IV

Итак, виделись мы с Илпатеевым дважды. Водки не пили, задушевных разговоров не вели. У меня была рукопись - немало, конечно, но все же ясного представления о личности ее автора как-то не складывалось. Я не чувствовал той ее, личности, «стержневой идеи», которую вкладывает создатель в каждое свое творение. Мысль о «психологическом мастурбантстве» хотя и имела, вероятно, касательство к собственной его жизни, была все же слишком обща; конкретно в связи с Илпатеевым я ее не воспринимал. Между тем разобраться требовалось с этим и из-за рукописи. Почерк у Илпатеева ужасный; зачеркиванья эти, вставки… Дело осложнялось к тому же тем, что «энергию постижения» дает, как известно, любовь к предмету, а я не испытывал к Илпатееву большой симпатии, разве любопытство. Одним словом, когда на другой после полученья бандероли день - «Петя, дорогой…» - я наткнулся у подземного перехода на Пашу Лялюшкина, я решил, что это судьба.

Когда- то мы учились в одной школе, я на год старше, а они, Лялюшкин и Илпатеев, в параллельных на класс ниже. Илпатеева я не помнил, но с Пашей лет уже двадцать пять мы аккуратно, хотя и сдержанно, здоровались при встречах, как большинство живущих в центре Яминска сверстников.

- Э-э… - замычал я, бросаясь вслед и не зная, как обратиться. - Паш… Ляля! Павел… э… Простите, пожалуйста!

Паша теперь был грузный, седеющий и выглядевший старше своих лет солидный мужчина.

- Э-э, еще раз прошу прощения. - Я придержал его за рукав.

Паша остановился и хмуро посмотрел на меня через плечо. Уши мои загорелись. Но он, узнав, тотчас улыбнулся своей мягкой, приглашающей к человеческому тону улыбкой.

Я забормотал про школу, про общих знакомых, про неожиданно полученную по почте рукопись Илпатеева, о которой я, дескать, и хотел бы «немножко поговорить».

- Коля умер, - сказал Паша без всякого выраженья. - В понедельник хоронили.

Откровенно сказать, чего-то подобного я ждал после той записки. Но все же был поражен. Когда умирают одногодки, всегда как-то не по себе. Было и стыдно. Я понял, что про себя я едва ли не желал этого.

- Самоубийство?

Отработавшая рабочий день толпа выдавливалась из подземного перехода и густою, как мясной фарш, массою оползала нас с Пашей с двух сторон.

Паша пожал плечами. На нем была облупившаяся местами кожаная шоферская куртка. Нет, он не думает, что самоубийство. Несчастный случай, скорее. Илпатеев вывалился с шестого этажа с тряпкой в руке.

- Окна, что ли, мыл? - сознавая всю ее неуместность, не сдержал я ухмылку.

И потом бандероль эта чуть ли не с завещанием!

Нет, возразил я. Что-то тут не так!

Паша ответил, что смерть иногда предчувствуется.

- А Илпатеев был чуткий?

Паша вновь пожал покатыми своими плечами.

- Как все.

Разговор явно был ему в тягость.

Мне же отступать было некуда, и я, преодолев стыд, напросился к Паше в гости. Мне , мол, до зарезу нужно кое-что выяснить про Илпатеева.

Дня через три, позвонив накануне по данному Пашей телефону, я и приперся (в гости), прихватив в качестве ненавязчивой взятки бутылку дешевого коньяку и песочный торт.

С коньяком я попал. Паша оживился, мягко, как-то эластично задвигался по своей довольно просторной квартире, захлопотал с закусью, отдавая жене распоряжения, принес рюмки. Рыженькая, скромная, чем-то неуловимо напоминавшая самого Пашу жена выставила из холодильника голубцы, винегрет и даже вот отыскался лимончик закусывать коньяк.

- Это жуть что такое! - делился Паша ощущением от похорон. - Бардак! Полный беспредел. Эти ребята за одну могилу… Честное слово - хоть не помирай.

Мы выпили за помин души раба Божьего Илпатеева, и потихоньку я начал вытягивать из Паши то, что меня интересовало.

