"Кувшин золота" - читать интересную книгу автора (Стивенс Джеймс)

Глава XIV

Пройдя немного по дороге, полицейские остановились. Ночь настала еще до того, как они захватили своего пленника, и теперь, в сгущавшейся темноте, им было не по себе. Прежде всего, они знали, что дело, которое они делали, не очень-то подобает человеку, как бы оно ни выглядело для полицейского. Арест преступника может быть оправдан определенными доводами, такими, как здоровье общества и охрана собственности, но никто ни при каких обстоятельствах не хотел бы вести в тюрьму мудреца. Помимо того, их тревожило то, что они находятся в самом сердце многонаселенной эльфийской страны, и что стихийные воинства, может быть, уже выстроились вокруг них, готовые обрушить на них жуть сражения или еще более жуткое — свою насмешку. Путь, что вел к полицейскому участку, был долог и вился длинными аллеями между деревьев, которые кое-где разрослись над дорогой так обильно, что даже свет полной луны не мог пробраться сквозь их ветви в густую черноту. При свете дня эти люди арестовали бы хоть архангела и, если бы пришлось, оглоушили его дубинками, но ночью тысячи страхов охватили их, и тысячи шорохов со всех сторон заставляли их вздрагивать.

Двое держали Философа с обеих сторон, а другие двое шли один впереди, другой — сзади. Именно в таком порядке они следовали, когда в слабом свете увидели, что дорога прямо перед ними уходит в одни из тех зарослей, о которых уже было сказано. Подойдя к ней, они невольно остановились; тот, что шел первым, — молчаливый и злой сержант — в гневе обернулся к остальным:

— Ну, вперед же! — сказал он. — Какого черта вы ждете? — И шагнул в черноту.

— Держите этого типа хорошенько, — сказал тот, что шел сзади.

— Да ладно тебе, — ответил ему тот, что справа. — Отлично мы его держим, да и староват он для шуток.

— Ну, да вы там все равно держите его покрепче, потому как если он у вас выскользнет здесь, то тут же сгинет в кустах, как мышь. Эти старички — скользкая публика. Смотри, дед, — сказал он Философу, — попробуешь бежать от нас, огрею дубинкой по затылку — имей в виду!

Они прошли всего несколько шагов, как вдруг топот торопливых ног снова остановил их, и сержант тотчас же вернулся назад. Он разозлился:

— Вы собираетесь проторчать здесь всю ночь, или что вы там себе думаете? — сказал он.

— Да будет вам, — ответил ему тот, другой. — Мы тут просто разбирались с дедушкой, чтобы он не вздумал ускользнуть в темноте.

— По-вашему, он подумывает дать деру? — спросил сержант. — Вынь дубинку, Шон, и если он хоть повернет голову, бей его по башке.

— Слушаюсь, — ответил Шон и вынул свой жезл.

Философ несколько замешался от неожиданности всех этих происшествий, и скорость, с которой его заставляли двигаться, не давала ему ни задуматься, ни сказать что-либо; но во время этой краткой остановки его разметавшиеся мысли начали приходить в порядок. Сперва он был поражен насилием и тем, что четверо людей постоянно бегают вокруг него, говорят все разом и каждый тянет его в свою сторону; Философу показалось, что его окружила большая толпа народу, а он никак не мог понять, чего же им надо. Спустя некоторое время он обнаружил, что людей всего четверо, а по их разговорам понял, что арестован по обвинению в убийстве — и это ввергло его в изумление еще более глубокое, чем прежде. Он совершенно не мог понять, почему его арестовали за убийство в то время, как он никогда не совершал его; и это возмутило его.

— Я не ступлю ни шагу, — произнес он, — пока вы не скажете мне, куда вы меня ведете и в чем обвиняете меня.

— Расскажи-ка, — ответил сержант, — чем ты убил их? Ведь это же уму непостижимо, как они погибли, — без единого следа на теле; хоть бы зуб был сломан!

— О ком вы говорите? — спросил Философ.

— Какие мы невинные! — отвечал сержант. — О ком же еще, как не о мужчине и женщине, которые жили с тобой в том домишке?! Яду ты им дал, или что? Возьми блокнот, Шон.

