"Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765" - читать интересную книгу автора (Морозов Александр Антонович)

Глава первая. Двинская земля

Родина Ломоносова — двинская земля, далекий Север Русского государства.

Русские люди с незапамятных времен обжились на Севере. Издревле хаживали сюда предприимчивые и отважные новгородцы. Они собирались в дружины мореплавателей и искателей приключений — ушкуйников. Возвращаясь из северных походов, ушкуйники рассказывали, о чем повествует Ипатьевская летопись под 1114 годом, что «видели сами на полуночных странах», как прямо из туч «спадают» новорожденные векши и «оленцы малы» подрастают и расходятся потом по свету. [1]Новгородские бояре посылали на Север хорошо снаряженные партии своих холопов и «дворчан», и те основывали промысловые поселки и становища. От них «зачинались» семужьи тони, соляные варницы и, наконец, полоски «орамой» (пахотной) земли. Север стал вотчиной Великого Новгорода. И уже в 1342 году новгородский боярин Лука Варфоломеев основал неподалеку от нынешних Холмогор крепость Орлец.

Отважные новгородцы рано вышли на простор ледовых морей. Они заходили далеко на север, до Груманта (Шпицбергена) и Новой Земли, бывали где-то у самого преддверья ада, где «червь неусыпающий и скрежет зубовный», как писал новгородский архиепископ Василий.[2] Но смелым новгородцам всё было нипочем! Недаром новгородская былина сделала своим любимым героем Василия Буслаева, древнерусского вольнодумца, удальца и озорника, который сам говорил о себе:

Освоившись на «дышущем море», новгородцы стали пробираться «за мягкой рухлядью» (мехами) за Большой Камень (Урал), в Югорскую землю, к устьям великих сибирских рек.

Новгородские походы продолжали московские воинские люди и поморы-промышленники. Холмогорцы, мезенцы, онежане «бегут парусом» на Обь-реку, ведут свой промысел и торговлю, пристают к вольным казачьим дружинам, основывают новые острожки, оседают в них на гарнизонную службу.

Полярные плавания были нелегки. Берега Ледовитого океана были усыпаны костьми погибших от голода, стужи и цынги, но ничто не останавливало поморов, и на своих «кочах» они все дальше и дальше пробирались на север. Они основали Березов (1593), Обдорск и Мангазею в Тазовской губе (1601). И, наконец, холмогорский торговый человек Федот Алексеев и устюжанин Семен Дежнев прошли из устья Колымы в Анадырский залив, доказав существование пролива, известного ныне под именем Берингова.

И в то время как западная наука еще пробавлялась баснословными рассказами древних географов о загадочных и диковинных жителях полуночных стран — кинокефалах «с песьими головами» или аримаспах «с одним глазом посреди лба», русские поморы уже изведали побережье Ледовитого океана и могли сообщить о нем замечательные сведения.

В 1525 году в Риме итальянский ученый Павел Иовий Новокомский жадно расспрашивал о далеком Севере умного и образованного русского посла Димитрия Герасимова, отправленного к папе Клименту VII великим князем Василием Ивановичем. Иовий Новокомский проверял со слов Герасимова известия античных географов и был потрясен обилием новых, ранее неведомых никому сведений о северо-востоке Европы. От Герасимова он услышал, что «Двина, увлекая бесчисленные реки, несется стремительно к северу, и что море там имеет такое огромное протяжение, что по весьма вероятному предположению, держась правого берега, оттуда можно добраться до страны Китая».[3]

Историческое развитие русского Поморья отличалось значительным своеобразием. После разгрома мятежного новгородского боярства на Беломорском севере из бывших боярских «половников» (т. е. работавших «исполу» — отдававших половину промысловой добычи или урожая владельцу угодий) и мелких собственников — «своеземцев» — образовался плотный слой «черносошных» крестьян.

Слово «черный» в древней Руси означало также «никому не принадлежащий», общий, мирской. Верховным собственником «черной земли» считалось государство, но поселившиеся на ней крестьяне неизменно называли ее в различных имущественных актах — «земля царева и великого князя, а моего владения».

Поморье почти избежало закрепощения, охватившего в течение XVII века всю основную массу крестьян центральной и южной России. «Испомещать» на Севере служилых людей, раздавая им земли, занятые крестьянами, не имело для правительства особого смысла, так как поселения и удобные земли были разбросаны на огромных пространствах и отсюда нельзя было быстро двинуть дворянские полки для защиты южных и западных рубежей. Кроме того, черносошное крестьянство служило значительным источником казенных доходов. И государство удержало за собой этот важный слой тяглового населения, сохранив его на далеком Севере, где черносошное крестьянство, издавна сплотившись в самоуправляющиеся «миры», смело давало отпор произволу бояр и приказных.

