"Черный нал" - читать интересную книгу автора (Могилев Леонид Иннокентьевич)

Совершеннейшее из существ — Струве

Когда позвонили с поста ГАИ и сержант Колотовкин объявил, что недалеко от поселка убивают человека, подотчетного Струеву жителя, а потом дал трубку какому-то художнику, объяснившему, что палачей человек восемь, Струев как раз размышлял, что делать с трупом Алябьева или человека, похожего на него, о котором сообщили утром. То ли сейчас забирать, то ли подождать до вечера, когда заступает на дежурство Ковалев. Перспектива по: лучить еще один труп не радовала Струева. Но то, что можно отправляться на Щучье попозже, а то и вовсе свалить все дело на Ковалева, сулило некоторую благоприятность.

— Восемь так восемь, — решил Струев, достал из сейфа автомат, пристегнул рожок, другой положил в карман кителя и вызвал из соседней комнаты Потапова, водителя “уазика”.

— Поедем, Лексей, банду брать.

— Далеко ехать? У меня бензина десять литров.

— Хватит. На преследование не хватит, а взять хватит. И они выехали. “Фордик” на обочине был виден издалека.

— Если там, Лексей, действительно банда, а не плод пьяного воображения, и они при стволах, наша карта бита. А если это все мистификация, то хотелось бы в этом убедиться без риска. И потому, что мы делаем?

— Скрытно подходим и выясняем обстановку.

— Какая, в задницу, обстановка? Вот “фордик”. У них телефон, а убийство как бы недалеко отсюда. Так что они там уже знают, что мы едем. Да мало ли какого брата проезжает по дороге из нашего ведомства? Поэтому, что мы делаем?

— Что?

— Становимся у “фордика”, проверяем документы, и ты его отвлекаешь.

— Как?

— Там сообразишь. По обстановке.

Чего еще ждать от старшего, да еще от такого, как Струев?

Алексей вышел, остановился, покинул свое боевое место водителя и только что приподнял руку, дабы отдать честь и представиться вышедшему навстречу хозяину “фордика”, как чрезмерно громкая — оттого, что над ухом, — автоматная очередь шарахнула рядом, и застучали по крыше автомобиля гильзы.

— Спокойно, руки за голову, не двигаться, ноги шире, — проделал он над обалдевшим мужиком манипуляцию, необходимую сейчас, а когда тот лег лицом на капот, и вовсе ударил его по темени рукояткой “Макарова”, а потом застегнул на запястьях лежащего под ногами наручники. Крикнув для бодрости “Ура!”, пальнул пару-раз в небо, вынул ключи из замка зажигания “фордика” и пошел под насыпь.

Братву как ветром сдуло, а командир, недоуменно оглядываясь, мучительно не желая расставаться со мной, согнувшись, вобрав голову в плечи, ныряет в сторону, пластается, бежит. А Струев — вот он, надо мной, меняет рожок в автомате.

— Жив, бедолага?

— Ты откуда, Струев?

— Бежим. Они сейчас вернутся. — И мы побежали… — Несомненно, если ты все верно излагаешь, дела твои не совсем хороши. Алябьев что-то такое украл, что у них счет идет на минуты, и они громоздят ошибку за ошибкой, труп за трупом. Что мне, роту вызывать для охраны? Мертвяков в районе, что окуней у тебя в холодильнике. Давай ты в КПЗ у меня посидишь. Я тебя, вообще-то, задержать должен. Для опознания. С Алябьевым ты был. И здесь под откосом у трупов сидел. Может быть, ты мне втюхиваешь? — Струев смотрит внимательно. — Нет, не втюхиваешь. Но надо тебя задержать. Давай, Лексей, наручники.

— Они на бандите.

— А другие?

— Другие поломаны.

— Знать, такова судьба.

— Ладно. Не надо наручников. Я сам пойду. Потом, когда приезжает следственная бригада, Струев опять ходит смотреть трупы, жалеет Альмиру, долго говорит с капитаном-оперативником. Наконец, командует мне идти в “уазик”.

