"Мэйфейрские ведьмы" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

МЭЙФЕЙРСКИЕ ВЕДЬМЫ Часть I / расшифровано ИЗ ЗАПИСОК ПЕТИРА ВАН АБЕЛЯ, ОСТАВЛЕННЫХ ИМ ДЛЯ ТАЛАМАСКИ 1689

Сентябрь 1689 г.,

Монклев, Франция

Наконец-то я достиг Монклева, расположенного у самого подножия Севеннских гор, дабы вести свои изыскания в этой холмистой местности, и убедился в том, что предоставленные мне сведения вполне достоверны: сей угрюмый городишко с его черепичными крышами и устрашающими бастионами крепости действительно находится в полной готовности к сожжению одной могущественной ведьмы.

Здесь стоит ранняя осень, и воздух, поступающий сюда из долины, свеж и даже слегка напоен жарким дыханием Средиземноморья, а от городских ворот открывается просто чарующий вид на виноградники, где изготавливают великолепное пенистое белое вино.

Поскольку нынешним вечером, первым, проведенным мною в Монклеве, я выпил достаточное количество этого вина, то могу засвидетельствовать, что оно вполне соответствует хвалебным отзывам здешних горожан.

И все же, Стефан, я не испытываю любви к этим местам, ибо эхо окрестных гор до сих пор дрожит от криков великого множества катаров, сожженных здесь несколько веков назад. Сколько еще столетий должно пройти, прежде чем кровь невинных жертв настолько глубоко впитается в землю всех городов и селений края, что о ней позабудут?

Но Таламаска будет помнить об этом вечно. Мы, живущие в мире книг и рассыпающихся от времени пергаментов, сидящие при свете мерцающих в темноте свечей, щуря воспаленные от бесконечного чтения глаза, всегда держим руку на пульсе истории. Для нас прошлое всегда остается настоящим. Должен сказать, еще мой отец — задолго до того, как я впервые услыхал слово «Таламаска», — много рассказывал мне об этих убиенных еретиках и о нагромождениях лжи, воздвигнутой против них. Ему довелось немало прочесть о тех мрачных днях.

Впрочем, какое отношение имеет далекое прошлое к трагедии графини де Монклев, которой завтра суждено умереть на костре, приготовленном возле самых дверей собора Сен-Мишель? Как ты убедишься из моего дальнейшего повествования, несмотря на то что сердца обитателей этого старого, целиком выстроенного из камня города-крепости отнюдь не каменные, ничто, увы, не сможет предотвратить казнь несчастной женщины.

Стефан, мое сердце переполнено болью. Я чувствую себя более чем слабым — скорее, беззащитным — и очень нуждаюсь в помощи, поскольку меня одолевают мысли и воспоминания. И я намерен поведать тебе самую удивительную историю.

Однако мне должно излагать события по порядку, всеми силами, стараясь, как и всегда, придерживаться в первую очередь тек моментов моего печального путешествия, которые достойны нашего внимания. Надеюсь, ты будешь снисходителен к моим неизбежным отступлениям.

Прежде всего позволь тебя заверить, что я никоим образом не в состоянии предотвратить это сожжение. Упомянутую женщину считают здесь не только могущественной ведьмой, не желающей раскаиваться, — ее также обвиняют в отравлении собственного мужа; и показания против нее, как ты поймешь из моего дальнейшего рассказа, исключительно ужасающи.

В сношении с сатаной и в убийстве обвинила графиню не кто иная, как мать ее мужа. Двое малолетних сыновей несчастной, находящиеся под влиянием своей бабушки, присоединились к обвинениям в адрес собственной матери, тогда как единственная дочь уличенной ведьмы, очаровательная двадцатилетняя Шарлотта, дабы избегнуть аналогичных обвинений в колдовстве, спешно отплыла со своим молодым мужем, уроженцем острова Мартиника, и маленьким сыном в Вест-Индию.

Однако ситуация не столь проста, как может показаться. Далее я подробно изложу все, что мне удалось обнаружить. Прошу лишь отнестись терпеливо к моему рассказу, ибо я вынужден начать с самого начала, а затем совершить экскурс в достаточно далекое прошлое. Во всей этой истории имеется немало сведений, представляющих несомненный интерес для Таламаски, однако орден практически бессилен что-либо предпринять. Я пишу эти строки, испытывая мучительные терзания, поскольку знаю эту женщину и, возможно, прибыл сюда именно потому, что был уверен в необходимости с ней познакомиться, хотя надеялся и молил Бога, чтобы мнение мое оказалось ошибочным.

Мой прошлый отчет я составлял для тебя, покидая пределы германских владений, до смерти измотанный тамошними жуткими процессами и сознанием невозможности какого-либо вмешательства с моей стороны. В Трире я стал свидетелем двух массовых сожжений, и я не в силах найти слова, способные в полной мере описать весь ужас этих действ, усугубленный еще и тем фактом, что столь страшные зверства были совершены протестантскими священниками, столь же злобными, как и их католические собратья, и находящимися в полном согласии с последними в том, что сатана разгуливает по земле и одерживает победы благодаря своим пособникам из числа городских обывателей — причем иногда такая роль отводится сущим простофилям, едва ли не слабоумным, что представляется уж совсем невероятным; однако в большинстве случаев «слугами дьявола» объявлялись добропорядочные матери семейств, пекари, плотники, нищие попрошайки и так далее…

До чего же все-таки странными кажутся воззрения церковников, полагающих, что народ в целом слаб духом, а дьявол настолько глуп, что стремится сбить с пути истинного лишь бедных и бесправных, — ну в самом деле, почему бы ему в виде исключения не попытаться однажды совратить французского короля?

Впрочем, мы с тобой уже не раз обсуждали эти вопросы.

Я был вынужден отправиться сюда, а не домой, в Амстердам, по которому скучаю всей душой, поскольку вести о готовящемся судилище разнеслись повсюду. Наиболее необычным было то, что на сей раз обвинениям подверглась именитая графиня, а не какая-нибудь деревенская повитуха, косноязычная дуреха, которую обычно бывает достаточно припугнуть, и она начнет называть всех вокруг своими сообщниками, обрекая на гибель многие невинные души.

Но и в этом городишке я обнаружил немало знакомых черт, сопровождающих подобные судилища; достаточно сказать, что дней десять назад сюда прибыл известный инквизитор, отец Лувье, который похваляется тем, что сжег сотни ведьм и что если надобно отыскать ведьм здесь, то он их непременно найдет. Здесь же гуляет по рукам написанная им книга о демонологии, черной магии и колдовстве, которая широко известна во всей Франции и приводит в неимоверное восхищение полуграмотный люд, который буквально зачитывается пространными описаниями демонов, словно это библейские откровения, тогда как на самом деле сочинения инквизитора не более чем глупейшие выдумки.

Нельзя не упомянуть о сопровождающих текст гравюрах, которые с благоговейным почтением передаются из рук в руки, ибо сии картинки — мастерски исполненные изображения пляшущих при лунном свете чертей, а также старых колдуний, пожирающих на своих пиршествах невинных младенцев и летающих на помеле, — наделали много шума и вызвали всеобщее негодование.

Книжка эта буквально заворожила город, и, полагаю, ни для кого в нашем ордене не окажется неожиданностью, что всю кашу заварила не кто иная, как старая графиня — обвинительница собственной невестки, прямо со ступеней собора во всеуслышание заявившая, что только благодаря столь полезной книге она смогла распознать ведьму, живущую с нею под одной крышей.

Ах, Стефан, приведи ко мне мужчину или женщину, на счету которых тысяча прочитанных книг, и ты подаришь мне интересного собеседника. Но приведи ко мне того, кто за свою жизнь едва ли прочел более трех, и у меня, без преувеличения, появится опасный враг.

Но я опять уклоняюсь в сторону от своего повествования.

Я прибыл в Монклев в четыре часа пополудни, проделав верхом весьма долгий и утомительный путь вниз по южным склонам гор в долину. Как только моему взору предстали городские стены, возвышавшиеся надо мной подобно крепости, — а Монклев когда-то ею и был, — я немедленно избавился от всех документов, свидетельствующих о том, что я отнюдь не тот, за кого себя выдаю, то есть не католический священник, изучающий гибельное для мира поветрие ведьмовства и ради обретения знаний, которые позволят мне с большим тщанием вырвать это ядовитое семя в своем родном приходе, странствующий по городам и весям, дабы собственными глазами лицезреть уличенных ведьм.

Сложив все лишние и компрометирующие меня вещи в металлический ящик, я закопал его в лесу. Затем, надев свою лучшую рясу, серебряное распятие и другие атрибуты, приличествующие богатому церковнику, поскакал вверх по дороге, направляясь к городским воротам, как раз мимо замка Монклев — бывшего жилища несчастной графини, с некоторых пор именуемой не иначе как «невеста дьявола» или «Монклевская ведьма».

Оказавшись в городе, я немедленно начал расспрашивать всех встречных о том, с какой целью на площади перед собором приготовлен громадный костер и почему торговцы расставили здесь же свои лотки, намереваясь продавать напитки и закуски, тогда как не похоже, чтобы в городе устраивалась ярмарка; меня также интересовало, по какой причине соорудили скамейки для зрителей с северной стороны собора и у стен тюрьмы. И наконец, почему возле всех четырех городских постоялых дворов скопилось такое множество лошадей и повозок и что именно столь оживленно обсуждают толпы собравшихся на площади людей, указывая пальцами сначала на высокое зарешеченное тюремное окно, расположенное как раз над воздвигнутыми рядами скамей, а потом — на этот вызывающий отвращение костер?

Я высказал предположение, что столь активные приготовления связаны с завтрашним праздником во имя памяти святого Михаила — так называемым Михайловым днем.

Всякий, к кому я обращался, тут же с готовностью сообщал мне, что, собор действительно назван именем святого Михаила, но все происходящее на площади никакого отношения к нему не имеет; однако, дабы лучше угодить Богу и всем его ангелам и святым, именно этот праздничный день избран для совершения казни над прекрасной графиней, которая будет сожжена заживо, причем без оказания ей милости предварительного удушения, чтобы сия казнь послужила примером всем окрестным ведьмам, коих развелось здесь великое множество, хотя, надо признаться, даже под самыми чудовищными пытками графиня не назвала ни одного имени, не выдала никого из своих сообщниц — вот до чего велика власть дьявола над нею. Но инквизиторы, заверяли меня горожане, все равно разыщут этих ведьм.

От многочисленных собеседников самого разного рода, своими долгими рассказами едва не заговоривших меня до умопомрачения, я также узнал, что в окрестностях этого процветающего городка вряд ли найдется хоть одна семья, членам которой не довелось собственными глазами видеть проявления великой силы графини: она с готовностью исцеляла больных, приготавливая для них снадобья из трав, налагала руки на увечных и калек, а взамен не просила ничего, кроме поминовения ее в молитвах. Как выяснилось, умение снимать с людей заклятия, наложенные не слишком сильными ведьмами, принесло ей великую славу, и многие страдавшие от злых чар приходили в ее гостеприимный дом с просьбой изгнать бесов, вселившихся в них по неведомо чьему приказу.

Кто-то из горожан сказал мне, что таких черных, цвета воронова крыла, волос, как у графини, нет больше ни у кого; другой вспоминал ее удивительную красоту и сокрушался по поводу того, что палачи искалечили прекрасную женщину; третий поведал, что только благодаря графине его ребенок остался жив; четвертый поддержал его, добавив, что ей было по силам излечить даже самую страшную лихорадку, что к праздникам она дарила своим слугам золотые монеты и что от нее не видели ничего, кроме доброты.

Можно было подумать, Стефан, что я прибыл на канонизацию святой, а не на сожжение. Никто из тех, кого я повстречал в течение первого часа своего пребывания в городе, медленно проезжая взад и вперед по узким улицам как будто в поисках нужного мне дома и останавливаясь, чтобы поговорить с каждым встречным, не сказал ни единого худого слова в адрес этой женщины.

Однако тот факт, что к сожжению на костре приговорена столь добрая и знатная женщина, несомненно, возбуждал этих простолюдинов еще сильнее, словно красота и щедрость графини делали ее смерть грандиозным и захватывающим зрелищем. Уверяю тебя, у меня сердце сжималось от страха, когда я слышал щедро расточаемые в ее адрес похвалы, видел готовность расписывать ее добродетели… и одновременно — странный блеск в их глазах, когда они заговаривали о грядущей казни. В конце концов, не в силах больше вынести все это, я направился к громаде костра и принялся внимательно осматривать его, поражаясь столь внушительным размерам.

Да, как много требуется угля и дров, чтобы целиком и полностью сжечь человеческое существо. Как обычно, я с ужасом взирал на приготовленный костер и, как обычно, недоумевал, почему избрал себе именно такой род занятий. Ведь в какой бы подобный этому город, застроенный убогими каменными домишками и украшенный старинным собором с тремя колокольнями, я ни въехал, везде меня встречал шум толпы, а уши наполнялись треском поленьев, кашлем, стонами и в довершение всего воплями умирающих. Как тебе известно, сколь бы часто ни приходилось мне бывать свидетелем зверских сожжений, я не могу к ним привыкнуть. Что же заставляет меня снова и снова стремиться навстречу столь ужасным переживаниям?

Быть может, Стефан, таким образом я расплачиваюсь за какое-то совершенное мною преступление? В таком случае настанет ли день, когда я полностью искуплю свою вину? Пожалуйста, не подумай, будто я ропщу и жалуюсь на судьбу. Отнюдь. Как вскоре ты убедишься, мои, казалось бы, отвлеченные рассуждения небезосновательны и не лишены определенного смысла. Ибо я прибыл сюда, чтобы еще раз лицом к лицу встретиться с молодой женщиной, которую когда-то любил так нежно, как никого на свете, любил с того самого момента, когда судьба впервые столкнула нас на пустынной дороге в Шотландии всего через несколько часов после того, как на ее глазах погибла в пламени костра мать; опустошенное выражение на бледном лице прикованной цепью к повозке красавицы произвело на меня гораздо большее впечатление, нежели ее очарование, и навсегда врезалось в память…

Если ты вообще ее помнишь, то, наверное, уже догадался, о ком идет речь. Но прошу тебя, наберись терпения и не забегай вперед… Ибо в то время, как я ездил взад-вперед перед костром, прислушиваясь к косноязычной и тупой похвальбе двух местных виноторговцев, рассказывавших друг другу о тех сожжениях ведьм, свидетелями которых они были прежде (словно эти воспоминания могли являться предметом гордости), я еще не знал всей истории жизни графини. Теперь знаю.

Наконец, приблизительно часов около пяти, я отправился на самый лучший из постоялых дворов города. Этот постоялый двор одновременно и самый старый — он располагается прямо напротив собора, а следовательно, из всех окон его обращенного к площади фасада открывается вид на двери Сен-Мишель и на только что описанное мною место казни.

Разумеется, ожидавшееся событие вызвало большой наплыв желающих на него поглазеть, и я вполне справедливо опасался, что свободных комнат в этом заведении уже не осталось. Можешь ли вообразить мое удивление, когда я узнал, что люди, занимавшие лучшие передние апартаменты, только что выдворены оттуда, ибо, невзирая на их изящные наряды и светские манеры, за душой у них не оказалось ни гроша. Я тут же внес названную мне весьма умеренную сумму в качестве платы за эти «превосходные покои» и, попросив принести побольше свечей, дабы иметь возможность писать ночью, — что сейчас и делаю, — поднялся по маленькой скрипучей лестнице в свое временное пристанище, которое нашел вполне сносным: приличный соломенный матрац и не слишком грязное постельное белье, если учесть, что я находился не в Амстердаме, небольшой очаг, в котором при такой теплой сентябрьской погоде я не нуждался; окна, хоть и маленькие, смотрят прямо на костер.

— Вам будет превосходно видно отсюда, — с гордостью заверил меня хозяин постоялого двора.

Да-а-а, он, наверное, успел повидать немало подобных зрелищ. Интересно, какие мысли по поводу происходящего бродят у него в голове? Не успел я задаться этим вопросом, как хозяин сам, по собственной инициативе, грустно качая головой, принялся рассказывать о необыкновенной красоте графини Деборы и о предстоящем событии.

— Значит, ее зовут Дебора? — спросил я.

— Да, Дебора де Монклев, наша прекрасная графиня. Правда, она не француженка. Ах, если бы только она была чуть более сильной ведьмой…

Хозяин умолк на полуслове и низко склонил голову.

Поверь, Стефан, мне словно нож в грудь вонзили. Я мгновенно догадался, о ком идет речь, и с трудом нашел в себе силы продолжить разговор. Но все же сумел взять себя в руки.

