"Черный нал" - читать интересную книгу автора (Могилев Леонид Иннокентьевич)

Полковник Левашов

Валентин жил с нами уже три года. Он как будто все ждал чего-то. Какого-нибудь волшебного дирижабля, который повиснет над объектом, затем опустится трап, Старик махнет нам на прощанье сверху и полетит к своим чудесным городам. Месяцы шли, но великая стена вокруг объекта все росла и крепла. Я не занимался напрямую научными делами. Моя работа: связь, шифрограммы, принять, отправить, профилактика аппаратуры, ремонт и прочее. Из того, что я знал по обмену сообщениями между Москвой и нашей компашкой, причины аварии так и не были определены с достаточной вероятностью. Существовало по крайней мере пять различных версий, которые основывались на всяких научных завираниях. Условные обозначения, формулы. Почему плазмоид — а так условно называлась эта штуковина — взбунтовался, так и не поняли. И до выяснения осторожничали донельзя. Однако время шло, приказы, о форсировании работ поступали, о нас вроде бы забыли, но потом взялись всерьез. Группа начальников улетела на большую землю, прибыла другая, а мы, секретоносители, хотя никто ни уха ни рыла не понимал в большинстве этих секретов, продолжали ждать окончания контрактов. Самыми осведомленными из нас были несколько офицеров и Голованов из нашего “академгородка”. И, естественно, начальник первого отдела. Заниматься ему тут, по большому счету, было нечем, и он стал, как кот, ходить вокруг испанца.

Ту чушь, которую Валя нес про волшебные города, записывал в книжечку, сопоставлял что-то, пытался вести запростецкие разговоры с нашим пациентом. А кто он, выживший там, где легли все, не ослепший, подвинувшийся умом, но живой, крепкий, связно излагающий? Вдобавок он оказался совершенно классным хирургом.

Я тогда еще порадовался, как здорово учат в наших вузах, а увидев как-то, как он вынимает пулю из бедра солдата после случайного выстрела, понял, что он и тут нам вкатывает шарики. Резать смело развороченную ногу, балагурить при этом, а затем, выпив стакан спирта, сказать: “А вы боялись?” — мог только человек, оперировавший на фронте. Я же взрослый мужик. Видел всякое. Тогда-то и понял окончательно, что он не тот Валентина. Не настоящий. Особист Воронин тоже был не лыком шит: запросил с большой земли образцы почерка студента Гонсалеса. Дальше начинается вообще поэма. Ему отвечают: не занимайтесь чепухой, проверяйте соблюдение режима. Тот отвечает, что есть некоторые сомнения по личности одного из вольнонаемных, пациента, студента-медика, который и оказался-то здесь случайно, вместе с товарищами, технарями. Чуть ли не председателю КГБ шлет послания. Наконец прилетает человек из Москвы. Они долго беседуют, почерки сверить невозможно, так как личное дело студента Гонсалеса пропало неисповедимыми путями. Есть какие-то клочки — то ли лабораторные журналы, то ли курсовые работы. Почерк другой, особист ликует, устраивают они Валентину форменный допрос. Но все тихо, без огласки. Наконец чин улетает еще чего-то там проверить, а через неделю Воронина находят скончавшимся от сердечного приступа. Прилетает опять какая-то комиссия, потом другой особист, вместо нашего, я их по именам и не запоминаю. Не люблю эту публику. И все. Отбой воздушной тревоги. Никаких больше допросов, сверок, очных ставок, Валя опять в законе, а это значит, что в Москве у него есть крыша. И так, высоко, что глаз лучше не закатывать и не пытаться разглядеть звезды на погонах. Это что же? Он, получается, за нами за всеми следит? Гонсалес? Иначе зачем он здесь? Я вопросов лишних задавать не стал, но решил тогда, что это мой шанс. Если суждено мне отсюда убыть, то только вот с ним, несгораемым испанским или каким-то там еще гостем. Играет на дудочке. Пьет водку. И все остальное делает как настоящий мужик.