— С ума вы сошли! — сказал Шон. — Как же я буду писать в такой темноте, да тем более, что у меня нет карандаша, не то что блокнота?

— Ну ладно, запишем все в участке, а он пускай рассказывает, пока мы идем.

Вперед, потому что тут не самое лучшее место для разговоров.

Они зашагали снова, и через мгновение темнота поглотила их. Пройдя совсем немного, они услышали впереди странный звук, похожий на сопение какого-то огромного животного, а также что-то вроде храпа, и остановились снова.

— Там впереди что-то непонятное, — сказал один из полицейских тихо.

— Эх, будь у меня хотя бы спичка! — отозвался другой.

Сержант тоже остановился.

— Отойдите к обочине дорогие, — сказал он, — и держите дубинки перед собой.

Держи крепко этого типа, Шон.

— Слушаюсь. — ответил Шон.

Потом один из полицейских нашел у себя в кармане несколько спичек и добыл огня; ветра не было, поэтому огонь горел достаточно ровно, и все полицейские уставились вперед.

Посреди дороги лежала большая черная ломовая лошадь и чутко спала; когда вспыхнул свет, она вскочила на ноги и в панике с грохотом ускакала.

— Так недолго и инфаркта лишиться, — сказал один из полицейских со вздохом облегчения.

— Точно так, — подтвердил другой; — наступил бы на эту клячу в темноте и не знал бы, что и думать.

— Что-то я не очень хорошо помню здесь дорогу, — сказал сержант через некоторое время. — По-моему, надо свернуть по первой дороге направо. Не знаю, не проскочили ли мы уже поворот; на этих стежках-дорожках сам черт ногу сломит, тем более в такой темноте. Ребята, кто-нибудь знает дорогу?

— Я не знаю, — отозвался один голос, — сам я из Кавана.

— А я из Роскоммона, — ответил другой, — и зря я сейчас не там, вот что я думаю.

— Ну, если мы пойдем все прямо и прямо, то куда-нибудь уж точно придем, так что пошли. Ты крепко держишь этого типа, Шон?

— Так точно, — ответил Шон.

В темноте раздался голос Философа.

— Вовсе не нужно щипать меня, сэр. — сказал он.

— Да я тебя и не щиплю. — ответил полицейский.

— Щиплете, — возразил Философ. — Вы защемили большой кусок кожи в моем рукаве, и если вы сейчас же его не выпустите, я сяду прямо на дорогу.

— Так лучше? — спросил полицейский, чуть ослабив хватку.

— Вы выпустили только половину, — ответил Философ. — Вот, теперь лучше — добавил он, и путешествие продолжилось.

Через несколько минут молчания Философ заговорил:

— Я не нахожу в природе никакой необходимости для полицейских, сказал он, — и не могу понять, откуда впервые произошло такое явление. Собаки и кошки не заводят таких необычных наемников, и все же их строй является прогрессивным и упорядоченным. Вороны — общительный народ с устоявшимися укладами и организованным сообществом. Они обычно собираются в разрушенной башне или на колокольне церкви, и их цивилизация основывается на взаимопомощи и терпимости к странностям друг друга. Их превосходная мобильность и стойкость делает нападение на них опасным предприятием, и поэтому они могут спокойно посвятить себя развитию собственных внутренних законов и обычаев. Если полицейские необходимы для цивилизации, вороны наверняка изобрели бы их, но я с радостью отмечаю, что в их республике нет никаких полицейских…

— Что-то я ни слова не пойму, что ты там говоришь? — сказал сержант.

— Не имеет значения, — ответил Философ. — Муравьи и пчелы также живут обособленными общинами и развили чрезвычайно сложные занятия и профессии. Их опыт в государственных делах огромен, однако же они не открыли, что полицейская сила существенно важна для их процветания…

— А ты знаешь, — спросил сержант, — что все, что ты сейчас говоришь, может быть использовано как улика против тебя?