«Миром» на Севере считались и приход, и волость, и даже весь уезд. Волостные сходы избирали из своей среды волостных старост, сотских и другие земские чины. Волости во главе с посадом смыкались в «уездные миры», избиравшие земского всеуездного старосту и уездную администрацию. Крестьянские «миры» на Севере не представляли собой «земельной общины» в том смысле этого слова, как это понималось в центральных областях России. Земля на Севере не шла в бесконечный передел на полоски, достававшиеся во временное пользование отдельным членам общины. Здесь до середины XVIII века земельные отношения определяли наследственные и семейные права, возникшие на «росчистях» и заимках первых поселенцев. Вся заселенная, удобная для обработки или представлявшая какой-либо хозяйственный интерес земля была строго распределена между владельцами и совладельцами, которым часто принадлежали мельчайшие доли угодий. Поэтому на бескрайних просторах Севера царила страшная теснота. Каждый лоскут земли, каждая «поженка», луговина, удобное место у реки или у моря, где было промысловое угодье, каждая лесная тропинка, которой можно было ходить на охоту или ставить «силья» на дичь, имели своего законного владельца или содружество владельцев, что закреплялось во всевозможных купчих, закладных, «складных грамотах» и пр.

Северная «деревня» была не мирским поселком, а «владением», охватывающим не только дом, двор, усадебные земли, хмельники, капустники, конопляники и прочие «огородцы», но также и пашенную землю, «пожни» и «выгоны», рыбные ловли и тетеревиные тока, даже участки леса, расчищавшиеся некогда под пашню и поросшие «молодью» или хотя бы только отмеченные «чертежом», т. е. захваченные для будущей росчисти. Стояли ли такие «деревни» разрозненно среди болот и лесов, жались ли они тесными кучами одна подле другой на двинских островах или вытягивались узкой цепью вдоль реки, — они всегда рассматривались как обособленные имущественные единицы.

Разумеется, эти формы владения, сложившиеся в рамках феодального государства, не следует отождествлять с позднейшей частной собственностью на землю, несмотря на то, что на нее постоянно совершались акты купли и продажи. При продажах и переходе владений по наследству сама «деревня» часто не шла в раздел, так как было трудно выкроить в определенных межах лоскут земли, достающийся отдельному владельцу. А угодья, луга, леса и даже пашенная земля почти всегда оставались в общем владении и обрабатывались сообща на «складнических» началах. «Складничество» — одно из характерных явлений русского Севера. Одолеть грозную и суровую северную природу, выкорчевать вековые исполинские пни, освоить неприветливые берега северных морей и многоводных рек, устроить здесь тони и наладить промыслы — можно было только сообща. И вот северяне складывались «пожитками», т. е. имуществом, орудиями производства и деньгами, для совместного осуществления стоявших перед ними хозяйственных задач.

Складниками становились крестьяне-собственники и «половники». Складывались совладельцы промысловых угодий и ремесленники. Нередко соглашались вместе жить и хозяйничать люди, не находившиеся между собой в родстве, соседи, переселенцы из одной местности, договорившиеся сообща строить жизнь на новом месте. А. Я. Ефименко приводит в своей книге договор складства, по которому двое крестьян порешили в течение десяти лет составлять одну семью и жить одним домом, «пить и есть вместе, и платье и обувь держать в те лета из вопчего живота», а главное — «пахать, сеять и орать вместе же заедино и в промыслы ходить из вопчего живота». [4]

Однако отношения между складниками вовсе не носили характера мирной патриархальной идиллии. Между складниками часто шла лютая борьба за каждый клочок земли, за каждое угодье. Складники теснили друг друга и стремились согнать один другого с владения.

На Севере рано началось расслоение крестьянства. Уже в первые десятилетия XVII века здесь можно было встретить крестьян, достигших высокого уровня зажиточности. Просторная и поместительная изба такого крестьянина окружена жилыми и хозяйственными пристройками — «клетями» и «повалушками», хлевами, сараями, сенниками, житницами, поварней, баней, мякинницей. На дворе у него две или три лошади, семь и больше голов рогатого скота, не считая телят. В доме не редкость медная и оловянная посуда, дорогая одежда, кафтаны и однорядки с золотым плетеньем, атласные и «червленые» шапки с собольим мехом, россомашьи рукавицы на пуховой подкладке, куски темно-зеленого, вишневого и светло-зеленого сукна, перстни, серебряные и золоченые «серьги с подсережьем», жемчужные ожерелья, «золотое кованое кружево», дорогие в те времена рукописные книги.

Такие крестьяне издавна сколачивали свое богатство не трудом на земле и даже не промыслом, а ростовщичеством. Северная разбойничья песня об «Усах, удалых молодцах», сложенная, вероятно, не позднее конца XVII века, хорошо знает двор такого крестьянина, который «богат добре», «солоду не ростил, завсегда пиво варил»:

Но, наряду с подобными богатеями, на Поморском севере все чаще можно было встретить обедневших крестьян, садившихся «половниками» на своей недавней «вотчине» или нищенствовавших и скитавшихся в поисках какого-либо занятия. Обнищавшие крестьяне уходят из деревень, пристают к торгово-промышленным людям, пробираются вместе с ними на Урал, в сибирские просторы, где занимаются пушным промыслом, делают новые «росчисти», сеют хлеб, которым снабжают казачьи гарнизоны.

