"В чужой стране" - читать интересную книгу автора (Вольф Абрам Яковлевич)

Союзники и враги

Колонна пленных бредет по шоссе, превращенному в коридор из колючей проволоки. Измученные тяжелой работой, голодные люди с трудом волокут отекшие, в кровавых ссадинах, черные от угольной пыли ноги. Неожиданно доносится гул самолетов. Лица пленных мгновенно оживают, раздаются возбужденные возгласы: «Летят! Летят!»

Сотни глаз устремляются в ясное солнечное небо, ловят серебристые точки, уже поблескивающие на далеком горизонте. Это летят союзники.

От свободной воюющей Англии Бельгия отделена лишь узким проливом. Союзники — англичане и американцы — находятся совсем рядом. Пленные знают, что встреча с ними может произойти раньше, чем с Красной Армией, сражающейся за две тысячи километров, и с нетерпением ждут союзников, с надеждой вслушиваются в гул «летающих крепостей». Налеты союзной авиации на Германию усиливаются с каждым днем. Теперь самолеты проходят над Бельгией не только ночью, но и днем.

Бомбардировщики летят группами по 50–60 машин на высоте четырех-пяти километров. Они быстро приближаются, гул их моторов заполняет все небо.

Откуда-то сбоку выскакивают немецкие истребители. Их немного, штук десять. Круто пикируя, они несутся на группу бомбардировщиков, идущую впереди армады. Эскадрилья «летающих крепостей» встречает их сильным огнем. Немецкие истребители отворачивают, взмывают вверх, а один, поврежденный, быстро снижается.

В колонне пленных раздаются радостные восклицания: «Ага, попало на орехи! Дают им янки! Лупи их, чего там!»

Истребители пытаются повторить атаку, но близко подойти боятся, ведут огонь с большой дистанции. Пленные смеются: «Что, фриц, кишка тонка? Гляди-ка, ребяты, ровно зайцы, разлетелись…»

Конвойные тоже наблюдают за воздушным боем. Лица у них невеселые, сумрачные. Начальник конвоя, унтер-офицер, пытается подбодрить солдат:

— Смотрите, он стреляет, он стреляет! — громко кричит он, показывая на небо.

Переводчик Комаров, идущий в толпе пленных, выкрикивает следом за немцем:

— Смотрите, он улепетывает, он улепетывает!

В колонне раздается громкий хохот.

— Молчать! Скоты! Мерзавцы! — унтер-офицер срывает с плеча карабин, кидается к колонне. — А ну, дайте им хорошенько! Вон тем, тем… Что стоите, болваны! — кричит он солдатам.

Пятеро солдат приближаются к колонне, а остальные отходят дальше к проволоке, держа оружие наготове. Пленные, как по команде, разом останавливаются, поворачиваются к солдатам. Руки их сжаты в кулаки, глаза светятся злобой.

Солдаты в нерешительности смотрят на унтер-офицера, боятся войти в колонну. Они видят, что, если сейчас тронуть хоть одного русского, — разъяренная толпа бросится на них и растерзает. Никакое оружие не поможет…

— Лос, лос! Шнэль! — испуганно кричит начальник конвоя. — Лос!

Колонна трогается. Пленные торжествующе, с открытой издевкой поглядывают на немцев.

Американские бомбардировщики уже пролетают над Айсденом. От их гула дрожат стены бараков, со звоном вибрируют стекла окон. Провожаемые взглядом русских, эскадрильи уходят на восток, к Германии. А с запада появляются новые и новые группы бомбардировщиков.

Впереди, где-то над германской границей, вспыхивают белые облачка. Они растут, ложатся все гуще, плотнее, на пути самолетов вырастает стена разрывов.

Такая же стена поднялась позади, на западе, в направлении Брюсселя. Скоро белые облачка покрывают все небо. Самолеты входят в гущу разрывов, медленно движутся среди мелькающих белых пятен. Русские молча, напряженно следят за самолетами.

