Залив Недотроги

Мне было девятнадцать, когда я впервые увидел море.

Случилось это вечером, почти ночью, несколько странным образом.

Когда я вышел к берегу, луна как раз спряталась. Холодная громада, чью глубину и необъятность невозможно было представить, таилась рядом, в нескольких шагах. На душе стало неуютно. Появилось жутковатое ощущение, будто я иду в темноте у края пропасти. Позже я понял: так большая глубина пугает плохих пловцов.

Стоял полный штиль. Чуть живая вода уходила во мрак и там соединялась с ним.

«Море всегда вне земли, значит, оно хоть немножко, а внеземное», — подумал я. Моря и океаны вдруг представились мне неким космическим существом, поселившимся миллиарды лет назад на Земле. Плюхнулось с небес, заревело, растекаясь, захватило почти весь мир, но часть суши не далась, уцелела. Живут теперь рядом. Опасное это существо или, может, доброе? Кто его знает. Ясно одно: чужое оно земле, чуждое.

«Ты что выдумываешь?» — плеснула волна и облизала мои босые ноги.

Будто по заказу, занавес облаков вдруг раздвинулся. На воде засверкал клинок лунной дорожки. Скалы и тропинку, таинственные глубины и ракушки под ногами залил зыбкий пепельный свет.

И сразу все изменилось.

Куда и девались тревога, ощущение опасности. Ответной волной плеснул в душе восторг: вот оно, море. Долгожданное, еще ни разу не виденное, невозможно красивое даже в этот сонный час.

Я побежал вдоль кромки прибоя, размахивая руками, подпрыгивая. Затем присел на первый попавшийся камень, задумался: «Как же я попал на берег?»

Странность заключалась в следующем. Кузьма Петрович, у которого я остановился, сказал, что возле его дома выхода к морю нет — сплошные скалы и обрывы. Надо, мол, около километра идти по тропе к дому отдыха. Я же, решив прогуляться, прошел от калитки сада буквально двадцать-тридцать шагов и наткнулся на неприметную расщелину в скалах. От нечего делать я протиснулся в нее и… очутился на берегу небольшого залива. Как же так? По-видимому, Кузьма Петрович разбирается только в вине и не знает толком окрестностей.

Я приехал в село из Симферополя последним рейсовым. Еще полчаса потратил, чтобы разыскать дом деда, адрес которого мне дал Коля Зинчук — наш фотокорреспондент.

Кузьма Петрович, маленький и какой-то обиженный, сразу спросил рекомендацию.

— От Коли я, со Львова. Он у вас уже два раза останавливался.

— Белявый такой, с коробкой? — уточнил дед. От него здорово попахивало вином.

— Ага… Снимает у нас в газете.

— Знаю. Он и меня щелкнул, — Кузьма Петрович неопределенно кивнул, то ли признавая искусство Зинчука, то ли как бы говоря своим жестом: «Баловство все это», однако закончил речь вполне миролюбиво: — Давай паспорт — для прописки надо, и деньги вперед.

Я отдал деду паспорт и деньги. Кузьма Петрович небрежно положил их в карман и пошел в глубь сада. Через несколько шагов он остановился.

— Здесь улики¹ стоят, — Кузьма Петрович показал на смутно виднеющиеся в темноте ящики. — Не перекинь, если ночью под градусом будешь идти.

— Почему обязательно под градусом? — удивился я.

— Про меня хоть под парусом, — хмыкнул дед. — Ты ж отдыхать приехал или как? Захочешь винца — в магазин не ходи. Своего продам.

— Спасибо.

— Не за спасибо. Полтора рубля литр. Зато вино редкое. Оно, зараза, меня сначала человеком сделало, а потом и погубило.

Дед включил во времянке свет и ушел.

Я осмотрелся. Металлическая кровать, столик, стул, возле двери — вешалка. Не густо, но жить можно. Улыбку вызвало постельное белье, на котором в каждом углу красовался черный штамп дома отдыха «Прибой». По всему видать, ходил в свое время Кузьма Петрович и в завхозах.