Избежав гнета вотчинного и поместного землевладения, северное крестьянство терпело «великое утеснение» от мироедов, вышедших из его собственной среды. Зажиточные теснили и разоряли «мир», давили и пригибали маломощных, скупали мелкие крестьянские владения и доли, захватывали в свои руки местное самоуправление и умело «отходили» от мирских повинностей, заставляя платить за себя бедноту и забивая «мелких людей» на правеже до смерти.

В начале XVIII века на Севере происходило уже заметное разложение натурального хозяйства. В то время как подавляющее большинство крепостного крестьянства, обслуживавшего служило-помещичий класс, несло свои повинности почти исключительно в натуральной форме, северное черносошное крестьянство с давних времен несло «тягло» в денежных единицах. Оно рано начало испытывать нужду в деньгах и научилось добывать их разными путями. И если сельское хозяйство, часто неспособное прокормить северного крестьянина на его земле, продолжало еще оставаться натуральным, то северная деревня повертывалась в сторону товарных отношений, развивая промыслы и ремесла, продукты которых поступали на рынок, причем многие черносошные крестьяне выступали не только как производители товаров, но и как продавцы, мало чем отличаясь от купцов и посадских.

Одной из характерных черт русского Поморья было смешение посадского и сельского населения. «И в городе, и в уезде, — пишет историк М. Богословский, — жил один и тот же черносошный мужик, занимавшийся одинаково земледелием на посаде и промыслами в деревне».[5]Само правительство часто не делало различия между посадским и сельским населением Севера. В то время как введенная в начале восьмидесятых годов XVII века «стрелецкая подать» во всей России раскладывалась исключительно на городское население, в Поморье дворы черносошных крестьян были обложены ею наравне с посадскими. Посад и уезд на Севере совместно «тянули тягло», распределяя падавший на них общий казенный оклад по соглашению, установленному на сходе посадских и уездных людей.

Посадские люди владели деревнями и отдельными долями в деревнях и входили в состав волостных крестьянских «миров». Поселяясь в своих деревенских усадьбах и увозя туда имущество, они увиливали от посадского обложения «по животам». В то же время черносошные крестьяне, обосновываясь в городе, приобретая дворы и лавки и ведя «отъезжие торги» в Архангельске и Сибири, не спешили приписываться к посаду, а, становясь посадскими, «уносили с собой» свои вотчины, т. е. продолжали оставаться деревенскими владельцами.

«Ровенство» деревни с посадом на Севере состояло не только в том, что сам посад продолжал жить патриархальной жизнью, мало чем отличающейся от деревенской, но и в том, что северная деревня во многом жила наравне с городом, что в ней действовали те же силы, что и в посаде, и что некоторые слои черносошных крестьян в культурном и экономическом отношении даже обгоняли посад. Над северной деревней еще с огромной силой тяготели традиции старины и патриархального быта. Но в недрах этого быта быстро зрели и накапливались ростки новых отношений.

Этому содействовало оживленное торговое движение, которое шло через Беломорский север на протяжении почти всего XVII века. Вся русская заморская торговля была сосредоточена московским правительством сперва в Холмогорах, а потом в Архангельске, который иностранцы именовали «первыми воротами Российского государства».[6] Огромный поток товаров от Урала до низовьев Волги и далекой Персии шел на Север по всем рекам, впадающим в Северную Двину, а также через сложную сеть волоков и переправ, по рекам Белой, Вятке и Каме. Это постоянное торговое движение оживляло и обогащало деятельный и предприимчивый край, создавая экономическую основу для процветания и развития той высокой народной культуры, которой отличалось русское Поморье. С давних времен на Двине привыкли к подвижной и богатой впечатлениями жизни. Спокойно и деловито идут по ней нескончаемые караваны плотов и барок с хлебом, пенькой, салом и другими товарами, с перегрузкой на волоках и устьях, снуют маленькие лодочки с квадратными и треугольными парусами, мерно ударяют веслами по реке гребные карпасы. Бредут берегом бродячие ремесленники, суконщики и шерстобиты, резчики и гончары, мастера разных художеств и песельники.

Постоянное движение по реке привлекало к себе массу «ярыжных» — гребцов и бурлаков, тянувших тяжелые суда. Отдельные «лодьи» и большие «насады» тянули большой лямкой иногда до трехсот человек. Среди ярыжных было немало гулящего и вольного люда, снявшегося с пашни из-за непосильного тягла. Но, кроме этих бездомных пришлых бурлаков, были опытнейшие носники и кормщики — тогдашние лоцманы и капитаны, изучившие фарватер реки с малых лет и все же частенько награждавшиеся «батогами», особенно если им случалось посадить на мель судно с казенным или посольским грузом. Однако северяне, работавшие на речных судах, были не робкого десятка и умели хорошо за себя постоять. В 1655 году тотемские и устюжские носники даже уговорились с начала навигации «государевых казенных судов нам, носникам, не держать ни вверх, ни вниз». Артельные носники согласились «промеж себя полюбовно… в судовом деле друг за друга стоять и не подавать ни в чем», и даже «когда станут в тюрьму садить на Тотьме и на Устюге», то не уступать воеводам, «стоять за один человек и в обиду не давать». [7]

Связанное тысячами нитей с жизнью всего Русского государства, Поморье воспитало и взрастило целые поколения отважных, гордых и независимых людей, умевших свято блюсти свое достоинство и национальную честь.