Еще один эшелон «летающих крепостей» проходит сквозь первую, западную, стену заградительного огня. Бомбардировщики приближаются к Айсдену. Скоро они войдут во вторую зону заградительного огня, над германской границей. Но неожиданно от группы самолетов, только что вышедшей из стены разрывов, отделяется один. Расстояние между ним и уходящей на восток группой быстро увеличивается. За самолетом тянется струя серого дыма. Бомбардировщик ныряет в одну сторону, в другую, пытаясь сбить пламя Но струя дыма уже превратилась в черный шлейф. Ниже и сзади бомбардировщика вспыхивают купола парашютов. Пленные с тревогой всматриваются в небо, считают вслух: третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой…

Самолет с воем несется к земле. В нем должны быть еще двое. Почему они не выпрыгивают? Убиты? Ранены? Или все еще пытаются сбить пламя? С болью в душе русские следят за падающим самолетом. Нет, они уже не выпрыгнут… Самолет скрывается за дальними деревьями, и через минуту раздается глухой взрыв.

А парашюты приближаются, уже отчетливо видны черные фигурки, раскачивающиеся под белоснежными куполами.

На вахте тревога. Гитлеровцы на автомашинах, мотоциклах, велосипедах мчатся к шахте, за которой снижаются парашютисты. Бельгийцы тоже спешат туда. Сумеют ли они опередить немцев, успеют ли спрятать парашютистов?

В лагере все затихло в напряженном ожидании. Американские самолеты уже давно ушли за горизонт, пересекли границу Германии, надвигается вечер, а гитлеровцы все не появляются. Всех волнует один вопрос: «Успели бельгийцы или нет? Успели или нет?»

Наконец, прибывает одна машина с солдатами, за нею вторая. По усталым, злым лицам гитлеровцев видно, что они и на этот раз опоздали. Русские облегченно вздыхают, начинают расходиться по баракам. Но вдруг раздается тревожный возглас: «Ведут! Летчика ведут!»

По шоссе к лагерю приближается группа немецких солдат. Они идут пешком, с велосипедами в руках. На одном из велосипедов лежит скомканный парашют. Впереди шагает крепкий белобрысый парень, с обнаженной головой, в какой-то полугражданской одежде: ярко-желтые ботинки, дымчатого цвета брюки на выпуск, темная куртка с «молниями».

Толпа бросается к проволоке, не обращая внимания на окрики часовых. Парень кивает пленным головой, дружески подмигивает.

Всего лишь несколько часов назад он садился в самолет на одном из английских аэродромов, был свободным человеком, и вот он уже пленный.

Русские с сочувствием смотрят на американского летчика. В эту минуту они не думают о себе, о том, что сами уже полтора года томятся в неволе, за колючей проволокой.

Пленные идут толпой вдоль проволоки, рядом с американцем. Кто-то выкрикивает по-английски — Комрид, уирашэн, фрэндэ![2]

— Хэлло, рашэн! — улыбается в ответ американец, машет рукой. На лице его нет ни страха, ни уныния.

— Хлопци, вин, мабудь, курить хочет, а? — обращается к товарищам рослый, черный, как цыган, парень и лезет в карман своих изодранных в клочья, сваливающихся с костлявых бедер штанов. Достав измятую пачку сигарет, заглядывает в нее. — Трохи есть!..

В пачке всего две сигареты. Парень их берег, как самую большую ценность. Но для американского летчика, для союзника, ему не жалко последних сигарет. Он протискивается поближе к проволоке, сжимая пачку в кулаке.

— Эй, друг, погодь! — К парню тянется чья-то рука с сигаретой. — На, положь! От меня!

— И от меня, вот!

— От меня!

К парню протягивается сразу несколько рук. Он торопливо вставляет сигареты в пачку и, окликнув американца, кидает сигареты через ряды проволоки. Пачка падает у самых ног летчика.

