"Тропик ночи" - читать интересную книгу автора (Грубер Майкл)

Глава двадцать вторая

Ветер разбудил меня за час или два до рассвета. Я выбираюсь из своего гамака и выхожу на крыльцо. Лус спит в своей новой комнатке, так что я теперь могу выходить из дома без опасения потревожить ее сон. Это еще не ураган, как я понимаю. Невозможно жить в Майами и не заметить бурные предвестники грядущего урагана. Но ветер все-таки очень сильный, под его ударами громко хлопают один о другой листья пальм и сикад, а густая листва смоковниц и кротонов шумно шелестит. Скорость ветра, как я считаю, не меньше тридцати узлов, из далекой отсюда гавани до меня доносится нестройный и жалобный стон корабельных снастей. Ветер нетипичный для Майами. Он дует откуда-то из дальних стран — очень теплый — и несет с собой песок, словно харматтан — горячий ветер Сахары.

Утром, когда я и Лус выходим на улицу, вокруг царит полное безветрие. Машина и листва окружающих растений покрыты тончайшей рыжевато-красной пылью. Я провожу пальцем по крыше «бьюика» и сую палец в рот. Вкус Мали у меня на языке. Да, говорю я себе, да, да, все в порядке, я получила извещение. Я подчинюсь судьбе, я принесу жертву. Благодарю. Лус рисует пальцем большущее сердце на дверце машины.

На службе я подаю миссис Уэйли заявление о том, что увольняюсь с работы в отделе регистрации. С подозрительной миной она спрашивает, где я получаю должность — в бухгалтерии или в административном отделе. Я рада сообщить ей, что вообще покидаю область службы здоровья. У меня медицинская проблема, исключающая регулярные часы работы. Миссис Уэйли до смерти хочется спросить, что это за проблема, но она этого не делает. Вместо этого она впервые за все время моей работы удостаивает меня милостивой улыбки и говорит, что я была хорошим работником и ей было приятно видеть меня среди сотрудников своего отдела.

В коридорах больницы целые команды уборщиц усиленно работают, очищая помещение от налетевшей за ночь пыли, которая привела в негодность даже технически совершенные аппараты, фильтрующие поступающий в здание воздух. Уборщицы пустили в ход волосяные щетки и сбрызгивают пыль какой-то зеленоватой жидкостью, чтобы размочить ее. Я вспоминаю, как орудовала в Африке метелкой из прутьев. Пол все равно не станет идеально чистым, но если не выметать в сезон харматтана эту пыль ежедневно, не успеешь оглянуться, как слой ее дойдет тебе до щиколоток.

В Африку мы попали благодаря Лу Нирингу и капитану Динвидди. Зимой, предшествующей нашему отъезду, Лу приехал в город на совещание в Американском антропологическом обществе и привез с собой жену. Он позвонил Уитту, и мы пригласили их на обед у Балтазара, чтобы показать, что дружба продолжается; Лу, как я полагаю, хотел показать нам свою жену, а жене, в свою очередь, продемонстрировать меня, бывшую любовницу. Уитт, как всегда, пустил в ход все свое обаяние и очаровал Нирингов до чрезвычайности, так что обед имел все возможности пройти великолепно. Ниринги собирались посмотреть «Месяц из истории белых», а за десертом Лу сказал мне, что буквально накануне говорил обо мне с Десмондом Гриром, который как раз в это время работал над архивами йоруба в Чикаго. Грир вроде бы должен получить грант для поездки в Йорубаленд, где, в числе прочего, он намеревался проследить происхождение и ареал распространения магии йоруба, и Лу в разговоре об этом упомянул мое имя. Грир, которого я немного знала, был одним из немногих поклонников Марселя, оставшихся в Американской академии, уважавших его, разумеется не за его безумные фантазии, а за серьезные научные труды в области этнографии. По словам Лу, Грира заинтересовала возможность моего участия в экспедиции, особенно если я возьму на себя собственные расходы. Я сказала, что ничего не знаю об Африке. Лу заверил меня, что Гриру это не важно, главное для него — использование методов Вьершо в поисках происхождения и развития традиции, ему необходим человек, обладающий искусством добираться до внутренней сути дела и определять, какое влияние имеет традиционная магия на людей, по отношению к которым она применяется. Славный старина Лу! Он всегда считал, что я лучше, чем сама о себе думаю, и постоянно уговаривал меня не бросать полевые исследования.