Тем временем после кончины нашего маленького Берии Валя как с цепи сорвался. Баб у нас было человек двадцать, все молодые, все замужем за офицерами, и едва ли не всех он перетрахал. Все эти истории о могучих реках, солнечных переулках, ночных барах и дансингах делали свое дело. Пока капитан один чуть не со слезами пришел в шалаш в лесу — а окрестности наши мы поизгадили и на тайгу они уже не тянули — и стал умолять свою половину выйти на свет Божий, и при этом грозил застрелиться. Камрад наш шалаш покинул, оставил их там двоих выяснять пункты брачного контракта, и на этом все закончилось. Но вскоре этот парень притащил к себе телефонистку, и не молоденькую, а старшего сержанта, лет тридцати пяти. Мужик ее, командир взвода Пряхин, недели через две прознал про этот грех, взял автомат и пошел разбираться. Но не таким был Валя человеком, чтобы умирать молодым. Телефонистка вылетела пробкой на свежий воздух, а они вдвоем говорили за жизнь, почти сутки, и, представьте, расстались друзьями. А дальше вспоминать смешно и стыдно. Женщины ложились под него чуть не парами. Тогда-то генерал и запретил приходить ему на территорию части без пропуска. А на закрытом собрании личного состава, не называя имен, произнес грозную речь. Валентин же, поняв, что играет с огнем, а может, по другой причине, прекратил свои похождения и заперся в доме. К тому времени у нас был полный комплект медработников и в его услугах мы больше не нуждались. И сидел он в своем доме год. Оказалось, писал стихи. Толстенная тетрадь лежала на полке. Я слушал. Сначала он писал по-испански, а затем переводил на русский. По-испански звучало красиво и загадочно. А по-нашему выходила нескладуха какая-то. Впрочем, я технарь. Не очень в этом разбираюсь. Вот так-то. Играл на дудочке, писал стихи и ни шиша больше не делал. Только отоваривал свою огромную пенсию в магазине. А там было чего прикупить.

Тонкий тюль оконной занавески трепещет на ветру, хотя это не ветер вовсе, а так — сквозняк. Мои ветра и мои озера закончились, по-видимому. Вот комната, где я лежу на диване. Еще в комнате есть два кресла и столик, на коем пачка газет. И более ничего. Часы мои на месте, запястье стягивает ремешок. Без минуты полдень. Тяжелая, пудовая голова не хочет отрываться от подушки. Руки целы, ноги целы, гениталии на месте. Встать все же удается. За окном незнакомая местность. Ну естественно — Эстония, вот только какая. И почему-то кажется мне, что не столичная. Этаж примерно пятый. И то хорошо, что выше уровня земли.

— С добрым утром!

Я оборачиваюсь на голос. Передо мной почтенный человек, в хорошем костюме, без пистолета в руке, даже без ножа, не говоря уже о баллончике.

— С добрым утром! — повторяет он. Голос мягкий, невредный.

— Учитывая, что сейчас полдень, — здравствуйте.

— Вы привыкли, некоторым образом, к ночному образу жизни, насколько я могу судить. Следовательно, сейчас для вас раннее утро. Это для меня почти вечер. Все в этом мире относительно. Как вы себя чувствуете?

— За исключением головы, весь организм в порядке. В извилинах же некоторый беспорядок присутствует. С чего бы это?

— Это чтобы не было соблазна к решительным действиям, к побегам, к новому переходу государственной границы.

— Можно, я сяду?

— Вот нельзя. Немного попозже. Дело одно нужно сделать. Пустячок. Что же вы не спросите, что с вашей пассией?

— Она человек и вовсе невинный. Случайный в этом деле человек.

— А что же вы ее не оберегли-то? Ну, спрятались в Катиной комнатке и сидели бы тихо. Жизни радовались. Ведь кто ее знает, сколько осталось?

— Вы же понимаете, что случайный? Вы ее отпустили?

— Да зачем же? Пока несвоевременный и вредный поступок.

— Давайте-ка поставим точки над “i” и палочки над “т”. Вы господин Амбарцумов?

— Естественно.

— Вы совсем не похожи на маклера.

— Ах, бросьте. Что вы можете знать о маклерах? Хотя назвали абсолютно верно. Лукавство вам в заслугу не поставить.

— Я тут почитал кое-что. Точнее, все, что было за месяц в прессе. Ваше интервью на выставке в Гавани, имиджевую статью, справочники разные… Вы как думаете? Всемирный банк станет инвестором сто тридцатого квартала?

Амбарцумов поперхнулся, неприятно посмотрел на меня и снял пиджак.

— Давайте пива выпьем. Холодного, легкого…

— Только не “Балтики”. Какое у них тут? “Жигулевского” нет?

— Есть очень приличное шведское пиво. Посидите тут. Только из окна не прыгайте. И не бросайте в меня подлокотником от кресла…

Амбарцумов выходит, слышно, как на кухне звякает, возвращается с полдюжиной пива и копченой курицей. Значит, меня еще покормят перед концом. Но уже вернулась и окрепла надежда.