На протяжении многих веков Беломорский север находился под воздействием богатой новгородской культуры.

С начала XII века Новгород занимает исключительное место в истории русской культуры. Его миновала монгольская гроза. Здесь развивались искусства и ремесла как нигде в тогдашней Руси. Новгородские оружейники, кожевники, ткачи, плотники и ювелиры славились по всей Руси. Новгородские храмы украшали удивительные фрески, на которых сквозь строгую условность церковного искусства в ярких и нежных красках раскрывался земной облик древнерусского человека.

На далеком Севере, вдали от феодальных центров, потомки вольных новгородцев создавали самобытную народную культуру, сыгравшую заметную роль в общей истории русской культуры.

Северное деревянное зодчество сложилось на основе накопленного веками опыта русских плотников, научившихся создавать совершенные архитектурные сооружения без единого гвоздя и даже без пилы, одной сноровкой, умелым расчетом и словно волшебным в руках мастера топором, так как пила стала входить во всеобщее употребление на Севере только со времен Петра I. Во всех своих строениях, начиная от простой суровой избы, поставленной «клетски» из тяжелых бревен, и кончая многоглавыми и многоярусными храмами со сложной и причудливой архитектурой, русский народ проявил удивительное понимание природных условий, меткость глаза и чувство верной пропорции. Восьмискатная пирамида-«шатер», поставленная на восьмиугольную клеть, оказывалась необычайно устойчивой и при осадке здания и против северных ветров. Эти храмы не принадлежали к художественной византийской традиции, которой придерживались господствующие классы. Высшая церковная иерархия с неодобрением смотрела на них. Но народ упорно продолжал строить по-своему. И осуждаемые шатровые постройки — «деревяна вверх» — стали излюбленной формой старинной национальной архитектуры, перешли на каменные строения самой Москвы. На Беломорском севере получила известное развитие и старинная русская скульптура, представляющая в настоящее время большую редкость, так как духовенство не допускало скульптурных изображений в храмах. Среди этих памятников отметим лишь резную барельефную икону из Конец-Горской церкви Шенкурского района, хранящуюся ныне в Архангельском областном музее. На ней изображен Георгий Победоносец, поражающий сказочного дракона. За сражающимся Георгием наблюдают царь и его свита со стен городского дворца. В резьбе наличников, окон и дверей, переходов, выступающих вперед «гульбищ», или балкончиков, отразилось все наружное убранство северных построек, а отдельные детали этих сказочных зданий напоминают сольвычегодские хоромы Строгановых.

Во времена Ломоносова утварь внутри домов была покрыта искусным узором. Мы видим этот узор и на тяжелых, выдолбленных из цельного пня ступках и на легком, изящном донце прялки, на котором изображена целая повесть о младенце-царевиче, выкормленном львицей. Женщины за кроснами ткут не только холсты, но и Камчатки, пестрядь, сукманину, одеяла, украшенные яркими и веселыми рисунками, вяжут пестрые шерстяные платки и варежки, вышивают полотенца «спичники» с полуаршинными узорчатыми полосами, выстрачивают на скатертях и занавесях изображения львов, пав, оленей.

Народное мастерство оставалось устойчивым от вторжения чуждых иноземных вкусов, которым сравнительно легко подчинялись представители господствующих классов. И даже там, где приходилось прямо выполнять заказ высших феодальных кругов, народ умел вносить в свое творчество самобытные и оригинальные черты.

С древних времен поморы били на Белом море и в океане тюленей, промышляли «рыбий зуб» — моржовую кость.

По всему Северу, от Холмогор до Сольвычегодска, резали кость, выделывали из нее гребни и посохи, узорчатые пластинки, которые набивали на ларцы и шкатулки, черенки для ножей, уховёртки и ароматники, тавлеи и шахматы, образки и панагии.

В середине XVII века в Московской оружейной палате среди мастеров-костерезов было два холмогорца — Семен и Евдоким Шешенины. Когда умер Евдоким, на его место выписали из Холмогор его двоюродного брата Ивана. Его спросили: «Есть ли кто на Колмогорах мастерством против Евдокима Шешенина?». И он ответил, что «костяного дела мастер который сам знаменит и по кости всякую резь режет и гребни прорезные делает, на Колмогорах только один человек живет в посаде, в тягле, Гришкою зовут, прозвище Носко». В Холмогоры тотчас была послана грамота прислать этого Носко «для государевых дел» в Москву.

