"Бастион" - читать интересную книгу автора (Леонтьев Дмитрий Борисович)Мальчики— Пусти! Пусти, кому говорю! — бесновалась Баса. — Отпусти руку сейчас же! Смерть держала ее за запястье на первый взгляд не сильно, едва сжимая пальцы, но вырваться из этого железного кольца кошка была не в силах. — Отпустить? Но что ты сделаешь, если я тебя отпущу? — Я их порву! На кусочки, на атомы, на молекулы! — Прямо здесь? — Да мне все равно — где! Здесь! Сейчас! Отпусти, говорю! — Это невозможно, — твердо сказала Смерть. — Мы не имеем права вмешиваться в дела людей, и уж тем более убивать их. — А он имел право шлепать меня по заднице?! Меня?!. — Нас здесь вообще не должно быть.. И, как бы, нет… — Значит, он шлепнул несуществующую меня по моей несуществующей заднице, и я за это его порву на несуществующие кусочки! — продолжала яриться Баста. — Быдло! Хам! Человек! — Успокойся, на нас уже смотрят… — Да над нами уже смеются! Надо мной! Надо МНОЙ — СМЕЮТСЯ! Я понимаю, если б он сделал это с какой-нибудь подвыпившей студенткой, да и то, если ее парень — ботаник и находится за три километра! Но со мной! Он смертельно ошибся! Лучше было бы, если б он сделал себе харакири прямо сейчас, пока я до него не добралась! — Ну — дурак, ну хам и быдло, — согласилась Смерть, не торопясь, однако, отпускать Басту. — Но не убивать же его за это. Наказание должно быть пропорционально вине… — Кастрировать… и придушить! Потом оживить, и еще раз кастрировать! — Ход твоих мыслей мне понятен, но я взываю к логике, раз уж не могу взывать к твоему милосердию… — И — на кол! Кастрировать, придушить, и на кол! — Давай так: я тебя сейчас отпущу, и если мне не удастся убедить тебя простить его… мне на это нужно всего пять минут!.. Тогда я оставлю вас с ним наедине. — Со всеми! — уточнила Баста. Смерть посмотрела на группу давно забывших про них солдат — «дембелей», веселящихся за пару столиков от них, и вздохнула: — Со всеми… — Ты обещала! Смерть убрала руку и Баста опустилась на краешек стула. Вся ее мимика, вся ее поза, выдавали неприкрытое желание перетерпеть эти пять минут, и.. Был бы у нее хвост, сейчас бы он подергивался от нетерпения… — Ненависть — субъективное понятие, — сказала Смерть. — Сегодня ты его ненавидишь, завтра — прощаешь, а после завтра уже любишь… А бывает и наоборот. И — ох, как бывает!.. — Я их не только прощать, я их даже зарывать не стану, — оскалилась Баста. — Пусть так висят… По стенам… — Если б ты сейчас успокоилась, и я могла тебя спросить, за что ты способна ненавидеть от всей души, ты вряд ли назвала мне даже пару причин… — Но одна из них была бы — оскорбление! — Ненависть парализует мудрость. Бог разрешает защищать и защищаться. Но от кого и против кого — решает мудрость, а не гнев. Разве этот хулиган — твой враг? Настоящий враг бьет не по попе, кошка, а по сердцу. Сколько таких «врагов» вокруг? Один наступил на ногу, другой занял место, третий сказал что-то не так, четвертый… пятый… И скоро мир вокруг тебя превратится в поле боя. — Жизнь и есть бой! — Да ну? — удивилась Смерть. — Вот я-то как раз и не знала…Не видела ты настоящего боя, девочка. А ведь все познается в сравнении… — Пять минут истекли, — напомнила Баста и поднялась. — Если тебе их так жалко, то подготовь для них места получше… — Что ж, иди, — сказала Смерть и слегка подтолкнула Басту к столику с мальчишками. Кошка качнулась, поневоле делая шаг вперед… Что-то тихо звякнуло, словно порвалась гитарная струна, свет мигнул… …— Кошкина, заснула, что