"Осень" - читать интересную книгу автора (Прилежаева Мария Павловна)

3

Итак, приказ. Без печати и штампа, даже вовсе без бумажки, где несколько лаконичных слов, не допуская возражений, диктуют… Впрочем, подобного рода приказы в печатном виде не отдают. Их отдают устно. Через доверенное лицо. Без свидетелей.

Виктор Иванович сидел за письменным столом в своем неуютном и темном директорском кабинете. У него не было привычки шагать при обдумывании острых ситуаций, подобно сегодняшней, когда непременно надо принять то или иное решение.

Сутулясь, с нахмуренным лбом, он сидел неподвижно, и только длинные крепкие пальцы время от времени отбивали по столу сердитую дробь. То или иное решение? Черта с два! Решение одно. Какого-то юнца со студенческой скамьи, наверное, пижона, маменькиного, вернее, папенькиного сынка, протеже, а может быть, родственника прямого начальства, надо устроить в школу номер один.

Виктор Иванович даже тихонько простонал, вспоминая, каких усилий стоило ему добиться директорства в этой школе, где учительский коллектив, традиции, репутация лучшей в городе были созданы до него, не его трудами, и где он получил благоустроенное жилье на первом этаже, вместо прежней одной комнатушки на всю семью в коммунальной квартире. А в перспективе жилищный кооператив в центре города, в районе бульваров. Виктор Иванович стукнул кулаком.

— Черт! Черт и дьявол! — выругался директор.

Никогда ничего не давалось Виктору Ивановичу даром или хотя бы легко. Всего добивался тяжким трудом. Если бы только трудом!

Всякий раз, когда приходилось идти на сделки с совестью, Виктор Иванович страдал. А приходилось. Не постоянно, но приходилось. Виктор Иванович мучительно помнил все эти случаи. Значит, не совсем угасла совесть? Почему угасла? Чепуха! Другие и не на такое идут. И ничего. Сходит. Да еще в почете, продвигаются, повышаются, уважаются…

А он, интеллигентик, хлюпик, несмотря на солидную фигуру, плотные плечи, благообразно спокойную физиономию, он помнил все случаи, и его обжигало стыдом.

Вот… например… а… и вспоминать тошно. Вот, например, батюшки мои! Лет двадцать тому другой давно позабыл бы, а он все держит на сердце. Он был молод, холост, свободен, в сущности, ни от кого не зависим, когда его послали обследовать преподавание одного чудака старикана, биолога, о котором (Виктору Ивановичу было это известно) в роно сложилось неблагоприятное мнение. В ту пору кукуруза была «царицей полей». Надо же было тому старикану (Виктор Иванович как сейчас видит его — в потертом пиджачишке, высокий, костлявый, с растрепанной шевелюрой и какой-то сумасшедшинкой в запавших глазах), надо было этому одержимому пуститься при постороннем рассуждать о вреде распахивания окских заливных лугов. Да как! С дрожью в голосе, почти со слезой. Он, видите ли, родом оттуда, ему жаль заливные луга на Оке; он, видите ли, считает кукурузу южной культурой. Скажите, какой сельхозминистр отыскался! Ты — учитель и обязан давать учащимся сведения в объеме программы и освещать соответственно установке данного времени.

Виктор Иванович присутствовал наблюдателем на уроке один. Можно бы промолчать в роно об антикукурузных настроениях чувствительного биолога…

После он всячески старался его избегать, но, как ни старался, встретил однажды у входа в кино. Виктор Иванович хотел вильнуть в сторону, старик заступил дорогу.

— Молод еще, а уже доносчик, да усердный.

Старик сказал тихо, даже без гнева, скорее печально, но вокруг услыхали. Виктора Ивановича хлестнуло как плетками несколько взглядов… И тогда, и потом, и сейчас даже втихомолку он избегал признаваться себе, что это были за взгляды.

Он резко поднялся и вышел в учительскую. Погруженный в размышления, он пропустил звонок к большой перемене и застал в учительской спор. Спорили сидевшая за своим столиком Ольга Денисовна и математичка Маргарита Константиновна.

— Конечно, вы знаете литературу глубже меня, но я не понимаю, неужели так уж совсем нельзя отступить от традиции классики? — горячилась Маргарита Константиновна, стоя возле столика Ольги Денисовны. — Конечно, Толстой гений, но нельзя повторять даже гения.

— Не надо повторять, — с улыбкой отвечала Ольга Денисовна, — Толстого и захочешь — не повторишь. Да только, я думаю, новизна не в приемах и стиле. Жизнь диктует новизну.

«Не может без университетов», — хмуро подумал Виктор Иванович.

Где-то в глубине души он чувствовал, в нем нарастает раздражение против Ольги Денисовны, но хитрил с самим собой, не вдаваясь в анализ причины.

— Очки не потеряли, Ольга Денисовна? — деланно усмехнулся он.

Математичка удивилась:

— При чем очки?

— Вчера надо мной пошутили они с Надеждой Романовной, — без обиды сказала Ольга Денисовна.