В 1669 году в Холмогоры был послан указ сделать «десять статей шахмат да десять гребней прорезных» для царя Алексея Михайловича, «а в рези б были у гребней травы и в травах птицы». Холмогорцы оробели и отписали, что «николи они таких гребней не делывали, а делают гладким и простым мастерством, а такие резные гребни делывали Ивашка да Васька Прокофьевы дети Шешенины, и они взяты к Москве». Однако, поразмыслив, холмогорцы Дениска Зубков, Иван Катеринин да Кирилко Саламатов царский заказ выполнили. [8]

К началу XVIII века холмогорцы приобретают первенство в костерезном мастерстве. Вынужденные приспособляться к требованиям покупателей-дворян, они начинают выделывать предметы, которые входят в моду в петровское время: игольницы туалеты с зеркальцами, браслеты, миниатюрные игральные карты, коробочки для мушек, кубки и шкатулки. Холмогорцы усваивают и по-своему перерабатывают новые художественные образцы, внося в них мотивы северной природы и поморского труда и быта. На далеком Севере народ сберег и сохранил в живой преемственности русский былевой эпос Повсеместно в поморских деревнях, да и в самом городе Архангельске,[9] знавали «старины» о подвигах славных русских богатырей на далеких рубежах Киевской Руси еще до монгольского нашествия. Эта «быль старопрежняя» отражала патриотическое сознание северян, их горячую любовь к родной земле, гордость за ее прошлое и готовность постоять за нее в настоящем.

«Старины» пели и в долгие зимние ночи в занесенных снегом избах, при голубоватом свете сальника, и в нескончаемые дни на сёмужьих тонях, и на море при зеркальной тишине, и даже во время бури, чтобы «укротить ее»; их пели на свадьбах, семейных и общественных торжествах и праздниках.

Еще в 1813 году в «Описании Архангельской губернии» К. Молчанова можно было прочесть, что в Шенкурском уезде крестьяне к храмовым праздникам варят пиво и веселятся, переходя по очереди от соседа к соседу, «при сем пожилые люди поют старины, в коих выхваляются подвиги древних русских героев, как то: св. Владимира, Добрыни, атамана Суры и пр.» [10]О том, что эпическая традиция была представлена в самих Холмогорах, говорит наличие былинных мотивов на изделиях холмогорских костерезов. На одном из гребней холмогорской работы XVII века (хранящемся в Историческом музее в Москве) изображена схватка богатырей и сцена встречи Ильи Муромца с Соловьем-разбойником.[11]

Узорчато и выразительно северное слово, неисчерпаем и богат северный песенный репертуар, величественны медлительные хороводы, пышен и своеобразен свадебный обряд, полны юмора и творческой выдумки сказки и проникнуты чувством глубокого национального достоинства «старины» о богатырях старопрежних, бесстрашных и неподкупных защитниках нашей родины.

Фольклорное наследие Севера не жило обособленной жизнью. В Холмогоры быстро проникали произведения народной поэзии, складывавшиеся в разных уголках Московского государства. В 1619–1620 гг. для зазимовавшего здесь Ричарда Джемса были записаны песни о смерти князя Михаила Скопина-Шуйского и о судьбе царевны Ксении Годуновой, сложенные и занесенные в Холмогоры непосредственно за историческими событиями. Были здесь и песни «служилых людей»:

Беломорский север повидал немало всякого люда. Он издавна стал пристанищем гонимых и непокорных людей. Сюда бежали холопы и крестьяне от боярского, а потом помещичьего произвола, и сюда же ссылали попавших в опалу знатных бояр и вельмож целыми семьями и со всей челядью или же поодиночке — в монастырские тюрьмы. Здесь стремились укрыться от «гонения никониан» старообрядцы, и сюда же устремились преследуемые за «дерзкие кощуны» буйные и невоздержанные на язык скоморохи.

В северных деревнях в XVIII веке звучали дудки и самодельные, похожие на грушу, трехструнные «гудки», по которым водили луковидным смычком. Скоморохи глумились над боярами, высмеивали их лихоимство и спесь, разыгрывали потешные представления.

Весь Север России, от Заонежья до Урала, не только обменивался местными культурными ценностями, но и находился в сильном непрестанном взаимодействии со всей русской культурой. На далекий Север широко проникали новые веяния, интересы, технические новшества и художественные вкусы.

В 1791 году друг А. Н. Радищева секунд-майор в отставке Петр Иванович Челищев совершил большое путешествие на Север. Посетил он и родину Ломоносова — двинскую землю. В своем дневнике он описывает привольный и оживленный край: «Изобильнейшие воды окружают повсюду пашни и сенокосы, прерывающиеся несколькими лесами и многочисленными холмами». На многоводной и широкой Двине, по высоким гористым берегам и низинам, среди бесчисленных рек, ручьев, рукавов, проливов, озер, песков, заливных пожней, чернолесья, пестрело «великое множество погостов» и всюду были видны «многочисленные разных родов селения».