Немцы, конвоирующие американца, что-то кричат, но летчик уже схватил сигареты и тут же, размахнувшись, бросил их обратно через проволоку. Русские недоуменно смотрят на американца, а тот кивает головой, улыбается, прижимая руку к сердцу.

Американца уводят в караульное помещение. Русские не расходятся.

К Тягунову подходит Ременников.

— Как вы думаете, удастся с ним поговорить? Наверное, его сразу отправят отсюда, американцев в таких лагерях не держат.

— Да, он здесь не задержится, — отвечает Тягунов. — Но до отправки на пару дней его могут оставить в нашем лагере. Тогда мы узнаем самые свежие новости! Ведь этот парень читал сегодняшние английские газеты…

На машине прикатил оберет — контрольный офицер комендатуры лагерей в Бельгии. Пленных загнали в бараки. Тягунов и Ременников направились в канцелярию. У писарей вечерами всегда находится работа. Только они разложили свои бумаги — в канцелярию вошел зондер-фюрер Траксдорф. Положив в сейф деньги и документы, отобранные у американского летчика, он сердито проговорил:

— Вот когда они хотят, так они умеют обходиться с людьми. Этому янки оставили даже шоколад…

Тягунов понимает, что хочет сказать Траксдорф: гитлеровцы по-разному относятся к русским и к американцам. Старший писарь осторожно задает вопросы, старается выпытать, как вел себя на допросе пленный летчик.

— О, этот парень держится так, будто не он попал к ним в плен, а они к нему… — Траксдорф упорно не хочет причислять себя к немцам, по-прежнему говорит «они».

Поговорить с летчиком не удалось. На ночь его поместили в тюрьму.

На вторую ночь, в первом часу, когда Тягунов покидал канцелярию, к воротам лагеря подошла машина полевой жандармерии. Эта машина объезжала все немецкие команды и забирала пойманных американских и английских летчиков. В открытой машине под охраной немецких жандармов сидело трое пленных летчиков.

Из тюрьмы вывели американца. Он шел в сопровождении двух солдат и караульного начальника, унтер-офицера.

— Вот вам еще птичка! Забирайте! — сказал унтер-офицер фельдфебелю полевой жандармерии, стоявшему у кабины машины. — Это мы его сцапали, наша команда!

— Молодцы, молодцы… Ну, давай скорее документы, мне еще в два лагеря ехать!

Фельдфебель расписался в приеме пленного, американец прыгнул в кузов, и машина тронулась, быстро скрылась в темноте.

— Куда теперь его? Наверное, в Германию, — подумал с болью в душе Тягунов, прислушиваясь к затихающему гулу мотора.

Придя утром в канцелярию, Тягунов сразу же понял, что произошло что-то важное. Все немецкое начальство было на месте. Зондер-фюрер Траксдорф, расхаживая по канцелярии, сердито крутил усы и что-то бормотал себе под нос. Шрейдер, сидевший за своим столом, нервно дергал сухим, острым плечом, возмущенно выкрикивая:

— Олухи, идиоты! Теперь из-за них начнутся неприятности… Мало у нас этих неприятностей! Этого Курта мало расстрелять, идиота!

Курт — караульный начальник, тот самый, который ночью сдавал пленного американца. Почему-то его сменили раньше времени. Когда Тягунов проходил через ворота лагеря, он заметил, что вместо Курта вел смену на пост другой унтер-офицер. «Да, что-то ночью случилось, — решил Тягунов. — Но что? С шахты в эту ночь побеги не намечались… Что же случилось?»