— Мы одни тут. Без свидетелей. Будете проказить, я вас просто пристрелю. А вообще, есть разговор.

Я высасываю бутылку пива, взвешиваю пустую на ладони, примериваюсь, словно бы для удара по черепу Амбарцумова.

— Вы хорошо тогда прорвались из поселка. Как, кстати?

— По озеру. На снегоходе “Буран”. Хорошая машина. Ходкая. А до озера по речке, вдоль бережка. _:

— А сюда-то как? В Ревель?

— В Ревель-то опять по озеру.

— По Нарове?

— Нет. Через Чудское. Едва не утонул. Под лед здорово тащит.

— И в каком же месте?

— В самом широком. Где никто не ждет.

— Суворов вы прямо. Пейте, пейте. Давайте вот курицу начнем. Я тоже не завтракал сегодня.

Я увлекаюсь и подробно рассказываю Амбарцумову все, что касается технической стороны моего паломничества в ту страну, откуда обычно не возвращаются.

— И зачем вам все это? Ну, из дома сбежать, пока суть да дело. Ведь есть же милиция, в конце-то концов…

— Ха… Есть, конечно.

— Кстати, вам повезло. Могли и на сержантов из райотдела попасть у вашего друга. Тогда бы в случае успеха большая статья.

— Можно подумать, что сейчас ее нет. А бензин? А погорелец ваш? А трупы повсюду? Они-то на ком?

— Ну, погорелец-то, он моим и останется. В другой раз будет умнее. Видеть будет. Слышать тоже. Очарование юности только не вернете после таких ожогов. Трупы, они не ваши. Можно свидетелей найти надежных.

— Вы что же, мне домой предлагаете вернуться?

— А почему нет?

— А участковый?

— А что участковый? Искал нестандартное решение ситуации и поплатился. Надо было по-простому. Посадить вас в КПЗ с другом вашим и бить по почкам. Все бы были уже дома, деньги сданы по акту в Сбербанк, дискета прочитана и положена в сейф. Или уничтожена. Поверьте мне, уничтожена. А теперь, что вы натворили? Зачем же было в газету идти? К щелкоперам? К акулам пера?

— Да. Тут вы правы. Дал я маху. Я же потом книжку купил по компьютерам и понял, как Витек нас кинул. Полистал минут тридцать и знал, что он в компьютере оставил текст.

— Не нужно никогда лезть не в свое дело. — И Амбарцумов без замаха, коротко бьет меня в подбородок. Я падаю, катятся по полу бутылочки с пивом. Ножка куриная падает. — Прости меня, парень. Только ты теперь настоящий палач. Ты всех, кто в списке, казнил. Их теперь по одному отслеживают и бьют по всем просторам СНГ и стран Балтии.

Я встаю.

— Садись. Больше не буду. Пей пиво. Закусывай. Заслужил.

Заслужил так заслужил. Сквознячок подбрасывает занавеску, болит прикушенный язык, я пью пиво, ем курицу.

— Кого бьют-то? Кто эти люди?

— Это лучшие из людей, что когда-то были. Это… Вот если война начнется, подпольщики должны быть? Люди наши на оккупированной территории?

— Знамо дело. Так что, я подполье ваше порушил? Амбарцумов ходит по комнате, смотрит в окно.

— Алябьева-то за что?

— За то самое. Вот что. Тебя как бы нет. Исчез. Растворился. Хочешь домой, с Катей? Рыбу ловить? Что ты там еще делаешь? Ну, хочешь?

— Знамо дело. Только кто вы, господин Амбарцумов?

— Я человек из списка.

— А почему живой? Кто тебя должен кончить? — ФСБ.

— Ну ты даешь. А ты-то кто?

— Я тот, кто даст тебе шанс.

— Я против родной спецслужбы не пойду. Лучше убейте.

— С каких это пор она для тебя родная? Ты присягу когда давал? какой стране?

— Было дело. Советскому Союзу.

— Так вот, я оттуда. Из Союза.

— Вместе с бандитами и рэкетирами? Вместе с риэлтерами?

— А ты хотел с райкомом партии и подшивкой газет? У тебя выхода нет. Выполнишь поручение — поедешь домой. Не выполнишь, сбежишь — будешь как пес скитаться, пока не попадешь к ментам. Те уж из тебя веревок навьют, ремней нарежут.

— Что-то не очень хорошо я все понимаю.

— Я теперь засвечен. Успел уехать из Питера. По Таллину даже пройти не могу спокойно. Мы секретное подразделение. Неважно чье. На случай войны или экстраординарных событий. Однажды мы исчезли.