Челищев попал в деятельный и многолюдный край. Он отмечает «великое плавание судов вверх и вниз по Двине, по Курополке и по разливам, звон и шум городской и селений, к тому же изобилие рыб, птиц и всяких для жизни потребностей». Двинские крестьяне трудолюбивы и предприимчивы. Они «жгут уголье и известку», «выганивают» в год по десяти бочек смолы, изготовляют «дощаны и бочки» для соления рыбы, «строят мореходные и двинские суда и ходят на них лоцманами и работниками», собирают по берегам Двины «плиты, круглое каменье и алебастр», тешут «стенные и половые плиты и для продажи отвозят их в Архангельск и Великий Устюг», занимаются всевозможными ремеслами, не забрасывая и сельского хозяйства.[13]

Академик Иван Лепехин, совершивший большое путешествие по Беломорскому северу в 1772 году, также отмечал большую предприимчивость и природную одаренность местных жителей. «В городе Архангельском, кроме обыкновенных рукоделий, много есть искусных медников и оловянников; и вообще жители сея страны, по природному их остроумию, весьма замысловаты; я видал из крестьян таких искусников, которые, без дальнего показания, сделали настольные часы с курантами, выписанным Аглинским подобные».[14]

Это народное мастерство и техническое уменье имело на русском Севере давнюю историческую традицию.

По всему Поморью жили и странствовали искусные мастера, предлагавшие свои услуги многочисленным монастырям или находившие приют в вотчинах могущественных Строгановых. В Сольвычегодске, кроме крупного солеварного промысла, развивалось меднолитейное и железокузнечное дело, чернь по серебру и финифтяное художество.[15]

«Иноземец датской земли» Исбрант Идее, направлявшийся «через Сибирь и Китайское царство» с дипломатическим и торговым поручением русского правительства, отметил в своем путевом дневнике в 1692 году: «Марта 29 дня приехал в Сольвычегодскую, город не малой, где многие торговые и ученые художники, а паче серебряные и медные мастера и токари, також имеются там многие варницы».[16]

Поморские кузнецы славились своим мастерством. В 1620 году в Холмогорах на 473 посадских двора было 63 кузницы. В 1678 году холмогорские кузнецы получили от казны заказ на ружейные замки.

В 1653 году Сольвычегодск сразу смог выделить на государеву службу 48 кузнецов. В 1631 году устюжанин Шумило Жданов Вырячев работал не только кузнецом, но и умел делать «боевые часы». Впоследствии он был взят в Москву сооружать часы на знаменитой Фроловской башне в Кремле.[17]Работавшие в Сольвычегодске и Великом Устюге мастера и ремесленники постоянно общались с холмогорцами. Они вывозили из Холмогор медный лом и сбывали по Двине свои изделия. Холмогоры славились искусным изготовлением сундуков, погребцов, подголовников для хранения различных кладем. Сметливые холмогорцы нашли удобный способ доставлять их в Москву. В них укладывали как заморские, так и местные товары и направляли в Москву. Провоз сундуков, таким образом, ничего не стоил, и они сбывались потом за ту же цену, что и на месте.

В крестьянском быту на Севере было много медной утвари, железного и хозяйственного инвентаря. На оборудование северных промыслов, на якоря и при постройке судов, на украшение храмов — всюду был потребен металл. По всему Поморью работали медники, котельники и колокольники. В двадцати верстах от Сумского посада, в лесу, на ручье, стоял «пустынский» промысел Соловецкого монастыря, обеспечивавший разнообразные нужды обители собственным железом. Возник завод еще в середине XVI века. В 1705 году он состоял из домницы, «в ней четыре печи, где кричное железо на руды варят», и кузницы с двумя горнами.

На Севере велась добыча железной руды и были свои центры обработки металла. Еще в 1577 году Строгановы получили на Ваге «болота пустые» с железной рудой, чтобы там «уставити железное дутье». Иноземцы, зарившиеся на естественные богатства русского Севера, отмечают в своих записях и сочинениях открытие различных месторождений полезных ископаемых. Кильбургер сообщает о медных рудниках возле Олонца, которые разрабатываются «самим царем», и о том, что «найдена еще железная руда в 90 верстах по эту сторону Архангельска на Северной Двине в болотах, но в нынешнее время не употребляется», и на Мезени на 228 верст вверх от устья на речке Пондоре в синей глине «хорошая медная руда с крупными черными жилами». [18]

На Севере издавна велись поиски рудных месторождений. Московское правительство придавало им большое значение и даже снаряжало для этой цели особые экспедиции. В 1618–1626 гг. на реках Усьве, Печоре и Цильме производила розыски золотых и серебряных руд целая партия «рудознатцев», в состав которой входили подьячий Гаврило Леонтьев, Чулок Бартенев, три мастера, плавильщик и несколько рабочих.

В XVI–XVII веках Поморье в основном удовлетворяло свои нужды местным металлом.

