей остановился и крикнул неожиданно тонким голосом:

— Вы не знаете, что такое интересоваться! Не знаете! Жаль!

Маша заглянула в зачетную книжку. Тройка.

Она стиснула зубы от стыда. Как она посмела сказать ему, что интересуется славянским языком!

Вошли Ася и Юрий Усков.

— Ну что? — с любопытством спросила Ася. — Что? — нетерпеливо и весело повторяла она. — Тройка? Ничего, пустяки. А здорово он тебя, должно быть, гонял?

У Маши все еще горело лицо.

— Если ты всю сессию поедешь на тройках, — вмешался староста курса, — мы не очень тебя поблагодарим.

— Кто — мы? — спросила Маша.

— Мы — это курс, — разъяснил Юрий Усков.

"Однако, — подумал он, — где уж ей написать приличную семинарскую работу!"

Он прижал к боку свой толстый портфель — там хранилась картотека эпитетов.

Эпитеты не вмещались в портфель. Выписанные из романов Толстого на картонные квадратики, они стопками лежали дома в ящиках письменного стола.

Юрочка настойчиво думал над тем, как привести их в систему. Эпитеты сопротивлялись. Юрочке не удавалось втиснуть их в стройную схему.

— А мне все равно, будете вы меня благодарить или нет! — вызывающе ответила Маша.

— Так? — мрачно спросил Юрий Усков. — О твоих антиобщественных настроениях буду ставить вопрос на комсомольском активе… Распишись, когда ты даешь урок. — И он развернул график педагогической практики.

Маша расписалась в первой свободной клетке. После она взглянула на дату. Это было ближайшее число.

Усков спрятал график в портфель и молча ушел.

Ася сидела на кончике стола, качала ногой и с любопытством наблюдала за Машей.

— Все разобрали дальние сроки, а ты взяла что осталось. Напрасно ты ссоришься с Юркой — не вылезешь из неприятностей.

Маша пренебрежительно пожала плечами.

— Впрочем, — заметила Ася, — за девятнадцатый век — а на третьем курсе это самое главное — тебе обеспечено "отлично". Ведь уж наверно Валентин Антонович не подведет?

Маша покраснела.

— Постараюсь девятнадцатый век сдавать не ему, — холодно сказала она и ушла.

— Подожди! Почему ты рассердилась, чудачка? — закричала Ася вдогонку.

Но Маша не обернулась.

Ася засмеялась и, соскочив со стола, отправилась искать людей — она не любила оставаться одна.

Маша бесцельно шла по улицам. Вдоль улиц, как часовые, выстроились гиганты березы, совсем не похожие на те милые растрепанные березки, какие Маша знала во Владимировке. У здешних берез были мощные стволы и уродливые в зимней наготе толстые сучья.

Сверкало солнце в этот февральский день, лужи стояли на мостовой. "И это зима?" — с досадой подумала Маша.

Она пошла домой. Наверно, мама опять все бросила и устраивается на работу.

Дома было письмо от Аркадия Фроловича. Маша прочитала записку, вложенную в общий конверт:

"Дорогая Машутка! Не сумел выполнить просьбу. Митю Агапова не нашел. На днях меня переводят из Москвы. Машутка, старайся быть бодрой".

Маша подошла к окну. Ничего не изменилось. Так же тяжелой, неподвижной громадой высились горы, заслоняя мир, как стена. Тени погустели на склонах, солнце зашло.

"Значит, письма от Мити не будет, — подумала Маша. — Может быть, я о нем никогда не узнаю".