"Ледяное сердце Златовера" - читать интересную книгу автора (Ипатова Наталия Борисовна)

Глава 8. Мастер Ковач

На блекло-сером рассвете мы вместе с хозяином вышли за ворота и там простились: Джек с луком через плечо и полным колчаном стрел за спиной скорым шагом направился к лесу, а мы повернули на север. Мы долго ехали в напряженном молчании, и не знаю, как Звен, а я думал о том, как там у Джека пойдут дела. Я, честно говоря, чувствовал себя очень неловко. У нас была несомненная причина не связываться с этим делом, мы не могли сами истребить Круг, когда вышли на него в первый раз, потому что дело было ночью, и близился час его наибольшей силы. Совет Звенигора — поджечь и бежать что есть мочи — в кромешной тьме был бы лучшей рекомендацией для самоубийц. Да и Джек по-своему был прав, предпочитая, чтобы мы не путались у него под ногами, ведь он обладал несравненно большим опытом. Но Джек к тому же был отцом троих детей, мысль о которых долго не давала мне покоя. Что, если ветеран поизносился и где-нибудь даст маху?

День вставал жаркий, давно не было дождя, засевшие в придорожной канаве цикады обстреливали нас трелями своих метких комментариев. Дорога извивалась среди лугов, и мелкие деревушки, встречавшиеся на пути, мы миновали без задержки.

Звенигор натянул поводья, когда из-за очередного поворота возникла покосившаяся кузня. «Мастер-оружейник Ковач», — гласила вывеска для тех, кто умел читать, ну а для тех, кто не умел, над входом были укреплены перекрещенные меч и алебарда. Сам Мастер Ковач сидел на пороге с трубкой в зубах, и весь его облик резко контрастировал с солнечной округой.

Кожа его была характерного коричневого цвета с ярко выраженным синевато-сизым отливом, по которому кузнеца опознают сразу, даже если он одет в гражданское, чисто вымыт и находится вдали от своего рабочего места. Секрет прост: поры кожи раскрываются от жара, пот, смешанный с копотью, глубоко проникает в них и остается навечно.

Кузнец был человеком, что само по себе удивляло и внушало к нему уважение: не так-то просто на этом поприще выдержать конкуренцию с гномами. На нас, праздных путников, он взглянул с нескрываемой насмешливой неприязнью.

— Господа желают лошадь подковать?

Звенигор покачал головой и спрыгнул наземь. Мне стало безумно интересно, что на этот раз учудит мой молчаливый друг.

— Нет ли у вас меча на продажу, Мастер? — спросил саламандр.

Мне видно было, как судорога горечи исказила лицо Ковача.

— Нет, — отрывисто сказал он. — Не будет.

Звенигор выразительно глянул на вывеску.

— А что так?

— У меня подмастерье сбежал! — с каким-то извращенным удовольствием старого человека сообщил Мастер Ковач. — Мол, нет ему радости век коротать в кузне на пыльной дороге, вдали от большого города. Подался в ученики к чародею. Да разве ж я, — развел он огромными руками, испятнанными синими шрамами ожогов, — не чародей? И я мог бы жить в городе, и все бы меня знали, и кланялись бы… Чай, мои-то мечи гномских не хуже, да только ведь истинное искусство не терпит суеты, оно всегда навроде отшельничества. Это ж вам не лемех и не подкова, в одиночку не управишься, тут особая тонкость нужна, чуть упустил — все испортил. Ко мне за мечами издалека приезжали. А кому лемех понадобится посреди дороги? Подкова разве, или ось у телеги поломается, починю. Такая вот у меня сейчас получается профанация мастерства. А может, ты, — сказал он с прежней угрюмой усмешкой, — встанешь к горну?

— Встану, — коротко ответил ему Звенигор.

Ковач лениво пошевелил косматой бровью.

— Так ведь там господиниться не будем. И не обессудь, если придется на тебя прикрикнуть.

— Согласен.