ли?! — раздраженно сказал кто-то и подтолкнул ее в спину. — Проходи, командир ждет. Почти ничего не видя в темноте, и ничего не понимая в происходящем, Баста, пригнувшись, шагнула в какое-то затхлое и сырое помещение, насторожено прислушиваясь и пытаясь разобраться в происходящем. — Ну, все здесь? Чиркнула спичка и пламя коптилки осветило крохотную землянку. За грубо сколоченным столом сидели двое: худой человек в кожанке, с красными от недосыпания глазами и молодой парень с осунувшимся лицом, в морском бушлате без знаков различия. — Ершов, Кошкина, закрывайте скорее дверь, землянку застудите… Стоящий рядом с Бастой невысокий, худощавый парень лет двадцати, подтолкнул ее к скамейке возле стола. — Значит, диспозиция на сегодня такая, — сказал человек в кожанке. — Для начала познакомьтесь. Это — он кивнул на парня в бушлате, — Иван Леонтьев. Больше вам о нем знать ничего не надо. Его ребята сегодня пойдут в тыл к немцам за языком. — Почему не мои? — спросил Ершов. — Потому что, товарищ сержант, командую здесь я, — пояснил «кожаный». — Сереж, ну сколько у тебя людей осталось? И какие они? В прошлый раз уже дохлого фрица притащили… А язык нужен, и нужен позарез. Живой, здоровый и в чинах. Завтра — наступление… Сам понимать должен. Вот нам товарищей с флота в помощь и прислали… Баста испытывала настоящую панику. Все ее мистические способности исчезли. Она снова стала человеком. И не просто «человеком», а скорее, его жалким подобием… Каждой клеточкой своего тела она чувствовала огромную, неподъемную усталость. Хотелось лечь прямо на пол и спать, спать, спать… Давно не мытое тело пахло отвратительно, в громоздких и неудобных сапогах хлюпала вода, распухшие ноги зудели так, словно она только что совершила марш — бросок... «Вот гадина, а?! с тоской подумала она. — Ее проделки, больше некому! Это же фронт. Она что-то там говорила про бой и сравнение… А я в человеческом, хрупком и ничтожном теле…Я как котенок беспомощный.. Еще и «Кошкина»… Вернусь — всю морду расцарапаю!... А если не вернусь?! — мелькнула паническая мысль. — Если а тогда на меня обиделась, и… И я здесь — навсегда! В это теле! Ой, мамочки!.. Прости, прости, прости! Я больше не буду! Я все поняла, я хорошая девочка, верни меня обратно!.. Ну пожа-алуйста!..» — А вот это, товарищ Леонтьев, бойцы, которых я выделил для встречи и прикрытия вашего отряда. Сергей Ершов — командир пулеметного расчета, он входит так же в группу полковой разведки, и медсестра Кошкина. Люди надежные. Они вместе с вами будут встречать группу с задания. Все, чем могу… — Справимся, — сказал моряк и встал. — Вы идите на позицию, а я пока проинструктирую и провожу бойцов. Подойду через полчаса. — Подожди здесь, — попросил Ершов. — Я за пулеметом. Она потопталась в окопе, зачем — то меся жижу из глины и талого снега, потянула носом воздух… Холодный, но не морозный. Значит, на дворе ранняя весна или поздняя осень. Скорее — весна… — Эй, — окликнула она стоящего в сторонке бойца. — Какой сейчас день? — Да уж второе апреля, — охотно отозвался он. — А год? — Шутишь, сестричка? — догадался он. — Ага… Хохочу, — мрачно пробурчала Баста. — Берестов! Тебе кто разрешил на посту разговаривать? — хриплым от натуги голосом спросил подошедший Ершов. — Пойдем, Кошкина. Не отвлекай солдат. Нам еще далеко топать… — Тяжело? — спросила она, что б хоть как-то завязать разговор. — Двадцать семь кило, вздохнул он. — Раньше бы я… Но посиди на пригоршню сухарной крошки в