— Господи, Лу, целый год в Африке? — сказала я. — Право, не знаю. Я ведь очень отстала. И даже не представляю, что там за языки…

— Брось, Джейни, у тебя впереди девять месяцев, ты успеешь подготовиться. Уедешь ведь не раньше сентября.

В наш разговор вмешался Уитт:

— Африка? Слушай, Джейн, давай поедем! Мне, во всяком случае, надо бы съездить туда из-за капитана, вот и двинемся вместе. Это просто блеск!

Синди спросила, кто такой капитан, но Уитт, по своему обыкновению, отделался каким-то неопределенным ответом.

После этого вечера он не отставал от меня, убеждая, что ехать надо только вместе. И чем дольше я его слушала, тем более резонными казались мне его доводы. В конце концов я позвонила Гриру, отправилась самолетом в Чикаго, и мы познакомились. Он показал мне архив йоруба, над которым продолжал работать, и выразил надежду, что подбираемая им группа пополнится таким ценным участником, как я. Когда я сообщила о желании своего мужа присоединиться к нам, Грир сказал, что очень ценит его творчество, рад будет лично познакомиться с Уиттом и принять его в состав экспедиции.

Это все, что касается участия Лу Ниринга в деле. О капитане Динвидди могу поведать следующее: примерно с девятнадцати лет мой муж писал — с перерывами — большую поэму об Америке, рассматриваемой, конечно, с «черной» точки зрения. Называлась поэма «Капитан Динвидди». Уитт считал ее главным делом своей жизни.

Я, надо признаться, личность прозаичная. Не считая общего курса по литературе в колледже Барнарда, все мои познания в поэзии почерпнуты от Уитта. Так что не мне судить, то ли «Капитан Динвидди» — одно из величайших произведений американской литературы, то ли это претенциозная мешанина. Но сюжет сам по себе интересен. Главный герой — раб на плантации на предвоенном Юге; он убегает и обосновывается в Нью-Йорке, где его усыновляет богатый аболиционист, дает ему образование и нарекает именем Динвидди. Во время Гражданской войны между Севером и Югом он командует полком драгун и в конечном итоге захватывает ту плантацию, где прежде был рабом, превращая ее в отместку за прошлое в некое Средоточие Тьмы. Сам он живет в большом доме, а белые люди-рабы собирают хлопок. Спит он, разумеется, с некоей мисс Энн. Кончает Динвидди тем, что уезжает в родную Африку, где изучает при посредстве ю-ю искусство перемещаться во времени и благодаря этому узнает о печальном будущем своего народа. На один день в году он может воплощаться в реального человека, дабы совершить какое-нибудь доброе дело во имя искупления. Но Уитт почти ничего не знал об Африке и совсем ничего об африканских верованиях и магии. Он говорил, что зашел в тупик, и приглашение Грира, как он считал, стало для него добрым предзнаменованием.

Пока я читаю свой дневник в жаркой и душной кухне, Лус играет во дворе с Джейком и Шэри. К их услугам шланг для поливки и пластиковый бассейн. Я все собираюсь отвезти Лус на Венецианский пруд в Кларкс-Гейбл и научить плавать, но сейчас у меня другие планы. На сегодняшнюю ночь я договорилась с Шэри, что она побудет с Лус, так как я отправляюсь к Педро Ортису, дабы совершить эбо по велению Ифы. Я чувствую, что возвращаюсь к вере, как это было в последние недели моего пребывания в Африке, что я погружаюсь в нее, словно в темную, теплую, будто кровь, воду, хоть и понимаю, насколько абсурдны заговоры, духи, проклятия, колдовство. Понимаю, и все же… Томас Мертон однажды сказал, что порой наступает момент, когда ваша вера кажется смешной, но потом вы с удивлением обнаруживаете, что по-прежнему религиозны.