Ковач поднялся, связал кожаной тесьмой сзади свою седую гриву, снял с гвоздя кожаный фартук, надел его и, пригнувшись, протиснулся в узкую дверь своей кузни. Звенигор разделся до пояса и последовал за ним, бессознательно копируя его неторопливую повадку. Я тоже спешился, подошел к дверям и заглянул внутрь.

Сначала я ничего не мог сказать о внутреннем устройстве кузни, кроме того, что там было темно, и моя тень, протянувшаяся с порога, ничуть не способствовала улучшению освещенности. Потом, когда кузнец раздул горн, огненные блики заплясали по стенам, и я смог разглядеть все, что находилось там внутри: бункер для угля, гору железного лома, полку с инструментом, гигантскую чашу горна, треугольный, гармошкой сложенный мех, похожий на крыло очень большой летучей мыши, наковальню, сильно смахивающую на чудовищный утюг, перевернутый подошвой вверх и в таком положении закрепленный. Тут же, у стены, виднелся бортик колодца, вырытого прямо здесь, чтобы не бегать далеко, когда приходило время закаливать сталь. Все покрывала вековая копоть, вернейшая спутница профессии, и ничего здесь не было от чистоты и уюта, от всюду разлитой душевной теплоты дома Джека, столь милой моему сердцу. Впрочем, температурная теплота присутствовала здесь в избытке, и я заподозрил, что приобретение меча было для Звенигора лишь предлогом, а на самом деле он сюда сунулся за душевным отдохновением. Ну, в самом деле, если нет поблизости ни одного вулкана, где еще саламандру оттянуться?

Мастер пристально рассматривал своего с неба свалившегося заказчика и подручного, чья макушка, замечу, едва доставала до его подбородка. Звенигор был в самый раз крепок и мускулист, в самый раз почтителен, и в то же время дерзок, и тут Ковач решительно ни к чему не смог придраться.

— Ты, господин, хоть маленькое представление имеешь о горне и наковальне?

— Маленькое — имею.

— Тогда так. Я буду ковать, а ты — держать болванку, и поворачивать, когда скажу. Я буду командовать, а ты — исполнять. Быстро исполнять, понятно?

Ядовитые шпильки кузнеца, все как одна, наталкивались на прочную броню самообладания саламандра, который, видимо, на своем веку от папочки еще и не такого наслушался, и Мастер убедился, наконец, что ему нечем перебить блажь благородного господина. На меня же он вообще ни разу не взглянул, как будто меня и вовсе здесь не было.

Болванка в горне уже отливала красным, запах газов, выделявшихся при горении угля, щекотал мне ноздри, но я не рискнул прибегнуть здесь к защитной магии, мне это показалось неэтичным по отношению к кузнецу. Ковач вооружился тяжелым молотом и кивнул Звенигору на горн:

— Фартук и варежки на полке возьмешь, господин помощник. А когда станет невмоготу, скажешь.

Звенигор проигнорировал как насмешку, так и предложение, и неторопливо проследовал к горну. Окрик застрял в горле Ковача, а рот так и остался открытым в осознании того, какую лису он только что запустил в свой курятник, когда мой саламандр руками взял из огня болванку и, не поморщившись, водрузил ее на наковальню.

— Мастер, — сказал ему Звенигор, — вы сами приказали торопиться…

Но Ковач, кажется, даже не заметил, что его насмешки вернулись к нему тою же монетой.

— Ты кто? Не сам ли бог огня?

— Я его внук.

Ковач протянул было руку, будто желая удостовериться наощупь, что его не морочат, но жар, пахнувший от металла, убедил его отказаться от болезненного эксперимента. За раскаленное железо, я думаю, на его памяти никто голыми руками не хватался, но Ковач был не из тех, кто долго позволил бы подручному тешиться своим огорошенным видом.

И дело у них пошло! Грохот и звон в тесной кузне стоял такой, что меня, пристроившегося в дверях, в первую же минуту чуть было не вынесло прочь на волне звука, и потом я еще долгое время тряс головой, опасаясь, что оглох, а когда осознал, что дел тут надолго, стал устраивать себе продолжительные блаженные передышки, чтобы глотнуть воды и отдышаться. Я всякий раз возвращался, потому что на то, что творилось в кузне, стоило посмотреть.