Мне не сиделось во времянке, хотя часы показывали полночь. Скалы так скалы. Хоть издали увижу море или, может, прибой услышу.

И вот — сбылось.

Сижу на камне. Море дышит у ног, спокойное, будто большой и умный пес. Потерянным колесом от чумацкой повозки катится над головой луна. А за нею в небе — соль. Рассыпали ее там видимо-невидимо, а кто, когда…

1 Ульи.

Мои смутные размышления прервали чьи-то шаги — под ногами такого же позднего гуляки, как и я, хрустели ракушки. Я его пока не видел, но определил, что это мужчина — шаги были твердые, уверенные. Может, Кузьма Петрович тоже решил прогуляться перед снйм? Нет, непохоже.

Я оглянулся.

Берегом шел высокий немного сутулый человек.

«Вот незадача, — с обидой подумал я. — Нельзя… Нигде нельзя побыть одному. Ночь, глухомань, а от курортников не спрячешься».

Незнакомец подошел ближе.

Теперь я рассмотрел, что он худ, одет в обычный костюм. Именно поэтому капитанская фуражка на его голове показалась мне карикатурно нелепой.

— У вас не найдется спичек? — спросил он. Голос был глуховатый и немного простуженный.

Я молча подал зажигалку.

Когда незнакомец не без труда добыл огонь, я пристальнее вгляделся в его продолговатое, загрубевшее от ветра и солнца лицо. Мне показалось, что я уже где-то видел эти пронзительные ясно-карие глаза, морщины, которые будто шрамы пересекали лицо, эти короткие усы. Но где?

И вдруг я вспомнил. Невероятность догадки ошеломила меня.

— Вы?.. — пробормотал я и осекся.

«Лучше не приставать к людям со своими расспросами, — подумал я. — Похож? Ну, и ладно… Мало ли кто на кого похож».

Так я подумал, а спросил совершенно другое:

— Как вы сюда попали, Александр Степанович? Что вы здесь делаете?

Грин взглянул на меня остро, почти неприязненно. По-видимому, его при жизни о многом и не всегда уместно спрашивали. Затем будто дунул ветер и повернул флюгер его настроения. Грин улыбнулся. Так, словно достал из кармана последнюю серебряную монету.

— Я здесь с оказией, из Зурбагана, — сказал он и махнул рукой в сторону моря. — Я раньше жил неподалеку. В Феодосии… Осталась большая работа, роман…

— «Недотрога»? — спросил я. — Но ведь вы его написали только в уме, Александр Степанович. Сохранилось несколько отрывков. Четыре или пять.

— Нет-нет, — сказал Грин и затянулся. Огонек папиросы на миг осветил его грубое лицо. — Я записал… Почти все… Я торопился и не говорил Нине. Хотел ее обрадовать: вот, мол, история мастера Ферроля и его дочери Хариты, о которой я тебе столько рассказывал… Затем мы переехали в Старый Крым, я занялся другой повестью… Короче, рукопись где-то здесь. Она не пропала — я это чувствую. Точно так же было с рукописью «Кораблей в Лиссе». Я знал, верил — и она нашлась.

Это был явно неуместный и жестокий вопрос, но он созрел давно, висел на языке и таки сорвался:

— Почему вы так рано ушли от нас?

На какой-то миг, показалось, он оставил и меня, и этот берег, полетел в тихий городок, городок цветов и руин, в свой белый дом под зонтами высоких орехов. Наверное, он вошел и в свою комнату, где скучал на стене портрет Эдгара По.

