"Мумия" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

9

Вскоре Рамзес стоял в холле роскошного дома Джулии, рассматривая, как движутся затейливо инкрустированные стрелки старинных настенных часов. Наконец большая стрелка дошла до римской цифры двенадцать, а маленькая – до цифры четыре, и часы начали наигрывать нежную мелодию.

Римские цифры. Он повсюду видел их – на фасадах зданий, на страницах книг… Да, в современную культуру, накрепко привязав ее к прошлому, проникли язык, искусство и дух Рима. Даже представление о справедливости, которое столь сильно повлияло на Джулию Стратфорд, пришло не от правивших в древности этой страной варваров с их жестокими идеями самосуда и племенной мести, а из правовой системы Рима, основанной на разумных началах.

Огромные банки денежных менял напоминали римские храмы. В общественных местах стояли гигантские статуи людей в римских одеяниях. Лишенные изящества здания, загромождавшие тесные улицы, были украшены маленькими римскими колоннами и даже перистилями.

Он пошел в библиотеку Лоуренса Стратфорда и снова устроился в его удобном кожаном кресле. Ради собственного удовольствия он расставил зажженные свечи по всей библиотеке, и теперь комната наполнилась тем мягким светом, который так нравился ему. Конечно, малютка рабыня утром ужаснется, когда увидит повсюду капли застывшего воска, ну так что ж? Она их отчистит.

Ему нравилась комната Лоуренса Стратфорда – книги Лоуренса и его письменный стол. Граммофон Лоуренса, который наигрывал какого-то «Бетховена», странную мешанину звуков маленьких писклявых рожков, напоминавших кошачий хор.

Как странно, что теперь он пользуется всем тем, что принадлежало седовласому англичанину, взломавшему дверь в его усыпальницу.

Весь день он носит грубую и тяжелую парадную одежду Лоуренса Стратфорда. И сейчас на нем надета шелковая пижама и атласный халат Лоуренса – тоже очень неуютные. Но самой удивительной частью современного облачения казались Рамзесу мужские кожаные туфли. Человеческие ноги совсем не приспособлены к такой обуви. Может, она годится для солдат, чтобы защищать их в жарком бою. Но здесь даже бедняки носят на ногах эти маленькие пыточные камеры, правда, у некоторых счастливцев и обуви есть дыры, эта обувь чем-то напоминает сандалии, так что ноги могут дышать.

Царь засмеялся над самим собой. Он столько увидел сегодня, а думает о туфлях. Его ноги больше не болят. Почему бы не забыть о них?

Никакая боль не мучила его долго; и никакое удовольствие не было длительным. Например, сейчас он курит ароматные сигары Лоуренса, медленно выпуская дым, и голова у него слегка кружится. Но головокружение тут же прекращается. Или, например, бренди. Он чувствовал себя опьяневшим лишь мгновение, после первого глотка, потом в груди разливалось тепло, а хмель испарялся.

Его тело отторгало любое воздействие. Хотя он чувствовал вкус, запахи и прикосновения. А странная игрушечная музыка, льющаяся из граммофона, доставляла ему такое удовольствие, что хотелось плакать.

Впереди столько наслаждений! Столько еще предстоит изучить! После возвращения из музея Рамзес прочитал пять или шесть книг из библиотеки Лоуренса. Он прочитал забавные статьи об «индустриальной революции». Он попробовал разобраться в идеях Карла Маркса, которые оказались, на его взгляд, полной ерундой. Надо же, богатый человек пишет о бедных, хотя откуда ему знать, что у них на уме. Он много раз рассматривал глобус, стараясь запомнить названия материков и стран. Россия, вот интересная страна. А эта Америка – величайшая загадка века.

Потом он почитал Плутарха. Лжец! Как посмел этот ублюдок заявить, что Клеопатра пыталась соблазнить Октавиана, своего завоевателя?! Что за чудовищная идея! Читая Плутарха, царь вспомнил о стариках, которые, собираясь группками на площадях, делятся сплетнями. Никакого уважения к истории.

Но довольно. Зачем думать об этом? Внезапно царь ощутил какое-то беспокойство. Почему? Что его пугало?

Нет, не чудеса двадцатого столетия, о которых он сегодня узнал; не грубый примитивный английский язык, которым он овладел еще до полудня; не время, которое прошло с тех пор, как он в последний раз закрыл глаза. Его беспокоило другое: каким образом его тело постоянно восстанавливало само себя? Почему так быстро заживают раны, почему так быстро перестали болеть измученные неудобной обувью ноги, почему он совсем не пьянеет от бренди?