— Что? Все восемьдесят один?

— Нет. Нас было меньше. Людей потом подобрали. Базы-то остались. Тут я тебе остерегусь рассказывать. Может быть, потом. Если будет возможность. Мы исчезли. Нас искали с одного достопамятного года. Очень давно. И по приказу председателя, КГБ, такого давнего, что ты и фамилии его не помнишь или не знаешь, мы должны быть найдены и уничтожены. Ты со своим другом газетчиком нас и уничтожил. Вместе с Алябьевым пьяным. Вместе с любовью к приключениям. Это моя первая ошибка за всю службу. Я был в городе, когда случилась протечка в офисе, позвали сантехников из ЖЭКа, те были заняты, пришли другие.

— И Лева.

— Не называй мне это имя. Короче, я пакет с черной наличкой прятал между потолком и декоративным покрытием. Под лепнину. Нашел, собака. И как ловко сунул себе под куртку. В кабинете народу было много. Ты догадался, что в милиции у меня есть кое-кто, естественно, не Струев. А дальше они сказали, теперь уж вы сами, ребята.

— Не верю я вам, господин Амбарцумов.

— А ты не верь. Сейчас я тебя пристрелю и уйду.

— А как же поручение?

— Сам буду пробиваться.

— Куда?

— Есть одно место.

— А зачем же вы своего человека в Либаве кончили?

— Да не мы это вовсе. Нам кое-что забрать у него нужно было. Не успели. А вот тебя встретили.

— А откуда в НКВД нашем знают, что это именно тот список?

— Часть списка они получили. В семье не без урода. Долго рассказывать. Теперь методом простого сопоставления они поняли, что это такое. Ведь за каждой поганой газеткой контроль идет жесткий. Это ты хоть понимаешь?

— Так. А что же мне нужно сделать? Что за щекотливая просьба?

— Вообще, ты прирожденный резидент. Вот подучишься немного, и возьмем тебя в штат. Ты понимаешь, естественно, что списки эти лежали, ну, к примеру, в титановой капсуле, под метром бетона. А появились потому на свет, что приближается время. День настает. Скоро уже.

— Путч опять?

— Ты присягу давал?

— Давал. И на сборах стрелял из автомата. И гранату бросал.

— Документ подписывал?

— Подписывал.

— А другого никакого нет? — Нет.

— Паспорт у тебя советский?

— Яволь.

— Ты про законы что-нибудь слышал?

— Яволь.

— Я тебе, пожалуй, еще раз по роже дам. А потом пристрелю.

— Да что ты все. Пристрелю да пристрелю…

— Ты, естественно, догадываешься, что есть такие адреса и имена, которых нет ни в каких списках. Они вот здесь! — и он натурально постучал себя по лбу.

— В вашей голове, товарищ Амбарцумов, многое поместится.

— Поедешь по адресу, с паролем, кое-еще с чем. Доедешь и передашь все. Потом свободен.

— И домой?

— Естественно.

— А вы?

— О нас не думай. — Пока мне придется лечь на такое дно, какого ты себе представить не можешь.

— Что это за город?

— Это Раквере.

— Это еще не дно?

— Не дно, но где-то рядом. Был когда здесь?

— На автобусе мимо проезжал.

— Вот. На автобусе и уедешь. С новыми документами. Какое имя желаешь?

— А мое старое?

— Ты на десять штук хорошо оттянулся?

— Я половину Птице отдал. Чтоб он семью спрятал. А на вторую половину купил кое-что. Реквизит кое-какой. Еще другое разное. Ну, оттянулся немного.

— Я тебе выдам еще пять штук. Под расписку. Командировочные.

— И виза будет стоять?

— Хоть десять. В этой картофельной республике — хоть двадцать пять виз.

— Это что? Я теперь призван в советские подпольщики?

— Абсолютно точно. Когда все закончится, медаль дадим и грамоту.

Городок этот, Раквере, весьма приятный на вид. Мы долго путешествуем с Амбарцумовым по булыжным улицам и по асфальтированным. Поднимаемся на холм, осматриваем развалины замка, пьем пиво в подвальчиках, покупаем газеты. Куда мне без документов и денег? Да если бы и были даже, Катя припрятана в неведомом месте. Я спокоен и уравновешен. Копченые куры со шведским пивом сделали свое дело. Я благодушен и признателен. Вечером привезут мой новый паспорт, где виза, и адрес какой-то, и фамилия. Весна, середина апреля. Остались маленькие формальности. Съездить, куда попросят, передать пакет, который открывать не велено, и назад, к мирной жизни, в ореоле героического приключения, в рамках борьбы с мафией. В мае расчехлить удочки — и на реку. Донок наставить. Весь налим мой. Но прежде Амбарцумов должен привезти Катю сюда, чтобы я не усомнился. Сомнение — великая вещь. Деньги я, по словам Амбарцумова, должен получить в аэропорту, перед рейсом. Чтобы соблазна не было. Сомнение сродни соблазну. Они-то и двигают всем, дергают за ниточки, подставляют табурет, а потом выбивают его из-под каблуков.