Как всегда в тропиках, быстро темнеет, и тогда я прощаюсь с Лус и Шэри и ухожу. По пути останавливаюсь возле цветочного магазина и покупаю тридцать две маленькие раковинки каури. Хотя я раньше никогда не бывала на ритуальных собраниях сантерии, свое чисто антропологическое любопытство стараюсь держать в узде. Коленки у меня подрагивают. На мне светло-желтое полотняное платье, подпоясанное зеленым кожаным поясом. Ифа любит эти цвета.

Помещение Ортиса для ритуальных собраний находится в оштукатуренном и покрашенном в розовато-оранжевый цвет блочном доме с белыми жалюзи и серой бетонной крышей. Перед домом раньше, видимо, была лужайка, но ее заасфальтировали, превратив в небольшую парковочную площадку. Сейчас на ней полно машин, старых и новых, заняты и ближайшие к дому места возле тротуаров. Я ставлю свою машину в конце квартала и дальше иду пешком.

Звоню. Дверь открывает и впускает меня в дом та самая женщина из лавки «Живность», с которой я уже знакома. Но выглядит она сегодня совсем иначе. От нее пахнет розами, на ней белое платье, вышитое по вороту золотыми нитками. Комната, в которую она меня вводит, темновата, хотя в ней горит множество свечей, установленных на широких полках вдоль двух стен таким образом, чтобы свет их падал на сотни ритуальных предметов.

В комнате люди — шесть женщин и четверо мужчин. Женщины в белых платьях, мужчины в просторных рубашках с карманами, какие носят на Кубе. Мужчины открыли большие черные ящики и достали оттуда барабаны. Значит, ожидается бембе, то есть празднование годовщины со дня пришествия одного из ориша и его вступления в общину Ортиса. Это плохо. Я-то надеялась прийти и уйти никем не замеченной — отдам деньги, совершу жертвоприношение, Ифа удовлетворен, а я удаляюсь.

Ортис ожидал в одной из бывших маленьких спален дома, превращенной в святилище Ифы, или Орулы, как его называют члены сантерии. Стены и потолок комнаты обтянуты желтым и зеленым шелком. Посредине возвышается большая, в человеческий рост, статуя Орулы в обличье святого Франциска. Много цветов; у одной стены стоит массивный шкаф черного дерева, весь покрытый искусной резьбой, это так называемый канастильеро, на его полках расположены священные предметы. У другой стены находится небольшой столик, а возле него два кресла для предсказателей.

Он сидит в одном из кресел, обыкновенный чернокожий кубинец, с самым обычным, без всякой торжественности, выражением лица и глаз, просто мужчина в белой просторной рубашке и широких белых брюках. Но я невольно опускаюсь на колени и подношу правую руку сначала к губам, а потом ко лбу. Так я приветствовала Улуне. Так приветствуют любого проходящего мимо взрослого человека дети оло, как бы ни были они увлечены до этого игрой. Мне известно, что сантерос приветствуют своих пастырей иначе, однако Ортис спокойно принимает мой поклон.

Я сажусь в кресло напротив Ортиса. Он берет меня за руку и начинает водить по ней большим пальцем, очень ласково, круговыми движениями. В последние три года ни один взрослый человек не прикасался ко мне иначе как формально. Ортис начинает говорить, и слова его звучат скорее как утверждение, а не как вопрос.

— Вы очень напуганы.

— Да. Я думала, вы будете один. Не ожидала увидеть других людей и бембе. Я только хотела совершить жертву.

— Да, все равно как заехать в «Макдоналдс», — говорит он, неожиданно сверкнув золотыми коронками в широкой улыбке. — Нам некогда, подайте прямо в машину пару голубей и петуха. — И уже более серьезно: — Послушайте, chica,[77] вы здесь в безопасности более чем в любом другом месте. Мы все под защитой сантос в этом доме. Вы пойдите на бембе, быть может, ориша спустятся к нам и сообщат вам то, что вам следует знать.

Птицы у него уже приготовлены. Четыре маленькие жизни с коротким трепетом улетают к Оруну. Ортис уверенно берет меня за руку. Я хотела бы уйти, но это желание какое-то вялое. Да, я крепко сижу на крючке.