Это беспокоило Рамзеса потому, что впервые за всю свою долгую жизнь он задумался над тем, что его сердце и разум вряд ли способны регенерировать с такой же скоростью. Неужели душевная боль проходит так же быстро, как физическая?

Невозможно. Но тогда почему же он не забился в истерике во время прогулки по Британскому музею? Бесстрастный и молчаливый, он бродил среди мумий, саркофагов и рукописей, украденных у египетских династий еще в то время, когда он удалился из Александрии в свою усыпальницу в египетских горах. Вот Самир страдал, прекрасный бронзовокожий Самир, с такими же черными, как у Рамзеса, глазами. Знаменитые египетские глаза. Прошли века, но глаза не изменились. Самир его дитя.

Нельзя сказать, что воспоминания умерли, нет, они еще живы. Рамзесу казалось, что это вчера он наблюдал за тем, как они выносят гроб Клеопатры из мавзолея и несут его к римскому кладбищу возле моря. Он снова чувствовал запах моря. Он слышал стенания плакальщиц. Он ощущал сквозь тонкие подошвы сандалий жар раскаленных камней.

Она просила, чтобы ее похоронили рядом с Марком Ан­тонием. Так и было сделано. Он стоял в толпе, обычный простолюдин, и слушал завывания плакальщиц: «Наша великая царица умерла».

Он умирал от горя. Так почему же сейчас он не плачет? Он сидел в библиотеке и смотрел на мраморный бюст, но не чувствовал никакой боли.

– Клеопатра, – прошептал он. Потом вызвал в памяти другой ее образ – не зрелой умирающей женщины, а той девчонки, которая разбудила его: «Просыпайся, Рамзес Великий! Тебя призывает царица Египта. Выйди из своего глубокого сна и стань моим советником в дни бедствий».

Нет, он не чувствовал ни радости, ни боли.

Значит, этот эликсир не прекращает своей работы и по-прежнему бежит по венам, лишая его способности испытывать страдания? Или дело в чем-то другом, о чем он давно подозревал: во сне он каким-то образом чувствовал течение времени. Каким-то образом во время сна, в бессознательном состоянии, он уходил от тех вещей, которые могли ранить его; а его сны были всего лишь знаком того, что мозг не умер, а просто спит во тьме и молчании. Вот почему он не ударился в панику, когда к нему прикоснулся первый луч солнца: он знал, сколько времени проспал.

А может, двадцатый век настолько поразил его, что воспоминания потеряли былую эмоциональную силу. Когда-нибудь боль вернется, и он будет рыдать как безумный – от того, что не может обнять красоту, которую некогда видел.

Была минута в Музее восковых фигур, да, была, когда он увидел это жалкое вульгарное подобие Клеопатры, а рядом с ней нелепого бесцветного Антония, когда он почувствовал что-то вроде страха. И под влиянием этого страха бросился на шумные улицы Лондона. Он снова услышал крик Клеопатры: «Рамзес, Антоний умирает! Дай ему эликсир! Рамзес!» Казалось, что голос зовет откуда-то извне, и не в его силах заглушить этот крик. И ему стало страшно – настолько живой представилась ему Клеопатра. И сердце царя забилось с такой силой, с какой паровые молоты разбивают асфальт на лондонских мостовых. Сердцебиение. Но не боль.

Какое ему дело до того, что восковая статуя так обесценила ее красоту? В конце концов, собственные статуи его нисколько не раздражали, он преспокойно стоял рядом с одной из них в лучах жаркого солнца и болтал с рабочим, возводившим ее! Никто не ожидал, что массовое искусство будет иметь дело с человеком во плоти, до тех пор пока римляне не начали заполнять свои сады собственными изображениями, подробными до противного – до самой мелкой бородавки на лице.

Клеопатра не была римлянкой. Клеопатра была гречанкой и египтянкой. Но самое ужасное в том, что у этих современных людей из двадцатого столетия совершенно ложное представление о Клеопатре. Она почему-то стала символом распущенности, тогда как на самом деле обладала множеством самых разнообразных талантов. Они заклеймили ее за один легкомысленный шаг, а все остальное забыли.

Да, именно это потрясло его в Музее восковых фигур. Ее помнят, но не такой, какой она была. Какая-то раскрашенная шлюха, валяющаяся на шелковой кушетке.