Большое значение имели на Севере промыслы слюды и соли. Слюдяные промыслы начали развиваться в XV веке по почину Соловецкого монастыря, имевшего в Керети большие выработки. Слюда тогда стоила дорого. Цена за лучшие сорта достигала 150 рублей за пуд. Слюда повсеместно употреблялась для «окончин». Северная слюда не только доходила до самой Москвы, но и в большом количестве вывозилась в Западную Европу, где была известна под именем «мусковита».

Беломорский север снабжал солью значительную часть Московского государства. Всюду, где только обнаруживалась соль, возникали варницы и начиналось солеварение. На северных промыслах применялись солеварные снаряды и различные приспособления, каких не знала остальная Россия. Сохранилось старинное, относящееся еще к XVI веку, описание солеварного устройства. В нем больше ста специальных технических терминов. Каждая деталь, каждая часть самого примитивного орудия имела свое особое наименование: видило, жеребей, засердешник, сорочьи лапки, хвостцы, боран, коровка и т. д.

К началу XVIII века русский народ добился больших успехов в развитии ремесла и различных производств, требующих разделения груда и технических знаний. Расширение товарности всего народного хозяйства, образовывавшего к тому времени, по выражению В. И. Ленина, «всероссийский рынок», [19]создало прочную базу, без которой Петру не удалось бы собрать силы для полного разгрома шведов и проведения реформ. На русском Севере основным источником «всероссийского рынка» было черносошное крестьянство, которое успело к этому времени выделить не только ремесленников и промышленников, но и торговцев.

И когда Петр Великий прибыл на Север, он нашел здесь много умелых и трудолюбивых людей, готовых взяться за решение важных и неотложных технических задач, стоявших перед страной.

Петр обратил внимание на все местные промыслы и ремесла, добычу слюды, солеварение и смолокурение, поиски полезных ископаемых, даже ловлю жемчуга. Но главным делом Петра на Севере было создание русского торгового и военного судостроения.

Поморы были опытными судостроителями. Хотя и не всё понравилось Петру в поморских кочах, однако для работы на новых корабельных верфях, где строился военно-морской флот России, набирали мастерами преимущественно уроженцев Беломорского севера. Только в 1712 году на верфи Адмиралтейства по указу Петра было отправлено из Архангелогородской губернии 250 корабельных плотников.

На Беломорском севере набирали также и матросов в создаваемый Петром Балтийский флот, вскоре ознаменовавший свое рождение блестящими победами под Гангутом и Гренгамом. В 1712 году по указу Петра в Балтийский флот было призвано 500 моряков-северян, в 1713 и 1714 гг. было призвано еще 550 человек, а в 1715 году — 2000. Почти все они уже были опытными мореходами, а некоторые из них ходили далеко в Ледовитый океан — до Груманта и Новой Земли.

Деятельность Петра отвечала национальным интересам России — интересам большого, бурно развивавшегося централизованного государства.

Исчерпывающую оценку этой деятельности дал И. В. Сталин: «Петр Великий сделал много для возвышения класса помещиков и развития нарождавшегося купеческого класса. Петр сделал очень много для создания и укрепления национального государства помещиков и торговцев. Надо сказать также, что возвышение класса помещиков, содействие нарождавшемуся классу торговцев и укрепление национального государства этих классов происходило за счет крепостного крестьянства, с которого драли три шкуры».[20]

На Беломорском севере, где почти не было помещиков, а крупные монастырские хозяйства всем своим укладом не отвечали новым требованиям развивавшейся страны, Петр опирался на купечество и наиболее зажиточные слои черносошного крестьянства. Типичной в этом отношении была семья кораблестроителей Бажениных, выделившихся в крупных земельных собственников из среды посадских.

Еще в конце XVI века неподалеку от Холмогор, на правом берегу Северной Двины, у ее притока Вавчуги, стояла небольшая водяная мельница, принадлежавшая черносошным крестьянам Поповым. В 1671 году владелец Вавчуги продал ее своему зятю — посадскому Андрею Баженину. Сыновья Баженина, Осип и Федор, перестроили и усовершенствовали мельницу, получив 10 февраля 1693 года грамоту: «на тех мельницах хлебные запасы молоть, лес растирать и продавать на Холмогорах и у Архангельского города русским людям и иноземцам».

Прибыв в том же году в Архангельск, Петр не преминул посетить Бажениных и осмотреть заведенные ими мельницы. В 1700 году Баженины получили привилегию: «корабли и их яхты строить иноземными и русскими мастерами по вольным наймам из своих пожитков, и на те корабли и яхты для морского хождения шкиперов и штурманов и матросов из русских, которые похотят у них на кораблях для науки морския службы быть на кормах, принимать и держать свободно». Рядом с верфями на Вавчуге возникли мастерские — столярная, литейная, такелажная, кузнечная, токарная, слесарная, чертежная, канатная и парусное заведение. Здесь строили и оснащали первенцы русского торгового и военного флота. В 1702 году, в третий приезд Петра на Север, с баженинских верфей были спущены два казенных фрегата — «Курьер» и «Святой дух».