— Мадам ваша, господин путешественник, будет вам предъявлена в здании аэровокзала, перед вылетом. Это связано с техническими трудностями. Я думаю, вы не будете возражать?

Возражать-то я буду, но что это изменит? Вот и паспорт. Жбанов Сергей Петрович, пятьдесят второго года рождения, фото мое, визы на месте, прибыл из города Перми, убывает туда же. В необъятные просторы загадочного восточного соседа. Виза заканчивается завтрашним утром, рейс сегодня, в девятнадцать ноль-ноль, до Москвы.

— Вернемся на улицу Семинари, посидим перед дорожкой. Кстати, мне понравилась эта квартирка. Не продадите по знакомству?

— Я возьму дорого. Слишком дорого ты мне обходишься. Господин Жбанов.

Мы едем в автобусе до Ревеля недолго, примерно час.

— А сюда-то на чем меня привезли?

— На правительственной машине. Мусоровоз называется.

Я смеюсь долго и отчетливо, впервые за все эти дни.

— Завидую я вам, господин Жбанов. Полетите в такой чудный город.

Путь наш короток и нетруден. Холмы и долины, столбы и мосты. Населенные пункты с чудными названиями. Наконец пригороды столицы и уже позади аэропорт. Вот автостанция и автобус двадцать два. Экономит резидент. Мог бы и такси взять. Не жаль ему личного времени. Сколько бы сделок провел даже из подполья, нала черного припрятал.

— Кстати, как там Вальтер с Ромой?

— Ждут встречи с тобой. Ты уж постарайся не отклоняться от маршрута.

— Не будет Кати, лягу насмерть, загрызу тебя, Амбарцумов, зубами. Бензин найду и спалю этот шалман. — , И чтобы угроза звучала явственней, беру Амбарцумова за лацкан и тащу на себя. Он перехватывает мое запястье, отталкивает руку.

— Очумел? Сейчас предъявят твою пассию. — До отлета минут сорок, рейс все не объявляют, но это ничего. Погода ясная, прирожденные эстонские механики знают свое дело. Амбарцумов спокоен.

— Билет-то отдай. Суточные.

— Спокойно. Перед вылетом. Получишь и суточные, и прогонные, и все остальное. — Он явно обижается.

— Пойдем выпьем, товарищ, — предлагает Амбарцумов.

— На что я выпью? Дай мне денег.

— Я ставлю. Пойдем в бар.

— Я люблю бар на вокзале.

— Если бы ты сидел поменьше на вокзале, не попал бы так глупо и однозначно в сектор обзора моих людей.

— Случайность. Эмоции.

— Постарайся теперь без случайностей. Мой тебе совет. Выпей.

— Поставь мне апельсиновый сок и капуччино.

— Ну, как знаешь. А я выпью.

Мы сидим на высоких стульях в углу, и Амбарцумов вдохновенно вещает:

— И это теперь у них называется странами. И литвины, и бралисы, и чудь белоглазая. С вильной разговор особый. Мы друг друга резали и резать будем. По-товарищески, по-братски. А вот это картофельное чудо ни в какие ворота не лезет. Согласен? Со всей постыдной геополитикой потом разберутся компетентные органы, а пока ты, как совершеннейший пес, перемещаешься по Северо-Западу, по льду бегаешь.

— Как ты угадал?

— Что угадал?

— Мою агентурную кличку?

— Ха… Я же профессионал. Так вот. Ты перемещаешься по разным маленьким городам и поселкам, — впрочем, это весьма познавательно. Ты смотришь. Себя показываешь. И целью этих перемещений по преступным государственным образованиям является погоня за призраком. Пока я, Леонид Сергеевич Амбарцумов, не закрыл для тебя внешние границы и не сузил их до диаметра наручников.

Он находится в совершенно благодушном расположении. Пьет мой любимый джин, а я не могу себе этого позволить. Я должен сегодня еще много работать. И работа эта начнется очень скоро.