— Никоим образом, — ответил Философ. — Можно сказать, что все эти народы лишены преступлений, что их пороки организованные, общественные, а не индивидуальные, и поэтому они не имеют необходимости в полиции; но я не могу поверить, чтобы такие большие массы народа могли бы достичь своей нынешней высокой культуры, не совершая время от времени общенародных и индивидуальных проступков…

— Скажи-ка мне, раз уж ты так разговорился, — спросил сержант, — ты купил яд в аптеке или задушил обоих подушкой?

— Никоим образом, — ответил Философ. — Если преступление — условие для развития полицейских, то я скажу, что галки — чрезвычайно вороватый клан: они чуть больше дрозда и воруют даже шерсть со спины овцы на выстилку своего гнезда; более того, известно, что они могут украсть медный шиллинг и спрятать свою добычу так, что его уже никто не увидит.

— Да у меня у самого была галка, — сказал один из полицейских. — Я купил ее у бабки, что стояла у дверей с корзинкой и выпрашивала пенни. Моя мать как-то раз наступила этой галке на спину, когда вставала с постели. А я разрезал этой птице язык трехпенсовиком, чтобы она заговорила, но черта с два она мне хоть что-нибудь сказала. Еще она все время волочилась, притворяясь, будто у нее подбита нога, а потом норовила спереть у тебя носок.

— Молчать! — заорал сержант.

— Коль скоро они таковы, — продолжал Философ, — что воруют и у овец, и у людей, коль скоро их интересует все — от шерсти до денег, — то я не вижу, что удерживает их от воровства друг у друга, и, следовательно, если где-то и нужно искать развитие полицейской силы, то именно у галок. Однако, такой силы не существует. Причина же в том, что галки — разумный и вдумчивый народ, взирающий спокойно на то, что мы называем преступлением и злом — кто-то ест, кто-то ворует; все это в порядке вещей, и потому бессмысленно с этим спорить. Для людей философского склада другого взгляда быть не может…

— Что за чертовщину он несет? — спросил сержант.

— Обезьяны — общительны, склонны к воровству и человекообразны. Они обитают в экваториальных широтах и питаются орехами…

— Ты понимаешь, о чем это он, Шон?

— Никак нет, — ответил Шон.

— У них должны были появиться профессиональные борцы с воровством, однако всем известно, что этого не произошло. Рыбы, белки, крысы, бобры и бизоны обходятся без этого уникального образования — поэтому, когда я настаиваю на том, что я не вижу необходимости для полицейских и возражаю против их существования, я основываю свое возражение на логике и фактах, а не на беспомощных и изменчивых предрассудках.

— Шон, — спросил сержант, — ты крепко держишь этого типа?

— Так точно, — ответил Шон.

— Так вот, если он скажет еще хоть что-нибудь, тресни его дубинкой.

— Слушаюсь, — ответил Шон.

— Вон там виден свет, может быть, это свечка на окне — там и спросим дорогу.

Примерно через три минуты они пришли к небольшому домику, над которым склонялись ветвями деревья. Если бы не свет, они точно миновали бы его в темноте. Когда они встали у двери, до них донеслась визгливая женская ругань.

— Да там все равно не спят, — сказал сержант и постучал в дверь.

Ругань тотчас же прекратилась. Через некоторое время сержант постучал еще раз; и прямо из-за двери послышался голос:

— Тома'с! Сходи, приведи двух собак, а я тогда сниму дверь с крючка.

Потом дверь открылась всего на несколько дюймов, и из-за нее выглянула женщина:

— Что вам надо в такое время, ночью? — спросила она.

— Да немногого, мэм, — ответил сержант. — Только спросить насчет дороги, потому как мы не уверены, то ли мы уже прошли мимо, то ли еще не дошли.

Женщина заметила полицейскую форму.

— Да вы полицейские, верно? Ну, тогда ничего страшного, если я вас впущу; а если вам не повредит глоток молока, то его у меня много.

— Молоко лучше, чем ничего, — сказал сержант, вздохнув.

— У меня есть немного чего покрепче, — сказала женщина, — но на всех не хватит.

— Отлично! — сказал сержант, строго оглядев своих товарищей. Каждому в этом мире может повезти. — И он вошел в дом, а его люди — за ним.

Женщина налила им немного виски из бутыли и каждому по чашке молока.

— Ну что — хоть пыль с глоток смыть, — сказал один из них.