день. Винтовку бы поднять, а тут — пулемет… Мужики вчера в лес ползали, хоть какую-нибудь траву искали, клюкву старую… Ничего нет. Опять кору принесли. Перетерли с сухарями, отварили… — Сколько сухарей? — не поняла Баста. — Сухарных крошек, — поправил Ершов. — Пригоршню. А у вас что, по другому кормят? — Да нет, — сказала Баста. — Так же… Так же… — Должны были перед атакой паек выдать, по пять сухарей, — вздохнул Ершов. — Да опять у них что-то случилось… Тут, на днях, политрук приезжал. Проверял, сколько метров может пройти солдат без остановки. Вышло, что предел — 400 метров. Потом в снег садятся — ноги не держат… У тебя махорки, часом, не завалялось? — Нет… — Я знаю, что нет, — вздохнул он. — Ну у кого нет… Просто курить страшно охота, вот и говорю глупости… Пришли. Вот здесь их встречать и будем. Обустраивайся. Баста пожала плечами и осталась на месте, наблюдая, как сержант устанавливает и налаживает пулемет. — Хотя, какое тут «прикрытие», — ворчал он. — Не видно ни зги. Но вот если наших заметят… Будет светло. Очень светло. Немцы ни ракет, ни патронов не жалеют. А у нас? Пять патронов на винтовку. Десять перед атакой. И это еще ничего. В январе вообще была одна винтовка на четверых и пять патрон к ней… А до окопов немецких — почти километр будет.. Смекнула? — Нет. — Я тебе к чему про четыреста этих метров рассказывал? — нахмурился он. — А здесь, ровным счетом, в два раза больше выходит. Да колючая проволока, да заграждения… Хоть бы действительно не ждали бы они нас… Тогда… Я ведь и впрямь, в прошлый раз дохлого «языка» притащил. Уж больно здоровые они, черти…По документам выходит, что как раз против нас стоят отборные части СС. Десантники. Кипр брали. А оттуда, стало быть, сразу к нам… Видать, кончаются у Гитлера солдаты-то, а? И эти здесь все до одного полягут.. Но здоровые, бугаи! Брыкаться начал так, что только держись.. Ну, мы и не рассчитали… Думали, он в обмороке…А «черные бушлаты» ни разу без «Языка» не возвращались. Представляешь: ни разу! Послышались чавкающие в грязи шаги, и из ночного сумрака появилась фигура Леонтьева. — Ушли, — сказал он. — Теперь часа четыре, как минимум… Потом — режим ожидания… — Что в Ленинграде? — спросил Ершов. — Держатся. Люди на улицах замертво от голода падают, но город борется. Зиму продержались, теперь полегче будет… — Сколько смертей, — вздохнул Ершов. — Такого ж с роду не было… акая тьма кругом… — Ночь, — пожал плечами Леонтьев. — Я не про ночь. Я про этих... В черном… Они же специально целый город голодом морят. Сами входить боятся… — Правильно боятся. Здесь для их каждый метр могилой станет. Пленные говорят, что ученые вверяют Гитлера, что на таком пайке существовать, а тем более работать и сражаться невозможно. А к весне в Ленинграде начнутся эпидемии и мор из-за грязи, антисанитарии и трупов на улицах…. А у нас в этом месяце заводы вышли на уровень довоенного производства. Вот так… Вояки… Они даже остановились точно на пределе действия нашей корабельной артиллерии… Вот только пушки у них дальнобойней, это — факт… С авиацией справляемся, а вот пушки… По Исакию бьют, по Петропавловке… Гитлер приказал сравнять город с землей… — Сдюжим, — сказал Ершов. — После тьмы всегда наступает рассвет. Сдюжим. — У нас-то хоть по 125 грамм давали, вперемешку с комбикормом и глиной, а в пригородах, куда немцы добрались, и того не было… Ты, сержант, Беляева до войны не читал? «Человек — амфибия» или «Голова профессора Доуэля»? — Не довелось. Я сам с