Из соседней комнаты доносится удар по треклятому барабану. Проходит долгая минута, и я покорно наклоняю голову. Чувствую, что меня вот-вот стошнит, но проглатываю вязкую, тягучую слюну и справляюсь с позывом к рвоте.

Ортис встает, по-прежнему держа меня за руку. Так, рука об руку — у него она теплая и живая, а у меня словно чурка, — мы возвращаемся в гостиную. Здесь тоже пахнет цветами, пахнет жертвенным ромом, из курильниц поднимается отдающий чем-то сладким дым. Люди подходят к Ортису, кланяются и негромко произносят слово «мофорабиле», тем самым признавая воплощение в нем живого духа Ифы, а Ортис обнимает каждого и тоже негромко благословляет на языке йоруба. Мы все становимся в круг, а барабанщики тем временем занимают свои места. Четыре черных человека в белых одеждах. У них африканские имена: Локуйя, Алилетепово, Ивалева, Орибеджи. Их барабаны знакомы мне, они такие же, как у оло, или очень похожие и могут издавать мощный звук, от которого земля дрожит, а слушаешь ты его не только ухом, но и всем телом.

Приходят еще люди и приветствуют Ортиса, а он знакомит меня с каждым. У всех у них тоже африканские имена: Оситола, Омолокума, Мандебе… но выглядят они как самые обыкновенные, много работающие темнокожие люди среднего достатка. Они смущаются, здороваясь со мной, мы обмениваемся несколькими любезными словами. Некоторое время я болтаю с женщиной по имени Тереса Соларес, приземистой, с лицом круглым, точно полная луна. На вид ей лет тридцать, одета она в поношенное и тесное ей желтое платье. Работает она в отделении помощи на дому в больнице. Таким образом, у нас есть нечто общее, ведь я тоже работник здравоохранения. Но беседа у нас не слишком клеится. Знакомлюсь я также с Маргаритой и Долорес (о, да мы, оказывается, тезки! — обмен улыбками по такому приятному поводу). Они считают меня иностранкой. Хотелось бы мне, чтобы так оно и было. В комнату набилось много народу, стало очень жарко.

Но вот начинают барабаны. У меня сжимается желудок. Барабанщики хороши, почти на уровне оло. Особо приближенной к Элеггуа-Эшу и преданной его духу оказывается женщина из лавки «Живность»; она ритмично потряхивает погремушкой из тыквы и заводит хвалебное песнопение. Собравшиеся подпевают ей, повторяя рефрен «аго, аго, аго, аго», то есть «откройся, откройся…».

Она танцует перед усыпальницей Элеггуа, и все раскачиваются в такт ударам барабанов. Что-то изменилось в комнате, стало другим, насыщенный мощной энергией воздух циркулирует в ней. Произошло нечто.

Барабаны умолкли. По комнате проносится общий вздох. Но барабаны уже снова звучат. Хвалебная песнь обращена теперь к Шанго, это ориша насилия и войны. Те, кто особо поклоняется Шанго, кружатся и притопывают, но он не появляется. Барабаны поочередно призывают Йемайю, ориша морей, Ошоси, ориша охоты, Инле, ориша врачевания, Ошуна, ориша любви. Что-то происходит в группе танцующих, круг движущейся плоти расступается, освобождая центр, и на свободном месте кружится Тереса Соларес, глаза у нее закрыты, она размахивает руками, крутит бедрами. Барабанная дробь становится немыслимо частой. И тут Тереса трижды поворачивается на одном каблуке, закатывает глаза и падает на пол. Барабаны умолкают мгновенно. Наступает ошеломляющая тишина.

Несколько человек бросаются к Тересе и поднимают ее на ноги. Они хотят ее увести, но Тереса отталкивает их и резко выпрямляется; кажется, будто она стала выше ростом дюймов на восемь, лицо преобразилось, глаза стали огромными и яркими. Она срывает заколку, которая удерживает ее волосы, и они развеваются вокруг ее головы будто наэлектризованные, напоминая львиную гриву. Теперь она Ошун. Барабаны отбивают сложный ритм, и Ошун танцует, двигаясь в танце по кругу и едва касаясь пола ногами. Обыкновенная женщина без всякой подготовки делает сложнейшие па, грациозная, как пума. Она целует одержимых верой людей, что-то шепчет им на ухо, они суют ей деньги за ворот платья как некую малую жертву. Но вот она передо мной. Я достаю из сумочки доллар и тоже заталкиваю его ей за воротник.