— Так вот. Ты можешь возвращаться к печальным полям и долинам отечества и возобновлять некоторым, не совсем честным, образом запасы наличности.

— У меня, кстати, командировочные какие?

— Что ты все о деньгах? Так вот. Возобновлять запасы наличности, чтобы, вернувшись к булыжникам, петушкам на кирхах и своей фрейлен, отыскивать между волнами времени следы призрака и возобновлять погоню. Зачем ты полез в этот список? Отсиделся бы, отлежался, бабки потихоньку стал тратить. А ты их тратишь не так.

— Вот видишь. Теперь ты о деньгах.

— Я — это я. На каждом контрольно-пропускном пункте ты занесен в списки для отлова, а лед уже того… Поехал. Есть локальные льдины, перемещающиеся в нейтральных водах. Слабо? А если ночью, на лодке, через реку, то тоже ничего не получится. Ну да ладно. Вот сядешь в самолет, и последний раз призрак невесомым дуновением ухмыльнется рядом. Хватит жить в ночлежках и общаться с человеческой слизью.

Амбарцумов отхлебнул еще, и его понесло. Он прямо парил над аэровокзалом и оттуда, сверху, втолковывал свой монолог.

— Раньше можно было за смешную сумму промахнуть все три республики и выйти утром в Кенигсберге. Ну что? Слабо им завладеть нашей Пруссией? Слабо. От мертвого осла уши. Вот посмотри направо. Туристы пьют ликер. Это, может быть, из Дании или из Италии. Много разнообразных людей, жадных, лицемерных, рыщут теперь по нашим республикам. Смотреть тут, кроме архитектурных несуразностей, нечего. Но у этих рысаков какие-нибудь бабушки жили на хуторах под Перновом или Ковной. И теперь они делают круги, на предмет ностальгического восстановления прав на собственность в живописном месте. Тут нужен квалифицированный риэлтер. Такой, как я. Вот этот живчик в ковбоечке — совершеннейший образчик Лифляндии. Их маленькие страны на Рейне, ни Аппенинах, в Скандинавии несвободны. Европа иллюзорна и пленена. И все эти поиски потерянного времени, среди булыжников, бывшего жигулевского пива с эстляндскими этикетками их последняя никчемная попытка уйти от несвободы. И поверь мне, придет время, и границы для них обретут несколько иное качество. Так тебе чего? Джину или водки? — Мне еще кофе и ветчину.

— А тоник будешь?

— На кой мне тоник? Ты лучше скажи, как твоя агентурная кличка? Звание? Как вообще-то жизнь? Расскажи. Может, не увидимся больше.

— Какая, к потрохам, жизнь? Я же подводник бывший. Капитан. Мою лодку потопили, продали, сгноили. И не было альтернативы. ”

— А сколько получил за измену лично?

— За какую измену?

— Ну, ты же теперь маяк капитализма.

— Много ты про маяки понимаешь.

— Ты себе недвижимость купи. На Псковщине. Соберешь там из металлолома батискаф и будешь топить эстонские яхты. Идеолог.

— Напрасно смеешься. Наши люди везде. На Псковщине, в батискафах, на лодках.

— Возьми меня на лодку, хоть раз? Хочу видеть в перископ бывший советский берег.

— Ты его имеешь шанс увидеть с борта самолета. Только не оплошай. Ну ладно. Время заканчивается. Пошли. Зря ты не выпил.

Сейчас все закончится для капитана Амбарцумова. Беспокойный и любопытный, сунувший нос в дела, далекие от недвижимости, и ни черта в них так и не понявший, случайный, фрагментарный ходячий объект пересечет линию государственной границы, предъявив фальшивый паспорт с гордой фамилией Жбанов. И капитан расслабился.

А Катя, вот она, идет сквозь разошедшиеся стекла входной иллюзорной стенки. Сколько раз здесь бывал, не помню, чтобы подвело реле или механика. Подходишь, стеколки поехали, вошел, и вот они сошлись. Хорошо здесь жили при большевиках. Образцово.

Катю ведет не кто иной, как Рома. Вот он приотстал немного, глядит на босса своего. “Можно пустить”, — сделал тот знак ручкой. Зал-то совсем пустой, только пассажиров человек пять, команда за стойками и у весов да на паспортном контроле и полицейский у колонны. И еще один у выхода, и какие-то люди в конце зала, под лестницей. Продажа цветов и сувениров, само собой.