Воспоминание обожгло Грина болью. Уголки губ опустились, и он ответил, тщательно подбирая слова:

— Вы знаете, я жил возле моря, и все равно мне с каждым днем все больше не хватало воздуха. Дурацкая болезнь — я не мог ничего съесть, умирал от голода и не мог даже подкрепиться глотком ветра…. В Зурбагане все было по-другому. Там я ходил здоровый и сильный, будто тысяча Гераклов. В тавернах знакомые охотно угощали меня вином, а смуглые девушки на улицах дарили быстрые и таинственные взгляды…

Мы медленно шли берегом и молчали. Такое состояние мне даже нравилось: я уже пробовал работать со словом и меня пугало, когда слов вокруг становилось слишком много. Они тогда мгновенно теряли цену и шуршали, будто мусор.

— А что вы, молодой человек, ищете у моря? — поинтересовался Грин.

Я рассказал ему о детдоме, в котором учился, своей работе в газете, о том, что уже напечатал две фантастические новеллы, но недоволен ими и мечтаю теперь написать хотя бы один хороший рассказ.

— О чем? — спросил Грин. — У вас есть сюжет? Вы его видите?

Я покачал головой:

— Нет. Есть пока только желание… Я пробовал. Ничего не получается. Нужна первая фраза. Тревожная и музыкальная. А ее нет. Еще я знаю, что в конце рассказа должна быть опасность, беда. И избавление. Я хочу, чтобы мой читатель облегченно вздохнул.

— Нужен ключ повествования, — согласился Грин. — Когда я начинал «Недотрогу», никак не мог взять верный тон. Раз сорок начинал… Тут ничего не посоветуешь. Все, кто пишет, знают ошибки предшественников и все равно повторяют их и мучаются каждый раз заново. Иначе ничего не получится… Одно скажу: чередуйте жизнь. Ныряйте в нее с головой, но затем обязательно отойдите в сторону, найдите укромный уголок и побудьте одни. Пока душа не закончит свою работу.

— Вы будто о живой говорите, — улыбнулся я.

— А как же иначе? — удивился Александр Степанович. — Разум — штука вспомогательная. Будто словарь или энциклопедия. А она — наш главный инструмент.

Грин взглянул на часы.

Я испугался. Вот уйдет сейчас, и кончится сказка. Все будет: море, скалы, солнце и брызги, но не станет чуда общения, и мир потеряет половину своего обаяния.

Будто поняв мои мысли, Грин сказал:

— Я здесь прогуливаюсь каждый вечер. Приходите. Вы умеете молчать.

Вернувшись в свою времянку, я сразу же нырнул под одеяло. Но только закрыл глаза, как опять увидел залив Недотроги. «Чем, кстати, не название?» — подумал я во сне. Затем декорации поменялись, и я очутился в редакции молодежки, где работал уже второй год.

— Грина, говоришь, видел? — переспросил наш завотделом спорта Володя Галий и рассмеялся: — Ну, ты даешь, старик. Это тебе в Крыму солнце голову напекло. Впрочем, ты же фантаст.

Прислушавшись, не идет ли по коридору редактор, он деловито предложил:

— Идем ударим по пиву. Что-то репортаж не пишется.

Наверное, я согласился, потому что утром спал очень долго и проснулся только тогда, когда ко мне постучал Кузьма Петрович и сказал, что я просплю «царство небесное».

За ночь море набросало на песок буро-зеленых водорослей. От них остро несло иодом и рыбой. Вдоль воды важно прохаживались чайки, а на горизонте стоял белый пароход.

Я зашел в сельский магазинчик и теперь возвращался к дому Кузьмы Петровича. На пляже дома отдыха и дальше, на диком, было пустынно. За живой изгородью низкорослых акаций и маслин в дощатых корпусах с верандами начиналась праздная жизнь, когда одни только идут умываться, а другие уже успели позавтракать и спешат кто к морю, а кто по делам в село.

Чтобы запастись продуктами на всю неделю, я решил зайти по дороге еще и на рынок. Для села он оказался неожиданно большим и уже многолюдным. Правда, покупали пока мало. Шла большая приценка или лучше сказать — рассматривание. Я тоже медленно пошел вдоль рядов, над которыми пчелы развешивали нити сладких медовых запахов. Вот виноград. Прямо клубится гроздьями на столах — зеленоватый, желтый, с розовым отливом, а рядом синий, почти черный. Персики настолько спелые, что, кажется, прижавшись друг к другу, чувствуют, как пульсирует внутри сок. Его там так много, что кольни солнце пушистую щечку лучом — и плод брызнет, взорвется на прилавке. А с чем сравнить запах сотен дынь, лежащих в мешках, корзинах, горками на земле?