Она обращается ко мне глубоким контральто, сладким и густым, словно черная патока.

— Слушай, дитя Ифы! Ифа говорит тебе: уезжай по воде. Он говорит: прежде чем закроешь ворота, они должны быть открыты. Ифа говорит: тебя спасет желтая птица. Он говорит: отвези желтую птицу отцу. Он говорит: уезжай по воде, только по воде.

Ошун, кружась, удаляется. Тут я соображаю, что она говорила на языке йоруба, а миссис Соларес, насколько я понимаю, на нем не говорит. Я припоминаю, что Ифа никогда не танцует сам, вместо него танцует Ошун. Ориша кончает свой танец и уходит вместе с несколькими женщинами, которые хотят получить личный совет. Снова начинают бить барабаны.

И тогда появляется Шанго в кротком облике мужчины средних лет по имени Гонорио Лопес. Его одевают в красно-белую шелковую тунику, опоясывают красным шарфом, а голову повязывают красным платком. Барабаны бьют стаккато, и Шанго танцует, пригнувшись, потом выпрямляется, став огромного роста, и принимается топать ногами. Он обходит верующих по кругу, говорит с ними громким и грубым голосом, отпускает грубые шутки и сыплет угрозами. Потом он останавливается передо мной, нахмурив брови, и от него исходит агрессивная энергия, как от парня, который зашел в бар с целью затеять драку. Я вижу, что он набирает воздуха в грудь, чтобы закричать на меня, но внезапно облик его снова меняется. Дыхание с шумом вырывается у него из груди. Он словно бы становится меньше ростом. Плечи его опускаются.

Затем его лицо приобретает насмешливое и одновременно любопытствующее выражение. Мой муж говорит:

— Так вот ты где, Джейн. — Я цепенею. А он продолжает самым непринужденным тоном: — Я знаю, ты этому не поверишь, но я соскучился по тебе, честное слово. Некоторое время я думал, что ты умерла. Я искал тебя, я имею в виду, в потустороннем мире. Вдвоем с Орфеем. Но тебя там не было. Не нашел я тебя и в мире живых. Ты затаилась, вела себя тихо, как мышка, не правда ли? Кстати, выглядишь ты ужасно. Что ты сделала со своими волосами, Джейн?

Я говорю:

— Умоляю тебя, пожалуйста, не причиняй больше зла никому.

Он ухмыляется.

— О, не беспокойся об этом парне. Шанго одолжил мне на время своего коня. Но мне очень нужно поговорить с тобой. Господи, ведь мы с тобой могли говорить обо всем на свете, помнишь? Мне необходимо обсудить с тобой мои планы.

Люди обратили внимание на происходящее и смотрят на нас в недоумении. Барабаны, исполняющие мелодию в честь Шанго, сбиваются с такта, потом умолкают. Ортис что-то громко кричит барабанщикам по-испански. Они начинают играть снова, Ортис поет песнь, обращенную к Элеггуа-Эшу, и просит Оруна отворить врата и увести к себе всех ориша.

Мой муж произносит:

— Они исполняют мою песню. Увидимся позже, Джейн.

Ужаснее всего то, что говорит он совершенно спокойно и разумно, даже с теплым чувством.

И вдруг у человека, стоящего передо мной, изчезает выражение лица, он съеживается, исчезает. Удаляются и другие ориша, дробно стучат копыта их коней. Я выбегаю из дома.

К тому времени, как я въезжаю на дорожку к дому, я почти полностью убеждаю себя, что ни Шанго, ни моего мужа не было. Это всего лишь галлюцинация, вызванная стрессом, да еще эти проклятые барабаны… Я просто вообразила себе разговор с мужем, представила, что он мог бы мне сказать, и будто бы услышала это из уст мистера Лопеса.