Через полчаса из своего кабинета выскочил комендант. Бросив сердитый взгляд на писарей, быстро вышел на улицу. За ним последовал Шрейдер. Траксдорф продолжает расхаживать по канцелярии. Тягунов время от времени посматривает на него: «Старик скажет. Сейчас намекнет…»

Действительно зондер-фюрер подсаживается к старшему писарю и говорит сердитым голосом:

— Что хорошего от этих побегов? Ничего… — Он делает паузу, хмурит косматые, клочкастые брови. — Один убежит, а всем неприятности. И зачем это? Зачем? — Траксдорф опять замолкает, крутит кончики усов. — И эти листовки! Зачем они нужны? Это все цивильные устраивают, цивильные… А они думают на пленных! Газету какую-то выдумали печатать… Может быть, еще и нету никакой газеты, а разговоры идут… Опять ночью искать надо А что тут хорошего? — Траксдорф громко сопит, потом зло восклицает: — Я бы этих подлецов отстегал хорошенько за разговоры, а они их слушают. Газета! Откуда газета? А эти дураки из пятого барака говорят, что видели красную газету. Врут, паршивцы, врут! Я бы им розог всыпал, а господин комендант велел дать им добавочный паек… Паршивцы! — зондер-фюрер поднимается и идет к выходу.

Тягунов встревожен.

— Проверьте записки коменданта, — говорит он Ременникову. — Пятый барак… Нужно сегодня же установить, кто работает на гестапо… Сообщите мне их номера.

— Будет сделано.

Ременников садится за свой стол. А Тягунова не покидает мысль: «Что же все-таки случилось ночью? Артур Карлович дал понять, что кто-то ушел. Но кто. И почему исчез караульный начальник? Старик не захотел сказать…»

Перед вечером в канцелярию зашел Купфершлегер. Он оживлен, в глазах веселая, хитроватая улыбка.

— Приветствую, друзья, приветствую! — говорит он, обращаясь к русским. — У себя ли господин комендант? Вызвали в Лувен? Очень жаль, очень…

Ременников и Бещиков роются в бумагах и уходят. Купфершлегер, присев на край стола, раскрывает массивный золотой портсигар, протягивает Тягунову.

— Ну как, неплохо сделано, а?

— Вы о чем? — Тягунов вопросительно смотрит на Купфершлегера.

— Так вы ничего не знаете? Я говорю об этом американце, о летчике. Его ночью выкрали. И еще двух летчиков. У немцев переполох, все части подняли. Как это вы, русские, говорите?.. Беги за ветром в поле!

— Ищи ветра в поле! — рассмеялся Тягунов. — Но как это удалось?.. Я же сам видел, как американца посадили в машину и увезли!

— Да, да, посадили и увезли! — в свою очередь рассмеялся Купфершлегер. — А кто приехал на машине? Наши, бельгийцы, подпольщики! Только летчики были настоящие. Два американца и англичанин… Здорово они клюнули на этих летчиков! Даже документов у «фельдфебеля» не спросили! Наши ребята рассчитали отлично. Они опередили машину полевой жандармерии как раз на полчаса. Из Лувена сюда позвонили, что вышла машина с жандармами, ну наши и приехали ко времени… Партизаны забрали летчика, а через полчаса прилетели жандармы. Они могли забрать только караульного начальника. Отдают под суд!

— Превосходно! Этот Курт — большая сволочь.

— Ну, господину коменданту тоже достанется!

— О, я представляю, как он выкручивается сейчас там, в Лувене! У этого садиста заячья душа. Жестокость — всегда признак трусости… Да, господин Купфершлегер, у нас к вам есть просьба. Трех человек из первой смены нужно изолировать. Запишите их номера. Доносчики… — Тягунов нахмурил лоб, отвернулся. Ему было стыдно перед Купфершлегером, стыдно за то, что среди русских нашлись агенты врага.

— Как это вы, русские, говорите? — Купфершлегер пощелкал пальцами. — В семье не без урода… У нас, к несчастью, тоже есть. Вы слышали о «черных»? Но это все-таки только кучка. Да, боши тут среди врагов. А вы, русские, среди друзей… Знаете, эта война многому научила людей. Что мы знали о вас, о русских? Верили этой грязной пропаганде… Но теперь нас не собьют с толку… — Купфершлегер положил руку на плечо Тягунова, мягко улыбнулся. — Ну, я пошел. А этим приятелям мы найдем работу, будьте уверены!