— Скажи спасибо. Хотели тебя в райотдел. Напишешь мне подробно, что делал, где был, кого убивали, ну и так далее. А потом пойдешь домой под подписку о невыезде. Ферштейн?

Я молчу и киваю головой. Струев натура тонкая. Раскрываемость у нас в поселке стопроцентная, проституция только бытовая, с алкоголизмом боремся, а рэкетиров он давно отвадил. Ему все прощается начальством. Может, как шериф какой-нибудь, стрелять в потолок в баре, может плести интриги на ларечном бродвее. Все его боятся, и все боготворят.

Я пишу три заявления. Первое — на взлом и попытку ограбления своей квартиры. Второе — на Алябьева, третье — на Альмиру и свое похищение. Не забываю и про труп бандита. Струев читает, качает головой, похрюкивает от удовольствия. Наконец говорит: “Иди”. На завалинке опорного пункта меня ожидает Птица, уже давший показания.

— Ты жить хочешь? — спрашиваю я его.

— Хочу, — лукаво отвечает Птица.

— Тогда отойди от меня, изыди, тайно пробирайся в Питер и сиди там дома несколько дней.

— У меня пиво осталось. Три бутылки. Пойдем к тебе. Выпьем.

— Если ты такой, тогда купи еще водки. Бутылок восемь. Буду умирать молодым.

Логика Струева проста. Сейчас я быстренько достану из тайника пакет, возьму из него героин или что там еще и буду пробиваться из поселка. Братва будет ловить меня, а ловить братву будет некому, так как райотделу до наших приключений… Струев каким-то образом надеется меня уберечь, пакет захватить, победить в неравном поединке и направить поселковую жизнь по прежнему вялотекущему руслу. Ну-ну…

Для начала все просто, как апельсин. Мы вызываем лифт, открываются двери, я нажимаю кнопку вызова восьмого этажа и немного погодя кнопку “стоп”. Мы застреваем между этажами.

— Мы так не договаривались, — говорит Птица.

Я достаю из кармана отвертку Алябьева и начинаю отворачивать болты вентиляционного окошка. Их всего шесть, и идут они легко. Скоро сетка падает. Я просовываю руку и чуть левее нахожу пакет, приклеенный скотчем. Он небольшой, с почтовый конверт, но толстый.

— Ну вот и все.

Птица недоумевает. Нужно чаще вспоминать свой сны. В то утро во время работы лифта я просыпался дважды. Значит, было время молчания. Перерыв в работе механизма. Именно такой, чтобы проделать нехитрую манипуляцию с решеткой. Несомненно, вскоре они, проверили бы и электрощитки, и телефонные, добрались бы и сюда. Случай властвует нами. Кто это сказал? Да все говорят.

— Ты не пугайся, Птица, тут беспорядок.

Я снова вернулся домой, я-жив и даже не истоптан сапогами и не порезан бритвой. Иглы шприцев пока не добрались до меня, и пуля пока не отлита. А может быть, она уже в стволе.

— Наливай, — говорю я ему, — пока есть немного времени. А потом посмотрим, что там в пакете, и подумаем, как жить дальше.

Старику давно не снилось снов. Он постиг значение всех ночных скрипов в доме. Дом огромный, дача для генералов, когда-то прилетавших сюда с инспекцией. Целая гостиница. После многолетних блужданий по дому, ночных перемещений по комнатам и залам он выбрал для себя гостиную с огромным, во всю стену, окном, забранным решеткой, с необыкновенно толстыми стеклами и рамами из какого-то дорогого коричневого дерева. За окном озеро. Названия у него нет. На плане местности и в документах это водоем номер четыре. Озеро почти круглое, полмили в диаметре. Когда то в нем была рыба. Однажды, она всплыла. Потом много прошло месяцев, и жизнь вернулась во все водоемы, имеющие номера и называемые человеческим языком. Озеро это так и осталось Мертвым. Старик провел много вечеров сидя у прозрачной стены.

В природе нет ничего случайного. В конце концов он пришел к выводу, что это один из сообщающихся сосудов смерти. Где-то в этой стране есть другое озеро, связанное с ним тайными каналами.

