* *

Волоча за ноги, бесчувственного вытащили за полог, к оврагу и, не желая поганить рук, пинками столкали на покрытое белым нетронутым снегом дно.

Чтобы простить врага, нужно раз увидеть его спящим.

Чтобы простить себя, нужно один раз проснуться от собственного крика.

Снилось, что сын Сартак не от Оюн, главной сварливой жены, а от высокошеей ласковой Гулямулюк. И вот передают сынка, завернутого в одеяльце, а сынок в одеяльце гнется-перегибается, как былинка в степи. В Харгамчесит белый молочный дождь из белоглинной пыли, и сынка в седло бы забросить, а не получается никак. Распеленав же, страшное обнаруживают. У улыбающегося розовыми десенками сыночка хребта-позвоночника нет совсем.

В холодном поту хвостик крика своего успев ухватить, заветы матушки Эбугай, утешая себя, вспоминал лежал.

Живи правдивым , пускай и одинок ты .

Не становись жалким для тех , кто смел .

Не будь предметом сплетен для каких - нибудь .

Не позволяй бить себя имеющим кулаки .

Природа твоя да будет высокой , Бату !

Мужественный человек , сынок ,

и в мучениях благороден .

Лежал, плакал, слезы стекали по скулам в уши и на кошму.

То взад, то вперед поседевшие косы роняя, из согретой уютом юрты материнскую любовь источала… Вот ведь!

Первым на совет не кто иной, как пресловутый Берке-хан заявился. Плетью промерзший полог отодвинув, согнувшись и разогнувшись, бледноскулое лицо пред братом склоняет он.

«Сайн байну, Бату…»

«Сайн…»

«Истинный враг таит до времени внутреннее душегубство. До исполнения намерения он прикусывает язык, сынок!» Если б ведала, горемычная, что сын ее про другого ее сына затаил, что бы почувствовала?

«Когда умру, - подумалось вдруг, - быть может, не Сартак, а этот добытую власть наследует…» Смотреть на Берке-хана не хотелось ему.

- Орж болох уу? - зараздавались снаружи голоса.

- Op! Op! - по-хозяйски важно брат Берке изнутри отвечал.

- Входили, отворачивали в знак уваженья обшлага дэлов, кланялись друг другу, рассаживались в круги. Хмурый Урда, улыбающийся Шейбани, стройно-высокий застенчивый Тайнгут, севший рядом с Берке. С нарочитой развязностью Бык Хостоврул у дальней стены поместился. В окруженье ойратов-тысячников долговязый, здоровающийся весело Бурул-дай.

- Орж болох уу?

- Ор! Ор! - все кому не лень откликались теперь. - Суу даа.

В сопровожденье девяти нукеров разряженный сын кагана заявился. Ордзы хлебнувший с утра, смельчак Бури следом зашел.

Волк силен в прыжке, мужчина крепок в слове. Когда шаманка Борхе-Гоа на мирное монгольское предложение ответом орусутскую дерзость привезла, одноглазый Сэбудей лишь языком цокнул. «После штурма Арпан, сокол, в юрте власти твоей столба-баганы^* не повалить никому…» Исподволь подготовляемое джихангирство Бату-ханово со взятьем Арпан явным должно стать.

^* Б а г а н а - опорный столб в юрте.

Когда пыхтеть, кряхтеть и хорхать закончили старики чербии, а запах пота в шатре крепче козлиной мочи сделался, в среднем круге поднялся, взяв слово, Сэбудей-богатур.

- О рожденный волею Неба и устремляющийся к судьбе аргамак! - хриплым, все более усиливающимся зычно возвестил. И, покуда не разобрались, к соколу Бату-хану это или к богу войны Сульдэ, на другое перевел.

Кто забыл вероломство орусутов пред битвой на реке Калк?

Кто утратил память о казненном орусутами после Хаши-кулюке нашем?

