*

По велению владимирских князей срубленная рязанскими мужиками доглядная крепость Онуза, отойдя под крыло великого князя Ингваря Юрьевича, отца Юрия Ингваревича (что с возвышеньем Рязани в престольный град стол ея приимшу), приходила за ненадобьем с поры той в негодность и запустение. Резные, на ременных петлях воротцы подгнили, покосились. Валы осыпались. Терема, часовня, сторожевые избы на подклетах, дворные ухожи и конюшни частью сгорели без пригляда от случайных захожих людей, а частью покрылись мхом от близости реки Вороны. Лишь в окраинной одной избице ютилась малочисленная семья бортника-одиночки, да и та с приходом незваных гостей убралася от греха в лес.

Не зная толком употребленья ненужных кочевому человеку строений, Сэбудей-богатур не велел, однако, ни ломать их, ни жечь в кострах. Монгольская мохноножка подснежною травою сыта, а неровен час выдаст образумившаяся Арпан^* десятую долю в пегих, серых, буланых, гнедых и вороных, вот и сгодится укрыть их, а вкупе и корм…

^* Рязань у монголов.

Когда Кокочу въехал шагом в хот-становище, разбитое поблизости от крепости, небо гасло, а воздух желтел. Постовые на заставах, разглядев тряпку вестника на рукаве, пропускали его без помех. И страшно было, и почему-то хорошо. Спешась и туда-сюда поводив Льдистосерую, к первой попавшейся в глаза коновязи потянул ее. Нет, почти нестрашно было! Что у них, у ойратов, в тумене, что здесь - одинаково лошадиной мочой разит. Юрты тоже - понаряднее да побольше, а если разобраться, такие же.

Алдах в двадцати от коновязи, где стоял и Эсхель-халиун привязывал, три бавурчина обдирали жеребенка, похоже. Один, стриженый, в сдвинутой шапке - деревянное ведро держал, два других сноровисто ножами орудовали. Снег вокруг вытоптан до черноты, а руки - розовые до локтей.

- Ойе! Сайн байну!^** - у самого уха сзади раздалось, не успел узел как следует довязать. - Не сон ли мы видим про анду Кокчу?

^** С а й н б а й н у! - монгольское приветствие, пожелание здоровья.

И еще что-то, еще. Хриповатым однозвучным, счастливым для ушей Кокочу сипотком этим. И стоило обернуться - вот он, Лобсоголдой, стройно-красивый друг-анда в серебряноверхом мангае улыбается стоит!

От радости застыдившись, не обнялись даже. Лобсоголдой по плечу лишь чуть-чуть потрепал, устремляясь к Эсхель.

- Ну что, устала старушка? Забыла друга своего Эберту? А он не забыл, помнит… помнит любовь.

Кокочу слушал, и приятно было. И анда весел, и конек его Эберту-унгун жив-здоров.

Перекинув, будто ненароком, узел на коновязи быстрой рукой, анда Лобсоголдой под брюхом у Эсхель-халиун ладонью пробежал. Под таким, как Кокочу наш, заподпружить можно и в недальнем пути.

- Постоит, - суховато обронил (Лобсо), - подседельник подсушит мал-мала, на кормежку красавицу определим!

Пятистенка, в каковой анда с двумя другими верными проживает, сухая и чистая очень. В очаге на закопченной цепи котел с отогнутыми краями горячий еще, но ни гость, ни хозяин отведать не пожелали пока.

Лобсоголдой, седло Эсхель-халиун под кошму подсунув, указательный палец к губам приложил. «Юрта пуста, да ушей в ней с полста…» И тихо-тихо прихохотнув, за рукав наружу вытянул Кокочу.

За огромно-черной юртой-гер, где припасы, на дровцах-чурочках расположились вдвоем.

Три давешних бавурчина ближе теперь оказались и с другого боку.

«Тот, кто третьим слева на скамье избранных подвизается…» Решил анде поначалу весть передать.

- Берке? - только и спросил, отслушав, анда, и красивое тонкое лицо потемнело от огорчения.

Кокочу кивнул: Берке, да.

- Волка нашего всякий знает, а волк наш, значит, знает не всякого! Изменился анда Лобсо. Где на верхней губе пушок только намечался, толстые черные волоски торчат.

Ну как наши поживают все? - спросил анда. Старый слепой любимый его Оточ как? Неужто впрямь девятый бубен уже? Бурулдай как? Хагала? Не забыли ли, мол, его-то, Лобсоголдоя? Спрашивал, а мысли, похоже, далеко гуляли у него.

- Ничего, - сказал в ответ. - Неплохо поживают. Вспоминают наши тебя.

Лобсоголдой, кивнув, поднял с земли прутик и стал по снегу стегать.

- Хагала спрашивал, не надумал ли Эберту-унгуна на его Черномордого менять? Для того-сего, говорит, у тебя Черномордый будет, а для наадома*, говорит, у орусутов добудешь в бою. Нам, мол, ойратам, мало достанется, а для верного своего Бык Хостоврул не то жеребца, бабу из-под чужого выдернет.

* Н а а д о м - праздник.

- Хагала у вас перелетный болтун! - усмехнулся Лобсоголдой. - Пускай Черномордый его еще травки-муравки покушает-пожует.

Кокочу на такое лишь головой покачал. Брякни он про джагуна подобное, от него, Кокочу, и мокренького не осталось бы.

- Убьют меня, Лобсо? - сорвалось у него ни с того ни с сего.

- Нет! Не убьют. - Ответил, будто сам уже успел подумать об этом.

И прутиком опять - чирк-чирк - зачиркал, застегал по замусоренному дресвой снежку.

С кем в холод одним одеялом укрывались, с кем «не моя» кричали наперебой падавшей за горизонт звезде, вот он нынче сидит, рядышком, Кокочу! «Ах ты, дружок, - подумал. - Милый мой анда!»

- А сам-то ты как, Лобсо? Не скучаешь о нас? Нравится здесь?

Лобсоголдой лишь темным глазом вместо ответа покосил.

- Одинаково! - сказал, рукой махнув. - Спереди заманивают. Сзади погоняют. Что они придумать-то могут еще?

Поднялся, отряхнул сзади дэл.

- Идем! Ждут не дождутся вести твоей. Уши прослушали, глаза прогля дели. Идем, Кокчу.