Тишина. Его сердце снова гулко забилось. Он вслушался. И услышал, как тикают часы.

Перед ним стоял поднос с аппетитными пирожными, бренди, блюдо с апельсинами и грушами. Надо поесть и выпить – еда всегда успокаивала его, будто он голодал, хотя на самом деле чувство голода было ему незнакомо.

Ведь он не хочет больше страдать, не так ли? Тогда почему же он так напуган? Потому что ему не хочется потерять способность испытывать человеческие чувства. Ведь это и есть настоящая смерть!

Рамзес снова взглянул на прекрасное лицо, выполненное в мраморе: это изображение больше похоже на настоящую Клеопатру, чем то восковое страшилище. И опять ему стало жутко: душа его была спокойна. Он видел образы, лишенные смысла. Рамзес схватился руками за голову и тяжело вздохнул.

Правда, когда он представлял себе Джулию Стратфорд, лежащую в постели, рассудок и душа тут же воссоединялись. Царь рассмеялся и взял пирожное – твердое и очень сладкое. И проглотил его. Он хотел бы так же проглотить Джулию Стратфорд. Ох, какая женщина, какая изумительная женщина; хрупкая современная царица, которой не нужно управлять землями, чтобы казаться царственной. Поразительно умная, удивительно сильная. Лучше не думать об этом, иначе он поднимется наверх и постучит в ее дверь.

Вот будет картина, если он ворвется в ее спальню! Бедная служанка просыпается в мансарде и начинает визжать. Ну и что? Джулия Стратфорд привстает в постели, одетая в ту кружевную вещицу, которую он видел на ней тогда в коридоре, он ложится рядом с ней, стаскивает с нее все это кружево, ласкает ее маленькие груди и овладевает ею так стремительно, что она не успевает воспротивиться.

Нет. Ты не можешь так поступить. Тогда все рухнет. Ты сам уничтожишь свою мечту. Джулия Стратфорд достойна терпения и покорности. Он понял это еще тогда, когда наблюдал за ней, находясь в полусонном окоченении, наблюдал за тем, как она ходит по библиотеке, как разговаривает с ним, не догадываясь, что он ее слышит.

Джулия Стратфорд – это великая загадка, для него все тайна – и ее тело, и ее душа, и ее воля.

Он сделал большой глоток бренди. Очень вкусно. Затянулся сигарой. Отрезал ножом ломтик апельсина и съел сладкую сочную мякоть.

Сигара наполнила комнату восхитительным ароматом – не сравнить ни с каким фимиамом. Джулия говорила ему, что это турецкий табак. Тогда он не понял, что это значит, но сейчас уже знал. Перелистывая книжечку под названием «История мири», он прочитал о турках и об их завоеваниях. Вот с этого и следует ему начать, с маленьких книжек, полных обобщений и фактов: «За одно столетие пол-Европы было захвачено полчищами варваров». С подробностями он ознакомится позже – ведь здесь масса книг, на всех языках мира. Одна мысль об этом уже заставила его улыбнуться.

Граммофон замолчал. Рамзес встал, подошел к аппарату и выбрал другой черный диск. У него было смешное название: «Только птичка в золоченой клетке». Почему-то это название снова напомнило ему о Джулии, и ему опять захотелось задушить ее в объятиях. Он поставил пластинку на вертушку и опустил иглу. Запела женщина тоненьким нежным голоском. Рамзес наполнил бокал бренди и стал двигаться в такт музыке, пританцовывая.

Однако настало время поработать кое над чем. За окнами было уже не так темно. Появилась первая светло-серая полоска рассвета. Несмотря на унылый шум города, царь слышал далекое пение птиц.

Он направился в холодную пустую кухню, нашел несколько «стаканов» – так они называют эти прекрасные предметы – и налил в них воды из чудесного медного краника.

Потом вернулся в библиотеку и стал рассматривать длинный ряд алебастровых кувшинов, стоявших перед зер­калом. Кажется, все в порядке. Ни одной трещины. Ничего не потерялось. И его маленькая горелка на месте, и пустые стеклянные пузырьки. Теперь ему нужна лишь капелька масла. Или вот этот огарок свечи.

Беспечно отодвинув в сторону папирусные свитки, Рамзес установил горелку, поставил огарок свечи и зажег фитиль.