Сонная Шэри уходит домой, унося с собой мою горячую благодарность и пять долларов, которые я ей вручила. Я долго стою под душем, смывая с себя миазмы этого вечера. Натягиваю свою драную футболку, забираюсь в свой гамак и мгновенно засыпаю.

Позже я просыпаюсь. Глубокая ночь, тихо. Сквозь ротанговые жалюзи в моем окне пробивается луч луны и пишет светлые знаки на противоположной стене. Это просто смешно, думаю я теперь, быть преследуемой серийным убийцей — и заниматься всякой чепухой вроде этого вуду в доме у Ортиса. Я должна немедленно взять малышку и бежать — adios, прощай, Майами. Я укладываю вещи, их немного. Поднимаюсь наверх и беру на руки спящую Лус. Какая она тяжелая, мне кажется, я держу на руках мраморное изваяние. Я кладу ее на заднее сиденье «бьюика». Мы уезжаем.

Проехав Дуглас, я направляюсь к Трейлу, а потом дальше на запад. Движение на дороге незначительное, а после заставы перед эстакадой дорога становится и вовсе пустынной. Но вдруг впереди появляется светлое зарево, а дальше — огни, множество огней, и ночного мрака будто не бывало. Я подруливаю к большой стоянке грузовиков, на обочине возле которой я вижу темно-желтое здание с надписью огромными неоновыми буквами на фасаде: «Индейское казино «Имокали». Тут моя трансмиссия снова начинает выкидывать номера, машину трясет как в лихорадке, и я выключаю мотор. В офисе автозаправочной станции в наличии всего один человек — индеец в комбинезоне, с множеством черных как смоль косичек на голове. Я спрашиваю, не может ли он привести в порядок мою трансмиссию; он отвечает, что, разумеется, может, они тут все могут привести в порядок, дайте мне всего один час, мэм. Он закатывает «бьюик» на подъемник. Я без памяти рада. Бужу Лус, и мы вместе входим в казино. Я решаю, что мы можем пока немного поиграть с «одноруким бандитом», — вдруг да и выиграем немного денег, в дороге они нам пригодятся. Размениваю деньги, получаю полную круглую коробочку четвертаков, и мы направляемся к автоматам. Почти сразу Лус выигрывает джекпот, монеты сыплются ей прямо на ноги, покрывая их до самых щиколоток. Мы собираем деньги в коробку побольше, я велю Лус продолжать игру монетами из маленькой коробочки, а сама иду к кассе обменять джекпот на фишки. У меня поднимается настроение. Наконец-то мне улыбнулась удача! Некоторое время я играю в блэк-джек, и в этой карточной игре мне тоже везет, а потом перехожу к рулетке. Груда фишек растет.

И вдруг я ощущаю приступ страха. Как долго я играю? Несколько часов? Забираю свой выигрыш и спешу к игровым автоматам, чтобы отыскать Лус. Здесь, кажется, целые мили каких-то путаных переходов, совершенно одинаковых. Слепящие огни, гудение автоматов, оглушительная музыка Диснея. Я бегаю по переходам, в панике окликая Лус. Наконец я ее вижу. Она идет, держась за руку крупной женщины в желтом платье. Я кричу на нее. Женщина оборачивается, и я узнаю мать Лус, которую я убила. Я бегу, бегу, путаясь в лабиринте переходов среди множества зеркал. Я бегу очень медленно, я едва могу передвигать ноги…

…Я лежу в своем гамаке, сердце колотится гулко и часто, я вся в поту. Лунный свет по-прежнему бросает блики сквозь ротанговые жалюзи на противоположную стену. Я встаю на ноги. Колени у меня дрожат. Давно уже я не видела таких страшных снов. Иду в ванную, горстями плещу воду себе в лицо. Смотрю на себя в зеркало. Так и есть, мой перманент превратился за время сна в нечто невообразимое, но это я, вполне реальная. На всякий случай щиплю себя за щеку. Точно я…

Откуда-то сверху доносится то ли царапанье, то ли постукивание крохотных коготков. Выхожу наружу — посмотреть, уж не енотиха ли это. Я не вижу ее у себя на крыльце, но какое-то темное, приземистое существо пробегает по садику, освещенному бледной луной. Ох, да ведь это всего лишь Джейк, наш пес.