Несколько лет назад дом подвергся нашествию мышей полевок. Они жили здесь когда-то, несомненно, но потом, как все живое, исчезли. Старик долго находил на кухне, в подвалах, на чердаке сухие трупики. Он выносил их на поляну и хоронил каждую в своей аккуратной ямке. Как-никак они жили здесь до него и имели больше прав на этот дом. Нашел он и кота, тщедушную шкурку, когда-то рыжую, теперь желтую. На морде — мгновение удивления и печали. В ближних соснах нашлось и то, что было собакой, лайкой. Старик закопал и их. Новые хозяева дома вели себя нагло и настойчиво. Прислав прежде разведчиков, прошелестевших по коридорам и под половицами, рыжие жирные мыши вошли во дворец. Произошло это зимой, когда время застряло в пути, а вьюга замела дом по крышу. Для этого ей пришлось потрудиться. Однажды ночью мыши поднялись наверх.

Старик всегда считал, что эти твари принадлежат другой реальности, иному миру шепотов и писков. Должно быть, и там у них случилась непогода, на их шелестящем уровне. И вот все и собрались в этом теплом гостеприимном доме. Прежде мышей, примерно за год, появился сверчок. Откуда он и зачем здесь, на границе полярного круга? Для Старика это был еще один знак. Нечто вроде вестей с родины. Сверчок пел как цикада. Он разливался в трелях, импровизировал, и за совершенно явственные синкопы Старик возненавидел его. Все же это был призрак. Первый из призраков. И вот опостылевших песен сверчка не стало, а появились мыши. Может быть, они сожрали его. Может быть, он сам ушел, например в котельную, или уснул до весны.

И тогда для Старика начались дни, похожие на серое бремя, и до мозжечка прокушенные ночи. Скрипели половицы под пассажирами в серых и коричневых халатах. Две популяции мышей уживались у него в доме. И будто само время, хвостатое и писклявое, с маленькими острыми зубами, поднималось на ночных лифтах и транспортерных лентах в его комнату.

“Чем я прогневил Бога?” — спрашивал Старик себя. “А зачем ты про Бога вспомнил, — отвечал он сам себе, — атеист, рисковых дел мастер, может быть и выполнявший божеское дело, но не подозревавший этого или не веривший. Где тот неподкупный арбитр, тот судья, что рассудит? Я пресмыкаюсь, забыв про закон, по которому мертвое озеро, охрана, тайга — лишь химера. Хочешь уйти — уходи. Но Старик продолжал жить в доме с кафельной ванной, комфортабельной кухней и вечно полным холодильником. Пришедший сюда, как на конспиративную квартиру, отсидеться ненадолго. Потому что оказались проваленными явки, перепутанными пароли, забытыми клички.

Однажды ночью, босиком ступая по полу, чтобы, спуститься вниз, на кухню, выпить воды, он наступил на мышь… Тогда он взялся за оружие. Еще тогда, когда праздновались в части дни рождения, регулярно и весело, капитан Путилин подарил Старику совершенно ненужную ему вещь — ружье для подводной охоты. Стрелка на тонком, очень прочном шнуре легко пробивала двухдюймовую доску. Ружье испытали тогда же. Под гогот и команды (“заряжай”, “цель”, “поправка на влажность”, “поправка на вращение Земли”, “расчет в укрытие”, “первая готовность”, “вторая”, “пуск”) Старик всадил с первой попытки блестящее широкое жало в сиденье табурета и раскроил его пополам. Веселье приутихло. Пружина оказалась слишком мощной.

Ночами Старик стрелял на звук групповой возни и часто попадал. Плинтусы, пол и даже стены оказывались пробитыми универсальным оружием на очень большую глубину, а когда острие вынималось, вырывались целые куски дерева. Мыши ненавидели Старика за его удачливость в охоте, но жилища не покидали. Но и на них нашлась управа.

Когда в первый раз Старик увидел призрак, он не испугался. Разве можно бояться Роберто, брата? Он улыбался. Затем как бы позвал кого-то из угла, и в комнату вошел Старик Линч. Потом они оба сели за стол, лицом к Старику.