Будто врач-практикант первого пациента, я долго выстукиваю и выслушиваю огромный арбуз. Понятия не имею, как должен «звучать» спелый, но что-нибудь ведь надо купить. Тем более, что арбуз такой прохладный и важный.

— Вот это встреча! Привет, пресса! — слышу вдруг за спиной знакомый голос.

Земляка зовут Петром, фамилия, кажется, Зайцев. Он кандидат в мастера спорта, заходил несколько раз к Володе Галию. Работает Петр в облпотребсоюзе, любит прихвастнуть своими «возможностями», но, по-моему, кроме джинсов, которые сейчас на нем, ничего не достал и достать не может. Впрочем, не исключено, что и джинсы куплены у спекулянтов.

Петр, захлебываясь от избытка впечатлений, рассказывает, как он «классно» устроился в пансионате, о том, что уже «закадрил» медсестру, которая принимала у него путевку, вспоминает последние соревнования:

— Я его ка-а-к врежу…

В следующий миг взгляд Петра уходит мимо меня, он напрягается, словно бегун в ожидании выстрела стартового пистолета.

— Есть фрахт, на двоих, — шепчет Петр и уходит в толпу, будто торпедный катер.

Через минуту он возвращается с двумя девицами. Одна — симпатичная полная блондинка — назвалась Катей, другая, черненькая и какая-то лениво-расслабленная, — Светланой.

— Поэт, — со значением представляет меня Петр. — Два сборника, вечер в Политехническом, бешеные гонорары. Почитательниц таланта принимает только по четвергам.

Он весело подмигивает мне, а я немею от такой бессовестной лжи.

— Не скромничай, старик, — смеется Петр. Светлана после такой «информации» начинает просыпаться — разве что только не зевает и не потягивается. Петр же усиленно заговаривает зубы Кате, показывая тем самым мне, кого из девиц он «зафрахтовал».

— Здесь рядом чудесный пляж, — говорю я, вспомнив заливчик. — Я покажу. И людей там, наверное, немного.

— Клево! — неизвестно чему радуется Катя.

— Пошли, — командует земляк.

Я не сразу, но все же нашел расщелину.

Первым на правах спортсмена и «души компании» в нее втиснулся Зайцев.

Однако произошла заминка.

Петр долго пыхтел в расщелине, поворачиваясь там так и сяк. Наконец, с обескураженным видом выбрался обратно.

— Что это еще за дыра? — сердито спросил он. — Нет там входа. Только живот исцарапал.

— Меньше есть надо, — засмеялась Светлана, самая худенькая из нас.

Она решительно юркнула в расщелину. Все замолчали.

— Не получается, — сконфуженно призналась девушка через пару минут.

— А ты сам там был? — подозрительно прищурился Петр.

— Был. Вчера вечером. — Я покраснел, чувствуя, что компания подозревает розыгрыш. — Подержи арбуз.

Я боком вошел в щель между скалами и, цепляясь сумкой с продуктами за стены, выбрался на другую сторону.

— Ты где? — донесся, как из колодца, голос Петра.

— Здесь, — ответил я, не зная, что делать дальше. — Попробуйте еще раз, ребята.

— Издеваешься, старик, — зло хохотнул Зайцев за каменной стеной. — Сиди сам в своем «заповеднике».

Он, наверное, сказал что-то девицам, потому что те тоже засмеялись: Катя звонко, а Светлана снова дремотно.

— Арбуз твой мы реквизировали, — крикнул Петр уже издали. — Приходи, старик, вечером на танцы. Адью.