Волги, городок у нас маленький… Библиотека хорошая, но новинок не дождешься… Просто беда… — Хороший был фантаст. От голода умер… Никого война не щадит. Хоть солдат, хоть ученый, хоть женщина, хоть ребенок… Пленный итальянец рассказывал, что немцы открыли детский дом для русских детей недалеко от своего госпиталя. Никто не мог понять, почему там была такая невероятно высокая смертность. А эти подонки просто брали у детей кровь для своих солдат. Так итальянцы их просто бить стали. Встретят немцев на улице — и в морду! Немцы их обходить стороной стали… «Арийцы», что б им… — Это ведь уже не люди, — сказал Ершов. — Они какие-то вообще другие… Как они такими стали? — «Белокурые бестии», — усмехнулся Леонтьев. — Они уже и сами себя людьми не считают. «Избранная нация», «Арийцы»… Да, напоминает роман Герберта Уэллса о пришельцах, пытающихся захватить мир… Им просто хотелось поверить, что они — лучше всех, и им все дозволено. — Может, Гитлер — душевнобольной? — Да нет, умен. Дурак Германию из руин так быстро бы не поднял. Просто он нашел главную человеческую слабость — тщеславие. И предложил немцам стать «как боги». — Завтра надо будет опустить этих «богов» на грешную землю… Я им дам и «арийцев» и «Ленинград с землей сравнять» и «как боги»… Я еще по Берлину пройдусь… Верно, Кошкина? — Что? — встрепенулась Баста. — А… Да… да… — Замерзла, что ли? Ну да, в окопах-то воды по колено. Что делать — болота. Зато авиабомбы редко взрываются — сразу в торф уходят. Сама земля помогает… Ты уж терпи, сестренка. Если завтра фрицев с высотки сшибем — и отмоемся, и отогреемся… Сколько времени-то прошло? — Часа три, — прикинул Леонтьев. — Еще немного… Сам знаешь: немец — не товар в магазине, на полке нас дожидаться не станет… А ты, девочка, вздремнула бы. Если что, мы тебя растолкаем. — Заснешь здесь, — едва удержалась от всхлипываний Баста. — Холод собачий, вода эта вонючая… — Да, вода… Мы перед войной в Таллинне стояли, — вспомнил Леонтьев. — Получили приказ идти в Кронштадт… Ох и бомбили же нас фашисты! 65 судов на дно пошло… А ребят сколько… Вода ледяная… — Судя по лицу, ты и сам там поплавал? — Было дело… Повезло — вытащили… Знаешь, что немцы говорят о нас? «Тупое русское упрямство». Я хочу с этим «тупым упрямством» до Берлина дойти и посмотреть, как они свою столицу защищать станут. Насколько они «белокурые бестии»… — Кажется, идет кто-то, — прислушался Ершов. Из темноты показался посыльный. — Командир велел передать, что б вы возвращались, — сказал он. — Ваши ребята другой дорогой вернулись. Что-то у них там изменилось. — Все живы? — обеспокоился Леонтьев. — Не знаю. Но языка привели — я видел… — Ну, бывай, сержант, может еще свидимся когда, — Леонтьев коротко козырнул и скрылся во тьме. Ершов со вздохом взвалил пулемет на плечо: — 27 кило… Иди спать, Кошкина. Завтра, может, и не удастся… Как сложится… … Но поспать не удалось. Голодная, растерянная, одеревеневшая от холода, Баста стояла в окопе рядом с человеком в кожанке. Командир посмотрел на часы. — Сейчас начнется… Ну, давай, богиня войны… Баста не успела переспросить, как над ее головой что-то громыхнуло и вдали, над вражескими окопами, взвилось облако дыма. Еще одно… И еще… Через три — четыре минуты редкий артобстрел стих. — Это — все?! — спросил у командира подошедший Ершов. — Товарищ капитан?! Вот это — все?!. Капитан облизал обветренные губы и медленно потянул из кобуры пистолет. — Слушай мою команду! В атаку! За Родину! Впере-ед!.. И тут ответный