Купфершлегер, направляясь к выходу, глянул в окно, выходившее во двор лагеря.

— Кто это идет с лагерь-фюрером? Какой-то немецкий лейтенант…

Тягунов подошел к окну.

— Грищенко, власовец. Приехал вести фашистскую пропаганду среди пленных. Сгоняют людей в третий барак, на беседу… Надо послушать.

Грищенко уже несколько раз приезжал в лагерь. Ходил по баракам, заговаривал с пленными, пытаясь узнать их настроение, расхваливал немцев и власовскую армию. Пленные смотрели на этого русского в немецкой форме (его отличал от немцев только значок с буквами РОА на левом рукаве) с ненавистью. Гитлеровцы, начиная от коменданта и кончая последним солдатом конвойной команды, относились к нему с нескрываемым пренебрежением.

…Грищенко сидел за столом багрово-красный, о чем-то перешептывался с «русским комендантом» Федуловым. В бараке стоял глухой гул, с разных сторон неслись выкрики: «Слыхали эту басню! Пусть в другом месте дураков поищет! Погодите, скоро за все получите!»

С нижних нар поднялся староста первого барака Николай Соловьев. Продвинувшись вперед, почти к самому столу, он поднял руку. Голоса смолкли, наступила тишина. Тогда Соловьев повернулся к Грищенко и, глядя на него в упор, громко, так, чтобы слышали все, спросил:

— Послушайте, как могли вы, лейтенант Красной Армии, которого вырастила, вскормила и вспоила Советская власть, как вы могли надеть немецкую форму и поднять оружие против своей Родины?

Грищенко, оперевшись кулаками о стол, поднялся, уставился на Соловьева налитыми кровью глазами.

— Каждый честный человек для борьбы с большевиками должен идти на все! Гитлер несет нам освобождение от большевиков!

— Видели мы это «освобождение»! — крикнул кто-то на верхних нарах.

— Да, видели! — повторил Соловьев. — Видели, как немцы жгли наши города и деревни, наши хаты, школы, в которых мы учились. Видели… повешенных, расстрелянных матерей и отцов. Братьев и сестренок наших, угнанных в рабство… Видели…

— Довольно! — Грищенко в ярости ударил кулаком по столу. — Разводите большевистскую агитацию?

— Правда, а не агитация! Правда! — раздались голоса сразу в нескольких местах.

Грищенко забегал глазами по толпе, стараясь запомнить, кто выкрикивает.

— Я знаю, почему вы шумите! Думаете, если немецкая армия сейчас отступает, так уже все, конец Германии? Это отступление временное! Так надо — отступать… Скоро немецкая армия прекратит отход на заранее…

— И начнет улепетывать! — раздается откуда-то сверху звонкий веселый голос.

— Кто это сказал? — Грищенко выскакивает из-за стола… — Кто?

— Все говорят!

В бараке шум, смех.

Тягунов смотрит на пленных, на Грищенко, с тревогой думает: «Надо было предупредить людей, это может кончиться плохо… Как же мы не догадались!»

«Беседа закончилась. Пленные выходят из барака, возбужденно переговариваясь: «Ну и дали ему жару!» «Тля поганая, захотел нас распропагандировать!» «Душонка-то у него в пятках! Чувствует, сука, что отвечать придется!»

Барак опустел, а Грищенко и Федулов все еще сидят за столом, перешептываются. Грищенко что-то записывает в свою книжку…

Спустя несколько дней, под вечер, в канцелярию пришел комендант лагеря и сам отобрал в картотеке тринадцать карточек пленных. Тягунова это не очень обеспокоило, подобные случаи бывали и раньше. Но капитан Сайковский, сидевший на картотеке, сразу же выписал фамилии пленных, карточки которых были отобраны комендантом, и незаметно положил список на стол старшего писаря. В списке значились староста первого барака старшина Николай Соловьев и двенадцать рядовых шахтеров. Среди них был только один член подпольной организации. «Ничего серьезного, — подумал Тягунов. — Комендант не первый раз берет карточки. Наверное, опять поступил запрос…»