Потом опять осмотрел кувшины. Рука действовала быстрее памяти. Достав из кувшина пригоршню белого порошка, он уже знал, что сделал правильный выбор.

Ох, что было бы, если бы Генри Стратфорд опустил ложку в этот кувшин! Он бы сошел с ума! Его дядя, аки рыкающий лев, оторвал бы ему голову!

И тут до Рамзеса дошло, что яды, которые могли испугать его современников, вряд ли испугали бы ученых двадцатого века. Человек мало-мальски сообразительный аккуратно вынес бы все кувшины из усыпальницы и один за другим проверил бы действие их содержимого на живот­ных. И обязательно нашел бы эликсир. Все очень просто.

Но сейчас об эликсире знают только Самир Айбрахам и Джулия Стратфорд. И они никогда никому не выдадут этого секрета. Но Лоуренс Стратфорд успел перевести часть записей. А дневник Лоуренса валяется где-то здесь – Рам­зес так и не нашел его, – и записи можно запросто прочитать. Да еще свитки.

Как бы там ни было, такое положение вещей не может сохраняться вечно. Он должен носить эликсир с собой. Разумеется, нельзя исключать возможности, что смесь потеряет свои свойства. Почти два тысячелетия порошок пролежал в кувшине. За такое время вино превратилось бы в уксус или в какой-то другой неудобоваримый напиток, а мука стала бы несъедобной, вроде песка.

Рука царя слегка дрожала, когда он высыпал несколько крупных гранул в металлическую чашечку горелки. Встряхнул кувшин, желая убедиться, что осталось всего несколько щепоток порошка. Потом осторожно перемешал пальцем порошок в чашечке и долил туда немного воды из стакана.

Теперь можно зажечь свечу. Когда воск запузырился, он расставил на столе стеклянные пузырьки – те, что уже стояли, и еще два, которые он вынул из эбонитовой шкатулки.

Четыре бутылочки с серебряными пробками.

Через несколько секунд начались превращения. Сильнодействующий порошок, растворившись в воде, превратился в булькающую фосфоресцирующую жидкость. Она выглядела так зловеще, что, казалось, тот, кто попытается ее выпить, сожжет себе слизистую. Но так только казалось. Давным-давно, желая стать бессмертным, готовый ради этого пострадать, он без колебаний выпил полную чашу такой жидкости. Никакой боли не было. Рамзес улыбнулся. Вообще никакой боли.

Он осторожно поднял посудину и налил дымящийся эликсир по очереди во все четыре бутылочки. Подождал, пока чаша остынет, и тщательно облизал ее. Потом закупорил бутылочки, взял свечу и залил воском горлышки.

Три бутылочки он положил в карман. Четвертую, незапечатанную, понес в оранжерею. Остановился, не выпуская ее из рук, и в темноте принялся вглядываться в густые заросли папоротников и лиан.

Застекленные стены оранжереи еще не стали прозрачными – на улице была ночь. Царь довольно отчетливо видел свое отражение высокую фигуру в темно-малиновом халате, видел освещенную комнату за спиной, предметы на улице, которые уже начали приобретать бледные очертания.

Он подошел к папоротнику, растущему в горшке, – у растения были большие темно-зеленые листья. Налил немножко эликсира во влажную почву. Потом повернулся к бугенвиллее с маленькими красными бутончиками, спрятанными среди темной листвы, и влил несколько капель эликсира в горшок.

Раздался слабый шорох, какое-то потрескивание. Продолжать – безумная затея. Но царь переходил от горшка к горшку, капая в каждый, пока бутылочка не опустела наполовину. Он и так здорово навредил. Достаточно подождать несколько секунд, чтобы узнать, сохранилась ли чудодейственная сила. Рамзес взглянул на стеклянный потолок. Блеснул первый луч солнца – бог Ра посылает тепло.

Листья папоротника налились, удлинились; образовались новые нежные побеги. Бугенвиллея набухла и затрепетала; внезапно разом раскрылись все маленькие бутоны – красные, как раны. Вся застекленная комната ожила – растения стремительно росли. Рамзес закрыл глаза, прислушиваясь к шороху листвы. Дрожь пробежала по его телу.

Как мог он подумать, что эликсир потерял свою силу? Средство по-прежнему обладало могуществом. Одной порции хватило, чтобы сделать его бессмертным. Почему же он решил, что сам эликсир мог умереть?

Царь положил пузырек в карман, открыл дверь черного хода и вышел во влажный сумрачный туман рассвета.