удар нанесла немецкая артиллерия. Земля перед окопами вздыбилась, пошел какой-то странный гул, словно кто-то невидимый дул в огромную медную трубу. Воздух наполнился свистом и щелчками. Басту сбил с ног рухнувший на нее Ершов. Лицо сержанта было залито кровью. — Твою мать! Твою мать! Твою мать! — ворочаясь в ледяной жиже окопа, орал он. — Глаза!.. Твою мать! Глаза!.. На Басту нашло оцепенение. Богини не умеют умирать. Людям проще. Они готовы к смерти. А как быть тем, кто решил, что он — существо высшего порядка? Такого ужаса она не знала еще никогда… Широко раскрытыми глазами она смотрела на развороченный осколком висок капитана, на слепо тыкающегося о все стороны Ершова, на фонтаны земли, поднимающиеся то тут, то там, вдоль давно пристрелянных немцами окопов.. — Пулемет! Где пулемет?! Еще толом не очнувшись, она с трудом подняла из грязи и вложила Ершову в руки тяжелый пулемет. Слепой разведчик, не обращая внимания на режущие вокруг него воздух осколки, с трудом перевалился из окопа на землю, поднялся на ноги… — На-а!.. Длинная очередь ушла в небо. Ершов сделал вперед шаг, второй… Он шел в полный рост, вслепую стреляя из пулемета. Тут из окопа вывалился какой-то, тощий как скелет, очкарик в промокшей насквозь шинели и крича что-то злое, матерное, побежал на немцев. За ним поднялся еще один солдат, и еще… Люди лезли на колючую проволоку, повисали на ней, убитые, переваливались через тела мертвых товарищей и бежали, бежали, бежали… (Позже, в воспоминаниях, один из выживших немецких десантников напишет, что «Было куда проще шесть раз прыгать с парашютами на Крит, чем один день сражаться с русскими ополченцами. Мы их — БОЯЛИСЬ!») Окончательно потерявшись от происходящего, Баста тоже выскочила из окопа, но ее толкнули, она упала… Поднялась…Снова толкнули… — Да вы что?! Что вы делаете?! Снова толчок… Она беспомощно барахталась в грязи, понимая, что ее просто — напросто оберегают от пуль и осколков, и плакала в голос от бессилия и беспомощности… Когда, наконец, зареванная, с ног до головы покрытая грязью, она добралась до немецких окопов, там все было уже кончено. Небольшая горстка бойцов собирала по окопам оружие, оттаскивали в сторону тела, перевязывали раненых. — Без тебя бы не справились?! — зло сказал один из солдат, останавливаясь рядом. — Чего сюда полезла? Глаза его были злые, еще не остывшие после схватки. Баста с трудом проглотила поднявшийся к горлу комок: парень, как две капли воды, был похож на того, из бара… — Что уставилась? Понравился? — криво усмехнулся он. — Тогда приходи в шесть часов вечера, поле войны, на Дворцовую. Гулять будем! — Ты не верь ему, дивчина, — сказал подошедший старшина, с висящей на перевязи рукой. — Этот пустоболко завсегда обмане… Но боец — знатный. За то хвалю… Ты вот что, сестричка… Немцы сейчас в ответную атаку полезут, так тоби здесь не надо. Без тебя сдюжим. — Никуда я не пойду, — устало сказала Баста и села прямо на мокрый снег. — Что вы все… То толкают, то гонят… Солдаты переглянулись. — Ты сходи, хлопче, посмотри, як там слепой… Жив, чи нет? — попросил старшина. — Треба его в хоспиталь переправить. Ты мени понял? Боец внимательно посмотрел на понурившуюся Басту, на старшину, и кивнул: — Сделаем… Иванченко, подсоби-ка мне… Вдвоем они принесли на руках бесчувственного Ершова. Голова его сплошь была замотана какими-то тряпками, заменявшими биты. — Це — герой, дочка, — сказал старшина. — Таких беречь надо. Так что бери его и тащи до хоспиталя. А