— Умоляю вас, расскажите подробнее, — попросил я.

— Увидев умирающего мужа, она сказала, что не может его спасти, что это не в ее власти…

Трактирщик снова замолчал, и я слышал лишь его печальные вздохи.

Стефан, мы уже наблюдали великое множество аналогичных случаев. Как только деревенская знахарка заявляет, что не в силах кого-то вылечить, ее тут же объявляют ведьмой. Хотя прежде все считали ее доброй колдуньей и даже не заикались о дьяволе. Здесь повторилась та же история.

Я присел к письменному столу, за которым пишу и сейчас, убрал свечи, затем отправился вниз, где в недрах темного и сырого каменного зала пылал небольшой очаг, возле которого грелись, либо иссушали свою бренную плоть, несколько местных философов. Удобно устроившись за одним из столов и заказав ужин, я изо всех сил пытался прогнать навязчивую мысль, всякий раз возникающую у меня при виде уютно горящего очага ведь возведенные на костер поначалу тоже ощущают лишь приятное тепло, однако постепенно оно превращается в нестерпимый жар, несущий мучения и агонию.

— Принесите самого лучшего вина, — приказал я, — и позвольте угостить собравшихся здесь досточтимых господ в надежде, что они поведают мне все, что им известно о здешней знаменитой ведьме, — сам я знаю о ней очень мало.

Приглашение мое было с готовностью принято, и я ужинал в окружении великого множества болтунов, пытавшихся говорить одновременно и все время перебивавших друг друга, так что мне пришлось поочередно выбирать кого-то одного и просить, чтобы остальные молчали до тех пор, пока он не закончит.

— Каким образом графине были предъявлены обвинения? — без обиняков спросил я.

Из череды нестройных ответов удалось выяснить, что во время верховой прогулки в лесу граф упал с лошади и после этого происшествия с большим трудом добрался до дома. Обильный обед и хороший сон восстановили, казалось бы, его силы, он почувствовал себя вполне отдохнувшим и уже собирался было отправиться на охоту, однако внезапно пронзившая тело боль заставила графа вернуться в постель.

Всю ночь графиня вместе со свекровью провела у постели мужа, прислушиваясь к его стонам.

— Повреждение у него скрыто глубоко внутри, — объяснила она. — Я ничем не могу ему помочь. Вскоре у него пойдет горлом кровь. Мы должны сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания.

Действительно, как она и предсказывала, вскоре у графа изо рта хлынула кровь. Он застонал еще громче и умолял жену, излечившую многих людей, принести ему лучшие свои лекарства. Графиня еще раз объяснила свекрови и детям, что травма, полученная графом, чересчур тяжела и она бессильна спасти мужа. В глазах ее при этом стояли слезы.

— Как ведьма может плакать, я вас спрашиваю? — подал голос хозяин постоялого двора, который вытирал со стола, слушая рассказ.

Я согласился с ним, сказав, что, насколько мне известно, ведьмы не умеют плакать.

Мои собеседники продолжали подробно описывать страдания графа, его стоны, постепенно, по мере того как боль усиливалась, перешедшие в крики, хотя жена, стараясь облегчить мучения и позволить мужу впасть в забытье, в изобилии поила его вином и настойками из трав.

— Спаси меня, Дебора! — молил граф, не обращая внимания на подошедшего к постели священника. Однако по прошествии времени, почувствовав приближение последнего часа, побледневший, истекающий кровью граф дрожащей от лихорадки рукой поманил к себе священника и объявил, что его жена — ведьма и всегда была таковой и что ее мать сожгли по обвинению в колдовстве, а он теперь страдает за их прегрешения.

Священник в ужасе отпрянул, полагая, что столь страшные обвинения не более чем бред умирающего, ибо многие годы этот святой отец восхищался графиней и жил за счет ее щедрот. Однако старая графиня приподняла сына за плечи и, усадив поудобнее в подушках, велела:

— Говори, сын мой.

— Ведьма, вот кто она и кем всегда была. Она сама во всем мне призналась, коварно околдовывая при этом, притворяясь невинной молодой невестой и плача на моей груди. Хитростями и уловками она привязала меня к себе и приобщила к своим злым деяниям. Еще в Шотландии, в городке Доннелейт, мать обучила ее черной магии и там же впоследствии была сожжена прямо на глазах у дочери.

Своей жене, которая, рыдая, стояла на коленях у его постели, закрыв лицо руками, граф крикнул:

— Дебора, ты видишь мои мучения! Во имя Господа нашего ответь мне! Ты спасла жену пекаря, ты спасла дочку мельника — почему же ты не хочешь спасти меня?

Граф впал в такое неистовство, что священник не смог дать ему последнего причастия, и граф умер, изрыгая проклятия. Воистину ужасная смерть.

Едва закрылись его глаза, графиня словно лишилась разума: она звала мужа, заверяла его в своей любви, а затем как мертвая рухнула на пол. Дети — сыновья Кретьен и Филипп и дочь Шарлотта — бросились к матери, пытаясь утешить ее и привести в чувство, но она продолжала лежать в полном оцепенении.

Однако старая графиня запомнила последние слова сына и времени даром не теряла. Она тут же направилась в покои Деборы и обнаружила в шкафах не только мази, отвары и прочие лечебные снадобья, но и некую странную куклу — грубо вырезанную из дерева, с костяной головой, на которой были нарисованы глаза и рот, а сверху приклеены черные волосы с вплетенными в них маленькими, вырезанными из шелка цветочками. Старая графиня в ужасе швырнула куклу на пол, уверенная, что та может быть предназначена только для совершения злых деяний, — слишком уж она походила на кукол, которые крестьяне вырезали из рога для своих древних обрядов в праздник костров, [1] против чего всегда яростно выступали священники. Открыв другие шкафы и ящики, старая графиня увидела неисчислимое количество драгоценных камней и золота — россыпью, в шкатулках или в шелковых мешочках; все это богатство, по словам старой графини, невестка намеревалась украсть после смерти мужа.

Дебору немедленно арестовали, а старая графиня повела внуков на свою половину, дабы объяснить им суть и природу неожиданно открывшегося страшного зла и побудить их выступить вместе с ней против матери-ведьмы, тем самым избавив от опасности собственные невинные души.

— Только ведь все прекрасно знали, — добавив сын владельца постоялого двора, самый разговорчивый всех собравшихся, — что драгоценности принадлежали молодой графине и что она привезла их из Амстердама, где была замужем за богатым человеком, но потом овдовела. А наш граф, до того как отправился на поиски богатой жены, помимо приятной наружности имел за душой лишь отцовский замок и землю и щеголял в потертой одежде.

Ты даже представить себе не можешь, Стефан, как больно ранили меня эти слова. Но будь терпелив, а я продолжу свое повествование.

После заявления молодого человека со всех сторон послышались горестные вздохи.

— Графиня всегда была щедрой и не тряслась над своим золотом, — сказал один из присутствующих. — Она не отказывала в помощи никому — достаточно было только прийти к ней и попросить.

— Нет сомнения, она — могущественная ведьма, — заметил другой. — Иначе как смогла бы она подчинить себе столь многих людей, в том числе и графа?

Но в тоне говорившего не было ни страха, ни ненависти.

Стефан, у меня голова шла кругом.

— Выходит, деньги теперь находятся у старой графини, — констатировал я, отчетливо понимая истинную причину старухиных козней. — Но умоляю вас, скажите, что сталось с той куклой.

— Исчезла! — хором, словно на литании в соборе, ответили мои собеседники. — Исчезла…

Однако Кретьен поклялся, что уже видел это чудище и знал, что оно от сатаны, а также свидетельствовал, что мать разговаривала с куклой точно с идолом.

Затем собравшиеся вновь зашумели и загалдели все разом. Их пылкие речи сводились к тому, что еще до знакомства с графом прекрасная Дебора почти наверняка умертвила своего амстердамского мужа, ибо именно так поступают все ведьмы, а кто станет отрицать, что она ведьма, после того как открылась правда о ее матери.

— Но доподлинно ли доказана истинность всего, что рассказывают о смерти матери Деборы? — не унимался я.

— После того как графиня подала апелляцию в парижский парламент, оттуда прислали запрос в Тайный совет Шотландии и получили подтверждение того факта, что более двадцати лет назад в Доннелейте действительно сожгли некую шотландскую ведьму, а ее оставшуюся в живых дочь, Дебору, увез с собой какой-то странствующий богослов.

Мое сердце словно перестало биться, ибо я понял, что надеяться больше не на что. Разве можно найти более сильный аргумент против графини, чем свидетельство о том, что ее мать когда-то сожгли как ведьму? И нужно ли после этого спрашивать, как отнесся парижский парламент к ее апелляции?

— Да, все оказалось правдой, и вместе с официальной бумагой из Парижа прислали небольшую книжицу с картинками, которая до сих пор широко распространяется в Шотландии. Так вот, в ней рассказывается о злой ведьме из Доннелейта, которая была повитухой и считалась искусной знахаркой, пока не раскрылись ее дьявольские занятия.

Стефан, если ты до сих пор не узнал из моего рассказа ту самую дочку шотландской ведьмы, тогда ты просто забыл всю историю. Но у меня в тот момент отпали последние сомнения — здесь не могло быть ошибки. «Моя Дебора… « — беззвучно прошептал я, чувствуя, как сжалось сердце.

Заявив собравшимся, что в свое время мне довелось стать свидетелем многих казней и в будущем я надеюсь увидеть еще не одну, я попросил назвать имя шотландской ведьмы, пояснив, что, возможно, в ходе своих исследований уже читал материалы по ее процессу.

— Мэйфейр, — ответили мне. — Сюзанна из Мэйфейра, которая, за неимением фамилии, называла себя Сюзанной Мэйфейр.

Дебора… Та самая девочка, которую много лет назад мне посчастливилось спасти в горах северной Шотландии.

— Знаете, святой отец, в этой маленькой книжечке о шотландской ведьме столько ужасающих сведений, что просто волосы встают дыбом, — сказал мне кто-то.

— Подобные книжки отнюдь не Священное Писание, — пренебрежительным тоном ответил я.

Собравшиеся продолжили свои рассказы и сообщили мне, что все документы, касающиеся суда над Сюзанной Мэйфейр, парижский парламент передал по инстанциям и сейчас они находятся в руках инквизитора.

— Был ли обнаружен в покоях графини какой-нибудь яд? — спросил я, пытаясь заполучить хоть крупицы достоверных сведений.

Мне отвечали, что яда не нашли, но это уже не играло роли, ибо обвинения против графини были чересчур серьезными: свекровь слышала, как Дебора взывала к невидимым существам, и ее свидетельство в этом поддержали Кретьен и Филипп — и даже Шарлотта, которая, впрочем, не пожелала давать показания против своей матери и предпочла скрыться; очевидцами проявлений невероятной силы графини объявили себя и другие люди, утверждавшие, что она обладала способностью передвигать предметы, не касаясь их, предсказывать будущее и знала множество вещей, немыслимых для простого смертного.

— Однако она так ни в чем и не созналась?

— Не кто иной, как дьявол, вверг ее во время пыток в состояние забытья, — ответил сын хозяина здешнего заведения. — Кто еще может погрузить человека в полное оцепенение, когда его пытают каленым железом?

К этому времени я чувствовал себя уставшим, разбитым и почти раздавленным тем, что довелось услышать, однако продолжал свои расспросы:

— И графиня не назвала сообщников? Насколько мне известно, от обвиняемых прежде всего добиваются, чтобы они выдали сообщников.

— Так она же самая могущественная ведьма из всех, о ком знали в здешних краях, святой отец, — ответил мне местный виноторговец. — К чему ей помощники? Когда инквизитор услышал имена тех, кого графине удалось вылечить, он уподобил ее величайшим колдуньям древности и сравнил с самой Аэндорской ведьмой.[2]

— Окажись здесь сейчас кто-либо равный мудростью Соломону, он бы с этим согласился, — сказал я.

Но местные мудрецы не слышали моих слов.

— Если и была в наших местах другая ведьма, то это, несомненно, Шарлотта, — заявил старый виноторговец. — Да, это было поистине невиданное зрелище, когда она приходила к воскресной мессе в сопровождении нескольких негров в шелковых одеждах и с париками на головах да еще и позволяла им войти вместе с ней в церковь! А за ее малолетним сыном присматривали три мулатки. Муж ее, высокий, бледный, тонкий, как ива, с детства страдал от общего расслабления организма, причем болезнь поразила его так сильно, что даже мать Шарлотты не смогла его вылечить. По приказанию Шарлотты негры на руках носили своего хозяина по всему городу, поднимали по ступеням, подносили к его губам бокал с вином, а потом вытирали салфеткой подбородок. Они сиживали за этим самым столом: муж Шарлотты, изможденный, как святой с церковной фрески, а вокруг него — все эти черные физиономии со сверкающими глазами. Самый черный и высокий, которого звали Реджинальд, рокочущим голосом читал хозяину книгу. Подумать только! Шарлотта жила среди таких страшилищ с восемнадцати лет — с тех самых пор, как совсем еще юной девушкой вышла замуж за Антуана Фонтене с острова Мартиника.

— Уж точно, это Шарлотта выкрала куклу из шкафа, — сказал сын хозяина постоялого двора, — чтобы та не попала в руки священника. Никто другой из перепуганных обитателей дома не отважился бы даже прикоснуться к этой штуке.

— Однако, как вы сами только что сказали, мать Шарлотты не могла избавить зятя от недуга, — осторожно заметил я. — Равно как и Шарлотта — это совершенно очевидно. Следовательно, вполне возможно, что эти женщины вовсе и не ведьмы.

— Лечение и проклятие — совсем не одно и то же, — ответил мне виноторговец. — Вот если бы они пользовались своим даром только во имя исцеления… Но какое отношение к исцелению может иметь сатанинская кукла?

— А как тогда прикажете понимать бегство Шарлотты? — подал голос еще один участник разговора — он лишь недавно присоединился к собравшимся и казался чрезмерно возбужденным. — Что еще может означать такой поступок, кроме как подтвердить тот факт, что обе они — и мать, и дочь — ведьмы? Не успели графиню арестовать, Шарлотта тут же сбежала с мужем, ребенком и всеми своими чернокожими слугами в Вест-Индию, откуда все они когда-то и прибыли в наш городок. Однако перед тем Шарлотта все же успела побывать в тюрьме и провела наедине с матерью более часа. Разрешение на свидание она получила исключительно по глупости стражников, поверивших, будто ей удастся убедить мать признаться в содеянных злодеяниях. Да у Шарлотты и в мыслях не было ничего подобного!

— Похоже, она мудро поступила, — сказал я. — И куда же сбежала Шарлотта?

— Говорят, на Мартинику, вместе со своим бледным и убогим мужем-калекой, который там нажил целое состояние на плантациях. Но никто достоверно не знает, так ли это. Инквизитор написал на Мартинику, требуя, чтобы власти допросили Шарлотту, но ответа не получил, хотя прошло уже довольно много времени. Да и можно ли надеяться, что в тамошних местах существует правосудие?

Более получаса я слушал их болтовню о том, как происходил суд, как Дебора заявила о своей невиновности в присутствии судей и тех горожан, которым позволили находиться в зале суда; о том, как после приговора она написала прошение его величеству королю Людовику, как судьи послали в Доле за палачом, как Дебору раздели в камере донага и сначала обстригли ее длинные иссиня-черные волосы, а затем обрили голову наголо и внимательно осмотрели все тело в поисках дьявольских отметин.

— И что же, нашли? — спросил я, дрожа от кипевшей внутри ненависти к подобным процедурам и стараясь не воскрешать в памяти глаза девочки из прошлого.

— А как же — две отметины, — ответил хозяин. Он только что присоединился к нам вместе с оплаченной мною третьей бутылкой белого вина и теперь разливал его по бокалам. — Графиня заявила, что эти метки у нее с рождения, что точно такие же можно найти у каждого человека, и потребовала — если судьи считают подобные пятна доказательством вины — проверить на этот предмет всех горожан. Ей, однако, не поверили. К тому времени Дебора сильно побледнела и отощала от голода, но по-прежнему оставалась красавицей.

— Неужели действительно красавицей? — удивился я.

— Она и сейчас походит на прекрасную лилию, — печально ответил старый виноторговец. — Очень белую и чистую. Что говорить — ее сила очаровывать каждого так велика, что ее любят даже тюремщики. А священник рыдает во время причастия — он не отказал ей в этом утешении, хотя она и не созналась.

— Знаете, она могла бы соблазнить самого сатану. Потому-то ее и называют невестой дьявола.

— Но инквизитора она соблазнить не в силах, — заметил я.

Собравшиеся закивали, не поняв, что это была лишь горькая шутка.

— А дочь? Прежде чем покинуть город, она говорила что-нибудь по поводу виновности или невиновности матери? — поинтересовался я.

— Никому не сказала ни слова. А под покровом ночи сбежала.

— Ведьма, — опять вмешался в разговор хозяйский сын. — Иначе разве бросила бы она свою мать одну, когда против той обратились даже собственные сыновья?

На этот вопрос ответить не смог никто, но я и не нуждался в их мнении.

К этому времени, Стефан, мне хотелось лишь одного: поскорее уйти с постоялого двора и повидаться с приходским священником, хотя, как ты знаешь, это всегда наиболее опасное дело. Что, если инквизитор, который пирует на деньги, заработанные на всеобщем безумстве, заподозрит неладное и узнает меня, вспомнив по каким-нибудь прошлым встречам, а уж тем более если он, не приведи Бог, поймет, кто прячется под рясой богатого священника и чем на самом деле я занимаюсь?

Меж тем мои новые приятели с готовностью продолжали поглощать заказанное мною вино и вновь заговорили о несравненной красоте графини, в годы молодости привлекшей к ней внимание многих известных амстердамских художников, которые с удовольствием писали ее портреты. О, об этом я мог бы рассказать им и сам, однако промолчал и через некоторое время, охваченный душевной болью, покинул своих собеседников, заказав для них на прощание еще одну бутылку вина.

Вечер был теплый, окна домов распахнуты, отовсюду слышались разговоры и смех, а на ступенях собора еще толпились запоздалые прихожане, в то время как многие уже поудобнее устраивались у стен, готовясь к предстоящему зрелищу. Однако смотревшее на колокольню высокое зарешеченное окно камеры, в которой содержали Дебору, оставалось темным — оттуда не пробивалось ни единого проблеска света.

Чтобы добраться до ризницы, находившейся с другой стороны громадного собора, мне пришлось буквально перешагивать через сидящих и бурно обсуждающих события людей. Потом я долго стучал дверным молотком, пока наконец какая-то старуха не впустила меня и не позвала пастора. Вышедший навстречу сгорбленный седой священник после радушного приветствия выразил сожаление по поводу своего неведения о присутствии в городе странствующего собрата и настоятельно предложил немедленно покинуть постоялый двор и перебраться под его кров.

Он охотно принял мои объяснения и с легкостью поверил выдуманной истории о том, что будто бы по причине больных рук, не позволявших проводить службы, я получил освобождение от своих обязанностей, равно как и множеству других вымышленных сведений и фактов, которые я был вынужден ему сообщить.

Видимо, мне все же сопутствовала некоторая удача, ибо оказалось, что инквизитор приглашен на великосветский прием, устроенный в замке старой графиней. Туда же стеклась вся местная знать, поэтому нынешним вечером он сюда носа не покажет.

Пастор был явно удручен тем, что его не пригласили в замок. Чувствовалось также, что его гложет обида: все бразды правления забрали судья, палач и прочая церковная шушера, в обилии слетающаяся на такого рода судилища.

Пока священник вел меня через свои тускло освещенные, пропитанные пылью покои, я думал о том, как ему, да и всем остальным обитателям этого городишки повезло: ведь стоило графине, дрогнув под пытками, назвать хоть какие-то имена, и, возможно, добрая половина жителей оказались бы сейчас в тюрьме. Однако она предпочла умереть одна. Такой силы я не мог себе вообразить. Ты знаешь, Стефан, подобные люди находились всегда, хотя к тем, кто не выдерживал истязаний, мы не испытываем ничего, кроме сострадания.

— Побудьте со мной немного, и я расскажу вам все, что мне известно о ней, — предложил священник.

Питая весьма слабую надежду на то, что горожане могли ошибаться, я немедленно задал старику наиболее важные вопросы. Подавалась ли апелляция местному епископу? Да, но он нашел графиню виновной. А в Парижский парламент? Там отказались разбирать ее дело.

— Вы видели эти документы собственными глазами? Он мрачно кивнул, потом достал из ящика в шкафу и подал мне тот мерзкий памфлет, о котором я недавно слышал, — с отвратительным изображением Сюзанны Мэйфейр, погибающей в языках пламени. Я резко отодвинул это чтиво подальше от себя.

— Неужели графиня действительно столь ужасная ведьма? — спросил я.

— Это было давно известно, — шепотом ответил священник, выгнув дугой брови. — Просто ни у кого не хватало смелости открыть правду. Однако умирающий граф, дабы очистить свою совесть, в конце концов сказал об этом, а старая графиня, прочитав написанную инквизитором «Демонологию», обнаружила там точное описание всех тех странностей, которые она и ее внуки давно уже наблюдали.

Священник глубоко вздохнул и, понизив голос до шепота, продолжил:

— Расскажу вам еще одну ужасную тайну. У графа была любовница, одна знатная и влиятельная особа, имя которой нельзя упоминать в связи с этим процессом. Но из ее собственных уст мы слышали, что граф боялся своей жены и в ее присутствии прилагал неимоверные усилия, стараясь не думать о любовнице, ибо графиня могла читать мысли.

— Такому совету могли бы последовать многие женатые мужчины, — раздраженно возразил я. — Но что это доказывает? Ничего.

— Как же вы не понимаете? Ведь именно по этой причине графиня и отравила мужа. Она была уверена, что останется безнаказанной, ибо все сочтут его смерть следствием падения с лошади.

Я ничего не сказал в ответ.

— Но все догадываются, кто эта особа, — лукаво продолжал священник. — Завтра, когда соберется толпа, следите, куда обратятся все взоры, и вы увидите на зрительских скамьях возле тюрьмы графиню Шамийяр из Каркасона. Однако прошу учесть: я вам не говорил, что это именно она.

Я опять промолчал, все глубже погружаясь в состояние безысходности.

— Вы не можете себе представить, какую власть имеет дьявол над этой ведьмой, — продолжал старик.

— Умоляю вас, расскажите, — попросил я.

— Даже после жестокой пытки на дыбе, после испанского сапога, искалечившего ее ноги, после прикладывания к пяткам раскаленного железа она не созналась ни в чем, а только повторяла в муках имя матери и еще выкрикнула: «Роэлант! Роэлант!», а затем: «Петир!» — конечно же, то были имена ее бесов, ибо среди здешних знакомых графини нет никого, кто носил бы такие имена. И что вы думаете? Бесы тут же пришли ей на помощь, ввергли ее в забытье и таким образом избавили от боли.

Я был более не в состоянии слушать.

— Могу ли я встретиться с ней? — спросил я священника. — Мне очень важно своими глазами увидеть эту женщину и, если будет позволено, расспросить ее.

Достав большую толстую книгу ученых наблюдений, написанную по-латыни, которую, по моему твердому убеждению, старик вряд ли смог бы прочесть, я хвастливо заговорил о процессах над ведьмами, свидетелем которых был в Бромберге, о тамошней тюрьме для ведьм, где их пытали сотнями, и еще много о чем в том же духе, не забывая при этом приводить различные подробности, которые произвели на священника должное впечатление.

— Я провожу вас к ней, — наконец сказал он. — Но предупреждаю: это крайне опасно. Когда вы ее увидите, то поймете.

— В чем же заключается опасность? — спросил я, спускаясь по лестнице в сопровождении старика, который освещал путь свечой.

— В том, что эта женщина по-прежнему красива. Видите, как сильно любит ее дьявол. Потому-то мы и называем ее невестой дьявола.

По туннелю, проходившему под нефом собора, — в древние времена римляне хоронили здесь умерших — священник провел меня на другую сторону площади, в тюрьму. Мы поднялись по винтовой лестнице на самый последний этаж, где за массивной дверью, которую с трудом смогли открыть сами тюремщики, содержалась Дебора. Подняв свечу, священник указал в дальний угол длинной камеры.

Сквозь решетки сюда проникали лишь тонкие лучики света, но свеча позволила увидеть вполне достаточно: Дебора лежала на охапке сена — обритая наголо, исхудавшая, истерзанная пытками, облаченная в рваное одеяние из грубой ткани, но по-прежнему чистая и сияющая, словно лилия, как о том недавно мне говорили на постоялом дворе. При виде нас узница едва заметно кивнула, не выказав при этом ни малейших эмоций, а затем поочередно окинула обоих внимательным взглядом. В сиянии ее глаз и в выражении лица, лишенного даже бровей, было нечто неземное.

Стефан, такое лицо достойно сияющего нимба. Ты тоже его видел — написанное красками на полотне. Из моего дальнейшего повествования ты поймешь, о чем я.

Графиня даже не шевельнулась, но лишь спокойно и молчаливо взирала на нас. Она сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, словно ей было холодно.

Ты понимаешь, Стефан, что, поскольку я был знаком с этой женщиной, она вполне могла узнать меня, заговорить, обратиться ко мне с мольбами или, напротив, наброситься с проклятиями — словом, сделать нечто такое, что заставило бы священника усомниться в истинности всего, что я сообщил ему о себе. Но, признаюсь, в тогдашнем сумбуре мыслей я даже не подумал об этом.

А теперь позволь мне прервать свое горестное повествование и рассказать тебе о событиях давно прошедших дней…

Но прежде чем ты продолжишь чтение, пожалуйста, выйди из комнаты, спустись в главный зал Обители и взгляни на портрет темноволосой женщины кисти Рембрандта ван Рейна, который висит возле самых ступеней лестницы… Стефан, это моя Дебора Мэйфейр. Та самая женщина, которая сейчас, когда я пишу эти строки, сидит, дрожа от холода, в тюремной камере на другой стороне площади.

Я совсем недавно вернулся оттуда и в данный момент нахожусь в своей комнате на постоялом дворе. Как я уже писал, у меня предостаточно свечей и вина, а горящий в небольшом очаге огонь помогает прогнать ночную сырость. Я сижу за столом, лицом к окну, и теперь, пользуясь нашим обычным шифром, поведаю тебе обо всем.

Как тебе известно, впервые я встретился с этой женщиной двадцать пять лет назад; мне тогда было восемнадцать, а ей всего-навсего двенадцать лет.

Это произошло еще до твоего вступления в Таламаску, да и я к тому времени состоял в ордене чуть более шести лет, попав туда мальчишкой-сиротой. Казалось, что костры, на которых сжигали ведьм, полыхали тогда по всей Европе, а потому мне пришлось раньше срока прервать обучение, чтобы сопровождать нашего старого ученого Юния Пауля Кеппельмейстера в странствиях по европейским землям, в ходе которых он успел познакомить меня лишь с немногими — и едва ли достаточно надежными — методами своей работы. Пытаясь спасти ведьм, он защищал их всеми доступными ему способами, а в разговорах с глазу на глаз советовал называть в качестве сообщников прежде всего самих обвинителей, а также жен самых почитаемых горожан, дабы дискредитировать следствие и лишить основания первоначальные обвинения.

Путешествуя с ним, я постепенно стал понимать, что мы всегда искали людей, обладающих магическими способностями, будь то чтение мыслей, передвижение предметов или общение с духами; однако даже в результате самых тщательных поисков крайне редко удавалось обнаружить истинного мага, а если быть точным, таковые едва ли вообще встречались на нашем пути.

Повторяю, мне шел восемнадцатый год, и это было мое первое далекое путешествие с того времени, как я оказался в Обители и приступил к обучению, а потому, когда Юний заболел и умер в Эдинбурге, я не знал, что делать. Мы направлялись на процесс одной шотландской знахарки, широко известной своим даром целительницы, которая прокляла свою односельчанку-молочницу и за это была обвинена в колдовстве, хотя с той женщиной не случилось ничего дурного.

В ночь перед смертью Юний велел мне самостоятельно продолжить путь в горную шотландскую деревушку и наделаю обосноваться там под видом молодого швейцарского богослова-кальвиниста, Я был слишком молод, чтобы кто-либо мог принять меня за священника, и посему не мог воспользоваться документами Юния. До того момента я путешествовал как его преданный и старательный компаньон и носил скромную протестантскую одежду — в таком обличье я и отправился дальше, теперь уже в одиночестве.

Сожжения ведьм в Шотландии ужасали меня. Как ты знаешь, шотландцы были и остаются столь же злобными и беспощадными, как французы и немцы, ничему, похоже не научившись у более милосердных и разумных англичан. Предпринимая это первое самостоятельное путешествие, я испытывал такой страх, что не в силах был оценить даже красоту шотландских высокогорных лугов.

Более того, увидев, что жители маленькой, расположенной в совершенной глуши деревушки не знали других занятий, кроме разведения овец, я еще сильнее испугался их невежества, дикости и суеверия. Свою лепту вносили и расположенные неподалеку развалины некогда величественного собора, торчавшие из высокой травы подобно костям левиафана, а также видневшиеся вдалеке, на противоположной стороне глубокой долины, руины заброшенного замка с круглыми башнями и маленькими окнами-бойницами.

Как я смогу хоть чем-то оказаться здесь полезным, если рядом нет Юния, всегда готового прийти мне на помощь? Добравшись наконец до самой деревни, я понял, что опоздал: ведьму сожгли несколько часов назад и теперь возле места казни стояли телеги, дабы увезти прочь ее останки и головешки костра.

Одна телега за другой наполнялись золой, почерневшими поленьями, костями и углями, а затем, провожаемая угрюмыми взглядами обитателей деревушки процессия выехала за ее пределы и направилась в луга. Тогда-то я и увидел Дебору Мэйфейр, дочь ведьмы.

Руки у нее были связаны, платье — порвано и запачкано. Устроители казни взяли девочку, чтобы она своими глазами увидела, как пепел ее матери будет развеян по ветру.

Она стояла, не произнося ни звука. Расчесанные на прямой пробор черные волосы густыми локонами ниспадали на спину, голубые глаза оставались сухими.

Какая-то старуха, стоявшая возле меня и взиравшая на происходящее, сказала:

— Девчонка не пролила ни слезинки — явный ведьмин признак.

Но мне-то было знакомо это пустое выражение детского лица, сонная походка и безразличие к происходящему, когда на ее глазах выгребали содержимое телег и лошади копытами расшвыривали по земле золу и пепел. Примерно в таком же состоянии я бродил по улицам Амстердама, осиротев после смерти отца. Помню, как люди говорили что-то, обращаясь ко мне, но я не удостаивал их ответом и даже не поворачивал головы. Не было такой силы, которая могла бы заставить меня в то время выйти из ступора. Даже когда меня трясли и шлепали, я сохранял все то же чрезвычайное спокойствие и лишь слегка удивлялся, с чего это кому-то понадобилось совершать столь странные действия. Мне было гораздо интереснее смотреть на косые лучи солнца, освещавшие стены, чем видеть свирепые лица или прислушиваться к рычанию, срывавшемуся с перекошенных злобой губ.

После сожжения матери высокую, статную, исполненную достоинства двенадцатилетнюю девочку отхлестали плетьми. Взрослые насильно повернули ее голову так, чтобы она видела, как плеть со свистом опускается на ее спину.

— Что с нею будет дальше? — спросил я у старухи.

— Девчонку надлежало бы сжечь, но они боятся, — ответила та. — Она слишком молода и зачата в веселье. Никто не отважится причинить вред зачатому в веселье ребенку — ведь неизвестно, кем может оказаться его отец.

Произнося последние слова, старуха бросила выразительный взгляд в сторону замка, прилепившегося к высоким и совершенно голым скалам, вздымавшимся по другую сторону зеленой долины.

Не тебе говорить, Стефан, что в период «охоты на ведьм» наряду со взрослыми погибло немало детей. Но в каждой деревне свои обычаи. А я находился в Шотландии и понятия не имел, ни что такое «зачатая в веселье», ни кто являлся хозяином замка, как не знал и того, был ли в словах старухи хоть какой-нибудь смысл.

Я молча наблюдал, как девочку посадили в телегу и повезли обратно в деревню. Когда лошади побежали быстрее, ветер разметал ее черные волосы. Бедняжка сидела, устремив взгляд вперед, и за всю дорогу ни разу не повернула головы. Когда грубо сделанные деревянные колеса затряслись по колеям и ухабам проселочной дороги, один из сидевших рядом с девочкой негодяев покрепче ухватил ее, не давая упасть с телеги.

— Эх, нужно было бы сжечь ее, и дело с концом, — заявила старуха, словно продолжая начатый со мною спор, в то время как я не произнес за все это время ни слова. Плюнув в сторону, она перевела взгляд на замок и добавила: — Если герцог не пошевелится, чтобы их остановить, я так думаю, они все-таки спалят девчонку.

Именно тогда я и принял решение сделать все возможное, чтобы пусть даже хитростью, но увезти ребенка.

Оставив старуху пешком возвращаться домой, я сел на телегу и отправился вслед за Деборой, которая за весь путь лишь однажды очнулась от своего оцепенения. В тот момент мы проезжали мимо древних камней неподалеку от деревни — я имею в виду те массивные, образующие круг валуны, которые стоят так с незапамятных времен и о которых ты знаешь намного больше моего. На этот странный хоровод девочка смотрела с нескрываемым любопытством, хотя причина столь явного интереса осталась для меня загадкой.

Потом я на какое-то мгновение увидел одинокую человеческую фигуру, стоявшую довольно далеко от дороги, в поле. За спиной этого человека разворачивалась панорама долины. Незнакомец бросил ответный взгляд на девочку. Мне показалось, что по возрасту он был не старше меня; высокий, худощавый, с темными волосами. Однако я едва мог его видеть, ибо он стоял против света и потому казался прозрачным. Возможно, то был и не человек, а какой-то дух, подумалось мне.

Когда телега с девочкой проезжала мимо того места, мне показалось, что их взгляды встретились, но я могу утверждать с уверенностью лишь то, что в течение какого-то мгновения видел некоего человека или нечто на него похожее. Я упомянул об этом только потому, что девочка выглядела совершенно отрешенной, и тот эпизод может иметь отношение к нашей истории. Сейчас я думаю, он действительно имеет к ней отношение, но об этом мы с тобой поразмыслим позже. Итак, я продолжаю…

Приехав в деревню, я немедленно направился к священнику и к членам комиссии, назначенной шотландским Тайным советом. Они не успели еще разъехаться — все сидели за столом на постоялом дворе. Таков был обычай: устраивать сытный обед после казни ведьмы, зачастую за счет ее имущества. Хозяин постоялого двора тут же рассказал мне, что в хижине ведьмы обнаружили много золота, которое пошло в уплату за проведение суда, пытки, на жалованье палачу и судье, проводившему дознание. Золотом сожженной Сюзанны рассчитались за дрова и уголь для ее костра и, разумеется, за вывоз пепла.

— Отобедайте с нами, — предложил мне этот малый, окончив свои пояснения. — Ведьма платит. Там осталось еще достаточно золота.

Я отказался. Слава Богу, ко мне не приставали с расспросами. Я тут же отправился к членам комиссии, заявил, что являюсь богословом и человеком богобоязненным, и спросил, не могу ли я забрать дочку ведьмы с собой в Швейцарию, чтобы отвезти ее к одному благочестивому швейцарскому священнику, который готов принять девочку, воспитать из нее настоящую христианку и сделать так, чтобы она навсегда забыла о матери.

Мое обращение к этим людям было излишне пространным, хотя, по сути, им было достаточно услышать слово «Швейцария». Собравшиеся без обиняков признались, что хотят избавиться от девчонки, да и герцог тоже, но только не путем сожжения, ибо девочка была зачатой в веселье и в деревне боялись ее сжигать.

— Ради Бога, объясните же мне, что означает «зачатая в веселье»? — попросил я.

Мне рассказали, что в горных шотландских деревнях люди и по сей день привержены старым обычаям. Так, на первое мая они зажигают на лугах огромные костры, обязательно добывая огонь с помощью кресала или трением палочек. Около таких костров люди пляшут и веселятся ночь напролет. В разгуле этого праздника мать девочки, Сюзанна, самая красивая девушка в деревне, избранная в том году майской королевой, и зачала свое дитя.

Девочка считалась зачатой в веселье, а потому — наиболее любимой, ибо никто не знал, кто ее отец. Им мог оказаться как любой из деревенских мужчин, так и человек благородных кровей. А в древние времена, языческие — и теперь, слава Богу, давно позабытые, хотя в здешних деревнях их никак не могут забыть окончательно, — зачатые в веселье считались детьми богов.

— Возьмите ее с собой, — сказали мне члены комиссии, — и отвезите к вашему доброму швейцарскому пастору. Герцог будет только рад. Но на дорогу съешьте и выпейте чего-нибудь, ибо ведьма заплатила за угощение и его хватит на всех.

Менее чем через час я выехал из деревни, усадив девочку впереди себя на лошадь. Мы вновь проехали через пепел на перекрестке дорог, но моя спутница даже не взглянула на него. Зрелище круга из камней на сей раз тоже оставило ее равнодушной. А когда мы двинулись по дороге, тянущейся по берегам озера Лох-Доннелейт, девочка не бросила прощального взгляда и на замок.

Уже на первом постоялом дворе я в полной мере осознал всю тяжесть ответственности за содеянное мною. Девочка находилась в моей власти — немая как рыба, беззащитная, очень красивая и в определенном отношении вполне взрослая. А сам я, несмотря на юношеский возраст, тоже был уже далеко не мальчишкой. Я забрал девочку без позволения Таламаски и по возвращении мог ожидать целого града упреков.

Мы поселились в разных комнатах, ибо это показалось мне единственно приемлемым решением. Но я боялся оставлять Дебору одну, опасаясь, как бы она не сбежала, и, завернувшись в плащ, словно он каким-то образом мог удержать меня от необдуманных поступков, я улегся на соломе напротив девочки и, глядя на нее, принялся размышлять, как быть дальше.

В дрожащем пламени свечей я разглядел, что по нескольку черных локонов девочки скручены в два небольших пучка с обеих сторон и закреплены достаточно высоко, чтобы удерживать сзади остальную массу волос. Глаза ее походили на кошачьи — овальные, узкие и чуть-чуть загнутые с внешних концов — и светились в темноте, а округлые скулы были высокими, нежными и изящно очерченными. Иными словами, лицо Деборы казалось слишком утонченным, чтобы принадлежать крестьянке. Под рваным платьишком виднелась высокая полная грудь взрослой женщины, а ноги, скрещенные перед ней на полу, отличались точеностью линий. При одном только взгляде на ее губки мне хотелось впиться в них поцелуем… Подобные фантазии, теснившиеся в голове, будили во мне стыд.

Прежде я думал лишь о том, как бы спасти девочку. Теперь же мое сердце колотилось от желания. А двенадцатилетняя сирота просто сидела и смотрела на меня.

Меня очень занимало, о чем она думает, хотелось прочесть ее мысли. Но, похоже, девочка поняла это и наглухо закрыла свой разум.

Наконец до меня дошли простейшие вещи: ее ведь нужно накормить и подобающим образом одеть — «открытие», сравнимое с тем, что солнечный свет согревает, а вода утоляет жажду. Я распорядился насчет пищи для девочки, заказал вина, попросил найти для нее подходящую одежду, а кроме того, принести лоханку теплой воды и гребень для волос.

Дебора взирала на все так, словно не знала, что это такое. Теперь, при свете свечей, я увидел, что тело ее покрыто грязью, на нем остались следы от ударов плетью. Девочка была очень худа: кожа да кости — иначе не скажешь.

Стефан, какой голландец не счел бы омерзительным подобное зрелище? Клянусь тебе, когда я раздевал и отмывал Дебору, меня переполняла жалость к несчастной малышке. Но мужчина во мне сгорал в адском пламени при виде этой белой, нежной на ощупь кожи и великолепно сложенного тела, вполне готового к деторождению. К тому же Дебора не оказывала мне ни малейшего сопротивления, пока я мыл ее, одевал и расчесывал ее волосы.

В то время я кое-что знал о женщинах, но, откровенно говоря, далеко не столь много, как о книгах. Создание, находившееся передо мной, в своей наготе и молчаливой беспомощности казалось мне еще более загадочным. Тем не менее девочка безмолвно сверлила меня горящими глазами, которые почему-то пугали меня и заставляли думать, что, допусти я хоть одно недостойное движение, касаясь ее тела, она поразит меня насмерть.

Когда я омывал следы от плети на ее теле, Дебора даже не вздрогнула.

Стефан, мне пришлось самому кормить ее с деревянной ложки. И хотя она прожевывала и глотала каждую порцию, сама ничем не помогала мне и ни к чему на столе не тянулась.

Среди ночи я проснулся, увидев во сне, как обладаю Деборой, и несказанно обрадовался, что этого не случилось наяву. Однако девочка не спала и следила за мной своими кошачьими глазами. Я тоже внимательно поглядел на нее, пытаясь разгадать ее мысли. Из незанавешенного окна лился лунный свет, а сквозь щели рамы в комнату проникал бодрящий холодный воздух. В этом бледном свете я увидел, что лицо девочки утратило прежнее безучастное выражение и теперь казалось злым и сердитым, что меня напугало. Она походила на дикого зверя, наряженного в синее платье с белым крахмальным воротником и дамскую шляпу.

Я попытался заговорить с нею по-английски, мягким, успокаивающим голосом объясняя ей, что со мною ей ничто не грозит, что я отвезу ее в такое место, где никто не станет обвинять ее в колдовстве, а люди, казнившие ее мать, сами нечестивы и жестоки.

Мои слова сильно удивили девочку, но она ни слова не сказала в ответ. Я продолжил рассказ, говоря ей, что слышал о ее матери. Ее мать была целительницей, приносившей облегчение больным. Такие люди существовали всегда, и вплоть до нынешних ужасных времен никто не называл их ведьмами. Но теперь суеверие охватило всю Европу, и если раньше людей убеждали, что человек не способен общаться с бесами, то теперь сама церковь верит в подобные вещи и разыскивает ведьм по всем городам и селениям.

Девочка вновь промолчала, но мне показалось, что лицо ее сделалось менее устрашающим, словно мои слова растопили копившийся внутри ребенка гнев. И вновь я прочел в ее взгляде недоумение и удивление.

Я рассказал ей, что принадлежу к ордену добрых людей, которые не хотят причинять зло или сжигать таких знахарок, как ее мать. Я говорил, что привезу ее в Обитель, где отнюдь не жалуют охотников на ведьм.

— Мы поедем не в Швейцарию, как я сказал там, в твоей деревне, а в Амстердам. Ты когда-нибудь слышала о нем? Это поистине великолепный город.

Казалось, что к Деборе вновь вернулась прежняя холодность. Слабая усмешка тронула ее губы, и она прошептала по-английски:

— Значит, ты не богослов. Ты лжец!

Я моментально подскочил к ней и взял ее за руку. Какое счастье, что она понимала по-английски и знала не только свой малопонятный местный диалект, ибо теперь я мог говорить с ней с большей уверенностью. Я объяснил девочке, что солгал ради ее спасения и что она должна верить в мои добрые намерения.

Но она сникла у меня на глазах, словно цветок, закрывший свои лепестки.

За весь наступивший день она не сказала мне ни слова, то же повторилось и на следующий день. Правда, теперь она ела самостоятельно и, как мне показалось, постепенно восстанавливала силы.

Когда мы добрались до Лондона и заночевали в гостинице, я проснулся от звука ее голоса. Я приподнялся на соломенном матраце, увидел, как она выглядывает из окна, и услышал, как она говорит с сильным шотландским акцентом:

— Убирайся от меня, дьявол! Я не желаю тебя больше видеть.

Когда Дебора отвернулась от окна, глаза ее блестели от слез. Свет от моей свечи ударял ей прямо в лицо, и в тот момент она казалась совсем взрослой. Дебора ничуть не удивилась, увидев, что я проснулся, ее лицо приобрело знакомое холодное выражение, она легла и повернулась к стене.

— И все-таки с кем ты говорила? — спросил я.

Она не ответила. Я сел в темноте и начал говорить с девочкой, не зная, слышит она меня или нет. Я сказал, что если она кого-то увидела, будь то призрак или дух, это еще не значит, что она видела дьявола. Кто решится сказать, чем являются эти существа? Я умолял ее рассказать о матери и о том, почему Сюзанна навлекла на себя обвинения в колдовстве. Теперь я не сомневался, что девочка унаследовала от матери определенные способности. Однако Дебора не откликнулась ни на одну мою просьбу.

Я сводил ее в баню и купил ей другое платье. Все это не вызвало у нее ни малейшего интереса. Она холодно взирала на толпы людей и проезжавшие кареты. Желая поскорее покинуть Лондон и вернуться на родину, я сменил наряд богослова на голландскую одежду, поскольку здесь она скорее могла вызвать уважение и готовность оказать мне услугу.

Но перемена в моем облике привела Дебору в состояние мрачного веселья, и она вновь окинула меня насмешливым взглядом, словно желая показать, что не сомневается в наличии у меня непристойных устремлений. Однако и сейчас, равно как и в прошлом, мои действия никоим образом не могли подтвердить ее подозрения. Но что, если она читала мои мысли и знала, что я постоянно представляю ее обнаженной — такой, какой видел, когда мыл ее тело? Я надеялся, что нет.

Мне думалось, что в новом платье Дебора выглядит просто красавицей. Более привлекательных молодых женщин мне не доводилось еще видеть. Поскольку сама она не причесывалась, я занялся ее волосами: часть заплел в косу и уложил кольцом вокруг головы, а остальным позволил локонами ниспадать на спину. Такие прически я видел у других женщин, но Дебору она превратила в настоящую красавицу с картины.

Стефан, мне невыразимо мучительно вспоминать обо всем этом, но я пишу — и не только ради пополнения наших обширных архивов, но и потому, что ночь за окном так тиха, хотя время еще не подошло к полуночи, а мое сердце нестерпимо болит. Я предпочитаю время от времени бередить раны, которые не в состоянии исцелить. Тебе не надобно принимать на веру мои слова о красоте этой женщины, ибо, уверен, ты уже видел ее портрет.

Итак, мы отправились в Амстердам, выдавая себя перед посторонними за брата и сестру из богатой голландской семьи. Я мечтал и наделся, что наш город выведет Дебору из состояния оцепенения. Она с явным интересом взирала на аккуратные, обсаженные деревьями каналы, на изящные лодки и прекрасные четырех — и пятиэтажные здания.

Величественная Обитель, стоящая у самого канала, которая была моим домом и могла стать домом для нее, вызвала у Деборы нескрываемое удивление. До сих пор это дитя видело лишь свою убогую деревушку да грязные постоялые дворы, на которых нам приходилось останавливаться на ночлег. Так что ты вполне поймешь ее чувства, когда она увидела чистые простыни и подушки в чистой голландской спальне. Она не издала ни звука, но мимолетная улыбка, скользнувшая по ее губам, стоила тысяч слов.

Я сразу же пошел к старшинам — Рёмеру Францу и Петрусу Ланкастеру, которых ты прекрасно помнишь, и чистосердечно признался в содеянном.

Заливаясь слезами, я объяснил, что девочка осталась одна и потому мне пришлось взять ее с собой. У меня не было иных объяснений относительно потраченной мною изрядной суммы денег, кроме того, что я их потратил. К моему изумлению, старшины простили меня и даже пошутили, ибо знали мои потаенные секреты.

— Петир, — с улыбкой сказал Рёмер, — путешествие из Шотландии было для тебя такой суровой епитимьей, что ты явно заслужил прибавку к жалованью и, возможно, более приличную комнату в нашей Обители.

Его слова сопровождались новым взрывом хохота. Да и я улыбнулся про себя, ибо даже в те мгновения при одном только воспоминании о красоте Деборы меня обуревали фантазии. Однако вскоре мое хорошее настроение развеялось, уступив место новым душевным терзаниям.

Дебора не пожелала отвечать ни на один вопрос из тех, что ей задавали. Но когда жена Рёмера, которая жила в Обители всю свою жизнь, пришла к ней и дала ей вышивание и иглу, Дебора довольно сноровисто приступила к работе.

К концу недели жена Рёмера и жены других наших агентов научили ее плести кружева, и она все время проводила за этим занятием, но на слова, обращенные к ней, не отвечала. Подняв голову от рукоделия, она молча обводила собравшихся долгим взглядом и вновь возвращалась к своим кружевам.

К женской части нашего ордена, к тем женщинам, которые не были женами наших агентов, а являлись исследовательницами и сами обладали определенными способностями, Дебора, похоже, питала явное отвращение. Со мною она также не желала разговаривать, но зато перестала бросать полные ненависти взгляды. Когда я предложил ей пойти погулять со мной по городу, она согласилась, и вскоре город буквально вскружил ей голову. В таверне Дебора позволила заказать ей вина, хотя ее немало удивило зрелище добропорядочных женщин, сидящих здесь за яствами и вином. Впрочем, подобное удивляет и других иностранцев, немало поездивших по свету. Я много рассказывал ей о нашем городе, о его истории, о терпимости властей к различным взглядам и мнениям. Я говорил о том, как сюда из Испании бежали евреи, спасаясь от преследований, рассказывал, что католики здесь мирно уживаются с протестантами и здесь никого не преследуют за колдовство. Я водил ее к книготорговцам и печатникам. Мы нанесли краткий визит в дом Рембрандта ван Рейна, где всегда толпились ученики и куда всегда так приятно было заходить.

Его любимая Хендрике, которой я искренне восхищался, умерла два года назад, и он жил вдвоем со своим сыном Титусом. Я предпочитал полотна, которые он писал в этот период жизни, тем, что он создавал ранее, когда находился в фаворе. Нынешние нравились мне своей странной меланхолией. Мы выпили по бокалу вина с молодыми художниками, постоянно собиравшимися в мастерской, чтобы учиться у мэтра. Здесь Рембрандт впервые обратил внимание на Дебору, хотя ее портрет он написал позже.

Моим постоянным стремлением было развлечь Дебору, отвратить ее от снедающих ее мыслей и показать ей многообразие мира, частью которого могла теперь стать и она.

Дебора хранила молчание, но я видел, что ей понравились художники. В особенности ее внимание привлекали портреты, написанные Рембрандтом, и, конечно, сам этот добрый и гениальный человек. Мы посещали множество мастерских и беседовали с другими художниками. Мы побывали у Эммануэль де Витте и у других живописцев, работавших тогда в Амстердаме. Кое-кто из них до сих пор остается другом нашего ордена. Казалось, в атмосфере мастерских Дебора отогревалась душой, и ее лицо ненадолго становилось мягким и нежным.

Однажды мы проходили мимо магазинов ювелиров, и именно тогда Дебора слегка коснулась белыми пальцами моей руки, попросив остановиться. Белые пальцы… Я пишу о них, потому что они крепко врезались мне в память. Ее тонкая кисть была совсем как у взрослой женщины, и от этого прикосновения я испытал к ней робкое желание.

Дебору очаровало зрелище мастеров, режущих и шлифующих бриллианты, расхаживающих между столами купцов и богатых клиентов, съезжавшихся со всей Европы, если не сказать — мира, чтобы купить прекрасные камни. Я очень сожалел, что из-за отсутствия денег я не мог купить для Деборы какую-нибудь красивую вещь. Жена Рёмера великолепно нарядила Дебору, и купцы сразу же обращали на нее внимание и предлагали ей посмотреть их сокровища.

Взгляд Деборы упал на красивый бразильский изумруд, оправленный в золото, который показывали какому-то богатому англичанину. Когда англичанин отказался от камня из-за высокой цены, Дебора присела к столу, чтобы получше рассмотреть драгоценность, словно была в состоянии ее купить или у меня имелось для этого достаточно денег. Казалось, она впала в транс, глядя на великолепный камень прямоугольной формы и созерцая филигрань старинного золота Затем Дебора по-английски осведомилась о цене камня и даже не глазом не моргнула, услышав ответ.

Я заверил купца, что, поскольку дама выражает явное желание приобрести изумруд, мы приобретем его, как только обсудим это со всех сторон. Улыбаясь, я повел Дебору к выходу. Мне было грустно, ибо я был не в состоянии купить столь дорогую вещь.

Когда мы возвращались по набережной обратно, Дебора сказала мне:

— Не грусти. Разве ты виноват, что у тебя нет денег?

Она в первый раз улыбнулась мне и сжала мою руку. У меня едва сердце не выскочило от радости, но Дебора вновь сделалась молчаливой и холодной и более не произнесла ни слова.

Я обо всем рассказал Рёмеру. Тот ответил, что, хотя у нас не дают обет безбрачия, я вел себя самым благородным образом, чего от меня и ожидали. Теперь же он посоветовал мне вплотную заняться английским языком, ибо я по-прежнему отвратительно писал по-английски, и тем самым загрузить свой ум.

На седьмой день после появления Деборы в Обители из поездки в Харлем вернулась одна из наших агентов. Ты слышал об этой женщине и достаточно изучал ее записи, хотя ее самой давно уже нет в живых. Она ездила навестить своего брата, весьма заурядного человека, но ее саму никак нельзя было назвать таковой, ибо она была сильной ведьмой. Я говорю о Гертруде ван Стольк. Рассказав Гертруде про Дебору, ее попросили побеседовать с девочкой и попробовать прочесть ее мысли.

— Она не желает говорить нам, умеет ли читать и писать, — объяснил Рёмер Гертруде. — Она вообще ничего не рассказывает, и мы не можем понять, насколько ей удается проникнуть в наши мысли и узнать наши намерения, а потому не можем решить, как действовать дальше. Интуитивно мы чувствуем, что она обладает способностями, но уверенности в том нет. Дебора прячет от нас свой разум.

Гертруда сразу же пошла к ней, но Дебора, едва заслышав шаги женщины, вскочила с табурета, опрокинула его, швырнула на пол рукоделие и встала, плотно прижавшись к стене. Она окинула Гертруду взглядом, полным ненависти, и стала царапать пальцами стены, словно желая пройти сквозь них. Наконец она нашла дверь и побежала вниз, прямо на улицу.

Мы с Рёмером догнали ее и стали успокаивать, говоря, что никто не собирается причинять ей зло. Наконец Рёмер сказал:

— Мы должны разрушить молчание этой девочки.

В это время Гертруда подала мне записку, в которой торопливым почерком было написано по-латыни: «Девочка — сильная ведьма». Я молча передал записку Рёмеру.

Мы уговорили Дебору пройти с нами в кабинет Рёмера — большую, заставленную мебелью комнату. Тебе она хорошо известна, ибо с некоторых пор этот кабинет занимаешь ты сам. В то время комната была полна часов, которые Рёмер очень любил. Теперь эти часы находятся в разных помещениях дома.

Рёмер всегда держал окна, выходившие на канал, открытыми, и городской шум свободно вливался к кабинет. Отчасти это было даже приятно. Рёмер привел девочку в залитое солнцем помещение, попросил сесть и успокоиться. Дебора прислушалась к ею просьбе и устремила на него изможденный, полный боли взгляд.

Полный боли… Я сам был тогда терзаем такой душевной мукой, что слезы могли в любую секунду хлынуть из глаз. Маска безучастности исчезла с лица Деборы, губы задрожали, и она произнесла:

— Кто вы такие? Ради Бога, чего вы от меня хотите?

— Дебора, дитя мое, — ласковым тоном обратился к ней Рёмер, — наберись терпения и выслушай то, что я тебе расскажу. Все это время мы стремились узнать, насколько ты способна понимать.

— Уж то, что меня окружает, я сумею понять! — с ненавистью ответила она.

Грудь ее вздымалась, щеки пылали, а вибрирующий голос был скорее голосом взрослой женщины. Она действительно походила в тот момент на зрелую женщину, твердую и холодную внутри, ставшую желчной от всех ужасов, которые ей довелось увидеть. «Куда делась нежная, испуганная девочка?» — лихорадочно думал я. Дебора повернулась и метнула полный ненависти взгляд на меня, потом снова на Рёмера, Тот был сильно встревожен. Таким я его еще не видел, Но Рёмер быстро овладел собой и заговорил снова:

— Мы являемся орденом исследователей, и наша цель состоит в изучении тех, кто обладает необычными способностями и силами — такими, например, какими обладала твоя мать. Те, кто считает их исходящими от дьявола, ошибается. Возможно, и ты тоже наделена подобными силами. Твоя мать исцеляла больных. Дитя мое, такая сила не может происходить от дьявола. Видишь эти книги? Они полны рассказов о подобных людях. В одних местах их называли чародеями, в других ведьмами. Но дьявол здесь абсолютно ни при чем. Если ты обладаешь такими же силами, доверься нам, и мы научим тебя ими пользоваться.

Рёмер говорил долго, рассказывая Деборе, как мы помогали ведьмам избегнуть казни и как потом они приезжали сюда и в безопасности жили у нас. Он даже рассказал ей о двух женщинах из ордена — сильных духовидицах, а также о Гертруде, которая силой своего разума могла заставить дрожать стекла в окнах.

Глаза Деборы расширились, но лицо оставалось каменным. Руки сжимали подлокотники кресла. Она наклонила голову и остановила испытующий взгляд на Рёмере. На ее лице вновь появилось выражение ненависти.

— Петир, она читает наши мысли, но прячет от нас свои, — шепнул мне Рёмер.

Он словно вызывал ее на разговор, но Дебора по-прежнему молчала.

— Дитя, — продолжал Рёмер, — то, что тебе довелось увидеть, — это ужасно. Но ты, конечно же, не веришь обвинениям против твоей матери. Пожалуйста, расскажи нам, с кем ты говорила ночью там, в гостинице, когда Петир услышал тебя? Если ты способна видеть духов, расскажи нам об этом. Мы никогда не сделаем тебе ничего дурного.

Ответа не было.

— Дитя, — настаивал он, — позволь показать тебе мои способности. Они не исходят от сатаны, и мне не надо призывать его. Я не верю в сатану, дитя мое. А теперь посмотри на часы, которые тебя окружают, — на те высокие напольные часы и на часы с маятником, что слева от тебя, на каминные часы и, наконец, на стоящие вон на том столе.

Дебора посмотрела на все указанные им часы, что в сильной мере успокоило нас; по крайней мере, она понимала, о чем шла речь. Затем она оцепенело глядела, как Рёмер без какого-либо видимого физического движения заставил все часы разом остановиться. Разноголосое тиканье, наполнявшее комнату, смолкло, и воцарилась тишина. Она была настолько глубокой, что, казалось, своей силой заглушала даже звуки, долетавшие сюда с канала.

— Дитя, доверься нам, ибо мы тоже обладаем схожими силами, — сказал Рёмер.

Затем, обернувшись ко мне, он велел, чтобы я силой своего разума заставил часы пойти вновь. Я закрыл глаза и мысленно приказал часам: «Пошли». Часы повиновались, и комната вновь наполнилась тиканьем.

Когда Дебора перевела взгляд с меня на Рёмера, холодная недоверчивость на ее лице внезапно сменилась выражением презрения. Она вскочила с кресла и попятилась к шкафу с книгами, пристально глядя на нас с Рёмером злобным взглядом.

— Ведьмы! — закричала она. — Почему ты мне не сказал? Вы здесь все ведьмы! Вы — орден сатаны.

Слезы полились по ее щекам.

— Это правда, правда, правда! — всхлипывая, твердила она.

Она обхватила свою грудь руками и в ярости плюнула в нашу сторону. Никакие наши слова не могли ее успокоить.

— Мы все прокляты! А вы спрятались здесь, в этом городе ведьм, где вас не могут сжечь! — кричала она сквозь слезы. — Да, умные ведьмы, очень умные ведьмы в доме дьявола!

— Послушай, дитя! — вскричал Рёмер. — Мы никоим образом не связаны с дьяволом. Мы стремимся понять то, что другие отрицают.

— Дебора! — крикнул я. — Забудь все лживые бредни, которые вбивали тебе в голову. В Амстердаме тебе не грозит опасность! Подумай о своей матери. Что она говорила и что делала до того, как ее пытали и мучениями заставили повторить всю эту дикость?

Этого ни в коем случае нельзя было говорить! Тогда я не знал об этом, Стефан. Я не мог знать. Только когда лицо Деборы перекосилось и она зажала уши руками, я осознал свою ошибку. Ее мать верила, что она творит зло!

Затем из дрожащих губ Деборы понеслись проклятия.

— Нечестивцы, вот вы кто! Ведьмы, вот вы кто! Забавляетесь, останавливая часы? Ну так я вам покажу, на что способен дьявол, когда его призывает ведьма!

Дебора встала в самый центр комнаты, вскинула голову и, словно вглядываясь в голубое небо за окном, закричала:

— Иди же сюда, мой Лэшер, покажи этим жалким ведьмам силу великой ведьмы и ее дьявола. Сломай же эти часы раз и навсегда!

В ту же секунду за окном появилась большая темная туча, словно дух, которого призывала Дебора, сжимался, чтобы явить свою силу внутри комнаты.

Задрожало тонкое стекло на циферблатах часов, искусно склеенные деревянные футляры стали разваливаться, а изнутри посыпались пружины и колесики. Часы, стоявшие на камине и на столе, упали на пол, а вслед за ними с грохотом рухнули высокие напольные часы.

Рёмер перепугался, ибо он редко видел духа такой силы. Мы не могли не ощущать присутствия в комнате этого невидимого существа. Проносясь мимо нас, оно раздувало нашу одежду и касалось нас своими невидимыми щупальцами, подчиняясь приказам ведьмы.

— Проваливайте в ад. Я не буду вашей ведьмой! — закричала Дебора.

Вокруг нас начали падать книги, а Дебора вновь убежала. Дверь за ней с шумом захлопнулась и, сколько мы ни пытались ее открыть, не поддавалась нашим усилиям.

Но дух исчез, и нам было нечего бояться его новых буйств. Наступила тишина, но прошло много времени, прежде чем дверь открылась снова. Мы выбежали на улицу и обнаружили, что Дебора уже давно покинула дом.

Как ты знаешь, Стефан, Амстердам в то время был одним из крупнейших городов Европы, с населением сто пятьдесят тысяч человек, а может, и больше. Дебора просто исчезла. Все наши расспросы о ней в борделях и тавернах были бесплодны. Мы даже обратились к самой богатой амстердамской проститутке — «герцогине Анне», ибо существовала большая вероятность, что красивая девочка вроде Деборы могла найти прибежище именно там. Анна, как всегда, была рада видеть нас и побеседовать за бокалом доброго вина, но она ничего не знала о таинственной девочке.

Я пребывал в таком расстройстве, что мог лишь лежать, закрыв лицо руками, и плакать, хотя все утешали меня, уверяли, что я веду себя безрассудно, а Гертруда поклялась, что отыщет «девчонку».

Рёмер сказал, что я должен описать произошедшее с Деборой как часть моей исследовательской работы. Но признаюсь тебе, Стефан, составленный мною отчет был весьма жалким и неполным, почему я и не просил тебя обращаться к этим старым записям. Если по воле Господней я вернусь в Амстердам, то заменю их более живыми и подробными воспоминаниями.

Но продолжаю… Где-то через две недели после только что описанных событий ко мне пришел один молодой ученик Рембрандта, недавно приехавший в Амстердам из Утрехта, и рассказал, что девочка, которую я разыскиваю повсюду, ныне живет у старого портретиста Роэланта. Этого человека знали только по имени. В молодости он много лет учился в Италии. К нему по-прежнему толпой стекались заказчики, хотя старик был крайне болен, немощен и не мог расплатиться с долгами.

Возможно, ты не помнишь Роэланта, Стефан. Позволь тебе рассказать, что он был замечательным живописцем, чьи портреты составили бы славу и для Караваджо, и если бы не болезнь, которая не по возрасту рано поразила его кости и скрючила пальцы, он, возможно, снискал бы больше почестей, чем имел.

Этот добрый человек давно овдовел и жил с тремя сыновьями.

Я тут же отправился к Роэланту, поскольку был знаком с ним и он всегда радушно принимал меня, но в этот раз дверь захлопнулась перед самым моим носом. Роэлант заявил, что у него нет времени для общения с «учеными безумцами», как он назвал нас. Он был разгорячен и предупредил меня, что даже в Амстердаме на таких, как мы, управа найдется.

Рёмер велел мне на какое-то время оставить все как есть. Ты же знаешь, Стефан, мы выживаем, поскольку избегаем огласки. И потому мы затаились. Однако вскоре нам стало известно, что Роэлант уплатил все свои давние и многочисленные долги и теперь он и его дети от первой жены ходят в прекрасных, исключительно богатых одеждах.

Было сказано, что некто Дебора, шотландская девушка редкой красоты, которую он взял для воспитания сыновей, приготовила для его больных пальцев какую-то мазь, и это снадобье вернуло им былую живость и подвижность, в результате чего Роэлант снова смог взяться за кисть. Ходили слухи, что ему хорошо платят за новые портреты. Но знаешь, Стефан, чтобы заработать деньги на оплату богатых нарядов и изысканного убранства дома, ему пришлось бы писать в день по три-четыре портрета.

А потом поползли слухи, что эта шотландская девушка богата, что она внебрачная дочь одного шотландского аристократа, и хотя отец не мог признать ее официально, он в изобилии посылал ей деньги, которыми Дебора делилась с добрым Роэлантом, приютившим ее.

Я ломал голову над тем, кем же мог быть этот аристократ? Владелец громадного угрюмого замка, возвышавшегося, словно груда скал, над долиной, откуда я вывез Дебору, «зачатую в веселье», босую, грязную, насмерть перепуганную ударами плетью и не способную даже самостоятельно есть? Ну и легенда, ничего не скажешь!