Она обхватывает меня, шепчет на ухо: “Все будет хорошо, только возьми…” Но уже вплотную подошел Амбарцумов и поодаль — Рома. Глядит нехорошо. “Что взять?” — спрашиваю я глазами. “Что-то”, — получаю ответ. “Где?” — глаза опускаются. Я провожу руками по талии своей верной подружки, ниже, она качает головой, выше, да. Еще выше, вот-вот, сейчас и вот, твердый предмет, но нужно залезть под блузку, да, кивок, и я расстегиваю одну пуговку, другую, рука скользит вниз, Амбарцумов не выдерживает, отворачивается, теперь быстрее, вот он, предмет, умещается в ладони, теперь быстро вынуть руку и в правый наружный карман и перевести дух.

— Ну все, граждане провожающие.

Катю отрывают от меня мягко, но настойчиво, и она идет, открывается выход, закрывается. Где Рома, там и Вальтер. Значит, машина там, у входа, справа, где остальные, и Амбарцумов уедет на ней. Вот только втолкнет меня в помещение таможни и…

— Все. Билет мне и деньги.

— Хорошо. Сейчас получишь. Пусть сперва рейс объявят.

— В туалет хочу.

— Переволновался? Ничего. Бывает. Дело житейское. Облегчись… — глумится Амбарцумов.

Мы идем вниз, налево, он платит за вход, я вхожу в кабинку, а хранитель мой снаружи, моет руки. Похаживает. Больше в помещении никого. Баллончик газовый, украденный Катей у кого-то из компании. А чтобы украсть, нужны обстоятельства.

Опять в наших комнатах мразь, перевертыши, дилеры, маклеры.

— Дружок. Нам пора. Опоздаешь.

Немного погодя он дергает дверь. Потом сильней. Мы одни здесь. Только бабулька за углом у входа. Я достаю платок, держу его под струей виды, выжимаю, накладываю на лицо.

Амбарцумов срывает хлипкий засов, видит меня, стоит, расширив ноги, и наконец делает ошибку. Протягивает руку, чтобы оторвать мою печальную плоть со срамного трона, вырвать из кафельного рая. Я выпускаю, наверное, все, что есть в этом баллончике, в его озабоченную рожу, сам все же ловлю ртом едкое и кислое, но успеваю дернуть на себя протянутую руку, схватить Амбарцумова за волосы и ударить “вовремя поднявшимся коленом в лицо, а потом ребром ладони по шее и втолкнуть в кабинку. И закрыть ее. И выйти. Но опять открыть дверь и взять из кармана бесчувственного, уважаемого в прошлом человека пакет, где билет и деньги, а из внутреннего пистолет. А потом закрыть дверь и спокойно выйти.

Машину я узнаю сразу. “Фордик”, тот самый, в котором увозили Альмиру Пинегину. Сейчас там внутри Вальтер и Катя, а Рома — вот он, прогуливается недалеко. Я делаю ему отмашку. Все в порядке, старик. Минутное дело. Шеф разрешает. И пока тот вертит головой недоуменно, подхожу к “фордику”, открываю дверь позади водителя, добродушно наклоняюсь, сажусь.

— А что…

— Гони, сука! — и ствол под ухо, и предохранитель щелкнул.

Потом, уже на дороге, на Нарвском шоссе, приказываю остановиться, выйти из машины, отойти, пересаживаюсь за руль и утапливаю педаль. До Раквере домчим минут за сорок.

Пожалуй, минуты две у нас есть. Я останавливаюсь на двадцатом километре и съезжаю на обочину. Вот конверт для меня. В нем нет никаких денег, нет никаких паролей, нет ничего, кроме списка на восемьдесят фамилий. Того самого, что распечатан на принтере Витьком. Но только не совсем того. Амбарцумова в списке нет. И вычеркнуты красным фломастером три фамилии. Ежов Валентин Иванович с улицы Судмаля, в Либаве, Грязное Михаил Михайлович, г. Вильнюс, ул. Карла Маркса, 11, кв. 11, и Архипов Александр Илларионович, г. Таллин, ул. Комсомола… И еще две фамилии. В Тарту и Нарве. Нарва по маршруту. Таллин и вовсе рядом. Там река Эма Йыге, там дорога к озеру. Можно и в Нарву. Присмотреть себе недвижимость. Штуки за три. А когда все закончится, поселиться и жить. Смотреть на русскую крепость за рекой и ловить рыбу. Попросить тут политического убежища. Сдать чекистам списки. Донести на Амбарцумова. Вот он какой мне чудный паспорт приготовил. Вроде бы все в порядке. Печати красивые, подписи. Въездная виза, выездная. Фото мое. Что не так? Львы бегут. Три льва на штемпельке. Национальный символ суверенного народа. Львы. Вот оно. Два льва на выездной. Чтобы любой, самый тупой, таможенник или паспортистка самая легкомысленная увидели. И остановили. И полицейский. Что у вас в карманах? Документ липовый и конверт. А что в конверте? Деньги? А сколько и в какой валюте? Ах нет. Здесь список какой-то. Знакомые все фамилии. Вот особенно господина Ежова. Где-то я слышал сегодня это имя. Не в сводке ли убийств? И уже защелкиваются стальные ограничители степеней свободы на запястьях, и все трупы на мне. Включая самый свежий. Не были в Вильнюсе? А зачем вам туда? Вот он, господин Кравцов, здесь, в городском, к примеру, канале. Или в другом месте. Где вы были в последнее время? В Раквере? На улице Семинари держал вас якобы некто Амбарцумов, уважаемый человек? Так, давайте посмотрим, что там в квартире. Сейчас и посмотрим, только вот бумажник Леонида Сергеевича проверим. Ключи.