Но скоро на территории лагеря появился наряд немцев, человек двенадцать. Разбившись на группы, солдаты пошли к баракам. Сайковский шепнул Тягунову:

— Посмотрите во двор…

Увидев вооруженных гитлеровцев, Тягунов побледнел. Торопливо схватив список, только что переданный Сайковским, он начал сверять его с рабочей картотекой. Из тринадцати человек девять находятся в лагере, четверо — на шахте, в вечерней смене…

«Что делать? Как спасти товарищей?»— Тягунов бросает тревожные, вопрошающие взгляды на Сайковского, Ременникова, Бещикова. Сказать им он ничего не может — в канцелярии находятся лагерь-фюрер и «воспитатель» Голубов.

Между тем из бараков уже выводят пленных. Девять человек… Все девять значатся в списке… «Что делать?.. Что делать?.. Надо спасти хотя бы тех, четырех!»

Арестованных подвели к тюрьме, тщательно обыскали, отобрали узелки с вещичками, загнали в камеры.

«В шахте их арестовывать не будут, — напряженно думает Тягунов. — Немцы подождут, когда смену приведут в лагерь. Они вернутся в двенадцать… Ночная смена уйдет на шахту раньше. Они должны встретиться под землей. Смена производится теперь в забоях… Значит, можно предупредить. Они должны бежать немедленно…»

Лагерь-фюрер направился в столовую ужинать. Голубов еще посидел немного и тоже ушел. Как только за ним закрылась дверь, Тягунов бросился к Ременникову.

— Четверо в шахте. Вот их номера…

— Понял, Борис Иванович! Они будут предупреждены.

— Передайте, чтобы бежали немедленно. Тысяча девятнадцатому сообщите явку: Альберт Перен…

— Ясно!

Ременников, убрав бумаги в шкаф, пошел в лагерь. Сейчас он встретится с одним из подпольщиков, работающих в ночной смене, и передает через него все, что нужно… Время близится к полуночи, но писаря все еще в канцелярии. Сидят молча, настороженно вслушиваются в тишину. С минуты на минуту должна вернуться с шахты вечерняя смена. Удалось ли четырем товарищам бежать? Успели или нет их предупредить? Только об этом думают сейчас Тягунов и его товарищи. Они отлично понимают, какой опасности подвергают себя, спасая товарищей. Независимо от того, удастся или не удастся побег, писаря будут в ответе. Лишь они могли предупредить пленных…

— Если что случится, — тихо говорит Ременников, — я беру на себя. Я один…

— Почему вы? — спокойно возразил Сайковский. — На картотеке ведь сижу я. Остальные могли ничего не знать. И я постарше всех, Саша. Я все-таки пожил…

Ровно в двенадцать за стенами канцелярии послышался грохот деревянных башмаков, заскрипели ворота. Смена вернулась! Тягунов и Ременников вышли во двор.

Колонна уже входила в ворота. От тюрьмы двигалась группа солдат. Тягунов перебежал дорогу перед головой колонны, встал так, чтобы колонна скрыла его от немцев. Выждав минуту, он вплотную приблизился к пленным, вглядываясь в лица, негромко позвал:

— Тысяча девятнадцатый! Тысяча девятнадцатый, отзовись!

Колонна молчала. «Ушли, ушли!»— Тягунов облегченно вздохнул. Но вдруг кто-то поймал его за руку. «Я здесь!» Тягунов вздрогнул, испуганно посмотрел в лицо пленного. Это был он, тысяча девятнадцатый…

— Почему вы… Вас не предупредили?

— Я не поверил… Я решил…

Он не договорил. Налетели солдаты, вытолкнули из колонны.

— Лос! Лос!

Подпольщика и еще трех пленных погнали в тюрьму.

«Не поверил, решил, что провокация…» — растерянно, в смятении думал Тягунов, стоя посредине двора. От горя сдавило сердце.

На рассвете всех тринадцать увезли. Но куда — никто не знал. Лишь спустя четырнадцать лет Тягунову стало известно о судьбе одного из них. В книге «Война за колючей проволокой» он прочитал о Николае Соловьеве. Соловьев попал в лагерь смерти — Бухенвальд и там стал активным подпольщиком.

…Рано утром в канцелярию вошел зондер-фюрер Траксдорф. Лицо сердитое, хмурое. Не поздоровавшись, сел за стол, у окна. В канцелярии одни русские писаря, но Артур Карлович не спешит вступать в разговор. Русские выжидающе поглядывают на зондер-фюрера. Наконец, он поворачивается к ним всем корпусом, минуту-другую строго, исподлобья смотрит на писарей и шумно вздыхает.

— Вот… Я же вам говорил! А вы все по-своему делаете. Что теперь будет этим ребятам?! Я же предупреждал — надо меньше разговаривать. Думаешь свое — и думай себе на здоровье. Зачем говорить? Надо меньше говорить! Это все цивилисты подбивают… Ну их к дьяволу, этих цивилистов! Может быть плохо, очень плохо. Они теперь начнут отправлять. Я уж знаю — они начнут!..

Траксдорф тяжело поднимается, подходит к окну и долго смотрит во двор, о чем-то раздумывая. Потом, резко повернувшись, скомкав фуражку, идет к двери.

— У старика какая-то неприятность, — говорит Сайковский. — Его вызвали в Лувен, в управление лагерями.

Перед вечером зондер-фюрер снова заходит в канцелярию, молча роется в своем столе, рвет старые бумаги. Покончив с этим, подсаживается к Тягунову.

— Вот, ухожу я… Ухожу! — зондер-фюрер долго, по-стариковски глухо кашляет. — Вытерев красным платком глаза, с грустью и обидой повторяет — Ухожу! Забирают меня от вас…

— Как забирают?! — невольно вырывается у Тягунова.

— Совсем забирают. Они говорят, что я слишком хорошо отношусь к вам. Но я же человек, и вы люди. — Он поднимается, подходит к окну. Вечер ясный, теплый, около бараков много пленных. Траксдорф поворачивается к Тягунову и решительно приказывает:

— Включить мне бараки! Все! Я скажу! Пусть все знают!

Ременников, опережая Тягунова, выскакивает из-за стола, включает микрофон и все репродукторы, установленные в лагере.

Траксдорф нервно покручивает острые кончики усов и подходит к микрофону. Откашлявшись, начинает выкрикивать резким, прерывающимся голосом:

— Ребята, это говорю я, Артур Карлович… Вот! Забирают меня от вас! Совсем забирают! Говорят, что слишком хорошо отношусь к вам! А чем я хорошо отношусь?!

Я только хотел, чтобы все было хорошо! И чтобы справедливо все было! А они не понимают… Голодного человека нельзя заставлять работать! А они… И еще раз говорю!

Подальше от цивилистов! Они вас до добра не доведут. Это говорю вам я, Артур Карлович…

Траксдорф сердито машет рукой, всхлипывает и, не простившись, уходит.

Со всего лагеря к канцелярии сходятся военнопленные. Толпа провожает Артура Карловича до самых ворот. Он садится на велосипед и едет в сторону поселка. Русские молча смотрят ему вслед. Может быть, старик остановится, обернется? Но он не оглядывается…

В лагере становится как-то особенно тихо, тоскливо.

Часа через полтора или два, когда уже совсем стемнело, откуда-то из-за проволоки, со стороны шоссе неожиданно донеслась русская песня.

Пленные выскочили во двор лагеря, кинулись к воротам. По дороге, огибающей лагерь, на велосипеде ехал зондер-фюрер Траксдорф. Старик с горя напился.

Больше его в лагере Айсден не видели.