Ковач без устали махал пудовым молотом, плюща железо да зычно покрикивая, чтобы подручный всякий раз по-иному поворачивал меч под удар. Со стороны, во мраке, пламени и дыму эта чудная пара казалась грозным старым дьяволом и расторопным мелким бесом. Седые космы кузнеца взмокли, по плечам и груди струился жирный грязный пот. Да и на лбу Звенигора — виданное ли дело! — над бровями появились редкие мелкие капли. Я усмехнулся. Однако, брат принц, это тебе не огненные пляски, тут вкалывать надо. Для усмешки у меня была и еще одна причина: я между делом стащил перчатку Звенигора и тишком исследовал ее. Так и есть, в среднем пальце притаилось тяжелое золотое кольцо с замысловатой печаткой, изображавшей что-то вроде извивающейся в огне ящерицы. Ну а что еще могло там быть?

— Кавалерийский?

— Нет, прямой.

— Легкий?

— Двуручный.

Ковач кивал, получая ответы, и болванка на наковальне постепенно приобретала заказанную форму. Время от времени Звенигор по знаку кузнеца швырял ее в воду, она неистово шипела, и кузня наполнялась едким сизым дымом. Потом меч вновь и вновь описывал монотонный круг: горн, наковальня, кадушка, и я уже чуть держался на ногах, а те двое, осыпаемые ворохами искр, танцевали вокруг крестообразной полосы металла шириной в ладонь и длиной в два с половиной фута, принимавшей все более узнаваемый вид. Наконец я вовсе угорел от жара, духоты и вони сернистых газов, и сбежал насовсем, повалившись в высокую траву за оградой. Я не внук Сварога, мне позволительно.

Наконец по изменившемуся звуку я догадался, что Ковач взял молот полегче. Дело шло к концу, я снова вернулся в кузню, и вовремя, потому что иначе мог пропустить самое интересное.

— Вот уж самый чудной меч из всех моих мечей, — задумчиво молвил кузнец. — Что с рукоятью будем делать, сынок? Коли не торопишься, я бы ее отчеканил так, что любо-дорого.

— Тороплюсь, — возразил Звенигор. — Не возражаете, если с рукоятью мы тоже малость почудим?

Ковач движением брови позволил саламандру самодеятельность, и Звенигор погрузил рукоятку в уголь, а сам, пристально наблюдая за процессом, всунулся в горн чуть ли не по пояс. Мне подумалось, что если он сейчас вздумает перевоплотиться, одним кузнецом на свете станет меньше. Рот у Ковача, по-моему, так и не закрылся.

Рукоять сперва почернела, затем налилась темно-бордовым, а потом все светлела, пока не раскалилась добела. Ковач растревожился:

— Эй, — окликнул он своего подручного, — сейчас потечет!

Звенигор, со своей стороны горна не спускавший с металла внимательных глаз, мотнул головой:

— Потечь не дам, но она должна стать достаточно мягкой.

Он осторожно вытянул свой новый меч из угля за лезвие и тут-то нам с Мастером довелось увидеть еще один бесподобный трюк. Звенигор положил правую ладонь на светящуюся от жара рукоять, вплотную к крестообразной гарде, левую — следом, так, как держал бы этот меч в бою, когда уже он будет служить хозяину, а не наоборот, как сейчас. Металл светился сквозь нежную плоть пальцев, очевидно, не причиняя ей вреда. Даже во мраке кузни, разгоняемом отдельными пятнами огня, я разглядел, как напряглось лицо Звенигора, сузились глаза и вздулись жилы на висках и руках, когда принц изо всех сил сжал рукоять своего меча. Прошло несколько секунд вынимающего душу усилия, и тогда наконец Звенигор расслабился, опустил меч на наковальню, разжал руки и отошел чуть в сторону, словно ненавязчиво предлагая оценить, что он тут натворил.