то нас сейчас не до этого будет. — Я не знаю, где госпиталь, — сказала Баста. — И я все равно не дойду… — Дойдешь, — сказал старшина. — Усе устали. На то и война. Кто ж ее, проклятую, хотел? А парня треба доставить до врача. К нашим окопам подтащишь, там добрые люди и помогут, и подскажут… Бойцы, между тем, положили Ершова на плащ — палатку, привязали к ней длинную веревку, подняли на ноги безразличную ко сему Басту, и нацепив на нее лямки, как хомут на лошадь, подтолкнули в обратную сторону: — Иди, иди сестра… Ты сдюжишь… Ступай… Ни слова не говоря, Баста сделала шаг вперед… Худощавое тело сержанта, казалось, было отлито из свинца…. Еще шаг… Еще… Увязая в перепаханной снарядами и растопленной кровью земле, она шла и шла обратно, таща за собой тяжелую плащ-палатку. И вдруг споткнулась, едва не упав: тяжесть за плечами исчезла. Обернувшись, Баста увидела, то сержант скатился на землю, и теперь сидит на снегу, ощупывая руками землю вокруг себя. — Ты чего? — Где я? — Где… В поле… У своих… я домой тебя тащу… — Что с глазами? Я ослеп? — Не знаю. Дотащу до санбата, там врач скажет. — А высота? — Высоту взяли. Сейчас начнется контратака, надо успеть дотащить тебя до… — Нет! Назад! — Что?! — Назад, говорю! — он попытался подняться, но руки подогнулись и он рухнул в снег. — Назад тащи! Мне слепым не надо! Я слепым не хочу! Что я… Куда?! Кому нужен?! Нет! Обратно! Я этих гадов… Я… — Молчать! — неожиданно взорвалась Баста. — Мальчишка! Кто с тобой там нянчиться будет?! Ты свое дело сделал! А теперь — терпи! Все у тебя еще будет! И жена будет, и дети, и внуки! Кто мне говорил, что после темноты, всегда выходит солнце?! Красивые слова были?! Терпеть! Жив? Жив! Значит — терпи! А теперь помогай мне… Я же не лошадь, право слово… Давай милый, давай… Она перевалила его на плащ — палатку, «впряглась» в постромки и сделала шаг… …— Ты чего? — удивилась Смерть, едва успев удержать ее от падения. — Где он? — Кто? — Боец… — Ты о чем? — Подожди минутку, дай придти в себя, — Баста тяжело опустилась на стул. — Что это было? — Я тебя не понимаю… Ты бросилась к этим бедным солдатикам, намереваясь порвать их на кусочки, пошатнулась, я два поймала тебя, а теперь ты задаешь какие-то странные вопросы… Тебе что-то пригрезилось? Сейчас ты в порядке? — Ладно, позже разберемся… Я давно поняла, что чувство юмора у тебя сильнее чувства жалости… А за «Кошкину» ты мне еще ответишь… — Да пожалуйста, если тебе так хочется… Только все равно не пойму, о чем ты… С этими-то что? Не передумала?.. Месть там… «На кусочки, на тряпочки»… Баста устало махнула рукой: — Мальчишки, что с них взять… кто знает, как бы… В общем, пусть живут… Живите… Живите долго, мальчики… P. S. От автора: События, на которых основан рассказ — реальны. Как реальны и два героя этой истории. Леонтьев Иван Сергеевич — защищал Ленинград в блокаду на Балтийском флоте, политрук. Вышел в отставку в звании капитана первого ранга. После войны женился, у него родились трое детей, младший из которых — мой отец… Ершов Сергей Яковлевич — защищал Ленинград в блокаду, на Волховском фронте, разведчик и командир пулеметного расчета. После осколочного ранения в лицо, потеряв зрение, ВСЛЕПУЮ поднимался в атаку. Выжил. В госпитале к нему вернулось зрение. После войны женился, у него родились трое детей, младшая из которых — моя мама… Я помню, как он говорил мне: «Никогда не отчаивайся! Не отчаивайся и не сдавайся. Даже если кажется, что тьма вокруг тебя — навсегда…» |
||
|