В комнате стояло два стула, кровать и стол. Философ и его конвоиры сели на кровать. Сержант сел на стол, четвертый полицейский — на стул, а женщина устало опустилась на оставшийся стул и сочувственно посмотрела на арестованного.

— Куда это вы гоните этого беднягу? — спросила она.

— Это дурной человек, — ответил сержант. — Он убил мужчину и женщину, что жили с ним, и зарыл их тела под очагом в своем доме. Настоящий злодей, имейте в виду.

— Так вы его повесите, Господи помилуй нас?

— Кто ж знает? Но ни разу не удивлюсь, если этим кончится. Однако, у вас тут у самих что-то неладно, потому что, подходя к дому с дороги, мы слышали, как вы жаловались на что-то.

— Ну да, так и есть, — ответила женщина, — потому что у кого в доме живет сын, у того всегда что-то неладно.

— Ну-ка, рассказывайте — что он вам сделал? — и сержант бросил суровый испытующий взгляд на парня, который с двумя собаками стоял у стены.

— Да он у меня вообще-то хороший мальчик. — сказала женщина, только слишком уж любит зверье. Уходит в конуру и часами валяется там с собаками, гладит их, ласкает, бог знает что с ними делает; а стоит мне попробовать его поцеловать или приобнять на минуточку после работы, он вырывается, как угорь, пока я его не отпущу — тут уж кто хочешь возненавидит такого, не то, что я. Нету в нем чувства, сэр, а я ведь его мать.

— Стыдно должно быть тебе, малой! — сказал сержант очень строго.

— А тут еще коняга, — продолжала женщина. — Может, вы видели его на дороге?

— Видели, мэм, — сказал сержант.

— Так вот, когда он вернулся, Тома'с пошел привязать его, поскольку тот всегда норовит уйти и бродить по дороге, так что можно шею свернуть, споткнувшись об него в самый неподходящий момент. Немного погодя я позвала парня в дом, а он не пришел, и тогда я вышла сама, и увидела, как они обнимаются с конем, представляете, а вид у них такой, будто их пыльным мешком ударило.

— Да, паренек-то с придурью! — сказал сержант. — С чего это ты полез обниматься с лошадью, Тома'с?

— Я уж как только не пыталась заставить его зайти в дом, — продолжала женщина, — и наконец сказала ему: «Сядь рядом со мной, Тома'с, и побудь со мною хоть немного,» — а вы знаете, как одиноко бывает по ночам! — да только он не угомонился. То скажет: «Мама, смотри, мотылек летает вокруг свечки, он обожжется!», то: «Муха попала в паутину вон там в углу», и бежит спасать ее, то вот еще: «Паук-косиножка бьется об стекло на подоконнике», и выносит его из дома; а когда я хочу поцеловать его, он меня отталкивает. Сердце мое совсем уж извелось, потому как что у меня еще есть на свете, кроме него?

— А отец его умер? — спросил сержант участливо.

— Сказать по правде, — ответила женщина, — не знаю, умер или нет, потому что давным-давно, когда мы еще жили в городе Бла'Клиах[20], он однажды потерял работу и с тех пор не возвращался ко мне. Я так думаю, что ему, бедняге, стыдно стало приходить домой, потому что денег у него не было; будто бы мне было так важно, есть у него деньги или нет! Ах, сэр, он так любил меня, и мы могли уж как-нибудь перекантоваться. Потом я перебралась сюда, к отцу своему; остальные дети умерли у меня на руках, а потом умер и отец, и теперь я уж тяну, как могу.

Вот только мальчик меня беспокоит.

— Тяжелый случай, мэм, — сказал сержант, — но, быть может, парень слегка не в себе потому, что над ним нет отца, или он просто слишком привык к вам, ведь не бывает так, чтобы ребенок не любил свою мать. Веди себя хорошо, Тома'с; слушайся маму, будь хороший мальчик и оставь зверей и насекомых в покое, потому что ни одна козявка не будет любить тебя так, как любит тебя твоя мама. Скажите, мэм, прошли ли мы уже первый поворот по этой дороге, или он еще впереди — мы тут в темноте слегка заблудились.

— Поворот еще впереди, — ответила женщина, — минутах в десяти ходьбы по дороге; да вы не пройдете мимо, потому что там вы увидите наверху просвет между деревьев, так вот это тот поворот и есть.

— Спасибо, мэм, — поблагодарил сержант; — пожалуй, мы пойдем, потому как топать нам еще далеко, пока-то еще мы сможем лечь да поспать.

Он встал и остальные полицейские встали вслед за ним, как вдруг Тома'с шепотом сказал:

— Мама! Они его повесят! — и заплакал.

— Ну, полно, полно, — сказала женщина, — что же они-то могут поделать? — Женщина быстро опустилась на колени и раскрыла объятия. Иди к маме, сыночек, милый мой!

Мальчик подбежал к ней:

— Они его повесят! — крикнул он высоким, срывающимся голосом и со всей силы вцепился в ее руку.

— Ну-ка, малой, давай, не бузи тут! — сказал сержант.

Мальчик вдруг резко развернулся и набросился на него с неожиданной яростью. Он вцепился сержанту в ноги, кусался, молотил кулаками и пинал его. Нападение его было таким буйным, что сержант отшатнулся к стене, но тотчас же схватил мальчика и отшвырнул его через всю комнату. В то же мгновение оба пса набросились на сержанта, злобно рыча — одного он пинком отбросил в угол, откуда тот сразу же метнулся снова, оскалясь и сверкая налитыми кровью глазами; другого пса перехватила женщина. Под ужасный лай, рычание и щелканье зубов полицейские выскочили из дома и захлопнули за собой дверь.

— Шон! — проревел сержант. — Ты крепко держишь этого типа?

— Так точно, — ответил Шон.

— Если он убежит, я из тебя кишки вымотаю; имей в виду! Пошли, и чтоб больше не мешкать!

Они тронулись по дороге в звенящей тишине.

— Собаки, — сказал Философ, — умнейшие из существ…

— О Господи!.. — простонал сержант.

— С самых ранних времен их разумность была отмечена и записана, и древние литераторы все как один сообщают об их сообразительности и верности…

— Да закроешь ты свой рот?! — рявкнул сержант.

— Никоим образом, — ответил Философ. — Слоны также считаются чрезвычайно разумными и преданными своему хозяину, и они могут строить стену или нянчить ребенка с равным искусством и успехом. Лошади в этом смысле имеют очень хорошие рекомендации, однако крокодилы, куры, жуки, броненосцы и рыбы не испытывают никакой особой привязанности к человеку…

— Чтоб все эти звери забились тебе в глотку — может, тогда ты прекратишь свою болтовню!

— Не имеет значения, — сказал Философ. — Не знаю, с какой стати эти животные привязываются к человеку с такой нежностью и любовью и в то же время сохраняют присущую им изначальную кровожадность, так что своим хозяевам они позволяют обращаться с собой как угодно плохо, но весьма охотно дерутся друг с другом и не бывают по-настоящему счастливы иначе, чем во время бессмысленной борьбы между собой. Я считаю, что не страх укрощает этих существ, но что даже самое дикое животное имеет способность к любви, которая просто не бывает должным образом замечена, и которая, если относиться к ней разумнее, может поднять его до положения разумного животного, сопоставляемого с разумными, и, вероятно, установить между нами и им связь, которую нельзя назвать иначе, чем взаимовыгодной.

— Ищи, ищи глазами тот просвет в деревьях, Шон! — сказал сержант.

— Ищу, сэр, — ответил Шон.

Философ продолжал:

— Почему я не могу обмениваться мыслями с коровой? Я поражаюсь неполноте моего развития, когда я и мой собрат по творению немо стоим друг напротив друга без малейшего проблеска взаимопонимания, ограниченные, лишенные всякой дружбы и общения…

— Шон! — воскликнул сержант.

— Не перебивайте, — сказал Философ, — что вы все время разговариваете?!

Низшие животные, как их иногда по-глупому называют, имеют такие способности, которым мы можем только удивляться. Ум муравья таков, что я охотно пошел бы к нему в школу. Птицы получают такие атмосферические и левитационные знания, которые не станут доступными нам и через миллионы лет; кто видел, как паук выплетает свой лабиринт, или как пчела спокойно путешествует по воздушному бездорожью, тот сможет ли отрицать, что эти маленькие бездны одушевляет живой и опытный разум? Да самый обычный земляной червь — наследник культуры, перед которой я склоняюсь в глубочайшем почтении…

— Шон! — взмолился сержант. — Скажи хоть что-нибудь, ради бога, чтобы не слышать кваканья этого типа!

— Да о чем же говорить-то? — спросил Шон. — Не привык я разговаривать, а по документам никакого образования у меня нет, вы же знаете… Мне так кажется, он что-то говорил про собак. Вот у вас, сержант, была когда-нибудь собака?

— Отличное начало, Шон! — сказал сержант. — Давай продолжай.

— Я знавал человека, у которого была собака, которая умела считать до ста. Он зарабатывал кучи денег на спор, и так бы жил себе совсем неплохо, да только я заметил однажды, что он подмигивает своей псине, а когда перестает подмигивать — собака перестает лаять. Тогда мы заставили его повернуться к ней спиной и попросили ее сосчитать до шестипенсовика, так та налаяла нам аж до пяти шиллингов с лишним, и считала бы, должно быть, дальше до фунта, только хозяин обернулся и двинул ее ногой. Тогда все, кто спорил, сказали, что хотят деньги назад, а тот человек ночью смотался в Америку, и я так думаю, что дела у него идут неплохо, потому как собаку он взял с собой. Это был терьер с такой жесткой шерстью, сука, и щенилась она, как черт.

— Удивительно, — сказал Философ, — как мало нужно людям для того, чтобы отправиться в Америку…

— Давай-давай, Шон, — перебил сержант, — ты мне делаешь одолжение.

— Слушаюсь, — ответил Шон. — А еще у меня однажды была кошка, и она приносила котят каждые два месяца…

Философ возвысил голос:

— Если бы в этих миграциях была какая-то периодичность, это можно было бы понять. Например, птицы поздней осенью улетают из своих домов и по всему миру ищут тепло и пропитание, которых зима лишила бы их, если бы они оставались на родине. Также лосось, прославленная рыба с розовой чешуей, уплывает из Атлантического океана и поднимается вглубь материка в ручьи и озера, где пребывает один сезон и часто попадается в сети, ловушки или на острогу…

— Шон, встревай, встревай! — заволновался сержант.

Шон начал говорить громко и с удивительной быстротой:

— Кошки иногда пожирают свой окот, а иногда нет. Кошка, которая жрет своих детенышей, — бессердечная скотина. Я знавал кошку, которая все время жрала свой окот — у нее были четыре ноги и длинный хвост, и каждый раз, когда она сжирала свой окот, на нее нападала вертячка. Я сам прибил ее однажды молотком, потому что не мог больше терпеть вони от нее, так что не могу…

— Шон, — попросил сержант, — а ты можешь говорить о чем-нибудь кроме собак и кошек?

— Да не знаю я, о чем же говорить-то? — сказал Шон. — Я из кожи вон лезу, чтобы только вам угодить, честное слово. Если бы вы мне сказали, о чем говорить, я бы уж постарался.

— Дурак ты, — промолвил сержант грустно. — Никогда ты не станешь констеблем.

Я уж подумал, что лучше послушать деда, чем тебя. Ты крепко его держишь?

— Так точно. — ответил Шон.

— Ну, так пошли, и может быть, мы доберемся до казармы сегодня же ночью, если только у этой дороги вообще есть конец. Что это было? Слышали шум?

— Я ничего не слышал. — ответил Шон.

— Мне показалось, — сказал другой полицейский, — что я слышал что-то в кустах на обочине дороги.

— Вот и я слышал. — сказал сержант. — Наверно, хорек. Хотел бы я, черт подери, выбраться уже из этого проклятого места, где не видно дальше кончика носа. Теперь ты слышал, Шон?

— Так точно, — ответил Шон, — там в кустах кто-то есть, потому что хорек бы шумел не так, если бы вообще как-то шумел.

— Ближе друг к другу, ребята, — скомандовал сержант, — и шагом марш; если здесь кто-то и есть, то нам до них дела нет.

Не успел он договорить, как внезапно раздался топот ног, и в то же мгновение четверо полицейских оказались окружены, и со всех сторон их лупили палками, руками и ногами.

— Дубинки к бою! — проревел сержант, — Шон, крепко держи этого типа!

— Слушаюсь, — ответил Шон.

— Встаньте вокруг него, ребята, и бейте все, что подойдет близко!

Голосов нападающих слышно не было, только быстрый топот ног, свист палок, ловко попадавших в большие тела или стукавшихся друг о друга, да учащенное дыхание множества людей; четверо же полицейских производили немало шума, с яростным энтузиазмом отчаянно отбиваясь со всех сторон и проклиная темноту и своих противников.

— Осади! — крикнул вдруг Шон. — Осади, а то тыкву разобью! Кто-то тянет у меня арестованного, а я уронил дубинку!

Полицейские работали дубинками настолько резво, что их противники исчезли так же быстро и таинственно, как появились. Две минуты яростной, бесцельной драки, и вокруг снова было молчание ночи, без единого звука, за исключением тихого скрипа ветвей, шелеста листвы и лепета ветра над дорогой.

— Пошли, ребята, — сказал сержант. — Надо выбраться отсюда как можно быстрее.

Кто-нибудь ранен?

— Я схватил одного из врагов, — сказал Шон, тяжело дыша.

— Что ты схватил? — переспросил сержант.

— Я схватил одного из них, и он выворачивается, как угорь на сковородке.

— Держи же его как следует, — обрадовался сержант.

— Слушаюсь, — ответил Шон. — На ощупь он маленький. Если кто-нибудь из вас подержит арестованного, я ухвачу этого получше. Ну и народ тут, головорезы просто, верно?

Другой полицейский взял за руку Философа, а Шон обеими руками ухватил своего пленника.

— Тихо ты, тебе говорят! — сказал он. — А то сейчас стукну, честное слово.

Ё-мое, на ощупь это как будто мальчишка!

— Мальчишка? — переспросил сержант.

— Ну да, он мне до пояса не достает.

— Должно быть, тот щенок из дома, что спустил на нас собак — который зверей любит. Ну, парень, и что ты хотел этим сказать? Ты ведь за это в кутузку пойдешь, малой! Кто с тобой был? Отвечай! — И сержант нагнулся к пленнику.

— Подними голову, сынок, и отвечай сержанту! — сказал Шон. — Ой! — вскрикнул он, и тут же дернулся вперед. — Держу, держу, — проговорил он, — чуть не вырвался. Это никакой не мальчишка, сержант — у него усы!

— Что такое? — переспросил сержант.

— Я взял его за подбородок, а там усы! Я чуть его не выпустил от удивления, честное слово.

— Попробуй еще раз, — сказал сержант потише. — Ты ошибаешься.

— Не буду я его трогать, — сказал Шон. — Мягкие такие усы, как у козла.

Хотите, сами потрогайте, сержант, а мне что-то не хочется.

— Возьми его вот здесь, — сказал сержант, — и хорошенько держи.

— Слушаюсь, — ответил Шон и подвел к своему начальнику что-то сопротивляющееся.

Сержант протянул руку и дотронулся до головы.

— Да, ростом он и точно с мальчишку, — сказал сержант, провел рукой вниз по лицу и тут же отдернул руку. — И вправду у него усы, — сказал он твердо. — Что за чертовщина? Никогда еще я не встречал усы так близко от земли. Может, они поддельные, и парень просто прикидывается?

Сержант снова протянул руку, не без усилия над собой, нащупал подбородок и дернул. Тотчас же раздался крик, такой громкий и внезапный, что все полицейские подпрыгнули от страха.

— Настоящие усы, — сказал сержант со вздохом. — Хотел бы я знать, в чем тут дело. Голосина у него, как у двух мужиков, это факт. У тебя не найдется еще спички?

— У меня в кармане плаща остались еще две, — ответил один из полицейских.

— Дай-ка одну мне. — сказал сержант. — Я сам зажгу.

Он пошарил вокруг себя и нащупал руку со спичкой.