На рукояти остались явственно видны следы его пальцев, и Ковач только присвистнул. Поистине, вряд ли даже во всей Волшебной Стране можно было найти меч с похожей рукоятью. Меч, который во время ковки держали руками. По всем законам сказки эта штука должна была получиться волшебной, ну или что-то вроде того. И рукоять его одному лишь Звенигору точно ложилась в руку, ибо не найти ни среди людей, ни среди прочих тварей двух с совершенно одинаковой рукой.

— Отдохни пока, — велел Ковач, будучи не в силах оторвать от меча глаза. — Я почищу его, отполирую и наточу.

Звенигор, чуть пошатываясь, — и впрямь устал! — вышел из жаркой кузни на дивно прохладный простор, доковылял до большой бочки под водостоком, оперся руками о край и уронил голову в воду. Пока он не вынырнул, я думал, что понял, отчего у Ковача сбежал подмастерье. Потом он вскинулся, отхлестнув волосы назад, и окинул мир и меня глазами, искрящимися блаженством и восторгом, а холодная вода с волос лилась на его испятнанные копотью плечи и спину.

— Если бы ты знал, — признался саламандр, — как давно я мечтал это сделать!

Потом мы оба валялись в траве, наблюдая за бегущими по небу облаками, и дремали под доносившийся из кузни вжик стали о точильный круг, а потом Ковач вышел из кузни, неся меч на вытянутых руках, благоговейно и бережно, как ребенка, и Звенигор поднялся ему навстречу. Он принял меч и поймал солнце его отточенным острым краем. Ковач прикрыл глаза ладонью.

— Что я должен вам, Мастер?

Кузнец замотал седой гривой.

— Деньги — пыль, — сказал он. — Вода в пригоршне, сколь не береги — утекут. Я бы… я бы сыном тебя назвал, если бы ты остался. Я бы такого кузнеца из тебя сделал, что дивился бы весь мир, а гномы краснели бы и прятались в бороды от стыда. Но ты ведь не останешься?

— Прости. Ты не поверишь, но я… я хотел бы, Мастер! Я даже не могу обещать тебе, что вернусь. У моего отца на меня прав больше, чем у меня самого, и так вышло, что именно сейчас эти права заявлены. Прости.

Они обнялись, как родные, с такой взаимной благодарностью и страстью, что я всерьез испугался, как бы Ковач Звену от полноты душевной кости не переломал.

А потом Мастер вновь сел на выщербленные ступени, раскурил трубку, словно не мыслил жизни без зловонных дымов, и провожал нас сожалеющим взглядом, пока мы седлали коней, да и после, когда мы удалялись прочь по пыльной дороге.

Кони ступали неспешно, пыль клубилась за ними и поднималась нам до колен. Я рассматривал новооткованный меч. Был он мне тяжеловат, и в руку приходился неудобно: ладонь у Звенигора шире. Я порадовался, что мне им не махать, и подумал, что раз Звен все время ковки держал его в руках, то ничего плохого к своему хозяину эта штука иметь не может.

От гарды на длину ладони меч, собственно, не был еще мечом, то есть чем-то, способным колоть или рубить. Тут шел гладкий округлый стержень, овальный в поперечном сечении. Это сделано для крепости, объяснил мне Звен, потому что именно здесь, в первой четверти клинка — его общеизвестное слабое место. Мощный удар чаще всего ломает его именно здесь. Дальше меч расширялся, переходя в собственно клинок, заостренный на обоих краях, с ребром жесткости по центру и концом, выведенным в форме буквы «V», уплощенным и заточенным. И Звенигор был так доволен этим делом в том числе и своих рук, что я не стал ему говорить, что в принципе терпеть не могу мечей, потому что одна из этих красивых штук лишила жизни моего первого настоящего друга, принца Рэя. Мне не хотелось отнимать у него этот восторг: в сущности, есть вещи и поважнее моего личного мнения, да и если уж Рэю приспичило, он, надо думать, даже не имея при себе меча, что мне, правда, трудновато представить, нашел бы какой-нибудь иной способ покончить с собой. С большим трудом отогнал я от себя черные мысли о той, плохо закончившейся сказке, и вернулся к своему спутнику.