Он никак не мог приблизиться к призракам. Воздух сгущался, душил, выталкивал, ноги тонули, словно в бетоне, еще не отвердевшем, но грозившем не отпустить более, и Старика выталкивало — путь туда ему был заказан. Обессиленный, он лежал на кровати, откуда был виден стол с гостями из Росарио. По прихоти кого-то из прошлых обитателей дома Старику досталась огромная кровать с панцирной сеткой и стеклянными шарами в изголовье и в ногах. Четыре волшебных шара. Когда приходил первый неверный свет, волшебство бликов и таинство мира в стеклышках таяли, Старик засыпал, и призраки уходили. Перед этим они пересекали запретную черту, подходили к кровати Старика, склонялись над ним.

Во время посещения дома призраками мыши сидели тихо, съежившись от ужаса, а может быть, и вовсе уходили в свои туннели и норы.

Старик просыпался тогда после девяти, почти забывший происшедшее ночью и считавший отчасти, что все привиделось во сне. Только снов он не видел уже давно.

Утром Старик шел вниз, принимал душ, брился, надевал чистую рубаху. В части был прекрасный хозблок, большие автоматические машины, где можно было отстирать, по его предположению, даже душу. Старик предпочитал стирать здесь. Дома. Когда-то эту работу делали приходившие дамочки, офицерские жены и бесхозные разнообразные девицы. Но уже давно Старик жил совершенно один. Он проделывал нехитрую операцию стирки каждую неделю в одно и то же время. И вот сегодня ему предстояло выполнить необходимый ритуал. За все время его пребывания на объекте не было случая, чтобы, не оказалось горячей или холодной воды. На время профилактики включалась дублирующая система. Трубопроводы были смонтированы из тех же материалов, что на космических станциях. Даже когда еще никаких станций не было, эти трубы уже были. И весь дом этот стал для Старика автономной станцией, летящей сквозь время и звездную накипь.

Старик прошел на кухню и сделал себе “тинто”. Естественно, настоящего кофе здесь не было, но со временем он научился, манипулируя объемами и пламенем, отстоем и взрывом пены над кофейником, добиваться терпимого результата. Потом следовал его вечный завтрак для всех времен и обстоятельств. Яичница с беконом. Апельсиновый сок не входил в рацион и стоил дорого. Старику приходилось тратить на него изрядную часть своих сбережений. Офицеры смеялись над этой причудой, но завидовали. В действительности, Старику совершенно не нужны были деньги на счете, и только для виду он не тратил их все. От сигар хороших он не мог отказаться вовсе. Ими не делился ни с кем. Со временем снабжение ухудшилось и сигар больше не привозили. Старик стал курить, как и все, махорку, и неожиданно она ему понравилась. Потом завезли отличные папиросы, а после стали завозить все, что душа пожелает.

После завтрака следовало послушать радио. После того как Николай приказал уничтожить тарелки спутникового приема телепрограмм и жестоко наказал неподчинившихся, радио Старик возлюбил бессовестно. Маленький японский транзистор брал совершенно все. Примерно час Старик слушал новости, убеждался, что всеобщее безумие достигло апогея, продолжая расти и развиваться, переходя в новые формы и виды, и удовлетворенно принимался за дела.