У Генри так болела голова, что он с трудом различил стоявших перед ним детективов. Они разбудили его, вырвав из сна, а снилась ему та тварь, мумия. Весь в липком поту, он продрал глаза, схватился за пистолет, взвел курок и, опустив его в карман, пошел отпирать дверь. Ну что ж, если они хотят поймать его…

– Томми Шарплса знают все! – заявил он гневно, старательно маскируя свой страх. – Все занимают у него деньги. И вы из-за этого разбудили меня чуть свет?

Он тупо уставился на типа по фамилии Галтон, который теперь вытащил проклятую монету с Клеопатрой. Ну почему он был таким идиотом? Уйти и оставить монету в кармане Шарплса! Но, черт возьми, ведь он не собирался убивать. И естественно, о такой мелочи даже не подумал.

– Вы видели эту вещь раньше, сэр? Спокойно. Не было никаких свидетелей. Призови на помощь негодование – оно всегда выручает.

– Конечно. Она из коллекции моего дяди. Из коллекции Рамзеса. А откуда она у вас? Ее место под замком.

– Вопрос в том, – сказал полицейский, назвавшийся Трентом, – как она попала к мистеру Шарплсу. И почему она находилась у него, когда его убили?

Генри пригладил рукой волосы. Если б не головная боль… Если б он мог отлучиться, выпить и немного поразмыслить!

– Реджинальд Рамсей, – произнес Генри, глядя Тренту в глаза. – Ведь так зовут того парня? Египтолога, который живет у моей кузины. Боже, что же происходит в этом доме?!

– Мистер Рамсей?

– Вы допросили его? Откуда он взялся? – Лицо Генри раскраснелось под взглядами двоих полицейских. – Неужели я должен делать за вас вашу работу? Кто он такой, этот ублюдок? И что он делает в доме моей сестры, где находятся бесценные сокровища?

Рамзес гулял около часа. Утро было холодное и туманное. Огромные богатые дома Мэйфера уступили место жалким домишкам бедноты. Он брел по узким немощеным улицам, похожим на улицы древних городов – Иерихона или Рима. Повсюду следы лошадиных копыт и влажные навозные кучи.

Бедно одетые прохожие глазели на него. Наверное, ему не следовало выходить на улицу в этом длинном халате. Но какая разница? Он снова стал Рамзесом Странником. Рамзес Проклятый в этом веке лишь случайный пассажир. Эликсир сохранил свою силу. Современная наука так же не готова к разгадке его тайны, как наука древних.

Смотри на этих страдальцев, на этих нищих, спящих на улице. Обоняй вонь грязной лачуги, чья распахнутая дверь напоминала рот, который отрыгивает нечистоты и глотает свежий утренний воздух.

К нему подошел попрошайка.

– Дайте полшиллинга, сэр, я два дня ничего не ел. Пожалуйста, сэр.

Рамзес прошел мимо. Его тапочки испачкались и промокли.

Теперь подошла молодая женщина. Смотри на нее, прислушивайся к кашлю, сотрясающему чахлую грудь.

– Не желаете поразвлечься, сэр? У меня есть прекрасная теплая комната, сэр.

О да, он жаждал ее услуг, да так сильно, что плоть его тут же напряглась. Лихорадка неожиданно сделала ее привлекательной – она изящным жестом обнажила маленькую грудь и вымученно улыбнулась.

– Не сейчас, моя красавица, – прошептал Рамзес.

Похоже, улица, если это была улица, привела его к гигантским руинам. Сгоревшие дома, дымок, поднимающийся от черных камней, пустые глазницы окон – без стекол и занавесей.

Но даже здесь бедные выглядывали из дверных проемов и ниш. Отчаянно ревел какой-то ребенок. Плач голодного.

Царь шел дальше. Он слышал, как оживает огромный город. Это были не человеческие голоса – они давно доносились отовсюду, это машины просыпались, пока серое небо над головой светлело, наливаясь серебром. Вдалеке раздался бас паровозного гудка. Рамзес остановился. Он ощущал вибрацию огромного железного чудовища, чувствовал, как дрожит влажная почва под ногами. Как завораживает ритм колес, которые катятся по железным рельсам…

Резкий фыркающий звук заставил царя вздрогнуть. Он вовремя обернулся – прямо на него ехал автомобиль, за рулем которого сидел какой-то юноша. Рамзес прижался к каменной стене, и автомобиль промчался мимо, обдав его жидкой грязью.