Они ушли, а я, оставив сумку возле входа, направился к воде. На берегу заливчика никого не было. Это и удивило, и обрадовало. Я неважный пловец, к тому же сто лет не загорал — нечего людей пугать.

Как легко мне плылось первый раз в море! Потом это происходило сотни раз, впечатление потерялось в ворохе других, осталось лишь ощущение необыкновенной свободы. Я впервые не думал о глубине, о том, хватит ли сил доплыть до берега, где смогу достать дно. Плыл, пока не устал, затем вернулся — невесомый, счастливый.

Уже на берегу, когда шел к одежде, море подбросило еще один подарок: я споткнулся и, глянув под ноги, поднял средних размеров раковину.

«Будет память», — я бросил находку в сумку.

Хотелось поскорее увидеть Грина, но день только вошел в силу, а мы условились встретиться вечером. Попробую пописать, пока на сердце легкая тоска и неудовлетворенность миром, — решил я. Это чувство было мне уже знакомо. Особенно остро я испытывал его, когда попрощался с детдомом и остался один. Разумеется, у меня появились новые друзья, много времени занимала работа, кроме того, я готовился к поступлению в университет. И все же… Это была разновидность одиночества, точнее, его отголосок, как говорят врачи, — рецидив. Так болят даже по прошествии многих лет отмороженные пальцы. Особенно много холода было в воспоминаниях об интернатской жизни. Детдом всех уравнивал и был тем благословен. А вот школа-интернат, в которой я учился раньше… Огромная, с мраморными полами в высоких и длиннющих коридорах… По субботам, а особенно на каникулах почти все дети разъезжались к родным и родственникам. На весь интернат нас оставалось человек двадцать — таких же неприкаянных, как и я. Из разных классов и групп. Днем нас сводили в кучу, но мы были чужие друг другу— каждый в своей скорлупке. При первой же возможности, погибая от страха и тоски, мы все равно расползались по огромному пятиэтажному зданию, забивались в укромные места. Нас водили в кино и до отвала кормили в столовой, в клубе целый день гремел телевизор. А мы прислушивались в коридорах к своим одиноким, гулким шагам и вечером старались побыстрее уснуть, укрывшись с головой. В моей спальне во тьме едва виднелось восемнадцать заправленных кроватей, и от сознания, что ты один в большой комнате, становилось жутко и холодно. Там я, видно, и приморозил душу.

Теперь, когда я садился за стол и оставался один на один с листом чистой бумаги, мне всякий раз хотелось написать, как плохо одному. Однако нужные слова разбегались, перед глазами вновь появлялся фонарь, который качался во дворе напротив окон нашей спальни, и огромные тени веток ореха снова начинали кривляться на стенах, молча окружать спрятавшегося под одеялом мальчика.

Я промучился почти до вечера, извел несколько страниц, потом порвал написанное и отправился к заливу Недотроги.

Грин сидел на «моем» камне и курил.

— Как ваши поиски, Александр Степанович? — спросил я. — Нашли рукопись?

— Это была бы трагедия, — добродушно признался он. — Потом, позже… Интересен сам поиск. Я как бы возвращаюсь в те годы, воссоздаю их, начинаю переживать заново. Может, я напишу совсем другой роман. Или повесть.

— Так «Недотрога» только повод? — уточнил я.

— Вы нарушаете правила игры, молодой человек. Не узнавайте все до конца — вам самому же будет неинтересно. Мы обязательно найдем рукопись. Но по пути к ней столько интересного: встречи с людьми и приключения, тайны и находки, наконец, радость общения с морем, звездами, камнями, травой… Кстати, вы не были здесь весной?

— Нет, — ответил я, удивившись непоследовательности Грина.

— Жаль, — вздохнул он. — Мне постоянно не хватает слов, чтобы изобразить самое простое. Скажем, как цветет в горах тамариск. А попробуйте, например, передать запах обыкновенной придорожной полыни. Вот если бы можно было смешать воедино слова, краски, звуки, запахи. Но и этого мало. Мы не умеем передавать ощущения, чувства. Вот главное… Вы можете вспомнить о кино. Нет. Это попытка, эксперимент. До настоящего синтеза, передачи мироощущения еще далеко. Мы все равно немые.