Мы с Рёмером с тревогой следили за всеми этими событиями, ибо тебе хорошо известно основание, на котором строится наше правило: никогда не использовать свои способности ради выгоды. Мы задавались вопросом: как еще могло появиться все это благосостояние, если не стараниями того духа, который учинил погром в кабинете Рёмера и сломал часы, выполняя повеление Деборы?

Теперь в доме Роэланта царил достаток. Не прошло и года, как старик женился на Деборе. Но еще за два месяца до свадьбы великий Рембрандт написал ее портрет. Через месяц после бракосочетания портрет был выставлен в гостиной Роэланта на всеобщее обозрение.

На портрете Дебора была запечатлена с тем самым изумрудом на шее, который тогда столь сильно завладел ее помыслами. Она давно уже купила драгоценный камень, а вместе с ним и все другие драгоценности, привлекшие ее внимание, не говоря уже о золотой и серебряной посуде. Помимо этого Дебора приобрела полотна Рембрандта, Халса и Юдифи Лейстер, творчеством которой она тоже восхищалась.

Под конец я не выдержал. Дом был открыт для обозрения написанного Рембрандтом портрета, которым Роэлант заслуженно гордился. И когда я переступил порог, старый художник не помешал мне войти. Наоборот, он, хромая и опираясь на палку, подошел ко мне и предложил бокал вина. Роэлант указал мне на свою возлюбленную Дебору, сидевшую в библиотеке и занимавшуюся с учителем. Она выразила желание научиться читать и писать по-латыни и по-французски. По словам Роэланта, его поражала быстрота ее обучения. С недавнего времени Дебора читала сочинения Анны Марии ван Схурман, утверждавшей, что женщины столь же способны к учению, как и мужчины.

Казалось, радость Роэланта плещет через край.

Когда я увидел Дебору, я усомнился, что знаю ее истинный возраст. Украшенная драгоценностями, наряженная в зеленый бархат, она выглядела молодой женщиной лет семнадцати. Пышные рукава, такие же пышные юбки, а в волосах — зеленая лента с атласными розочками. Глаза Деборы отражали цвет ткани и тоже казались зелеными. Меня пронзила мысль, что и сам Роэлант не знает, насколько она молода. С моих губ не слетело ни слова, которое бы повторяло лживые россказни, связанные с ее именем. Я стоял, пронзенный ее красотой, словно меня вдруг поразила молния. Когда же Дебора подняла голову и улыбнулась, фатальный удар был нанесен прямо в мое сердце.

Надо уходить отсюда, подумал я и стал допивать вино. Однако Дебора, тихо улыбаясь, подошла ко мне, взяла за руки и сказала:

— Петир, идем со мной.

С этими словами она повела меня в комнатку, уставленную шкафами, где хранилось белье.

Каким лоском и грацией теперь обладала она. Едва ли у придворной дамы это получилось бы лучше. Но когда я подумал об этом, заодно мне вспомнилось и то, как я увидел Дебору в телеге на проселочной дороге, и какой маленькой принцессой она тогда мне показалась.

Тем не менее с тех пор Дебора изменилась во всем. В тусклом свете, проникавшем в кладовую, я смог подробно рассмотреть ее и увидел перед собой полную сил, благоухающую духами молодую женщину с румянцем на щеках. На ее высокой, полной груди красовался все тот же крупный бразильский изумруд в золотой оправе.

— Почему же ты не рассказал всем подряд то, что знаешь обо мне? — спросила она, словно не знала ответа.

— Дебора, мы тебе рассказали правду о нас. Мы лишь хотели предложить тебе кров и наши знания о тех силах, которыми ты обладаешь. Приходи к нам, как только тебе этого захочется.

Она рассмеялась.

— Ты глупец, Петир, но ты вытащил меня из мрака и нищеты и привез в это чудесное место.

Она запустила руку в потайной карман своей пышной юбки и достала горсть изумрудов и рубинов.

— Возьми их, Петир.

Я отпрянул и покачал головой.

— Вы говорите, что не связаны с дьяволом, — сказала она. — А ваш главный утверждает, что он даже не верит в сатану. Помнишь его слова? Но тогда в какого Бога и какую церковь вы верите, если должны жить, словно монахи, в своем пристанище, зарывшись в книги и совсем не зная мирских наслаждений? Петир, почему ты не овладел мной на постоялом дворе, когда у тебя была возможность? Ты ведь так сильно хотел меня. Прими мою благодарность, ибо это все, что я могу дать тебе сейчас. И еще эти камешки, которые сделают тебя богатым. Тебе более не придется зависеть от своих монашествующих братьев. Ну, протяни же руку!

— Дебора, как у тебя оказались эти камни? — шепотом спросил я. — Что, если тебя обвинят в их краже?

— Мой дьявол слишком умен для этого, Петир. Эти камни прибыли издалека. Чтобы заполучить их, мне нужно было лишь попросить об этом. Всего лишь за горстку таких камней, поток которых никогда не иссякает, я купила изумруд, который ты видишь на моей шее. На обратной стороне, на золотой оправе вырезано имя моего дьявола. Но ты знаешь его имя. Предостерегаю тебя, Петир, не вздумай когда-либо вызывать его, ибо он служит лишь мне и уничтожит всякого, кто вознамерится, повелевать им через данное ему имя.

— Дебора, возвращайся к нам, — умолял я. — Если желаешь, всего на день, на несколько часов. Приходи поговорить с нами, когда муж тебе позволит. Этот твой дух не дьявол, но он могуществен и способен творить злые дела из-за безрассудства или ради шалости, что свойственно духам. Дебора, ты должна знать, что общение с ним отнюдь не игра!

Однако, насколько я мог видеть, ее мысли были далеки от подобных опасений.

Я не оставил своих попыток. Я рассказал ей о первом и наиглавнейшем правиле нашего ордена: никто, какими бы силами он ни обладал, не повелевает духами ради собственной выгоды.

— Дебора, в мире существует древнее правило, оно известно всем колдунам и тем, кто обращается к невидимым силам. Всякий, кто стремится использовать эти силы для злых целей, не может не навлечь на себя погибель.

— Петир, но почему обязательно для злых целей? — спросила она, словно мы с нею были одинакового возраста. — Подумай о том, что ты говоришь! Богатство не является злом! Кому вредит то, что мой дьявол приносит мне? В доме Роэланта от этого всем только польза.

— Дебора, твои действия опасны! Чем больше ты общаешься с этим существом, тем сильнее оно становится.

Дебора не дала мне договорить. Теперь на ее лице читалось презрение. Она вновь настаивала, чтобы я взял камни, а после многоочередного отказа напрямик объявила мне, что я отъявленный глупец, ибо не знаю, как пользоваться своими силами. Потом она поблагодарила меня за то, что я привез ее в такой превосходный для ведьм город, и, зло улыбнувшись, рассмеялась.

— Дебора, — сказал я, — мы не верим в сатану, но мы верим в зло, а зло есть все, что несет вред человечеству. Умоляю тебя, берегись этого духа. Не верь тому, что он тебе рассказывает о себе и своих намерениях. Никто не знает, чем на самом деле являются эти бестии.

— Замолчи, Петир, ты сердишь меня. Что заставляет тебя думать, будто этот дух что-то мне рассказывает? Это я разговариваю с ним! Раскрой трактаты по демонологии, Петир, эти старые книги, написанные безумными церковниками. В них содержится больше знаний о том, как повелевать существами из невидимого мира, чем можешь себе представить. Я видела такие книги у вас на полках. Я смогла прочитать по-латыни лишь одно слово: «демонология», поскольку прежде мне уже попадались подобные труды.

Книги полны правды и лжи, о чем я и сказал Деборе. С грустью я отодвинулся от нее. Она вновь потребовала, чтобы я взял камни. Я отказывался. Тогда она высыпала их ко мне в карман и прижалась своими жаркими губами к моей щеке. С тем и покинул их дом.

После этого Рёмер запретил мне видеться с Деборой. Я никогда не спрашивал, что он сделал с драгоценными камнями. Обширные хранилища драгоценностей Таламаски никогда меня особо не занимали. Я знал лишь одно, что знаю и по сей день: мои долги оплачивались, мне покупалась одежда и в моих карманах имелась нужная мне сумма денег.

Даже когда Роэлант заболел, а это, Стефан, не было делом ее рук, мне не разрешили вновь увидеться с Деборой.

Но странным было то, что очень часто я видел ее в самых неожиданных местах, либо одну, либо с кем-то из сыновей Роэланта. Дебора наблюдала за мной издали. Я встречал ее на шумных улицах, а однажды она прошла мимо дома Таламаски, под моим окном. Когда я зашел навестить Рембрандта ван Рейна, я увидел Дебору рядом с Роэлантом. Она сидела за шитьем и искоса поглядывала на меня.

Вообрази себе, Стефан, как я страдал. Но Рёмер запретил мне ходить к ней. И Гертруда без конца предупреждала меня о том, что злые силы Деборы слишком возрастут и ей будет с ними не совладать.

За месяц до смерти Роэланта в его доме поселилась молодая и исключительно талантливая художница Юдифь де Вильде. После его смерти эта женщина осталась там вместе со своим престарелым отцом, Антуаном де Вильде.

Братья Роэланта забрали его сыновей к себе в деревню, а юная вдова Дебора и Юдифь де Вильде теперь вдвоем правили домом, с большой заботой относясь к старику, но ведя веселую и полную разнообразия жизнь. С утра до вечера комнаты были открыты для писателей, поэтов, ученых и художников, которым нравилось сюда приходить. Помимо них приходили ученики Юдифи, восхищавшиеся ее талантом, равным таланту художника-мужчины. Действительно, в мастерстве она не уступала мужчинам и наравне с ними входила в Гильдию Святого Луки.

Повинуясь запрету Рёмера, я не мог туда прийти. Но я часто проходил мимо и клянусь тебе: если я задерживался там достаточно долго, Дебора непременно появлялась в окне верхнего этажа — тень за стеклом. Иногда я видел не более чем отблеск зеленого изумруда, а порою она открывала окно и безуспешно манила меня зайти.

Рёмер решил навестить ее сам, но Дебора лишь указала ему на дверь.

— Она думает, будто знает больше, нежели мы, — с грустью говорил он потом. — На самом деле она ничего не знает, иначе не играла бы с этим существом. В этом всегда кроется ошибка колдуний. Они воображают, что обладают полной властью над невидимыми силами, выполняющими их желания, тогда как, по правде говоря, это совсем не так. А что происходит с ее волей, совестью, устремлениями? До чего же это существо портит ее! Петир, оно действительно очень опасно.

— Скажи, Рёмер, а смог бы я вызвать подобного духа, если бы захотел? — спросил я.

— Заранее это неизвестно. Возможно, если бы ты постарался, то смог бы. Но скорее всего, вызвав его, ты не смог бы от него избавиться. Здесь-то и кроется эта старая западня. Петир, я никогда не благословлю тебя на вызывание духов. Ты слышишь, что я говорю?

— Да, Рёмер, — ответил я со своим обычным послушанием.

Но он знал, что мое сердце было поколеблено и завоевано Деборой, словно она околдовала меня. В действительности же оно не было околдовано, оно было сильнее, чем прежде.

— Теперь мы не в силах помочь этой женщине, — заявил Рёмер. — Так что обрати свой ум на другие занятия.

Я изо всех сил старался подчиняться его приказу. Тем не менее я не мог не знать, что к Деборе сватаются многочисленные иностранцы знатного происхождения. Благосостояние ее было таким обширным и прочным, что никому и в голову не приходило спросить о его источнике или поинтересоваться, а всегда ли она была богата. Обучение Деборы продвигалось с большой скоростью, она была всецело предана Юдифи де Вильде и ее отцу и, позволяя появляться в своем доме различным претендентам на ее руку, выходить замуж не торопилась.

Кончилось тем, что один из женихов увез ее!

Я так и не знал ни того, за кого она вышла замуж, ни где происходило бракосочетание. Я видел Дебору только один раз, и тогда я не знал того, что знаю сейчас. Возможно, то была ее последняя ночь перед отъездом из Амстердама.

Я был разбужен посреди ночи каким-то звуком, раздавшимся со стороны окна. Я сообразил, что это равномерное постукивание по стеклу не могло быть природным звуком. Я встал и подошел к окну, чтобы посмотреть, не забрался ли на крышу какой-нибудь сорванец или мошенник. Как-никак, моя комната находилась на пятом этаже, поскольку в ордене я был лишь немногим старше обычного мальчишки, отчего располагал скромным, но очень уютным жильем.

Окно было заперто и не носило следов повреждения. Но внизу, на набережной канала, стояла одинокая женская фигура в черном одеянии, которая, как мне показалось, пристально вглядывалась в мое окно. Когда я открыл его, женщина рукой сделала мне знак, чтобы я спускался.

Я знал, что это Дебора. Но у меня внутри все ходило ходуном, словно в мою комнату проник некий суккуб, стащил с меня одеяло и принялся терзать мое тело.

Чтобы не нарваться на расспросы, я тихо выскользнул на улицу. Дебора все так же стояла, ожидая меня, и зеленый изумруд на ее шее мигал, будто громадный глаз. Она повела меня по боковым улочкам к себе домой.

Тут, Стефан, мне показалось, что я сплю. Но я совсем не хотел, чтобы этот сон окончился. Рядом с Деборой я не увидел ни служанки, ни лакея. Она пришла ко мне одна, что, должен заметить, ночью в Амстердаме не столь опасно, как может быть где-либо в другом месте. Однако этого оказалось достаточно, чтобы во мне забурлила кровь: видеть Дебору настолько незащищенной, такой решительной, таинственной, цепляющейся за мой рукав и умоляющей меня идти быстрее.

Ах, до чего же богатой была обстановка в ее доме, какими толстыми были ее многочисленные ковры и какими красивыми — паркетные полы. Пройдя мимо предметов из серебра и тонкого фарфора, стоявших за сверкающими стеклами шкафов, она повлекла меня наверх, в ее спальню, где стояла кровать, покрытая зеленым бархатом.

— Петир, завтра я выхожу замуж, — сказала она.

— Тогда зачем ты привела меня сюда? — спросил я. Но, Стефан, меня трясло от желания. Когда Дебора расстегнула свою верхнюю одежду и сбросила ее на пол и я увидел ее полные груди, стянутые плотными кружевами платья, мне до безумия захотелось их коснуться, хотя я не двинулся с места. Меня подогревало даже зрелище ее плотно затянутой талии, белой шеи и круглых плеч. Не было ни единой частички ее тела, которой бы я не жаждал. Я был как неистовый зверь в клетке.

— Петир, — произнесла Дебора, глядя мне в глаза. — Я знаю, что ты отдал камни своему ордену и ничего не оставил себе. Так позволь мне сейчас дать тебе то, чего тебе хотелось во время нашего долгого путешествия сюда и что по своей большой деликатности ты не взял тогда.

— Но, Дебора, почему ты это делаешь? — спросил я, намереваясь не давать ей ни малейшего повода.

В ее глазах застыла боль, и я видел, что она сильно расстроена.

— Потому что я этого хочу, Петир, — вдруг сказала она и, обвив меня руками, стала целовать. — Оставь Таламаску, Петир, и уедем со мной. Будь моим мужем, и я не выйду за того человека.

— И все же почему тебе хочется этого от меня? — снова спросил я.

Она грустно и горестно засмеялась.

— Мне очень недостает твоего понимания, Петир. Мне недостает того, от кого мне не нужно ничего скрывать. Мы ведьмы, Петир, принадлежим ли мы Богу или дьяволу. Мы с тобой оба ведьмы.

О, как блеснули ее глаза, когда она произносила эти слова, каким явным был ее триумф и вместе с тем — каким горьким. На мгновение Дебора плотно стиснула зубы. Потом она протянула руки и погладила мне лицо и шею, отчего мое неистовство только возросло.

— Ты же знаешь, что хочешь меня, Петир, как всегда это знал. Тогда почему бы тебе не решиться? Пойдем со мной. Если Таламаска не отпустит тебя, мы покинем Амстердам. Мы исчезнем вместе. Нет ничего, что я не могла бы сделать для тебя. Я дам тебе все, только будь со мной и позволь мне быть рядом и больше не бояться. С тобой я могу говорить о том, кто я и что случилось с моей матерью. Тебе, Петир, я могу рассказать обо всем, что тревожит меня, и тебя я никогда не испугаюсь.

При этих словах ее лицо погрустнело и из глаз полились слезы.

— Мой молодой муж красив. В нем есть все, о чем я мечтала, когда сидела, чумазая и босоногая, на, пороге своей хижины. Он — граф, который возвращался к себе в замок. Теперь он повезет туда меня, хотя его замок и в другой стране. Я как будто попала в одну из сказок, которые рассказывала моя мать. Я буду графиней, и сказка превратится в быль.