Царь был потрясен, разгневан. Редкий случай, когда он оказывался в таком беспомощном положении.

Он стоял и изумленно смотрел на мертвого голубя на мостовой, одну из тех жирных грязно-серых птиц, которых он видел повсюду в Лондоне – они сидели целыми стаями на подоконниках и крышах. Эту птицу сбила машина, крыло ее было вдавлено колесами в грязь.

Подул ветер, и крыло зашевелилось, будто живое.

И тут, насильно вырвав его из настоящего, нахлынули воспоминания – самые старые и самые живые, и царь оказался в другом месте и в другом времени.

Он стоял в пещере хеттской жрицы. В боевом облачении, с бронзовым мечом в руке, он стоял задрав голову и смотрел на белых голубей, круживших в солнечном небе над входом в пешеру.

«Они бессмертны?» – спросил он на грубом хеттском наречии.

Жрица захохотала как безумная,

«Они едят, но не нуждаются в пище. Они пьют, но вода им не нужна. Солнце дает им силу. Не будет солнца, и они уснут, но не умрут, мой царь».

Он смотрел ей в лицо, такое старое, испещренное глубокими морщинами. Этот смех разозлил его.

«Где эликсир?» – спросил он.

«Ты думаешь, это стоящая вещь? – Жрица приблизилась к нему, поддразнивая. Ее глаза блестели. – А что будет, если весь мир заполнится людьми, которые не могут умереть? Их детьми? Детьми их детей? Говорю тебе, страшная тайна хранится в этой пещере. Говорю тебе, тайна конца света!»

Он вытащил меч и прорычал:

«Дай его мне!»

Жрица не испугалась – только улыбнулась.

«А вдруг он убьет тебя, неистовый египтянин? Ни один человек еще не пробовал его. Ни мужчина, ни женщина, ни дитя».

Но он уже видел алтарь, видел чашу с белой жидкостью. А за нею – дощечку, покрытую миниатюрной клинописью.

Он ступил к алтарю и прочел надпись. Неужели это и есть формула эликсира жизни? Самые обычные вещества, которые он мог собственноручно собрать в полях и поймах рек своей родной земли. Не веря своим глазам, он запомнил формулу, еще не зная, что никогда уже не забудет ее.

Жидкость, вот она. Обеими руками он взялся за чашу и выпил. Откуда-то издалека долетал до него ее безумный смех, эхом разносясь под сводами огромной пещеры.

Потом он повернулся и вытер губы. Глаза его расширились, дрожь пробежала по всему телу, лицо исказилось, мышцы напружинились, словно он был в своей колеснице во время битвы, поднимая меч и раскрывая рот в крике.

Жрица отступила на шаг. Она увидела, как его волосы зашевелились, словно их взлохматило ветром; седые выпали, а вместо них выросли каштановые; темные глаза посветлели, сменив цвет на сапфировый, – во всех этих поразительных изменениях он убедился позже, когда взглянул на себя в зеркало.

«Ну что, посмотрим? – крикнул он. Сердце бешено колотилось, мускулы дрожали. Каким он стал легким и сильным! Ему казалось, что он может взлететь. – Так как, жрица, я жив или умираю?..»

Очнувшись, он взглянул на лондонскую улицу. Будто бы все это произошло несколько часов назад! Он еще слышал хлопанье крыльев у входа в пещеру. Семьсот лет разделяют ту минуту и ночь, когда он вошел в гробницу, чтобы погрузиться в свой первый долгий сон. И две тысячи – с тех пор, как его разбудили, чтобы через несколько лет он опять удалился в усыпальницу.

Теперь он в Лондоне. Двадцатый век. Рамзеса опять затрясло. Влажный ветер снова пошевелил перья серого голубя, лежащего посреди мостовой. Царь зашлепал по грязи к мертвой птице, опустился на колени и взял ее в руки. Какое хрупкое существо! Минуту назад полное жизни, а теперь всего лишь жалкая падаль. Хотя белый пушок еще трепещет на теплой узкой грудине.

Как же больно хлещет холодный ветер! Как сжимается сердце при виде этого несчастного мертвого существа!

Держа птицу в правой руке, он вынул из кармана наполовину заполненную эликсиром бутылочку. Большим пальцем откупорил горлышко, опрыскал эликсиром мертвое тельце и влил несколько вязких капель в открытый клюв.