— Бог мой! — воскликнул я. — Если вы, Мастер, мучаетесь невысказанностью, невозможностью найти словесную форму, в которую поместилась бы жизнь, то что остается мне. Я полдня сегодня марал бумагу. И ни одно — представьте! — ни одно слово не заговорило. Они вели себя так, будто я их позвал на казнь.

— Стоп, — перебил меня Грин. — Запишите, это удачное сравнение.

Прищурившись, он посмотрел на закатное небо, улыбнулся:

— Почаще бродите по берегу. Быть может, вам повезет и вы найдете волшебную раковину.

— Местный фольклор?

— Да, легенда… Сейчас на удивление тихие ночи. Так вот. Именно в такие ночи дельфины, не боясь пораниться о камни, подплывают вплотную к берегу. Смотрят, что мы понастроили возле моря, на наши бесчисленные следы, переговариваются. Их любовь к людям необъяснима. Возможно, несмотря на то, что мы их часто губим, они все равно считают нас своими братьями. Легенда об этом ничего не говорит… Под утро дельфины уходят. В знак бескорыстной любви они выбрасывают на берег раковину. Каждый ее может найти. Одному она пепельницей будет, другому — сувениром. А тому, у кого не глухое сердце, раковина нашепчет необыкновенную историю.

Александр Степанович замолчал.

— Только записывай, — пошутил я. — Теперь мне ясно, откуда берутся многотомные собрания сочинений.

— Как бы не так, — вздохнул Грин. Он приблизил свое лицо к моему и, глядя на меня внимательно и строго, сказал: — Волшебная раковина, к сожалению, разового пользования. Расскажет историю — и умолкнет. Навсегда. Потом ею хоть гвозди заколачивай. Но есть одна странность…

Он замолчал, достал папиросы.

Я понял — продолжения не будет. Впрочем, и так все ясно.

— Где вы остановились, Александр Степанович? — спросил я. — Вы не боитесь, что вас узнают, начнут досаждать расспросами?

— Здесь рукой подать до Зурбагана, —объяснил Грин. — А вон за той скалой у меня стоит славная лодка. Кстати, вам пора домой.

— Но я не собирался, — запротестовал я.

— Поспешите, — таинственно сказал Грин. — Дома все поймете.

Я не стал спорить. Вернувшись в свою времянку, включил свет, осмотрелся. Никаких признаков «чуда». Подумалось:

«Наверное, я надоел Александру Степановичу окололитературными разговорами. Вот он меня и отпровадил романтическим способом».

Я поужинал и решил разобрать свои припасы. Меж консервных банок первым делом попалась раковина, которую нашел утром на берегу. От нечего делать приложил розовую створку к уху: шумит ли в ней море, как говорят?

Раковину и впрямь наполняли какие-то звуки. В них при желании можно было без труда различить и шипение прибоя, и всплески волн. Я уже хотел положить свою находку на стол, как вдруг случилось невероятное. В хаосе звуков, которые жили в раковине, мне послышался человеческий голос. Тихий, едва различимый, который что-то сказал о тучке и одиноком всаднике.

Я замер.

«Неужто… волшебная? Не может быть. Грин на ходу сочинил ту легенду — разве не ясно. Но голос. Ведь я отчетливо слышал голос…»

На всякий случай я схватил ручку, придвинул чистый лист. Затем поплотнее прижал к уху раковину. Будто сквозь шорох палой листвы опять пробился далекий голос. На сей раз негромкий, но отчетливый:

«В вышине, среди чистого неба, мчалась белая тучка. За ней свирепой ордой неспешно двигались черные грозовые облака, и это пушистое создание небес казалось одиноким всадником, который что есть силы удирал от погони…»

Я вздрогнул, будто это гнались за мной, и стал поспешно записывать: