"Книга теней" - читать интересную книгу автора (Риз Джеймс)

ГЛАВА 7Святой Франциск

Для начала мне захотелось принять ванну. Невероятно! Ведь прежде я никогда не отваживалась обнажать свое тело, а теперь, сбросив лохмотья, прошла обнаженная в умывальню через весь дормиторий. Малуэнда мягко ступала рядом. Там я обнаружила несколько лоханей с несвежей, остывшею водой, которая… Не знаю, то ли тусклый свет, проникавший через слуховые окна, придавал воде в старых лоханях свинцовый оттенок, то ли просто в них плавала остывшая с утра грязь… Малуэнда подвела меня к той из них, вода в которой казалась много чище, чем в остальных: возможно, ею вообще утром никто не пользовался. Я нашла чистое полотенце и, наклонясь, начала мыться. Холодная вода подействовала на меня успокаивающе. Она показалась мне целебным бальзамом.

Малуэнда вспрыгнула на край лохани, потрогала воду лапкою и принялась умываться. Казалось, она всматривается в темное свое отражение; огоньки светящихся в полумраке глаз поблескивали на мутноватой глади, словно две старинные монетки. У меня едва не разорвалось сердце, когда я видела, как она ухаживает за жалкими остатками своей плоти, которые еще недавно были ушками. Неужто их у нее вырвали? Очищенные от сгустков крови, раны ее показались мне еще более ужасными.

Я вернулась к своей койке, на которой остались испачканные землей лохмотья ночной сорочки, и только тогда вспомнила, что мне не во что переодеться: все вещи мои, хранившиеся в сундуке, пропали. Разозлившись, я принялась шарить по чужим сундукам, стоявшим поблизости, но вскоре поняла, что это бесполезно. Почти все девицы были мельче меня; их одежда не пришлась бы мне впору. Как вспомнить, где стоят койки и сундуки тех, кто постарше? Я торопливо прошлась по дормиторию, припоминая, кто где спит.

Дойдя до сундука Перонетты, я замерла на месте. Она явно уехала в спешке, ибо, похоже, оставила в нем все свои замечательные платья. Неожиданно мне вспомнилось, что Перонетта несколькими днями ранее получила посылку — разумеется, обернутую в розовую бумагу и с непременным бантом, — которую она вскрыла с нетерпением, ибо ту прислали из прежде неизвестного ей парижского ателье. Конечно, то была очередная любезность месье Годильона. Однако неведомая модистка ошиблась в размерах, и платье не подошло, ибо оказалось слишком большим. Перонетта, насколько мне помнится, тогда сильно разгневалась… Однако вот же оно, это платье, на самом дне сундука.

Я облачилась в сие произведение портняжного искусства, сшитое из бледно-розовой кисеи, сквозь которую просвечивал шелк — тоже розовый, но более насыщенного цвета. Оно было прелестно, а для меня, пожалуй, даже слишком прелестно. Пышные рукава вздымались буфами у самых плеч, а от локтя к запястью шел ряд перламутровых пуговок. Слегка, правда, короткое, да и в плечах узковато, но ничего, сойдет.

Я продолжила изучать содержимое сундука. Мало ли что еще там найдется? В нем, кстати, остались и другие платья Перонетты, в том числе те, которые она еще ни разу не носила, а некоторые даже не распаковала, и они так и остались лежать в обертке из цветной бумаги. Все визитные карточки отца были разорваны надвое; они валялись в дальнем углу сундука большой кучей, словно ее намел жаркий ветер презрения. Хранились там и письма от матери, толстая стопка голубых конвертов, перевязанных лиловой шелковой ленточкой. Я вытащила тот, что был сверху, и прочла лежавшее в нем письмо, написанное, как свидетельствовала проставленная на нем дата, несколько месяцев назад. Вернее, попыталась прочесть, ибо почерк оказался совершенно неразборчивым. То были невообразимые каракули, кое-как нацарапанные гусиным пером; мне пришло в голову, что такие следы могла оставить хромая курица с измазанными чернилами лапами, проковылявшая несколько раз взад и вперед по этому листку тонкой, слегка надушенной бумаги. То здесь, то там возможно было угадать слово-другое, однако буквы, из которых они состояли, были неузнаваемы. Стало быть, Перонетта рассказала о матери правду. Та действительно повредилась в рассудке. Я порылась в пачке и обнаружила, что многие письма не распечатаны. Все они были адресованы Перонетте (причем адрес писала явно не мадам Годильон). Интересно, кто был настолько жесток, что неизменно пересылал дочери эти письма?

Ах, как дурно я себя вела! Знаю, мне вовсе не следовало заглядывать в сундук Перонетты; ее отъезд не давал мне такого права. К тому же, несмотря на то что колокол давно собрал всех девиц в церкви и в дормитории никого не осталось, одна-две заблудшие овечки в любой момент могли здесь появиться.

Я уже собиралась опустить крышку сундука, когда заметила что-то слегка выступающее среди слоев полотна и кружев. Поначалу мне почудилось, будто это мордочка некоего зверька; я даже отпрянула. Знаю, это смешно; как могла я подумать, что Перонетта захочет прятать в сундуке любимого хомячка? Но разве я только что не обнаружила под моей койкою покалеченную кошку и разве не смешно, что меня обвинили в связях с Люцифером и… Alors[20], да это же пробка, торчащая из горлышка бутылки синего стекла! Я просунула руку, добралась до самого донышка бутыли и вытащила ту из сундука. В ней плескалось вино, явно хорошее: у Перонетты все было самое лучшее. И она, похоже, еще не пила его. Странно, что ей не захотелось поделиться со мной если не вином, то хотя бы секретом; это было бы так похоже на Перонетту: похвастаться, что у нее тайно припасена бутылка бургундского. Я вытащила пробку. Ах, какой богатый, насыщенный вкус… Еще глоточек… Еще один…

Не выпуская бутылку из рук, я осмотрела содержимое сундука некой долговязой девицы по прозвищу Паучиха, самой высокой после меня в С***. Но несмотря на это, ее хорошо разношенные башмаки из мягкой белой козлиной кожи с трудом на меня налезли. Зашнуровывая их, я хлебнула еще вина.

Быстро уложила волосы в тугой пучок, скрепила его заколкою, украшенной перламутром. На шею повесила искрящиеся синие четки сестры Бригитты. А поскольку у одной из девиц, оставшейся в монастыре на лето, имелись очень приятные духи, я… Нужно ли добавлять, что вскоре мои шея, локти и даже колени стали совсем мокрыми? Я разоделась как никогда прежде, хотя у меня все так же не было за душой ни гроша, — тут мне пришла в голову дерзкая мысль, что крестьяне-бедняки хоронят своих жен и дочерей в очень красивых платьях, — и в таком наряде вышла в коридор, держа в левой руке Малуэнду, а в правой — бутылку бургундского, и вскоре очутилась на ведущей к церкви галерее, окна которой были закрыты ставнями.

По пристроенной к этой галерее лестнице я могла бы спуститься к монастырской конюшне и оседлать там какую-нибудь пони — ах, думала я, хоть бы там оказалась лошадка получше гнедого в яблоках битюга, долгие годы служившего верой и правдой сестре-экономке и терпеливо сносившего ее побои, — а затем отправиться на поиски безопасного пристанища. На что надеялась я? Как могла строить планы? Возможно, причиной тому было вино, ведь я совсем не имела к нему привычки, потому что доселе только робко пробовала его на вкус в обществе Перонетты, а теперь выпила много. А может, здесь было нечто другое — то, что называют Провидением, даруемым таинством Веры, — и оно помогло мне слепо идти вперед. Конечно, я верила или, скорей, доверяла. Я доверилась чему-то невидимому; тому, существованию чего у меня не было доказательств. Вернее, их не имелось тогда, ибо еще не пришло время.

Неожиданно я вновь ощутила прежнее чувство, ощутила присутствие. Нечто почудилось мне в проникающих через ставни лучиках света. Мелькнуло и пропало.

Когда я кралась на цыпочках по галерее, страшась, что меня выдадут каблуки на краденых башмаках, я почувствовала — меня что-то направляет. Я ничего не видела и не слышала, но… Все-таки меня куда-то вели, да столь настойчиво, что я с трудом смогла остановиться, чтобы перевести дыхание и оглядеться.

Галерея вела в малую библиотеку, названную так потому, что она действительно размещалась в крошечной комнатке, все стены которой были уставлены стеллажами, на которых теснились полки с документами ордена. Она располагалась над церковью, и обычно туда поднимались по тесной лесенке, ведущей прямо из церкви, причем вход на нее находился у самого алтаря. Я хорошо знала эту почти не используемую галерею. В ней было три больших стрельчатых окна с такими широкими подоконниками, что на них так и хотелось присесть. За окнами, если посмотреть в щелку, открывался вид на монастырский двор, сады и далекое море. Кроме этих выходящих на юг окон, на галерее ничего не было, только глухие стены. Северные же окна давно заложили кирпичами для защиты от ледяных ветров.

Я примостилась на любимом своем подоконнике, самом дальнем от входа в спальню, шагах в тридцати от библиотеки. Я не видела причины, по которой мне следовало идти дальше, — если, конечно, не считать опасности, грозившей мне, коли меня здесь найдут! На самом же деле я скорее всего просто сопротивлялась невидимой силе, а может быть, ждала, когда та вновь проявит себя. А кроме того, я ждала, когда воспитанницы гурьбою пойдут из церкви: они отвлекут внимание, и под таким прикрытием мне легче будет совершить побег. Сидя на подоконнике, я прикрыла глаза и подставила израненное лицо лучам солнца, Малуэнда тыкалась носом мне в шею. Было приятно ощущать на груди ее тяжесть. Рядом стояла бутылка вина; солнечные блики играли на синем стекле, как на морской глади.

Тишина; лишь из церкви доносится отдаленный рокот — гудение собравшихся там воспитанниц. И вдруг меня посетила мысль: не может быть, чтобы служба по случаю праздника Успения длилась так долго. Тут что-то не так. Ведь не могла же я настолько потерять счет времени. Неужели размеренное «тиканье» монастырских «часов» — церковных служб в С*** — прекратилось, не выдержав необычных событий последних двух дней?

Я ожидала, что девицы вот-вот начнут выходить из церкви; затем их шеренга пройдет как раз подо мною, по открытой галерее, вымощенной кирпичом. Затем они столпятся на первом этаже нашего корпуса, где под спальней находятся похожие на пчелиные соты кельи престарелых монахинь — выживших из ума созданий, стоящих на краю смерти, — а также тесные помещения классных комнат. Затем они прошествуют вдоль по затхлому и холодному коридору, в котором нет окон и на стенах которого развешаны едва видимые в полумраке картины в затейливых рамах и по бокам стоят пыльные гипсовые статуи, белизна которых проступает сквозь тьму… А может быть, — ах, знать бы мне точное время — они пересекут наискось внутренний двор и направятся к корпусу Святой Урсулы, в трапезную, что рядом с кухней. Если они туда пойдут, я слезу с подоконника и буду во все глаза следить за ними через щели в рассохшихся ставнях; да, и не забыть бы присесть пониже, а то ставни не доходят до верха окон.

Почему-то я не чувствую никаких признаков давешнего присутствия … Неужели то было всего лишь проявление моего страха?

Малуэнда взглянула мне прямо в лицо. Ее глаза были огромны и оранжевы, точно две осенние луны. Она лениво потянулась и поуютнее устроилась у меня на коленях. Вид у нее был довольный и сытый. Я вновь отхлебнула вина из бутыли; казалось, его только что подняли из глубокого-преглубокого колодца.

Ожидая, когда можно будет совершить побег, — ибо разве не этого ждала я на подоконнике? — я наблюдала за кошкой, свернувшейся калачиком у меня на коленях, и вдруг… Не может быть! Невероятно! Неужто я так долго смотрела на солнце, что у меня зарябило в глазах? Я заморгала, прикрыла глаза, но, когда вновь их открыла, все сомнения исчезли.

Темные щелки кошачьих зрачков, перечертившие поперек оранжевые глаза Малуэнды, вращались. При этом они постепенно меняли форму. Сперва меня поразило само их движение, но затем… Неужели они действительно изменяют свои очертания? Я была не вполне уверена. Но мне казалось, что да… именно так. Однако же на что они становились похожи? Я не смогла определить — во всяком случае, тогда. А ведь очертания их были отчетливы; и они вращались — причем оба зрачка одинаково. Временами они останавливались, но потом вращение возобновлялось, и глаза обретали новый образ, отличный от прежнего.

Я встала, да так резко, что ставня приоткрылась, а я чуть не уронила бутылку во двор. Малуэнда спрыгнула на пол и, пока я изумленно смотрела на нее, прошла от окна, через которое слепящим потоком хлынул солнечный свет, в полутемный конец галереи. Я схватила бутыль с подоконника, отпила еще раз-другой и пошла вслед за кошкой.

Когда глаза мои слегка привыкли к царившему там полумраку, я вновь увидела Малуэнду — или то, что я сочла ею: одинокую подвижную тень, серое на черном. Я вышла в коридорчик перед библиотекой, где висели три составляющих триптих гобелена в очень дурном состоянии, полностью предоставленные как власти стихий, так и безжалостной алчности прожорливой моли.

Любой девочке в монастыре приходилось не один раз выслушивать напоминание о том, что наши гобелены — за исключением, должно быть, тех, что висели здесь, — вовсе не игрушки и за ними запрещено прятаться. Самый большой и самый ценный в С*** гобелен висел в рефектории, согревая, таким образом, холодную стену самого холодного в монастыре помещения и не пропуская в него звуки из помещения самого шумного. Он назывался «Прием у китайского императора», был создан по картону самого Буше и принадлежал к числу работ из Бове. Сам картон, написанный маслом, прежде висел в общей комнате для учениц, но, когда в монастырь приехала мать Мария, она велела перевесить его в свои покои, чем, помнится, вызвала некоторое брожение среди сестер…

Из трех висевших в коридорчике гобеленов — повторю, что я их очень хорошо знала, ведь это была моя галерея, точно так же как маленькая кладовка была моим домом, — так вот, из трех висевших там гобеленов, на каждом из которых был изображен святой в состоянии молитвенного экстаза, моим самым любимым являлся гобелен со святым Франциском, висевший в дальнем конце коридорчика. Я часто ходила туда, прихватив лампу или факел, чтобы посмотреть на изумленное лицо святого, преклонившего колени, дабы получить стигматы, Пять Ран Христовых, истекающие в виде золотых нитей из сердца парящего над ним ангела и опускающиеся на его руки, ноги и обнаженный торс. Так велико было искусство мастера, что кожа святого вокруг ран казалась припухшей. Святой был выткан таким осязаемо плотским и полным чувств, что художник, несомненно, заслужил, чтобы его творение оказалось запрятанным в самый дальний и самый темный закуток монастыря.

Я смогла догнать Малуэнду только у гобелена со святым Франциском. Глаз ее я не видела, но каким-то образом знала , что они неподвижны. И я знала, что они смотрят на меня: она хотела, чтобы я увидела что-то важное, хотела, чтобы я что-то поняла.

Но похоже, у меня теперь совсем не было желания ничего видеть или понимать.

Бутылка. Конечно. Пара быстрых глотков.

Слабый луч солнца протянулся от одного из окон галереи, проник через щель в ставне. Шелковистые нити замерцали в его неверном свете, когда неощутимый ветерок приподнял шпалеру, висевшую на железном пруте, и пошевелил ее.

И снова я ощутила присутствие . Я не одна. Долго, пристально всматриваюсь в полосатые тени, скрывавшие в своих глубинах какую-то тайну. «Кто там? Покажись. Я хочу видеть тебя!» Ничего. Никого.

На полу перед изображением святого Франциска горела свечка. Кто-то поставил ее, будто перед иконой. Кто мог сделать это в таком редко посещаемом месте? Поразительно: едва теплящийся на огарке свечи огонек осветил весь гобелен целиком . Неожиданно он разгорелся, и голубое пламя поднялось так высоко, что несколько раз едва не лизнуло нижний край гобелена. Затем оно стало ровным, а не колеблющимся — не таким, как обычный огонь. При его синеватом свете я смогла рассмотреть шпалеру как следует. Похоже, я сделала это впервые.

Малуэнда сидела под гобеленом, рядом с этим жутким, противоестественным огнем, и обнюхивала нижний край. При этом она протяжно мяукнула. Я опустилась рядом с ней на одно колено, как это делают в церкви, и прикоснулась к ее подбородку. «В чем дело?» — спросила я шепотом.

Малуэнда встала на задние лапы, уперлась передними в гобелен и…

…Раз я зашла в своем повествовании так далеко, а поведать нужно еще о столь многом, то я не стану тянуть и расскажу о случившемся просто и коротко.

Из нитей гобелена сочилась кровь, сие было ясно как Божий день. Она истекала из раненых ног святого Франциска, скапливалась лужицами в его ладонях, затем струилась по его тонким запястьям. Ни на мгновенье не усомнилась я, что это действительно кровь. Она выглядела совсем иначе, нежели шерстяная поверхность безворсового ковра. То, как потемнели, набухли пропитанные ею нити, доказывало, что природа ее совсем другая.

Я ее видела! Я и теперь могу в том поклясться, как могла поклясться тогда.

Я встала и прислонилась спиной к противоположной стене. Что происходит? Кто и зачем показывает мне все это? Может, для того, чтобы поведать правду о стигматах святого Франциска и вывести на чистую воду плутующую сестру Клер? А что, если это всего лишь следствие опьянения?

Я поднесла тяжелую бутыль к огню свечи и увидела, что та полная — даже полнее, чем была совсем недавно, когда я проверила, сколько вина осталось. Но разве такое возможно? Я отпила снова. Должно быть, что-то случилось с моим рассудком, с моими чувствами после того, как меня избила сестра Клер. К тому же я никогда прежде не пила так много вина, как сегодня, и, разумеется, ни разу не пробовала вина такого превосходного, как это.

Но я твердо знала, что вижу то, что происходит на самом деле. Никакого обмана зрения. Никакой игры света и тени.

Кровь текла и текла, но не стекала с поверхности гобелена, не капала. Малуэнда принялась крутиться у меня под ногами. Когда я наклонилась к ней, она вспрыгнула ко мне на руки. Левая ладонь моя оказалась крепко прижатой к ее груди. Кошачье сердечко билось так сильно, что казалось, будто пальцы мои прикасаются прямо к нему, проникая сквозь мех и кожу.

И я не могла отвести взгляд от бледного лика святого Франциска, почти не сомневаясь в том, что его полуприкрытые глаза вот-вот увидят меня, а тонкие губы дрогнут и приоткроются, чтобы заговорить… О да, вытканный на ковре святой казался для этого достаточно реальным.