— Но знаешь, Петир, я одновременно люблю и не люблю его. Ты — первый мужчина, которого я полюбила. Ты привез меня сюда. Ты видел костер, в пламени которого погибла моя мать. Ты отмыл меня, кормил и одевал, когда я была не в состоянии делать это сама.

Я оставил всякую надежду покинуть эту комнату, не овладев Деборой. Я это знал. Однако я был настолько заворожен малейшим движением ее ресниц или крошечной ямочкой на щеке, что позволил Деборе увлечь меня не на кровать, а на ковер перед маленьким камином. Здесь, в тепле и мерцающем свете поленьев, она начала рассказывать мне о своих горестях.

— Мое прошлое кажется мне теперь призрачным, — тихо плача, говорила Дебора, и ее глаза широко раскрылись от удивления. — Петир, неужели я когда-то жила в таком месте? Неужели я видела, как умирает моя мать?

— Дебора, не стоит вспоминать о том, что случилось, — сказал я. — Пусть картины прошлого рассеются.

— А ты помнишь, как впервые заговорил со мной и сказал, что моя мать не делала зла, но зато другие причинили ей зло? Почему ты был тогда в этом уверен?

— Да была ли она ведьмой, и вообще, что такое ведьма?

— Эх, Петир, я помню, как ходила с нею безлунными ночами в поля, туда, где стояли камни.

— И что там случилось, моя дорогая? — нетерпеливо спросил я. — уж не появился ли дьявол с раздвоенными копытами?

Дебора покачала толовой, сделав мне знак лежать тихо, слушать ее и не перебивать.

— Петир, представляешь, черной магии мою мать научил один судья, который судил ведьм! Мать мне показывала его книгу. Он оказался в нашей деревне проездом, когда я была совсем маленькой и еще не умела ходить. Судья пришел в нашу хижину, чтобы мать вылечила ему порез на руке. Потом они сели с матерью у очага, и этот человек стал рассказывать ей обо всех местах, где он побывал по делам службы, и о ведьмах, которых сжег. «Будь осторожна, дитя мое», — сказал судья матери, а затем вытащил из кожаной сумки свою злую книгу. Она называлась «Демонология». Он читал ее моей матери, поскольку она не умела читать ни по-латыни, ни на каком-либо другом языке. Судья поднес книгу поближе к свету очага, чтобы мать смогла получше разглядеть имевшиеся там картинки.

Час за часом судья рассказывал моей матери обо всех этих вещах: что делали ведьмы и что они способны делать. «Будь осторожна, дитя мое, — приговаривал он при этом, — дабы дьявол не искусил тебя, поскольку дьявол любит повитух и знахарок». С этими словами он переворачивал страницу.

В ту ночь он лег вместе с матерью и рассказывал ей о домах пыток, о кострах и о криках обреченных. Покидая наш дом, он еще раз произнес на прощание: «Будь осторожна, дитя мое».

Потом обо всем этом мать рассказала мне. Тогда мне было шесть или семь лет. Мы сидели вдвоем у кухонного очага. «А теперь пойдем, — сказала мне мать, — и ты увидишь». И мы пошли в поле, ощупью пробираясь к камням. Там мы встали в самую середину круга и замерли, чтобы почувствовать ветер.

Вокруг — ни звука в ночи. Ни искорки света. Ни звезды на небе, чтобы увидеть башни замка или далекую водную гладь Лох-Доннелейт.

Я слышала, как мать, держа меня за руку, что-то бормочет. Потом мы вместе танцевали, двигаясь небольшими кругами. Бормотание матери становилось все громче. Потом она стала произносить латинские слова, призывая демона, и, наконец, широко раскинула руки и закричала, чтобы он приходил.

Ночь оставалась такой же тихой. В ответ не раздалось ни звука. Я крепче ухватилась за ее юбки и вцепилась в ее холодную руку. Потом я почувствовала, как что-то движется по лугу, похожее на легкий ветерок. Этот ветер начал собираться вокруг нас. Я ощутила, как он коснулся моих волос и затылка. Он обволакивал нас со всех сторон, струями воздуха. И вдруг я услышала, как «ветер» заговорил, только не словами, но я все равно отчетливо разобрала: «Я здесь, Сюзанна!»

О, как радостно смеялась моя мать, как она плясала. Словно девчонка, она трясла руками, опять смеялась и отбрасывала назад свои волосы. «Ты его видишь, доченька?» — спросила она меня. Я ответила, что чувствую его совсем близко.

Здесь он снова заговорил: «Назови меня моим именем, Сюзанна».

«Лэшер, — ответила мать, — ибо ветер, который ты посылаешь, как плетью, хлещет по траве и, как плетью, сшибает листья с деревьев. Иди же, мой Лэшер, устрой бурю над Доннелейтом! А я буду знать, что я — могущественная ведьма и что ты это делаешь ради моей любви!»

Когда мы добрались до нашей хижины, ветер завывал над полями и в нашей трубе. Мы сели у огня, смеясь вместе, точно двое детишек. «Видишь, видишь, я это сделала», — шептала мать. Заглянув в ее глаза, я увидела то, что видела прежде и видела потом, вплоть до последнего часа ее мучений и боли: глаза простушки, шаловливой девчонки, прикрывшей ладонью смеющееся лицо, а в другой зажавшей украденный леденец. Петир, для нее это была игра. Игра!

— Я понимаю, моя любимая, — ответил я.

— А теперь давай, скажи мне, что сатаны не существует. Скажи, что это не он приходил во тьме, дабы провозгласить ведьму из Доннелейта, а затем повести ее на костер! Не кто иной, как Лэшер, находил матери вещи, которые теряли другие люди. Это он приносил ей золото, которое потом у нее забрали. Лэшер, кто же еще, сообщал матери тайны супружеских измен, которые она затем раскрывала ушам любопытных односельчан. И именно Лэшер обрушил град на голову молочницы, повздорившей с моей матерью. Он вместо матери наказывал ее обидчиков, благодаря чему все узнали о ее силе! Но мать не могла наставлять Лэшера. Она не знала, как использовать его. И подобно ребенку, играющему с зажженной свечой, она зажгла тот самый огонь, который спалил ее дотла.

— Дебора, не сделай той же ошибки! — прошептал я, целуя ее лицо. — Никто не может наставить демона, ибо так обстоят дела с невидимыми силами.

— Не совсем так, — прошептала в ответ Дебора, — и здесь вы сильно ошибаетесь. Но не бойся за меня, Петир. Я не такая, как моя мать. Со мной такого не будет.

Потом мы молча сели у камина. Я не думал, что ей захочется приблизиться к огню, и, когда она прислонилась лбом к камням, располагавшимся над очагом, я вновь поцеловал Дебору в ее нежную щеку и откинул назад длинные, свободные пряди ее влажных черных волос.

— Петир, — вновь заговорила она, — я никогда не буду жить в голоде и грязи, как жила моя мать. Я никогда не окажусь во власти глупых людей.

— Не выходи замуж, Дебора. Не делай этого! Идем со мной. Пойдем в Таламаску, и мы вместе раскроем природу этого существа…

— Нет, Петир. Ты же знаешь, я не пойду.

Здесь она печально улыбнулась.

— Это ты должен пойти со мной, и мы скроемся отсюда. Теперь поговори со мной своим тайным голосом, голосом внутри тебя, что способен приказывать часам остановиться или духам — прийти. И останься со мной, будь моим женихом, пусть эта ночь станет брачной ночью ведьмы.

Я начал бурно возражать, но Дебора прикрыла мне рот своей рукой, а затем и своими устами. Она продолжала целовать меня с таким жаром и очарованием, что я знал лишь одно: я должен разорвать стесняющую ее одежду и слиться с нею в постели, задернув зеленые занавески балдахина. Я хотел лишь ласкать нежное, почти детское тело с грудью и лоном взрослой женщины, которое когда-то мыл и одевал.

Зачем я терзаю себя, описывая это? Стефан, я исповедуюсь в своем старом грехе. Я рассказываю тебе все, что сделал, ибо я не в состоянии писать об этой женщине без такой исповеди. Посему продолжаю…

Никогда я не отдавался любовным утехам с таким самозабвением, Никогда я не знал такой неистовой страсти и сладостного чувства, какие узнал с Деборой.

Она считала себя ведьмой, Стефан, и потому — злой, и эти страсти были ритуалами дьявола, и она совершала их с таким неистовством Но клянусь тебе, у нее было нежное и любящее сердце, отчего она являла собой ведьму редкой по могуществу породы.

Я оставался в ее постели до самого утра, Я засыпал на ее благоуханной груди. Я постоянно плакал, словно мальчишка. С мастерством искусительницы она разбудила всю мою плоть. Дебора раскрыла мои самые потаенные страстные желания и играла с ними, удовлетворяя их. Я был ее рабом. Однако она знала, что я не останусь с нею, что мне надо возвращаться в Таламаску. Поэтому в последние часы она лежала тихо и грустно глядела в деревянный потолок балдахина, в то время как сквозь ткань занавесей начал проникать свет и постель стала нагреваться от солнца.

Я вяло оделся. Во всем христианском мире у меня не было иных желаний, кроме души Деборы и ее тела. И все же я намеревался ее покинуть. Я намеревался вернуться домой и рассказать Рёмеру о том, что совершил. Я возвращался в Обитель, которая воистину стала моим убежищем, домом, заменила мне и отца и мать. Другого выбора у меня не было.

Я думал, что Дебора выгонит меня с проклятиями. Но такого не случилось. В последний раз я умолял ее остаться в Амстердаме и пойти со мной.

— Прощай, мой маленький монах, — сказала мне Дебора — Доброго тебе пути, и пусть Таламаска вознаградит тебя за то, что ты отверг во мне.

У нее полились слезы, и, прежде чем уйти, я начал с жаром целовать ее открытые руки и снова зарылся лицом в ее волосы.

— А теперь уходи, Петир, — наконец сказала Дебора — Помни меня.

Наверное, прошел день или два, прежде чем мне сказали, что Дебора уехала. Я был безутешен и лежал, заливаясь слезами. Я пытался слушать то, что говорили Рёмер и Гертруда, но не понимал их слов. Насколько могу судить, они не сердились на меня, хотя я думал, что они рассердятся.

Не кто иной, как Рёмер, отправился потом к Юдифи де Вильде и приобрел у нее портрет Деборы кисти Рембрандта ван Рейна, который висит в нашем доме и по сей день.

Возможно, прошло не менее года, пока ко мне вернулось телесное и душевное здоровье. С тех пор я никогда не нарушал правил Таламаски. Я стал вновь ездить по германским государствам, по Франции и даже посетил Шотландию, выполняя свою работу по спасению ведьм и делая записи об их мытарствах, чем мы всегда занимались.

Теперь, Стефан, тебе известна подлинная история Деборы. И ты знаешь, каким ударом было для меня спустя много лет узнать о трагедии графини де Монклев, оказавшись в этом укрепленном городишке, у подножья Севеннских гор, в провинции Лангедок. Узнать… что графиня — это Дебора Мэйфейр, дочь шотландской ведьмы.

Ах, если бы здешние горожане не знали, что ее мать когда-то была сожжена. Если бы в свое время юная невеста не рассказала о своих секретах будущему мужу, плача у него на груди. В моей памяти сохранилось ее лицо, когда в ту ночь она сказала мне: «Петир, с тобой я могу говорить и не бояться».

Теперь ты понимаешь, с каким страхом и отчаянием я переступил порог тюремной камеры и почему до самого последнего момента не допускал мысли, что женщина в лохмотьях, скрючившаяся на охапке соломы, может поднять голову, узнать меня, назвать по имени и в своей безвыходной ситуации полностью разрушить мое обличье.

Однако подобного не случилось.

Когда я вошел в камеру, приподняв полы своей черной сутаны, чтобы манерами походить на духовное лицо, не желающее мараться в окружающей грязи, я взглянул на нее сверху и не увидел на ее лице никаких признаков, что она узнала меня.

Тем не менее меня встревожил пристальный взгляд графини. Я тут же объявил этому старому дурню приходскому священнику, что должен расспросить ее наедине. Старик очень не хотел оставлять меня один на один с нею, однако я уверил его, что повидал немало ведьм и эта ничуть не испугает меня. Я должен задать ей множество вопросов, и, если только он соблаговолит обождать меня в священническом доме, я вскоре вернусь. Затем я достал из кармана несколько золотых монет и сказал:

— Вы должны взять это для своей церкви, ибо я знаю, что доставил вам немало хлопот.

Это решило исход дела. Старый идиот удалился.

Нужно ли говорить тебе, сколь презренны для меня были эти разговоры и убеждение священника, что я не должен остаться с графиней наедине, без стражи? Да и что я смог бы сделать для нее, если бы решился? И кому до меня удавалось подобное?

Наконец дверь за священником закрылась, и, хотя за нею слышался громкий шепот, мы были наедине. Я водрузил свечу на единственный в камере предмет мебели — деревянную скамью и изо всех сил старался не дать воли слезам, когда увидел Дебору. Я услышал ее тихий голос, почти шепот:

— Петир, неужели это ты?

— Да, Дебора, — сказал я.

— Но, надеюсь, ты пришел не затем, чтобы меня спасти? — устало спросила она.

От звука ее голоса мое сердце всколыхнулось, ибо это был тот же голос, каким она говорила тогда, в своей спальне в Амстердаме. Он лишь приобрел чуть более глубокий резонанс и, возможно, некую мрачную музыкальность, вызванную страданиями.

— Я не могу этого сделать, Дебора. Хотя я и буду пытаться, но знаю, что потерплю неудачу.

Мои слова ее не удивили, тем не менее она улыбнулась.

Снова подняв свечу, я пододвинулся к Деборе поближе и опустился на колени, встав на сено, чтобы заглянуть в ее глаза. Я увидел знакомые черты лица и прежнюю милую улыбку. Мне показалось, что это бледное, исхудавшее создание — моя прежняя Дебора, уже обратившаяся в дух и сохранившая всю свою красоту.

Она не подвинулась ко мне, но лишь вглядывалась в мое лицо, словно писала с меня портрет. Я пустился в поспешные объяснения, звучавшие слабо и жалко. Я рассказал, что не знал о ее беде, поэтому прибыл сюда один, выполняя работу для Таламаски, и с болью узнал, что она и есть та самая графиня, о которой в городе столько разговоров. Я сказал, что знаю о ее апелляциях, поданных епископу и в Парижский парламент, но тут Дебора остановила меня, махнув рукой, и сказала:

— Мне придется завтра умереть, и ты ничего не сможешь сделать.

— Одно маленькое благодеяние я смогу тебе оказать, — сказал я. — У меня есть порошок. Если его развести в воде и выпить, он вызовет у тебя оцепенение, и ты не будешь страдать, как могла бы, находясь в полном сознании. Я даже могу дать тебе такую порцию, что, если желаешь, ты сможешь покончить с собой и тем избежать пламени. Я знаю, что сумею передать тебе порошок. Старый священник глуп.

Похоже, мое предложение сильно подействовало на нее, хотя она не спешила его принимать.

— Петир, когда меня поведут на площадь, я должна находиться в ясном сознании. Хочу предостеречь тебя: покинь город раньше, чем произойдет моя казнь. Либо, если тебе нужно остаться и видеть это собственными глазами, надежно укройся в помещении и закрой ставнями окно.

— Ты говоришь о побеге, Дебора? — просил я.

Должен признать, ее слова моментально воспламенили мое воображение. Если бы только я мог спасти ее, вызвав громадную неразбериху, а затем каким-то образом увезти прочь из города. Но как это сделать?

— Нет-нет, это выше моих сил и силы того, кем я повелеваю. Духу ничего не стоит перенести небольшой камень или золотую монету прямо в руки ведьмы. Но открыть тюремные двери и совладать с вооруженной стражей? Такое невозможно.

Затем, словно позабыв о том, что говорила, Дебора дико блеснула глазами и спросила:

— Ты знаешь, что мои сыновья дали показания против меня? Что мой любимый Кретьен назвал меня, его мать, ведьмой?

— Дебора, я думаю, мальчика заставили это сделать. Хочешь, я повидаюсь с ним? Чем я здесь могу помочь?

— Ох, мой милый, добрый Петир, — сказала она, — Почему ты не послушался меня, когда я умоляла тебя уехать со мной? А все это не твоя забота. Моя.

— Что ты говоришь? Я ничуть не сомневаюсь, что ты невиновна. Если бы тебе удалось излечить твоего мужа от его недуга, никто не стал бы кричать, что ты ведьма. В ответ на мои слова Дебора покачала головой.