«Покуда ногтей на пальцах не останется у вас, - завещал Хаши-кулюк, - покуда и пальцев на руках не останется, мстите и воздавайте за меня, братья!»

- Кровь замученного Хаши-кулюка взывает к вашей отваге, монголы! - вещим голосом негромко заключил Сэбудей.

В то утро, в незабвенный рассвет, когда, высвобождаясь из ночного тумана, словно окутанный родовыми ошметками плод, земля поворачивала зазябший бок к зазвеневшему свежим золотом солнцу, когда зяблики, сойки и болотные камышовки, передразнивая друг дружку, чуивкали, треща и пилькая простые свои песни, и, рассыпав по тонко-смуглым плечам пропахшие костровым дымком волосы, Гулямулюк, Гулямулюк-херисче его предстала изумленному взору братьев, лишь у Берке-хана глаза не выразили восхищения и братской чистосердечной радости. Выкажи он, Бату, проницательность в ту пору, стремление к истине, Мэрген Оточу не потребовалось бы весть добывать. Сайгачиха-девочка его Гульсун не…

- А не поторопилась ли залаять у нас собака? - раздался между тем в шатре знакомый захлебывающийся клекоток. - Уж не на джихангирство ли примеряется баба брюхатая, что и от жилища-то не отходила дальше, чем по малой нужде?!

Высокий, жирный, трясущийся от бешенства Гуюк стоял в центре кругов и жестом повелевал Сэбудею сесть.

- Уж не зачлись ли в победу ей те народишки, что и сами-то разбежались бы от вида монгольских коней?

Слегка запоздалое порсканье Бури-хана, якобы оценившего шутку-издевку гуая^*, смолкло, никем не поддержанное.

^* Г у а й - дядя, старший дядя.

О Гуюк! Выпавшей ресницей в глазу, занозой в зубах смолоду ты у меня. Клевеща и прислуживаясь при Аурухе, гнал, изводя и преследуя, род мой. В песках Харгамчесит взлелеяна ненависть моя к тебе… Заткнешь ли черный хулду, изрыгающую смрад дыру рта? - В груди (Бату-хана) клокотала ярость. Мягкие, без каблуков, готоны искали опору. Пальцы, расстегнув дэл, нащупывали у пояса рукоять ножа. Привстать и от левого уха наотмашь… Нет, не промахнулся бы! Охотничий верный нож в жирную шевелящуюся шею без слов войдет. Творимую на глазах несправедливость оборвет наконец.

И… затуманенный взор на прожженном в войлоке пятнышке остановился. «Женщина в боевом походе…» Когда Сэбудей о необходимости жертвы для дальнейшего поучал, из очага уголек выстрелил, оставив пятно. Там, - вспомнилось, - за левым плечом, в законопаченной юрте чьи-то ноготки атласное одеяло в смертной истоме скребут… Если во имя справедливости нож его Гуюк-хана поразит, напрасною непосильная эта жертва будет. Если Бату-хан власти-силы не добьется, не заберет, Сартак его, Гулямулюк, Улагчи, матушка Эбугай-учжин, весь род его, уруг его и улус его - все сгинет, погибнет от мстящей кровавой руки Каракорума. Нет! Лучше пальцы с рукояти из рога кабарги уберет он: горячку и доверчивость Джочи-хана не повторит.

- Ребенку нож, а дураку власть нельзя доверять! - все еще, оказалось, надсаживался-продолжал Гуюк-хан. - Воля кагана - закон для подданных!

С туповатым безразличьем балованного сиятельного отпрыска не^{замечая производимого Сэбудеем перераспределения сил в монгольском войске, Гуюк-хан по-прежнему требовал «отважного Бури-хана» к руководству допустить.}

Натянувшаяся до звона брюшина тишины заставила иных глаза зажмурить от напряжения.

- Окруженный валом вражеский город брать и мусор из юрты выметать - разное это!

Тяжелый, шевелящий огонь в нижних светильниках бас грохнул в середину брюшины, как шар-бамбар.