Не прошло и секунды, как голубь вздрогнул и открыл крошечные круглые глазки. Встряхнулся, захлопал крыльями. Рамзес отпустил птицу, и она, взлетев, начала описывать плавные круги высоко в сером небе.

Царь наблюдал за ней, пока она не исчезла из виду. Отныне бессмертная. Обреченная на вечный полет.

И еще одно воспоминание настигло его – тихо и стремительно, как вероломный убийца. Мавзолей, мраморные коридоры, колонны и хрупкая фигурка Клеопатры – она бежит за ним, а он уходит – все быстрей и быстрей, подальше от тела Марка Антония, лежащего на позолоченной кушетке.

«Ты можешь вернуть его к жизни! – кричала она. – Ты знаешь, что можешь. Еще не поздно. Рамзес! Дай его нам обоим, Марку Антонию и мне! Рамзес, не отворачивайся от меня!» Ее длинные ногти царапали его руку.

Он в ярости обернулся, схватил ее за плечи и отшвырнул назад. Она упала и разразилась рыданиями. Как слаба она была, как измучена, с этими черными тенями под глазами…

Птица скрылась над крышами Лондона. Взошло солнце, осветив клубящиеся облака странным белым светом.

Взгляд царя затуманился; сердце бешено колотилось в груди. Он плакал, как беспомощное дитя. О боги, почему же он решил, что уже не способен испытывать боль?

Столетия минули в великой немоте сна, и вот его разбудили, теперь оцепенение прошло, и его снова поджидает жар любви и горя. Эта минута – всего лишь первый привкус страдания. Что же ждет его в будущем, когда и душа его, и сердце окончательно проснутся? Какие страдания?

Рамзес посмотрел на бутылочку, зажатую в руке. Его охватил соблазн бросить склянку на мостовую – пусть драгоценные капли оросят эту грязную вонючую улицу. А остальные бутылочки он отнесет куда-нибудь подальше от Лондона, туда, где растет трава, и только полевые цветы станут свидетелями того, как он выльет остатки эликсира на землю.

Но к чему эти бесплодные попытки? Он знал, как приготовить эликсир. Он запомнил, что было написано на той дощечке. Он не мог уничтожить то, что навеки осталось в его памяти.

Самир вышел из кеба, поднял воротник, защищаясь от лютого ветра, и, засунув руки в карманы, прошел еще пятьдесят ярдов до нужного ему места. Вот этот дом на углу. Он поднялся по каменным ступеням и постучался.

Женщина в черном шерстяном платье открыла дверь и пригласила войти. Самир молча прошел в тесную комнату, заставленную столами и полками, на которых расположились вещи из Египта. На краю одного из столов лежали папирусные свитки и лупа. В комнате сидели два египтянина. Они читали утренние газеты и курили.

Самир взглянул на папирус. Ничего интересного. Он посмотрел на длинную желтую мумию с неплохо сохранившимися пеленами.

– А, Самир, зря ты пришел, – сказал египтянин по имени Абдель. – Обычная рыночная подделка. Работа Заки, ты его знаешь. Кроме вот этого парня… – Он указал на мумию. – Он настоящий, но не стоит твоего внимания.

И все-таки Самир подошел к мумии поближе.

– Остатки частной коллекции, – сказал Абдель. – Не твоего уровня. Самир кивнул.

– Я слышал, на рынке появились редкие монеты Клеопатры, – заискивающе произнес Абдель. – Вот бы взглянуть на них хоть краем глаза!

– Мне нужен паспорт, Абдель, – сказал Самир. – Гражданские документы. Причем быстро.

Абдель ответил не сразу. Он с интересом наблюдал за Самиром, который опустил руку в карман.

– И еще деньги. Они мне тоже понадобятся.

Самир вытащил из кармана блестящую монету с изображением Клеопатры.

Абдель схватил ее, даже не поднявшись со стула. Самир спокойно смотрел, как египтянин изучает монету.

– Осторожность, мой друг, – сказал Самир. – Скорость и осторожность. Давай обсудим детали.

Вернулся Оскар. Теперь могут возникнуть проблемы, думала Джулия, в том случае, если Рита проболтается. Правда, Оскар вряд ли поверит ей. Он считает Риту дурочкой.

Когда Джулия спустилась вниз, дворецкий как раз отпирал дверь. В руках у него был букет роз. Он передал хозяйке письмо, сопровождавшее букет.