— Ты очень многого не знаешь в этой истории, Когда муж умер, я считала себя невиновной. Но, Петир, я провела в этой камере много долгих месяцев, думая о случившемся. А голод и боль делают разум острее.

— Дебора, не верь тому, что враги говорят о тебе, как бы часто они ни повторяли свои слова!

Она не ответила. Казалось, сказанное оставило ее равнодушной. Потом Дебора вновь повернулась ко мне.

— Петир, я хочу попросить тебя вот о чем. Если утром меня выведут на площадь связанной, чего я боюсь больше всего, потребуй, чтобы мне развязали руки и ноги, дабы я смогла нести тяжелую покаянную свечу. Таков местный обычай. Не заставляй мои покалеченные ноги подкашиваться при виде твоей жалости. Веревок я боюсь больше, чем пламени!

— Я это сделаю, — пообещал я, — но здесь тебе нечего беспокоиться. Тебя заставят нести свечу и пройти через весь город. Тебе придется принести покаянную свечу на ступени собора, и только тогда тебя свяжут и потащат на костер…

Я не мог продолжать.

— Послушай, на этом мои просьбы к тебе не кончаются, — сказала она.

— Я готов выполнить и другие. Говори.

— Когда казнь завершится и ты уедешь отсюда, напиши моей дочери, Шарлотте Фонтене, жене Антуана Фонтене. Она живет на острове Сан-Доминго, это в Карибском море. Писать нужно в Порт-о-Пренс, на имя купца Жан-Жака Туссена. Напиши ей то, что я тебе скажу. Я повторил имя и полный адрес.

— Сообщи Шарлотте, что я не мучилась в пламени, даже если это и не будет правдой.

— Я заставлю ее поверить в это. Здесь Дебора горько улыбнулась.

— Вряд ли, — сказала она — Но постарайся, ради меня.

— Что еще написать ей?

— Передай ей мое послание, которое ты должен запомнить слово в слово. Напиши ей, чтобы она действовала с осторожностью, ибо тот, кого я послала ей в подчинение, иногда делает для нас то, что, как он верит, мы хотим, чтобы он сделал. Далее напиши, что тот, кого я ей посылаю, черпает свою уверенность в одинаковой мере как из наших неуправляемых мыслей, так и из наших продуманных слов, которые мы произносим.

— Но, Дебора!

— Ты понимаешь мои слова и то, почему ты должен передать их моей дочери?

— Понимаю. Я все понимаю. Ты пожелала смерти мужа из-за его измены. И демон это выполнил.

— Все сложнее. Не стремись проникнуть в суть этого. Я никогда не желала смерти мужа. Я любила его. И я не знала о его измене! Но ты должен передать мои слова Шарлотте ради ее защиты, поскольку мой невидимый слуга не в состоянии рассказать ей о его собственной переменчивой натуре. Он не может говорить с ней о том, чего не понимает сам.

— Но…

— Не затевай сейчас со мной разговоров о совести, Петир. Уж лучше бы ты вообще не появлялся здесь. Изумруд перешел во владение к Шарлотте. И когда я умру, демон отправится служить ей.

— Не посылай его, Дебора!

Она вздохнула, выражая свое глубокое недовольство и отчаяние.

— Умоляю тебя, сделай то, о чем я прошу.

— Дебора, что произошло с твоим Мужем?

Мне показалось, что Дебора не станет отвечать, но она все же заговорила:

— Муж лежал при смерти, когда ко мне пришел мой Лэшер и сообщил мне, что заманил его в лес и заставил свалиться с лошади. «Как ты мог сделать то, о чем я тебя никогда не просила?» — допытывалась я. И мне пришел ответ: «Если бы ты заглянула в его сердце, как заглянул туда я, то ты повелела бы мне сделать именно это».

От этих слов, Стефан, холод пробрал меня до самых костей. Прошу тебя: когда вы будете снимать копию с моего письма для наших архивов, пусть эти слова подчеркнут. Когда еще мы слышали о подобном потакании чужим потаенным желаниям и о подобном своеволии со стороны невидимого демона? Когда еще мы сталкивались с такой смышленостью и глупостью одновременно?

Я представил себе картину: джинн, выпушенный из бутылки, который по собственной воле творит хаос и разрушения. Мне вспомнились давние предостережения Рёмера. Я вспомнил Гертруду и все, что она говорила. Но они едва ли могли вообразить действия этого призрака, которые были несравненно опаснее.

— Да, ты прав, — сказала Дебора, прочитав мои мысли. — Ты должен написать об этом Шарлотте, — убеждала она меня. — Отнесись внимательно к своим словам на случаи, если письмо попадет в чужие руки, но напиши об этом, напиши так, чтобы Шарлотта поняла все то, что ты должен сказать!

— Дебора, удержи это существо. Позволь мне сказать ей от твоего имени, чтобы она выбросила изумруд в море.

— Теперь слишком поздно, Петир. Все идет так, как идет. Даже если бы ты не появился сегодня, чтобы услышать мою последнюю просьбу, я все равно отослала бы моего Лэшера к Шарлотте. Ты не можешь представить, насколько мой Лэшер могуществен и сколь многому он научился.

— Научился? — удивленно повторил я. — Да откуда ему научиться, если он — всего-навсего дух, а они неисправимо глупы, в чем и кроется их опасность? Выполняя наши желания, духи не понимают всей их сложности и лишь вызывают нашу погибель. Тысячи случаев это доказывают. Разве подобного не случалось? Как же ты говоришь, что он многому научился?

— Поразмысли над моими словами, Петир. Говорю тебе, мой Лэшер многому научился, и его ошибки исходят не из его неизменной простоты, а от того, что перед ним ставятся все более сложные цели. Но во имя всего того, что когда-то было между нами, обещай мне написать моей любимой дочери! Это ты должен для меня сделать.

— Хорошо! — воскликнул я, воздев руки. — Я это сделаю, но я также передам ей и то, что сейчас говорил тебе.

— Что ж, ты честен, мой милый монах, мой дорогой ученый, — с горечью произнесла Дебора и улыбнулась. — А теперь уходи, Петир. Я не в состоянии более выдерживать твоего присутствия. Мой Лэшер находится рядом, и мы с ним побеседуем. А завтра, прошу тебя, как только увидишь, что с моих рук и ног сняли путы и я поднялась по ступеням собора, сразу же удались в безопасное место.

— Боже милостивый, помоги мне! О, Дебора, если бы только я смог вызволить тебя отсюда, если хоть как-нибудь это было бы возможно…

И тут, Стефан, я совершенно потерял самообладание и лишился разума.

— Дебора, — сказал я, — если твой слуга Лэшер может с моей помощью устроить твой побег, только скажи, что нужно сделать!

В мыслях я видел, как силою вырываю ее у разъяренной толпы, как мы покидаем город и скрываемся в лесу.

Мне не описать, какой улыбкой она улыбнулась, услышав эти слова, сколько нежности и печали было в той улыбке. Точно так же она улыбалась мне, когда мы расставались после той ночи.

— Это фантазии, Петир, — сказала она.

Потом ее улыбка сделалась шире. В слабом свете свечи Дебора выглядела безумной или же… похожей на ангела либо на сумасшедшую святую. Ее белое лицо было столь же прекрасным, как пламя свечи.

— Моя жизнь кончена, но я славно попутешествовала, уносясь из этой темницы, — сказала она. — А теперь уходи. Передай мое послание Шарлотте, но не раньше, чем ты благополучно выберешься из этого городишки.

Я поцеловал ее руки. Во время пыток палачи обожгли ей ладони. На них остались глубокие шрамы, которые я тоже поцеловал. Они меня не пугали.

— Я всегда любил тебя, — сказал я ей.

Я еще сказал много разных слов, глупых и нежных, которых не стану повторять здесь. Все это она выслушала с полным смирением. Дебора знала: только сейчас я вдруг понял, как сожалею о том, что не уехал тогда с нею. Она знала, что в эту минуту я ненавидел себя самого и дело всей своей жизни.

Я знаю, Стефан, это пройдет. Я знал об этом и тогда, когда несколько часов назад покинул ее камеру. Но сейчас воспоминания слишком мучительны, и я чувствую себя, как святой Иоанн в его «Темной ночи души». Всякое утешение покинуло меня. Да и что толку в нем?

Я люблю ее, и этим все сказано. Я знаю, что этот демон погубил Дебору, как когда-то погубил ее мать. Случившееся с нею лишь подтверждало предостережения Рёмера, Гертруды и чародеев всех времен.

Я не мог уйти, не обняв и не поцеловав Дебору. И когда я держал ее в своих объятиях, то во всей полноте ощущал ее боль; я чувствовал, как болят все ожоги и шрамы на ее теле, все жилы, вывернутые на дыбе. И это истерзанное создание, вцепившееся в меня, было когда-то моей прекрасной Деборой. Она вдруг заплакала, словно я повернул некий потайной ключ в ее душе.

— Прости меня, любимая, — сказал я, обвиняя себя в этих слезах.

— Как сладостно обнимать тебя, — прошептала она. Потом Дебора оттолкнула меня.

— Иди же и помни все, что я сказала.

Я вышел из камеры точно помешанный. Площадь все так же была запружена народом, собравшимся поглазеть на казнь. Одни при свете факелов мастерили лотки и скамьи, другие спали возле стены, завернувшись в одеяла.

Я сказал старому священнику, что ничуть не убежден, будто это женщина является ведьмой, и потому хочу немедленно видеть инквизитора. Говорю тебе, Стефан, я был готов ради нее сдвинуть горы и сотрясти небеса.

Слушай же, что было дальше.

Мы отправились в замок, и нас приняли. Этот дуралей священник был очень рад оказаться в компании важного лица и тем самым попасть на пиршество, на которое его не пригласили. К этому времени я вполне овладел собой и повел себя самым решительным образом. Я обратился с вопросами непосредственно к инквизитору, задав их по-латыни. Затем я стал расспрашивать старую графиню, смуглую женщину, внешне очень похожую на испанку, которая приняла меня с необычайной учтивостью, ибо мои манеры произвели на нее впечатление.

Инквизитор, отец Лувье, человек, приятный на вид и очень упитанный, с великолепно ухоженной бородой и волосами, моргающий своими темными глазками, не усмотрел в моих манерах ничего подозрительного. Он отнесся ко мне с подобострастием, словно я прибыл из Ватикана, ибо так, возможно, он и подумал. Когда я заявил, что они собираются сжигать женщину, которая, скорее всего, невиновна, он поспешил успокоить меня.

— Такой ведьмы вы еще не видели, — сказала старая графиня, рассмеявшись отвратительным сдавленным смехом, и предложила мне еще вина.

Затем она представила меня графине де Шамийяр, сидевшей рядом, а также всей остальной собравшейся знати, которая собиралась присутствовать при сожжении ведьмы.

Любой из задаваемых мною вопросов, любое мое возражение и предложение собравшиеся встречали с неизменной уверенностью в виновности Деборы. Для них суд уже свершился. Оставалось лишь отпраздновать торжество справедливости, намеченное на завтрашнее утро.

Да, сыновья Деборы плакали в своих комнатах, но они оправятся, сказали мне. Теперь Дебора не страшна. Если бы ее демон был достаточно силен, чтобы освободить ее, он бы уже это сделал. Разве не таков удел всех ведьм? Как только они оказываются в цепях, дьявол тут же бросает их на произвол судьбы.

— Однако эта женщина не призналась в содеянном, — заявил я. — И ее муж упал с лошади в лесу по своей вине. Ведь нельзя же обвинить графиню, основываясь на показаниях умирающего человека, пребывавшего в агонии!

С таким же успехом я мог бы осыпать их сухими листьями, ибо мои слова никак не действовали на собравшихся.

— Я любила сына больше всего на свете, — сказала старая графиня, и ее маленькие черные глазки сделались жесткими, а рот отвратительно скривился.

Затем, словно спохватившись, она произнесла лицемерным тоном:

— Бедная Дебора. Разве я когда-либо говорила, что не люблю Дебору? Разве не прощала ей тысячи разных проступков?

— Вы довольно сказали! — весьма ханжески провозгласил отец Лувье и энергично взмахнул рукой.

Чувствовалось, что это чудовище успело порядком напиться.

— Я говорю не о колдовстве, — ответила старуха, совершенно не обращая внимания на выходку инквизитора. — Я говорю о моей невестке, обо всех ее слабостях и тайнах. В городе всякому было известно, что Шарлотта родилась слишком рано после свадьбы ее родителей, однако мой сын оказался столь ослеплен чарами Деборы, столь обрадовался ее приданому, да и вообще был изрядным глупцом во всех отношениях.

— Зачем мы должны говорить об этом? — прошептала графиня де Шамийяр, явно встревоженная словами старухи. — Шарлотты нет среди нас.

— Ее найдут и сожгут, как и ее мать, — объявил Лувье, и его слова были встречены кивками и одобрительными возгласами собравшихся.

Эти люди продолжали говорить о том, какое громадное удовлетворение они испытают после казни, и когда я пытался расспрашивать их, они лишь отмахивались, предлагая мне умолкнуть, выпить вина и не терзать себя.

Меня ужасало, что они совершенно игнорируют меня, подобно каким-нибудь существам из сна, которые не слышат наших криков. Тем не менее я настаивал на том, что у них нет доказательств ночных полетов Деборы, участия ее в шабашах, сношений с демонами и всех прочих глупостей, за которые людей обычно отправляют на костер. Что касается целительства, каковым она занималась, это не более чем знахарское искусство, и зачем вменять его в вину? Пресловутая кукла могла быть не более чем инструментом, которым Дебора пользовалась при лечении.

Все было напрасно!

До чего же веселыми и спокойными были эти люди, пировавшие за столом, принадлежавшим Деборе, пользовавшиеся ее серебряной посудой, тогда как сама Дебора находилась в убогой тюремной камере.

Наконец я стал просить, чтобы ей позволили принять смерть через удушение, прежде чем ее сожгут.

— Многие ли из вас своими глазами видели, как человек сгорает заживо в огне? — спрашивал я.

Но мои слова были встречены с явным недовольством.

— Эта ведьма не раскаялась, — сказала графиня де Шамийяр, единственная из всех казавшаяся трезвой и даже слегка испуганной.

— Да и много ли ей страдать? Всего лишь четверть часа, не более, — возразил инквизитор, вытирая рот грязной салфеткой. — Что эти минуты в сравнении с вечным адским пламенем?

Итак, я покинул это сборище и вновь оказался на забитой народом площади, где у небольших костров шло пьяное веселье. Я стоял, глядя на приготовленный для сожжения Деборы костер и высившийся над ним столб с железными кандалами. Потом перевел взгляд влево, на тройные арки церковных дверей, украшенных грубой резьбой минувших веков, изображавшей исчадий ада, ввергаемых в пламя святым архангелом Михаилом. Его трезубец пронзал брюхо чудовища.

Когда я глядел на эту убогую резьбу, освещаемую отблесками костров, в моих ушах звенели слова инквизитора: «Да и много ли ей страдать? Всего лишь четверть часа, не более… Что эти минуты в сравнении с вечным адским пламенем?»

Ах, Дебора! Ты никогда и никому не причинила намеренного вреда, исцеляя самых бедных и самых богатых. Как же легкомысленна ты была!

И где же был ее мстительный дух, ее Лэшер, который решил избавить ее от горя и погубил ее мужа, но не уберег Дебору от застенка? Был ли он сейчас с нею, как она говорила? Но почему-то не его имя срывалось с ее губ во время пыток. Дебора повторяла мое имя и имя ее старого доброго мужа Роэланта.

Стефан, я написал это длинное письмо не только для наших архивов, но в равной степени затем, чтобы не сойти с ума. Сейчас я чувствую, что изможден. Я уже собрал свои вещи и готов покинуть этот город, как только увижу конец столь горестной истории. Это письмо я запечатаю и положу в свою сумку, снабдив традиционной запиской, что в случае моей смерти того, кто доставит письмо в Амстердам, будет ждать вознаграждение… ну и все прочее.

Я не знаю, что ждет меня впереди. Если к вечеру завтрашнего дня я окажусь где-нибудь в другом месте, то продолжу описание этой трагедии в следующем письме.

Сквозь окна в комнату уже льется солнечный свет. Я молюсь о том, чтобы Деборе каким-либо образом удалось спастись, но я знаю, что подобное невозможно. Стефан, я вызвал бы ее дьявола, если бы знал, что он меня услышит. Я попытался бы заставить его совершить какой-нибудь отчаянный поступок. Однако я знаю, что не обладаю такой силой, и потому просто жду.

Преданный тебе в деле Таламаски,

Петир ван Абель, Монклев,

день святого Михаила, 1689.