— Смотри, Шон, держи его хорошенько, чтобы мы его как следует разглядели, потому что это что-то уж совсем занятное.

— Я держу, двумя руками, — ответил Шон, — он может только головой вертеть, а на голову я ему навалился грудью.

Сержант зажег спичку, заслонив ее на мгновение рукой, а потом повернул ее на нового пленника.

Они увидели маленького человечка, одетого в узкую зеленую одежду; у него было широкое бледное лицо с вытаращенными глазами, а под подбородком висели тонкие длинные седые усы — тут спичка погасла.

— Это лепрекон, — сказал сержант.

Пару минут полицейские стояли молча; наконец, Шон заговорил:

— Вы так думаете? — спросил он недоуменно. — Да это уж само по себе занятно!

— Да, я так думаю. — ответил сержант. — Неужели не ясно, что это так и есть?

Ты же сам его видел.

Шон опустился перед своим пленником на колени.

— Скажи, где деньги? — зашипел он. — Говори, где деньги, а не то шею сверну!

Остальные полицейские тоже сгрудились вокруг них, угрожая лепрекону и допрашивая его.

— Отвалите вы, — рявкнул на них Шон. — Он же не может ответить вам всем! — И он снова повернулся к лепрекону и встряхнул его так, что у того щелкнули зубы.

— Не скажешь, где деньги, — пришибу, честное слово!

— У меня нет никаких денег, сэр, — ответил лепрекон.

— Не надо песен! — взревел Шон. — Говори правду, а то хуже будет!

— У меня нет никаких денег, — повторил лепрекон, — потому что Михаул МакМурраху с Горы недавно украл наш кувшин и зарыл его под терновым кустом. Я могу привести вас туда, если не верите.

— Прекрасно, — сказал Шон. — Пошли, и только рыпнись — сразу огрею дубинкой; понял?

— Зачем мне рыпаться? — ответил лепрекон, — мне с вами нравится.

Тут сержант крикнул со всей силы:

— Смирно! — и полицейские мгновенно построились, как машинки. — Что это ты там собрался делать с арестованным, Шон? — спросил сержант. — Ты думаешь, одной ночи шатания по этим дорогам нам мало? Лепрекона доставить в казарму, а не то хуже будет тебе — слышишь ты меня?

— А золото, сержант? — протянул Шон.

— Если какое-то золото и есть, то оно считается кладом и принадлежит Короне.

Хороший же из тебя констебль, Шон! Приди в себя и хватит болтовни. Шаг вперед!

Возьми убийцу — кто там из вас его держит?

Тут из темноты раздался вскрик:

— Ой-ой-ой! — воскликнул голос, полный ужаса.

— Что там случилось? — спросил сержант. — Ты ранен?

— Арестованный! — выговорил полицейский, — он — он бежал!

— Бежал? — переспросил сержант страшным голосом.

— Пока мы смотрели на лепрекона, — обреченно ответил полицейский, я, должно быть, забыл о первом — я… я его упустил…

— Ах ты… — плюнул сержант.

— Мой арестованный сбежал? — переспросил Шон тихо.

Выругавшись, он бросился вперед и нанес своему ничего не подозревавшему товарищу такой удар в лицо, что тот упал на спину, и все услышали, как он стукнулся головой о дорогу.

— Вставай! — крикнул Шон, — Вставай, я тебе еще добавлю!

— Этого хватит, — сказал сержант, — пошли домой. Весь мир над нами смеяться будет. Когда-нибудь вы все мне за это ответите, все до единого. Бери своего лепрекона и шагом марш!

— Ой, — сказал Шон и зажал себе рот.

— Что еще там? — спросил сержант.

— Ничего, — ответил Шон.

— Что же ты тогда ойкаешь, болван?

— Да лепрекон, сержант, — прошептал Шон, — он сбежал… Пока я бил морду вон ему, я совсем забыл про лепрекона: он, наверно, убежал в кусты. Ох, сержант, прошу вас, не говорите мне ничего…

— Шагом — марш! — скомандовал сержант, и четверо полицейских тронулись в темноте и полном молчании, которое было не толще мыльного пузыря.