– Только что принесли, мисс, – сказал Оскар.

– Да, я знаю.

Джулия с облегчением увидела, что письмо не от Алекса, а от Эллиота, и поспешно прочитала его. Оскар ждал.

– Позвони графу Рутерфорду, Оскар. Передай, что я вряд ли смогу прийти к нему на ужин. Скажи, я позвоню позже и все объясню.

Оскар уже собрался уходить, но Джулия вынула из букета одну розу и сказала:

– Поставь их в гостиной.

Она вдохнула аромат цветка и дотронулась до нежных лепестков. Что ей делать с Алексом? Пока еще рано что-то предпринимать, но каждый новый день все больше и больше осложняет ситуацию.

Рамзес… Кто он такой? Вот что ее занимает больше всего.

Дверь отцовской спальни открыта, кровать застелена.

Джулия поспешила в оранжерею. Еще не дойдя до двери, увидела пышную бугенвиллею, усыпанную крупными красными цветами.

Надо же, вчера она даже не заметила, что бугенвиллея цветет. А папоротники, что за чудо! И повсюду зацвели в своих горшках, раскрылись лилии.

– Что за чудеса! – произнесла Джулия.

И увидела Рамзеса, который, сидя на плетеном стуле, наблюдал за ней. Он был одет для выхода, не допустив на сей раз ни одной ошибки. Каким красивым и элегантным выглядел он в ярких лучах солнца! Волосы стали еще гуще, пышнее, в огромных голубых глазах таилась глубокая печаль; но вот он улыбнулся своей неотразимой улыбкой, и его лицо засияло.

В первую минуту Джулии стало почему-то страшно. Ей показалось, что он вот-вот заплачет, но Рамзес встал со стула, подошел к ней и легонько погладил по щеке.

– Настоящее чудо – это ты, – сказал он.

Джулии захотелось обнять его, но она продолжала стоять и лишь молча смотрела на него, чувствуя его близость. Потом протянула руку и коснулась его лица.

А теперь надо отступить на шаг – это она уже знала. Но царь удивил ее. Он отступил сам и, коснувшись губами ее лба, сказал:

– Я хочу поехать в Египет, Джулия. Рано или поздно мне все равно придется туда поехать. Так лучше уж сейчас.

Грусть и усталость слышались в его голосе. Вчерашняя нежность сменилась печалью. Глаза казались глубже и темнее. Джулия не ошиблась – он был готов заплакать, и ей снова стало страшно.

Боже, как же он страдает!

– Конечно, – согласилась она. – Мы поедем в Египет, вместе поедем…

– Я надеюсь на это, – сказал Рамзес. – Джулия, я не стану своим в этом веке, пока не попрощаюсь с Египтом, с моим прошлым в Египте.

– Я понимаю.

– Я жажду будущего! – прошептал он. – Я хочу… – Он замолчал, не в силах продолжать, отвернулся и вынул из кармана пригоршню золотых монет.

– Можем мы купить какой-нибудь корабль на эти деньги, Джулия? Корабль, который перевезет нас через море.

– Я сама обо всем позабочусь, – сказала она. – И мы поедем. А сейчас садись завтракать. Я знаю, ты голоден. Можешь мне даже ничего не говорить.

Он рассмеялся – неожиданно для самого себя.

– А я сразу же займусь делами.

Джулия отправилась на кухню. Оскар как раз готовил для них поднос с завтраком. Кухню наполняли запахи кофе, корицы и свежеиспеченных булочек.

– Оскар, позвони Томасу Куку. Закажи билеты до Александрии для меня и мистера Рамсея. Постарайся, чтобы принесли билеты как можно скорее. Если получится, уедем сегодня. Поторопись, а я займусь завтраком.

Оскар был чрезвычайно удивлен:

– Но, мисс Джулия, а как же…

– Делай, что я говорю, Оскар. Звони немедленно. Поторапливайся. Нельзя терять ни минуты.

С тяжелым подносом в руках она вернулась в залитую солнцем оранжерею и снова изумилась при виде прелестных цветов. Лиловые орхидеи, желтые маргаритки – все они были одинаково прекрасны.

– Надо же, только посмотри, – прошептала она. – Раньше я даже не замечала их. Все цветет. Восхитительно…

Рамзес стоял у черного хода, наблюдая за ней с тем же выражением печали на прекрасном лице.

– Да, восхитительно, – сказал он.