Баженины принадлежали к передовым людям Севера, оставившим по себе добрую память своим вкладом в дело русского кораблестроения. Однако мы не должны закрывать глаза на классовую природу деятельности Бажениных. Сильный царской милостью и тугим кошельком, Осип Баженин захватывал в свои руки свободные оброчные угодья и скупал «тяглые» земли у крестьян, где только мог. Баженины не только скупали земли, но и стремились обзавестись крепостными, включаясь, таким образом, в общую систему крепостнического хозяйства. Осип Баженин добился указа, по которому несколько семей было приписано крепостными к корабельной верфи. Но вскоре Баженины этих приписных крестьян (около пятидесяти душ) незаметно расселили по своим деревням, переводя их на крепостное сельское хозяйство. На верфях же по найму работали жившие поблизости черносошные крестьяне, продолжавшие держаться за свои «деревеньки».

Крепостнические отношения и порядки все более подчиняли себе русский черносошный Север. Введение Петром подушного оклада усилило расслоение крестьянства. Платить теперь должны были все, исходя из численности населения, занесенного в ревизские списки, включая стариков, калек и только что родившихся младенцев. Крестьяне должны были вносить подушные за «бобылей», умерших и беглых впредь до новой ревизии. Если раньше облагался «двор», т. е., по существу, хозяйство, то перенос обложения на «душу» привел к тому, что тем, у кого было много земли и мало душ, было легче управиться с податью, чем «многодушным» и малоземельным.

Феодально-крепостническое государство стремилось сравнять положение поморов с крестьянами остальной крепостной России и тормозило экономическое и культурное развитие Севера.

В середине XVIII века были приняты решительные меры к ограничению крестьянской торговли и свободного распоряжения черносошных крестьян землей.

Беломорский север в это время начинает приходить в упадок. Морская торговля Архангельска в значительной степени переходит к Петербургу, и только неугомонные промысловые суда поморов по прежнему бороздят просторы северных морей.

Долгое время появление такой исполинской фигуры, как Ломоносов, приход его с далекого Севера казались почти чудом. В 1885 году историк М. П. Погодин говорил: «Кому вспадет на ум, кто бы мог когда-нибудь вообразить, что продолжать дело Петрово… предоставлено было судьбой простому крестьянину, который родился в курной избе, там, там, далеко в стране снегов и метелей, у края обитаемой земли, на берегах Белого моря, который до семнадцатилетнего возраста занимался постоянно одною рыбною ловлею, увлекся на несколько времени в недра злейшего раскола и был почти сговорен с невестою из соседней деревни».[21]

Ломоносов, «рожденный под хладным небом северной России», как выразился о нем Карамзин,[22] представлялся непостижимым, таинственным метеором, осветившим полярную ночь, неповторимым избранником, одной из тех «исключительно счастливо сложенных натур, какие по неизведанным причинам от времени до времени появляются в человечестве» (В. Ключевский).

И если так говорили историки, то с еще большим правом, казалось, мог воскликнуть поэт Некрасов, что Ломоносов

Однако Ломоносов родился не в курной избе, а тогдашний Беломорский север, как мы видели, отнюдь не был забытым и безотрадным краем.

На вольном Севере находили себе простор русская даровитость, находчивость и изобретательность, не связанные обезволивающим крепостным правом. Над северным крестьянином не висела власть мелкого землевладельца, служилого вотчинника или помещика.

И хотя крестьянский «мир» испытывал общий гнет феодально-крепостнической системы, все же он развивался с большей самостоятельностью, давал выход личной инициативе и предприимчивости.

Позднее, отвечая на эти общеизвестные слова Некрасова, Г. В. Плеханов говорил, что «архангельский мужик стал разумен и велик не только по своей и божьей воле. Ему чрезвычайно помогло то обстоятельство, что он был, именно, архангельским мужиком, мужиком-поморцем, не носившим крепостного ошейника».[23]

Ломоносов развивался под воздействием сложных и многообразных народных традиций. Еще у себя на родине он встретился со многими противоречиями, вызванными как общими условиями культурно-исторического развития России, так и обстановкой, сложившейся в его время на Севере. Не скудость «безотрадного, бедного впечатлениями и воспитанием детства» окружала его, как писал известный этнограф С. В. Максимов, а разнообразие и пестрота, беспокойство мысли, творческое волнение, любознательность и предприимчивость.

Но в то же время было бы неверно утверждать, что Ломоносова целиком создала, «выпестовала» какая-то обособленная «областная культура», возникшая или отстоявшаяся на Севере.

Творческую личность формирует совокупность культурно-исторических условий развития всего народа. Наш Север всегда был восприимчив к культурным веяниям, шедшим из всего Московского государства. Культурная жизнь Севера была неразрывной частью общерусской культуры.

Беломорский север наложил на Ломоносова неизгладимый отпечаток, пробудил в нем творческую энергию, но создал Ломоносова исторический опыт и гений всего русского народа.