— А зачем тебе вообще понадобился меч? — поинтересовался я. — У тебя, вроде бы, другая техника.

— О да, — согласился саламандр. — Но, понимаешь ли, мне не хотелось бы плодить слухи.

Ну вот, теперь он меня насмешил!

— Слухи! Да ты видел ли лицо Ковача, когда ухватился за болванку руками! Ты сам себе сотворил легенду, и сейчас он будет ее рассказывать каждому проезжающему, и каждый раз добавлять иные подробности. На самом деле, это был самый худший способ избежать слухов. Признайся, тебе хотелось распустить перед стариком хвост!

— Старик мне понравился сразу, — признался Звенигор. — Мне хотелось выглядеть перед ним достойно. И напоследок он очень растрогал меня.

Лицо его приняло мечтательное выражение, сохранявшееся довольно долго.

— Ну что, Арти, — вдруг усмехнулся он, — прокормлюсь я кузнечным ремеслом, если Златоверу вздумается лишить меня наследства?

— А были признаки? — полюбопытствовал я.

Он пожал плечами.

— Сказать по чести, я никогда не знал, что может прийти ему в голову. Он никогда не интересовался мною, как личностью, понимаешь? Я для него не я, а только его сын. Нечто его собственное и принадлежащее ему безраздельно. Он бы, наверное, был возмущен, если бы я оказался чем-то кроме. Если бы я посмел обладать чем-то собственным, чем не был бы обязан и благодарен ему.

— А тебя это задевает?

— Я воспринимал бы это, как должное, кабы не знал, что может быть по-иному. Все, что ты говорил о Люитене, я автоматически переносил на Златовера. Он настолько привык к повелительной позиции, что уже не источает душевного тепла, и как будто не нуждается в нем. Душевное тепло подразумевает равенство, верно? Он так и не понял, кажется, как он со своею властью одинок, и мне его по-настоящему жалко. Мне так хочется сделать это для него, чтобы до него дошло, что хоть кто-то по-настоящему предан ему лично, а не короне и высшим интересам. Отличаюсь же я чем-нибудь от диадохов?

— Звен, — сказал я ему, — где угодно я буду свидетельствовать, что нет ничего такого, что ты мог бы сделать, и не сделал для своего отца. Я не знаю, чем все это кончится, а потому не буду говорить ободряющих глупостей. Но я надеюсь, что когда Златовер поднимется с этого своего одра, он пожмет тебе руку и поблагодарит при всех, а потом будет помнить то, что ради него сделано, и вплоть до достойного завершения своей жизни оглядываться на тебя и спрашивать твоего совета.

Звенигор хмыкнул.

— Очень уж нереальная картина, Арти. Да я, собственно, пока для него ничего и не сделал. Только сам под благовидным предлогом вовсю развлекался.

Мы продолжили наш путь, пыль оседала на наших стременах, и я все думал о том, что он мне сказал. Странные у них, саламандр, отношения. Нечеловеческие. Надо же так собственного сына закомплексовать. А ведь Звен был такой счастливый, когда выполз из кузни, чуть волоча ноги, он весь светился, он расточал вокруг себя счастье, как солнце-тепло и свет. Я и до того вроде бы в шутку звал его братишкой принцем, но именно тогда, когда он ронял в бочку голову и выныривал с тюленьим фырканьем, меня вдруг осенило, что для меня это как бы уже и не шутка. Наверное, именно в этот момент мой интерес к нему перестал быть умозрительным, я перестал «наблюдать саламандра», и приобрел друга и брата. Даже стыдно как-то стало за то, что я на нем собирался научную публикацию сделать. Что там, я кузнеца понял! Я же глаза его видел, когда он эту болванку принял в ладони, когда он солнце клинком ловил, когда Ковач, обмолвившись, назвал его «сынок», он же весь светился желанием и возможностью быть счастливым. Звен, он такой чистый и звонкий, как звук трубы. Так что пусть будет героем, мне не жалко!