К полуночи ничто в квартире не напоминает о недавнем разгроме. Полы вымыты, и даже холодильник разморожен. Все, что в нем находилось, теперь принадлежит моему товарищу по поселковому быту, вернувшемуся с обширного чердака, Байконуру, серой скотине, очевидно обладающей прямым видением будущего. Казалось бы, лови короткий миг безумия хозяина, жри мясо, сыр, хрюкай над огромным окунем. Бай, едва прикоснувшись к добыче, вьется вокруг меня, трется о ноги, поет свои чудесные песни. Я беру щетку и вычесываю его, потом выбрасываю все гастрономическое великолепие за дверь, на лестницу, выталкиваю следом покорителя пространства и времени, изгоняю его из дома и громко захлопываю Дверь. Где-то наверху, у чердачной решетки, сейчас легкий шепот в телефонную трубку, готовность номер один снаружи, вокруг дома. Это не я иду. Это мой кот длит тягостные мгновения прощания, но потом инстинкт пересиливает, и он начинает перетаскивать на чердак добычу. Там, наверху, они со своей возлюбленной справят блистательный бал. Птица тем временем смотрит “Пентхауз” по нашему сельскому каналу. Рядом с ним на ковре разорванный конверт Алябьева, а_:в нем девять тысяч девятьсот долларов сотенными купюрами нового образца. Совершенно очевидно, что одну бумажку Лева изъял. Итого, десять штук. Мелкая, в сущности, сумма. А вот дискетка компьютерная стоит, должно быть, дорого. Мне совсем не хочется уходить из дома сегодня ночью, но если не сделать этого, незадолго до утра придет хозяин дискетки. Утром, когда начнет свои полеты во сне и наяву лифт, наши с Птицей шансы резко возрастут. Перед новой сменой поедут в лифте Бондарь, Лесь и много другого разнообразного народа. Ситуация обрастет вариантами, и потому все должно случиться ночью. И где-то рядом топчется человек Струева, а может быть, и он сам лично.

— Надо это им все отдать, — говорит Птица.

— Отдавай не отдавай, они нас не отпустят.

— На черта мы им нужны?

— Я в кабинете у Струева все их приметы аккуратно записал. И ты, наверное, тоже. Да выключи ты это кино с бабами!

Птица переключает каналы, там ночные новости, президенты, чеченцы, опять президенты…

— Как думаешь, они слышат сейчас, о чем мы говорим? Есть тут “жучки” какие?

— На хрен ты им нужен. Слушать еще тебя…

— Они трупов нагородили. Участковый в засаде сидит, дело, как бы это помягче выразиться, нечистое. Все из-за дискеты этой. Мне же их командир деньги предлагал. Думаешь, что там?

— Номера левых накладных, товар какой-нибудь…

— Те, что с левым товаром, такими деньгами не бросаются. На такие деньги нужно долго бананами торговать. Говорят, все морги ими забиты.

— Про морг ты своевременно заметил.

— Тебе, конечно, спасибо, но только я тебя в квартиру не звал. Даже наоборот.

— Да я уеду сейчас. На попутке.

— Бот тут ты, как говорится, не прав. Отойдешь немного и окажешься в попутном автомобиле. В “фордике”. У меня, кстати, бананы остались. Хочешь подзакусить?

— Не хочу я ничего. Давай в лифте запремся и отсидимся до утра.

— Лифт уже отключили. Если на чердак прорваться, потом из другого подъезда выскочить… Там замки амбарные. И сторожа, заломают тут же.

Я поднимаю телефонную трубку. Связь появилась. Значит, нужно ждать звонка. И ждать приходится недолго.

— Ну что, беглец? Ментов навел на нас? Дурашка… — Голос не командира. Другой, новый голос. — Мы тут уже всю твою биографию знаем. Вплоть до выписки из трудовой книжки. И дружка твоего тоже. Так что не надейтесь и не прячьтесь. Мы идем сейчас, а ты вещь приготовь и бабки. А потом подумаем. Наверное, тебе яйца только отрежем, а жить оставим. В назидание кое-кому. А дружку твоему богомазу ничего не светит. Если только он сам сейчас не выйдет к нам и не сдастся. А ты дома сиди, жди…

Гудки отчетливые, и все. Нет их. Опять разомкнуты клеммы.

— Обуйся, Птица, куртку надень, будь готов к труду и обороне.

— Началось?

— Продолжилось.

Я одеваюсь быстро, кладу во внутренний карман куртки документы, перетягиваю резинкой баксы, опускаю их под рубашку, теперь они на животе у меня, как там и были, а дискетку в потайной кладу карманчик справа и внизу. И новый звонок.

— Готовы, клоуны? Чтоб у вас сомнений не было, послушайте тут одного парня, мы его для комплекта берем, для полноты ощущений.

— Отдай им то, что они хотят… Не получилось, — говорит Струев. — Они меня на мушке держат. Отдай. Они отпустить обещали. — Ну, хватит, — прерывает участкового прежний голос, — ты слышал? Надеяться больше не на кого… Мы идем. Без глупостей, щенки…

— Я сам сейчас выйду. Стойте — где стояли…

И снова нет сигнала в трубке. Как коммутатор какой-то.

— Просят без глупостей. Глупости действительно не нужны. А нужно очень быстро соображать.

Я иду в туалет. Там на полочке, среди банок и пузырьков, наше единственное оружие — бензин. Я никогда не воевал с танками.

Бутылок из-под пива у нас хватает. Бензина у меня три литра. Отличный девяносто третий. Я разливаю его через воронку в шесть бутылок, затыкаю их бумажными затычками. Потом мою руки горячей водой с мылом.

— В огне брода нет, Птица. Я выйду и встану у подъезда. Кто бы ни подошел или ни подъехал, ты забросаешь их этими бутылками. Поджигай и бросай. Больше ничего я придумать не успел.

— Я бросать не буду.

— И смотри, там за спиной, около чердака, — тылы. — Я вручаю Птице рюкзачок с четырьмя бутылками. Две закладываю в глубокие карманы куртки. И, не слушая больше Птицу, выхожу. Я спускаюсь медленно, один. Этаже на четвертом слышу, как дверь все же захлопывается. Я останавливаюсь, дожидаюсь Птицу, мы идем вместе, ниже и ниже, а за спиной никого. Контролируют квартиру. Все правильно. Не надо отвлекаться.

У подъезда скамеечка. Я сажусь на нее и осматриваюсь. Никого пока нет. Я вынимаю из кармана “куклу” — вновь заклеенный конверт Алябьева. Там плотная стопка бумаги и картонка потоньше. Я приготовил это между делом, еще не зная толком, как использовать и зачем, а понимая лишь, что это дополнительные секунды, которые при случае могут сложиться с другими секундами, а там, глядишь, и минута набежит. Конверт ложится на скамью, рядом. Теперь можно немного посидеть и пощелкать зажигалкой. Она работает отлично. Пламя то появляется, гаснет, колесико вращается легко, крышка поднимается, открывая фитиль, и снова прячет его.

Я смотрю на часы. В час сорок пять появляется “жигулек”.

Он медленно накатывает в мою сторону, останавливается, не доезжая до подъезда метров пять. Невдалеке еще один. Тот, что сзади, набит лихим народцем под завязку. А в передней машине два свободных места. Просто и значительно. Между машинами метров пятьдесят. Наконец дверца открывается, и тот, что на первом сиденье, идет ко мне. Я узнаю его. Это “командир” из дневного “сериала”. Не спится ему. Дела не дают. Мысли всякие.

Конверт этот так желанен, так долгожданен для приближающегося ловца удачи, что он, уверенный в успехе, в окончательной победе над блокадной квартирой, теряет осторожность, тем более что за ним вся мощь бригады в двух автомобилях. Он берет конверт, садится рядом со мной на скамью и в нетерпении разрывает бумагу. И тогда я вынимаю из правого кармана куртки бутылку с бензином и разбиваю ее о командирскую голову. Удар приходится по темени, часть бензина выплескивается на мое левое плечо, и, когда командир, хватая одной рукой голову, а другой воздух, оседает рядом, я выпускаю на волю пламя из зажигалки. Я тороплюсь, и потому моя вторая бутылка не попадает в лобовое стекло автомобиля. Она вообще никуда не попадает, а, выскользнув, разбивается и вспыхивает в метре от переднего колеса. Тогда распахивается дверь подъезда, и Птица, как автомат, быстро и точно бросает все четыре бутылки в цель. Уже бегут к нам из второго авто обезумевшие бандиты, а мы выбираем самый близкий и короткий путь. В лес… Мы слышим, как взрываются “Жигули”.

Снега по колено, потом по пояс, мы проваливаемся, петляем, скрываемся за деревьями, а оглядываясь, видим, как светятся все окна огромного дома. Мы останавливаемся, когда уже невозможно бежать, и падаем в снег. Нет никакой погони. И не было.

Свою зажигалку я выронил там, у подъезда. Птицина, к счастью, цела. Чтобы не подохнуть к утру, необходимо разжечь костерок в какой-нибудь яме и прикрыть его сырыми ветками, чтобы не было дыма. Мы не можем знать, что происходит вокруг. Какие силы и когда задействует противная сторона, и что предпримет законная власть. А главное, как сочетаются и проникают друг в друга эта самая сторона и власть. К недавним трем трупам добавилось ночное побоище, и его главные герои мы. И самое удивительное, что мы живы.

— Не спи, не спи, художник… — я расталкиваю Птицу. Мы наломали сосновых веток, уснули на них подле тлеющего костерка, согрелись даже, а уже скоро накатит, новое утро, и все чудится запах бензиновой гари отовсюду. Это не жестяная коробка с заезжим отребьем рванула вчера после полуночи, подожженная нами, а старая жизнь, унылая и надсадная, взорвалась подле отдельно взятого дома. И новая, отсчет которой пошел с начала того короткого боя с тенями, с оборотнями, с упырьками, (а как иначе назвать их), может быть короткой, но она будет честной. В ней не будет дома с котом и телевизором, не будет никаких выборов и прочей лабуды. Вот она начинается — настоящая жизнь — лес, утро, костер и необходимость двигаться.

От поселка мы убежали километра на четыре и неминуемо утром по нашим следам двинется милиция, наверняка ОМОН, поскольку грань дозволенного уже перейдена. В километре к востоку — старая дорога. По ней можно выйти к озерам. К западу дорога асфальтированная, к райцентру, но она нам заказана.

Искать нас будут на автобусных остановках, в попутках, “МАЗах” и “Икарусах”. Прихватят железную дорогу. Значит, нужно идти в глубь территории, в сторону Большого озера, а до него по ближайшей речушке десять верст. Лед еще держится около берегов, а там, внизу, и вовсе крепок и толст. Но чтобы попасть к речке, нужно пересечь ту самую дорогу до райцентра.

Птица утром невесел.

— Возвращаемся? А то сейчас менты придут, — верно оценивает он ситуацию, — с первыми лучами солнца.

— Ну и что? Я себе смутно представляю, что теперь будет. Даже если меня отпустят с миром, сидеть потом и ждать, когда опять придет бригада?

— А я?

— А ты иди, подумай о семье. Кто там у тебя сейчас дома? Уведи их куда-нибудь.

— Уводи, увози… Ты-то куда? По лесам будешь до Питера добираться?

— По лесам не буду. Но доберусь. Иди и сдавайся. Банды не бойся. Они позже появятся. В ментовке скажи, что я все делал. Зажигалки бросал и остальное. Тебя подержат и выпустят. Помяни мое слово. Тем более, что они из машины успели повыскакивать. А того, что я замочил, обожженного, они с собой увезли. Надо было всю их автоколонну сжечь. Почему мы должны в лесу скрываться? Ночью? Почему они ходят, где хотят, головы режут? Баба та им что сделала? Мало ли, что баксы, дискетки… Если бы взяли мы все молотки да бутылки с бензином и стали их мочить, начиная с восемьдесят пятого года! Увидишь бритого с телефоном и в пальтище и мочишь.

— Да это же мелкие. Люмпен, шестерки.

— Это мы с тобой шестерки, скоты. По баночке засосать — и в люлю. Короче, встречаемся на Гороховой. Кафе помнишь, где мы пиццу жрали? Там Валентина работает. Будет нашим почтовым ящиком. Первый, кто доберется, оставит записку. Все. Иди. Встретимся в городе, отдам тебе половину денег. На нужды обороны. Сейчас нельзя. Менты отберут.

— Пойдем вместе, сдадимся…

— Хватит сдаваться. Иди и бреши им подольше и поубедительней. Мне времени нужно часа три. Скажешь, что я к электричке пробираюсь.

Я ухожу не оглядываясь. Вот-вот начнет светать. Когда я без всяких помех пересекаю дорогу, появляется солнце. До рыбхоза я добираюсь к восьми, трижды проваливаясь в мелких местах.