Только я собралась вернуться в свой гамак и снова уснуть, как вдруг услышала громкий крик сверху, из комнаты Лус. Я мгновенно взбираюсь по перекладинам лестницы. Снова крик. Лус, видимо, тоже привиделся кошмар. Бегу к ее постели и вижу у себя под ногами огромного таракана. Никогда не встречала таких больших тараканов, сначала я даже приняла его за мышь. Я наступила на таракана и раздавила его босой ногой. Лус кричит уже истерически. Я подбегаю к ней, сажусь на кровать, прижимаю девочку к себе и заворачиваю в ее розовое одеяло. Она бьется у меня на руках, я успокаиваю ее, твержу, что это всего только сон, проснись, моя детка. Рот ее широко открыт в гримасе ужаса, глаза крепко зажмурены. Я ощущаю у себя на руке какое-то покалывание. Оказывается, это еще один таракан, такой же огромный. Я сбрасываю его, но чувствую под розовым одеяльцем какое-то шевеление. Разворачиваю одеяло и тут же швыряю прочь: вся постель кишит тараканами. Они ползают по телу девочки, забираются под ночную рубашку. Видимо, моя реконструкция чердака распугала целую колонию отвратительных насекомых. Я вскакиваю с постели и, держа Лус на вытянутых руках, сильно встряхиваю ее. Тараканы дождем сыплются на пол, некоторые лезут мне на ноги, я отплясываю какой-то дикий танец, давлю их, ковер под ногами скользит. Таракан ползет по моему плечу, перебирается на лицо Лус и лезет ей в рот. Она начинает давиться; я засовываю пальцы ей в рот, но не могу схватить насекомое, и оно скрывается у девочки в горле. Губы у Лус синеют…

…Я у себя в гамаке, а блики лунного света по-прежнему лежат на противоположной от окна стене. Время как будто остановилось. Теперь я понимаю, что нахожусь во власти чужой воли. Сердце снова колотится как бешеное.

Хватит, заметано, — ни в коем случае не спать, дабы не случилось худшего. Я вылезаю из гамака, умываю потное лицо, надеваю поверх футболки комбинезон, в котором занималась малярными работами, и готовлю для себя целый кофейник кофе. Я обнаруживаю, что проголодалась, и считаю это хорошим признаком. Готовлю себе омлет из трех яиц и тост, чтобы съесть все это за кофе. Выпиваю весь кофейник — последнюю чашку, сидя на крыльце, радуясь тропическому рассвету, пению птиц и стараясь забыть о кошмарах ночи. В Африке я всегда поднималась вместе с птицами. Над моей головой пролетает стайка зеленых попугаев. Листья пальм шелестят от раннего морского ветра.

Лус спускается вниз, я слышу, как она хлопает дверцей холодильника. Я вхожу в дом. Лус еще заспанная и сердитая. Я спрашиваю, видела ли она какие-нибудь сны. Она отвечает, что нет, но я думаю, это неправда. Я помогаю ей одеться, и мы уезжаем — она в школу, я на работу. Вечер, проведенный в доме Ортиса, кажется мне теперь частью снов, которые я видела после.

Сегодня мой последний рабочий день. Мне дадут чек, и я получу по нему деньги в кредитном союзе во время ланча. Чек будет на довольно крупную сумму, если учесть выплату за неиспользованный отпуск и отчисления из Пенсионного фонда… Я снова начинаю думать о бегстве. Уитт знает, что я жива, но не знает, где я нахожусь физически… нет, на самом деле он не знает, что я жива, все это галлюцинации прошедшей ночи — и это, и сны. Просто дурные сны. А вот это реальность: я ударяю тыльной стороной ладони по твердому, старомодному рулевому колесу. И мне больно.

Я рада видеть миссис Уэйли, однако она не выказывает при моем появлении ни малейшей радости. Я направляюсь к своему столу, но миссис Уэйли жестом приглашает меня зайти к ней. Я думаю о своем чеке и пытаюсь сообразить, какая в нем будет проставлена сумма. Не меньше тысячи двухсот долларов… Захожу в кабинку к начальнице и закрываю дверь.