Я по-прежнему не могла отвести глаз от ковра. Как он прекрасен, мой святой Франциск! И с необычайной грацией человека, погруженного в транс (хоть и отдавая себе полный отчет в том, что делаю), я, подняв руку, увидела перед собой собственные пальцы, изящно согнутые в обращенном вперед жесте. Рука моя сияла в голубом свете свечи невыразимою белизной, будто на нее надели перчатку. Что-то словно подталкивало, звало меня. Да, именно так, это был зов. Но чей? Малуэнды? Пресловутого нечто, присутствие которого я ощущала совсем недавно?

Вот я вижу эту руку-перчатку; она тянется, протягивается вперед, словно рука Адама на фреске в Сикстинской капелле; мой указательный палец отчего-то вдруг кажется мне очень длинным… Я прикасаюсь… Я трогаю им ковер… Отверстую ладонь святого… Его рану… Его кровь…

Тщетно. Я вижу кровь, вытекающую из ран, однако не могу ее осязать. Я отняла руку и поднесла палец к глазам. Он оказался чист. Снова и снова я повторяю эту попытку: прикасаюсь к другой руке святого, каждой из его ног, затем к отметинам от бича на его спине и, наконец, к ране в боку, оставленной копьем. Я даже поскребла вытканные раны ногтем. Тщетно.

Упав на колени словно подкошенная, я начала молиться. Слова текли из меня потоком, подобно крови из ран святого. Не помню, как долго я оставалась в столь хорошо знакомой мне позе; не поручусь также, что это была именно молитва. Возможно, опять вопросы. А может, я просто шагнула навстречу открывшейся мне странной и неизбежной правде. Не вызывает сомнений лишь то, что я пребывала бы в таком состоянии очень долго, если бы не услышала голоса. Да, голоса.

Я мгновенно вскочила на ноги. У меня перехватило дыхание, сердце бешено колотилось в груди. Сперва мне почудилось, что я слышу один голос. Он доносился издалека, но становился все ближе и ближе. «Покажись!» — позвала я опять. Тщетно. Никто не откликнулся. Однако где-то раздавалось множество голосов, звучащих как один, хором, усиливаясь, все громче и громче. Я обернулась, чтобы получше вглядеться в окружавшие меня тени, при этом задела ногой свечку, и та упала. Я было потянулась к ней, чтобы подхватить ее, и увидела, как из нее под прямым углом, словно указующий перст, вырывается синее пламя, причем направленное под наклоном вниз, туда, где в дальнем углу сгустился самый кромешный мрак, вместо того чтобы подниматься вверх, как положено огню обычной свечи. При падении воск брызнул туда же, в том самом направлении, ко входу в малую библиотеку; он начал течь туда все быстрее, даже быстрей, чем лилась кровь.

Малуэнда уже перебралась под защиту тьмы, окружившей дверь, ведущую в библиотеку. Я также направилась туда, следуя указаниям и свечи, и кошки.

Опять голоса… Как настоящие, именно настоящие; и доносятся из библиотеки.

Пробираясь в самый конец коридорчика, поближе к голосам, я подошла к находившейся слева от двери стрельчатой арке, служившей переходом на уединенную лестницу, выходившую внизу в другой проход, ведущий на конюшню. Так вот как удалось сбежать Перонетте и матери Марии. Прямо передо мной была дверь в малую библиотеку. Ходили через нее редко. Я и сама воспользовалась ею всего один раз, да и то недавно: ускользнула через нее, сбегая с семинара, посвященного творчеству Горация. Как давно это было, чуть ли не в другой жизни… Похоже, и вправду в другой.

Когда я приблизилась к двери, голоса стали громче. Целая какофония голосов, одни паникующие (должно быть, воспитанницы), другие требовательные, хрипловатые (возможно, сестра Клер?). У меня еще оставалась возможность удрать, броситься наутек вниз по лестнице, ведущей в конюшню. Но я не воспользовалась ею. Вместо этого я подкралась поближе к дубовой двери библиотеки и прислушалась. То, что я услышала, ошеломило меня: мужчины! Голоса мужчин. А затем, что было самым поразительным, узнала голос матери Марии-дез-Анжес, произносящей мое имя!