Нет, отверг сразу же Паша, ни себя, ни Юру Троймера, ни самого Илпатеева он, Паша, никакими такими «психологическими мастурбантами» не считает. Это все ерунда, глупость. Это одна из Колькиных завиральных идей. «Мир спасет красота, а красоту убьет мир…» Такого рода штучек Илпатеев выдумывал по три штуки в день. Да и про Яминск тоже. Ведь как посмотреть! Ну и что, что радиоактивная свалка? Вся земля свалка. Люди-то живут. Мы-то живем! Нет, по Паше получалось, Яминск наш вполне приличный городок.

Мы беседовали вдвоем. Зоя, Пашина застенчивая жена, пригубила с нами полрюмочки и деликатно стушевалась. Но, когда, привалившись к двери, я завязывал шнурки, а Паша «на минутку» отлучился, подошла ко мне и, преодолевая неловкость, сказала такую вещь: «Вы не думайте, Петр! Он за Колю сильно переживает. Коля… Коля хороший был…» Нетвердый ее голосок слегка картавил - «Петлр…», милое веснушчатое лицо зарделось, а мне сделалось совсем как-то не по себе. Я почувствовал себя литературным шакалом: вором, плагиатором, Бог знает кем.

Паша надел все ту же старую куртку и пошел меня проводить. Было холодно, сыро. Мы не стали спускаться в переход, а пересекли проспект поверху, машин было уже мало.

В глубине дворов находился Пашин гараж, где, как сообщил он мне по дороге, «кое-что оставалось». Гаражей было штук десять, буквой «г», а Пашин угловой. Крепкая оржавелая дверь с перекидной штангой, навесной округло крепкий, скромно обаятельный замок тоже, как у гоголевского Собакевича, косвенно напоминали самого Пашу. По потемнелой штукатурке внутри зубристые трещины, опасно нависающий над крышей старенького «москвича» потолок, у стен - штабеля покрышек, лыж, книг, велосипедных колес; ящики, мешки, коробки. Бутылки. Пыль.

- Прошу! - изящным пружинистым жестом пригласил меня Паша. - Не обессудьте за некоторый беспорядок.

- Благодарствуйте! - ответил я.

Мы уселись на два из трех придвинутых к низенькому столику детских стульчика, и Паша уверенной рукой включил висевший над столом телевизор. Канал работал один, звука не было, но все-таки так было лучше, уютнее, чем без.

С тою же изящною точностью Паша открыл консервную банку, наполнил чистые стаканы (были и грязные) из початого пузыря, и мы продолжили праздник.

- Озя-я-абла! - перехватив мой взгляд, ласково улыбнулся Паша.

Слева от телевизора, насупротив меня со стены, с какого-то плаката смотрела прямо в глаза молодая очень красивая женщина. Ладное сильное тело покрыто крупными каплями воды, а на загорелом крепком животе и бедрах видны были детские холодовые пупырышки.

Смотрела исподлобья, без улыбки, как-то даже дерзко почти.

Мы выпили.

Я признался Паше в замыслах, связанных с рукописью Илпатеева, в моих к ней художественных претензиях, открыл намеренья. Паша скромным гаражным тостом подвел моей исповеди итоговую черту. Раз-де Николай сам отослал рукопись с подобной запиской - проверить меня Паше и в голову не пришло, - стало быть, так тому и быть!

Потом я посетовал, что вот-де Православная Церковь, к которой явно тяготел Илпатеев, не хочет или, что вполне вероятно, не может ответить на целый ряд сущностных вопросов, а вот, мол, зато мой Саи-Баба одним напряжением воли умеет сделать предмет невидимым, а затем обратно, и получается, что все мы в каком-то смысле обычные сгустки энергии. Паша же в свою очередь, ничуть не удивившись, подхватил, сказав, что это очень даже вполне возможно, поскольку электрон есть одновременно частица и волна, а при скорости выше скорости света… и т.д. и т.п.

Одним словом, мы почти подружились с Пашей Лялюшкиным в тот вечер. Я вдосталь намерзся, сидя на детском стульчике, утром мучался с похмелья от перемешки водки с коньяком, но плохо ли хорошо, а задача моя оказалась выполненной. От лучшего друга Илпатеева я получил на зреющий во мне проект не формальное, а как бы человеческое благословение.