— Позвольте узнать, с какой стати вы явились на работу в подобной одежде? — спрашивает она. — Не воображайте, что, если вы работаете последний день, я стану менять свои требования. Ни в коем случае, мэм. Рабочий комбинезон и футболка? Да еще к тому же грязные. Как же вам не стыдно?

Мне и в самом деле стыдно. Я бормочу извинения.

— Этого недостаточно, — заявляет она. — И вы обязаны к тому же отработать полный день в отделе в приличном костюме, в противном случае я не поставлю свою подпись на вашем чеке. Что вы об этом думаете?

Я ничего об этом не думаю. Я непременно должна получить этот чек. Я молчу.

Миссис Уэйли подходит к своему шкафу и достает из него повешенный на плечики брючный костюм лимонно-желто-го цвета, аккуратно обернутый в полиэтилен.

— Только по доброте сердечной я хочу одолжить вам этот костюм. Переодевайтесь.

Я беру костюм и направляюсь к двери.

— Нет, — останавливает меня миссис Уэйли. — Здесь. Переодевайтесь прямо здесь.

Что я могу поделать? Эта женщина ненормальная, а мне очень нужен чек. Я стаскиваю с себя комбинезон и футболку и остаюсь в чем мать родила. На лице у миссис Уэйли появляется торжествующее выражение оттого, что вот стоит перед ней голая женщина с покорной миной, которая позволяет себе выходить из дома утром на службу без нижнего белья. Тут я вдруг осознаю, что стою я у самого окна, в которое таращатся все мои коллеги, и среди них почему-то Лу Ниринг. Но ведь для него эта картина не нова, он видел все это раньше. Ну и плевать мне на них, сегодня мой последний рабочий день. Я приподнимаю груди, прижимаю их к оконному стеклу и машу рукой. Чувствую прикосновение холодного стекла к соскам, отчего они сразу твердеют…

…Я лежу в своем гамаке, и блики лунного света по-прежнему лежат на противоположной от окна стене. Теперь я решаю остаться в гамаке, смотреть, как бледнеют лунные блики и наступает рассвет, и ждать, что будет дальше. Быть может, Лус придет ко мне через некоторое время и, не дождавшись от меня ни слова, расплачется и побежит к Полли, и та тоже придет сюда и тоже ничего от меня не добьется. А далее сюда явится какой-нибудь коп плюс два парня из больницы Джексона. Они увезут меня в нервное отделение больницы, и какой-нибудь интерн накачает меня торазином, и все будет прекрасно. Я проведу остаток жизни в клетке, никому не причиняя беспокойства, тихо и мирно. Быть может, я даже наберу вес. Надеюсь, что Лус удочерит какая-нибудь хорошая семья. Потом я умру и проснусь в своем гамаке и увижу лунные пятна на противоположной от окна стене.

Потом мне снится, что залаял Джейк, он лает и лает, не умолкая, визгливо и очень громко. Я слышу, как хлопает дверь в доме у Полли, слышу, как она велит псу заткнуться, а тот и внимания не обращает на ее окрик, тявкает и тявкает. Слышу, как Полли зовет Дейти, чего она обычно не делает в реальной жизни. Дверь снова хлопает. Но вот над двором проносятся птицы-медоуказчики, и я слышу или мне кажется, что слышу, звуки их песни — пурр-пурр-уитт. Быть может, это другие птицы, это не важно, это совсем не важно в стране снов.

У меня болит спина, как если бы все происходило в реальности. Я хочу встать. И я встаю. Почему бы и нет? Одеваюсь как положено и не забываю о нижнем белье. Кое-как справляюсь со своими лохмами. Надеваю свои безобразные очки. Выхожу на крыльцо взглянуть, что там такое стряслось. И теперь уже точно слышу вой сирен. И я отлично вижу отсюда под нашим манговым деревом большой газетный лист. Это его способ сообщить, что он знает, где я нахожусь в реальной жизни. Если она вообще существует, реальная жизнь, я сейчас могла бы в нее вернуться. Рано говорить об этом. Откуда мне знать?