Большинству из восседавших известно было - мать у предлагаемого в джихангиры Бури - жена простого слуги. Выметая из шатра Чагадаева сыночка мусор, пострадала без вины от мужского нетерпения.

И вот, широко открыв зубастую пасть, первым Шейбани рассмеялся. Помедленнее соображающий, но тоже смехун, Бурулдай затем. Дальше - пошло. Кто прикрывая, а кто и не прикрывая ладонью рот, осмелев, запрыскали, затохтохтали. «Ха-ха-ха! Хы-хы-хы. Гхы-гхы-гхы…»

До последнего, как и случается, до того, к кому относилось, дошло.

Бури- хан взвизгнул, побледнел как глина и, хватаясь за поясной кинжал, рванулся к оскорбителю.

Заблаговременно помещенные у него за спиной два нукера из верных прижали ему руку.

Бык же Хостоврул и бровью густою не повел. Карагачем-деревом среди кустов хараганы высился-сидел у задней стены.

Рот Гуюк- хана запузырился слюной.

- Собаки! - хлестнув плетью одного из державших Бури нукеров, возопил он. - Грязные ненавистные собаки! Кровью монголов кабшкирдских сук… - И, задохнувшись, на верблюжьих выгнутых в коленках ногах, ступая без разбору на сапоги сидевших, выскочил вон.

Удерживаемый нукерами Бури-хан очумело вращал выпученными, налитыми кровью глазами.

- Не радуйся, коровий бубенец! - долетал снаружи взвизгивающий голосишко Гуюка. - Из Гулямулюк твоей подстилку сделаем! Сартачок твой… - И звякнуло, было слышно, у коновязи кольцо, хлопнул по шатровой крыше прощальный удар плети, и, к всеобщему облегчению, заслышался удаляющийся конский топоток.

На середину круга вышел Сэбудей.

- Будем сохранять хладнокровие, нойоны! Кони наши худеют, люди недоумевают. Не пора ли заткнуть рот болтовне?

Гул, возбуждение. Кто-то засмеялся. Под шумок и замешательство одноглазый хитрец боевые обязанности начал распределять. «На случай, если орусуты до штурма в чистое поле выйдут…»

Пьянея от предвкушения бранного пира, темник Бурулдай возликовал:

- Эй! Не будем долго судить да ругань разводить! Не покажем-ка лучше врагу ни молодецкой спины, ни конского заду!

Поймав взгляд Сэбудея, (Бату-хан) тоже поднялся для произнесения слов.

- Если выкажут непокорство, - сказал, - без жалости сокрушать будем! Если же пощады запросят - по-хорошему можно обойтись.

И сел. По воспоследовавшему молчанию догадаться не трудно было - маловато. В речи будущего джихангира^* боевого огня побольше должно быть.

^* Д ж и х а н г и р - главный полновластный начальник вне территории каганата, наделенный полномочиями кагана.

Однако сыромясая помощь и тут не замедлила.

- Болсун шулай, Сэбудэ! Не промедли только, когда затащу Гюргу^** на хвосте Белогривого моего!

^** Г ю р г а - Юрий.

Словно шилом подброшенный, Бурулдай выскочил к Сэбудею на середину и, выставляя кнаружи локти, закружил, затанцевал по-журавлиному:

- Яямай! Уррагша! Алтында! Кюр… Урра-кх!

Темники, тысячники и старые чербии, связавшие будущее с Сэбудеем и Бату, обхватясь через плечи руками, пошли хороводом, повторяя и выкрикивая боевые кличи всяк на свой лад:

- Выше белых знамен бунчуки! Урра-кх! Алтында! Хрл-тох-тох. Хрл-тох-тох…

По знаку Урды бокаул внес на деревянном подносе-досочке огромную, изукрашенную медью чашу Оток, которую без промедления пустили по кругу.

Когда сразу за Бату-ханом поднесли Бури, тот, помедля мгновение, сделал свой глоток.