Математичка еще удивленнее вскинула узенькие брови:

— Надежда Романовна умеет шутить? Вот уж не знала!

— В своем духе. Открыли во мне склероз, подняли на смех.

— Какой уж смех? Тут не до смеху, — буркнул директор.

На столике перед Ольгой Денисовной лежала стопка тетрадей.

— Можно? — спросил он и, не дожидаясь ответа, взял верхнюю. Зачем? Ни за чем. Просто так. Впрочем, как директор, понятно, он всесторонне интересовался педагогическим процессом в своей школе. Он бегло просмотрел в тетрадке сочинение, написанное аккуратным девчоночьим почерком. Вернулся к прочитанному, перечитал внимательнее. В третий раз вслух.

«…Мне не нравится Чацкий. Хотя Грибоедов хочет показать, что он умен, на самом деле этого нет. Разве умный человек мог полюбить Софью? Кто такая Софья? Пустышка, жалкая, бессодержательная барышня. Умереть можно от скуки, как она играет в молчанки с Молчалиным. И Чацкий не видит ничтожества Софьи? Где же его ум? Если Чацкий хочет выбрать Софью в подруги, недалеко он ушел от нее!

Еще есть пословица: „Не мечите бисер перед свиньями“. Перед кем мечет Чацкий свой гнев? Перед фамусовыми, скалозубами, хлёстовыми? Он должен презирать их и гордо молчать. Нет, Чацкий не мой любимый герой».

— Уф! — громко выдохнул Виктор Иванович, прочитав страничку из сочинения восьмиклассницы Ульяны Олениной. — Что это? Как вы это назовете? — с искренним недоумением спрашивал директор, держа тетрадку, с превеликой осторожностью отстранив от себя, будто гранату, которая вот-вот взорвется.

— По-моему, Ульяна самостоятельно думает, — сказала математичка Маргарита Константиновна.

— Я поставила ей пятерку за самостоятельность, — сказала Ольга Денисовна.

— Вижу. И считаю нигилизмом вашу пятерку, — резко возразил директор. Во всяком случае, способствованием нигилистическим настроениям в учащихся. Есть учебники, уважаемая Ольга Денисовна. Учебник обязателен для учителей и учащихся, уважаемая Ольга Денисовна.

Он кинул тетрадку на стол с таким видом, будто и держать-то ее ему отвратительно.

Ольга Денисовна молча положила тетрадку поверх стопы и молча ушла из учительской, потому что звонок уже звал на уроки. Следом за ней быстрым шагом вышла математичка. И другие учителя, подхватывая свои классные журналы и книги, расходились по учебным кабинетам.

«Вольно или невольно, она насаждает скептицизм и критиканство», подумал директор.

— Вы правы, — как бы подслушав его мысли, поделилась задержавшаяся дольше других историчка Марья Петровна, лет пятидесяти, полненькая, пышная, неутомимо разговорчивая, любившая по каждому поводу высказывать свое мнение. — Ольга Денисовна хороший педагог, — делилась историчка, — а по головке гладит фрондеров и разных там философов в смысле «фи». А ведь хороший педагог.

— Вы думаете? — неопределенно усмехнулся директор и, сутуля плечи, тяжелой походкой пошел в кабинет к телефону.

— Виктор Иванович! — слышался в трубке сладкий голос Надежды Романовны. — Ну как? Что новенького?

— Рано еще быть новенькому, — почти грубо ответил он.

— Напрасно нервничаете, Виктор Иванович. Я доложила начальству. Полное одобрение. Как сказал один поэт: «Молодым у нас дорога, старикам почет». Вопрос решен. Никаких колебаний, Виктор Иванович. Действуйте, Виктор Иванович. До встречи.

Она повесила трубку.

Виктор Иванович закурил. Он курил редко, лишь в чрезвычайных случаях. В горле запершило, он раскашлялся, чихнул, выругался и погасил папиросу.

Некоторое время стоял с брезгливым выражением лица. Внезапно, что-то решив, какой-то не своей, крадущейся походкой вернулся в учительскую, огляделся. Никого. Все на уроках. Он подошел к столику Ольги Денисовны, схватил кипу ученических тетрадей, отнес в один из шкафов у стены, закрыл дверцу и, так же крадучись, пошел к себе почему-то на цыпочках.

У двери стал. Бледный.

— Нет! Не могу! — вырвалось хрипло. — Не желаю быть полным уж подлецом.

Он кинулся назад, к шкафу. Но в эту минуту в учительскую вернулась математичка Маргарита Константиновна, стремительная, как всегда, чем-то, как всегда, оживленная.

Директор охнул почти громко. Она в удивлении молчала. Что-то странное, жалкое показалось ей в позе директора, будто застигнут в чем-то дурном. Она так и подумала: «Будто застигнут».

— Что с вами? — спросила она.

— Ничего. А… почему вы не на занятиях?

— У меня пустой час. Я побыла у Ольги Денисовны, в своем классе, у нее на уроке.

Он круто, начальственно, как иногда это делал, повернулся к ней спиной и ушел к себе в кабинет.