Жизнь здесь бьет ключом, несмотря на ранний час. Работают и столовка, и ларьки. Я покупаю чудесные красные носки и плоскую фляжку коньяка. И шоколадку. Отойдя за угол, переобуваюсь, срываю пробку и делаю) три больших глотка. Сил моих должно хватить для главного. Сил и везения. Шоколад я съедаю, фляжку завинчиваю и прячу туда, где дискета и деньги. Дом Струкова недалеко, и то, что мне нужно, на месте. Во дворе. Сан он тут же, делает какую-то работу.

— Николаю Иванычу наилучшие пожелания.

— Во! Ты че тут?

— Да дело к тебе некоторое.

— Заходи.

— Ты на озеро пойдешь сегодня?

— Третий день не ходим.

— Забастовали, что ли?

— Бензина нет. Я за свои брал, больше не хочу, сети, между прочим, не снятые. Ну, пошли в дом.

— Иваныч. Хочу тебя на обоюдополезный поступок подвигнуть. Я тебе бензин ставлю, а ты меня по озеру прокатишь.

— Так ты же без снасти. На Щучьем что, не ловится?

— Ты меня, Иваныч, подале забрось…

— Сейчас все едино. Везде не клюет. Да ты одет-то как? Бур где? Удочки? Ведерко?

— Ну тебя с твоей рыбой. Мне на ту сторону надо.

— Ты чо? Шутки шутишь?

— У меня свидание. Вопрос жизни и смерти. А ночь прошла в играх и плясках. Я тут денег заработал, хочу снова жениться, а баба молодая, гордая. Не будет меня в крепости к полудню, и все.

— Во, врет. Во, наворачивает.

— Иваныч. Вот сто долларов. Тут твоя зарплата за два месяца. Ну помоги.

— А что машину не поймаешь?

— Какие машины кривым путем. Опаздываю я.

— Вот же крути-верти. Ну иди в дом. Бабы нет. Посиди на кухне. Пойду бензин хлопотать.

Я сажусь на кухне за стол, кладу голову на руки и мгновенно засыпаю. Иваныч расталкивает меня вскоре.

— Поехали. Да шубу возьми мою и валенки. Застынешь. Сюда-то по реке, что ли, шел? Автобуса-то не было, — " смотрит он на меня уже с сомнением.

“Буран” — машина хорошая, ходкая. Домчим часа за три. Иваныч чего-то брешет, в чем-то там сомневается, я поднимаю воротник тулупа, закутываюсь и, наконец, засыпаю напрочь. Мне снится сон, мимолетный и значительный, тот, который вспомнить не суждено.

В принципе, все мои обходные маневры обречены на неудачу. Если Струев в порядке, то он все пути прорыва просчитал, проверил и сейчас в крепости, при посадке в “экспресс”, положит мне руку на плечо, я вздохну, теплое чрево автобуса, несбыточный фантом, растает, уплывет, будет весенний асфальт и короткий путь до “уазика”, что за углом автостанции…”

Я прохожу в салон, занимаю место согласно купленному билету, — откидываюсь на спинку сиденья, достаю фляжку из кармана. Не пришел Струев проводить меня в дальнюю дорогу. Значит, отстрелялся. Может, на время, а может, и насовсем.

Я давно не был в Питере. Я выхожу из метро у Лавры. Между мной и Богом — бензиновая гарь, трупы друзей и врагов, чужие деньги и тайны, лень и тупость. Я иду по Староневскому, меняю двести долларов в обменном пункте, радуясь, что они не фальшивые, покупаю сумку, рубашки, бритву, зубную щетку, пасту и пять пар красных носков, точно таких же, какие я купил в рыбхозе. Может быть, они принесут мне счастье. Здесь недалеко баня. Вода, горячая и долгожданная, нисходит ко мне, я стою под душем очень долго. Грязную одежду оставляю в корзинке.

Есть сейчас только одно место, где я могу выспаться. Это вагонная полка. Ближайший поезд на Москву уходит через сорок минут. Я забираюсь на свою верхнюю полку, прячу бумажник под матрас, поворачиваюсь на живот…

В Твери я просыпаюсь, с трудом вспоминаю, почему я здесь и куда еду. Засыпаю вновь и уже надолго погружаюсь в спасительный мир сновидений.