Быстрей соображай, Пес. Вот его паспорт. И фотография его. Деньга в эстонских бумажках, доллары, коих с пятьсот, тысяч триста русских. Это нам. Удостоверение пластиковое “Юрвитана”. Права, проездная карточка на все виды питерского транспорта, включая пригороды. Все.

— Скажи, Катя, как тебе жилось без меня? Как спалось? Пилось, елось сладко ли?

Она молчит, ложится сзади на сиденье, прячет голову.

— Что опекуны? Вальтер, Рома?

— Опекуны пекли блины. Слышал такую поговорку?

— Так. Оба пекли?

— Сначала один. Потом второй. И оба вместе враз. Это после.

Я медленно поворачиваюсь, смотрю на нее. Жила себе мирно и тихо. Сейчас бы была там, где товарищи из списка. Куда они ее повезли бы после? В лес? На свалку? На квартиру какую-нибудь? Оттянуться напоследок?

— Отдохни пока. Ты же прирожденный резидент. Я вот только никудышный. А может, джин всему виной. Ведь предупреждали.

В Раквере все так же упоительно, как и утром. Тихо так. Спокойно. Меня тут во всех магазинах знают, в подвальчиках, в подъезде дома на Семинари. Сейчас вот и придется сходить в эту квартиру на пятом этаже.

— Пересядь-ка, душа моя, на водительское место. Изредка газа добавляй. Вот педаль. Чтобы не заглохло. Я ненадолго. Если не вернусь, выходи из машины. Вот деньги. Больше у меня ничего нет.

Я поднимаюсь спокойно и неторопливо и даже не встречаю никого. Ключ из связки примерно этот. Нет, другой, похожий. Вот и он.

Товарищ Ежов лежит на диване, лицом вниз, там, где я коротал время. Нож среднего размера под лопаткой, кровь натекла. А если не Ежов, то другой человек из списка. Из тех, кто вычеркнут.

Пиджачок его вот он, на стуле. Паспорт гражданина Эстонии. Все-таки Ежов. Пожилой уже человек. Жил себе. В списках каких-то значился. Ну и что, что в списках? Пришел господин Амбарцумов, а у господина Ежова ничего в руках. Ни бутылки, ни баллончика, ни фомки. Поехали зачем-то в Раквере. А может быть, обычная технология. Схватить, накумарить, привезти, как зомби постыдного, бросить. Я оставляю на столе паспорт Амбарцумова, его бумажник, связку ключей, ствол. Мое оружие пока будет другим.

Я выхожу, захлопываю дверь. Тишина и покой в подъезде. Скоро отсюда понесут тело господина Ежова, а потом очень много народу будет подниматься и спускаться по лестнице. И господин Амбарцумов тоже. В его прочувствованных монологах о советском подполье причудливая ложь с невероятной правдой образуют зыбкую и смертельно опасную конструкцию, где я теперь внизу, а надо мной качается и поскрипывает нечто наподобие строительных лесов. Подниматься наверх страшно и опасно. Если не подняться, не увидеть сверху панораму жестокую и явственную, рухнут стойки и настилы, раздавят. И сегодня сороковой день, как Лева Алябьев упокоился на озере Мертвом. Может быть, это он, пока еще не поднялся, не покинул настырную и пьяную дичь нашу, помог в миг свой последний, душа его, разрывая краткую нить, вывела меня из подъезда, усадила за руль, а двигатель не заглох, и можно сразу на дорогу и утопить педаль, потому что полицейский экипаж уже у дома, и один чин в форме, а двое в штатском идут наверх.