"Похититель вечности" - читать интересную книгу автора (, Бойн Джон)Глава 23 КРАСНЫЕ И РОЗОВАТЫЕМоя первая встреча с миром телевидения состоялась не в 1990–х, когда открылась наша спутниковая телевещательная станция, а в конце 1940–х: я тогда жил в Голливуде, неподалеку от того дома, где в начале века впервые встретил Констанс. После биржевого краха в 1929 году я уехал на Гавайи и с комфортом прожил там вплоть до окончания войны, но мне начала приедаться праздная жизнь, и я ощутил потребность в переменах. Тогда я вернулся в Калифорнию вместе со своей молодой женой Стиной, с которой познакомился на островах, и поселился в симпатичном бунгало с окнами на юг, неподалеку от Холмов. Я решил покинуть Гавайи не только ради себя; трое братьев Стины погибли в последние месяцы войны, и эта утрата опустошила ее. В то время мы жили в той же деревне, где они выросли, и у нее начались галлюцинации — братья мерещились ей повсюду, на улице, в барах, она была уверена, что их призраки вернулись сказать «алоха». Я проконсультировался с врачом, и тот предположил, что пользу могла бы принести перемена места, поэтому я решил увезти ее в такое, что было бы совершенно не похоже на привычный ей тихий сонный мирок: познакомить ее с городом, чей блеск и претенциозность не имели себе равных. Мы познакомились в 1940 году на митинге, где публика протестовала против явных планов Ф. Д. Р. втянуть Соединенные Штаты в войну. Я присутствовал на нем, как заинтересованный наблюдатель: сам пройдя через несколько войн — не говоря уже о том, что пара моих племянников сложили головы на полях сражений, — я знал, какие беды война несет людям. В то время я был против участия США в том, что я считал локальным европейским конфликтом; естественно, лишь с высоты прожитых лет человек может понять, что участие в войне было единственно правильным решением, но в то время убеждения мои перекликались со словами гибкой девушки, выступавшей на трибуне, когда я вошел в зал. Мне показалось, что ей не больше пятнадцати лет. У нее была гладкая карамельно–смуглая кожа, длинные темные волосы тяжелой массой спускались на спину. Моей первой мыслью было: она станет невероятной красавицей, если ее черты не слишком испортятся излишествами юности. Затем, разумеется, я подивился, как этому ребенку удалось привлечь внимание публики, и понял, что недооценил ее. На самом деле ей почти сравнялось двадцать, она была намного моложе меня — даже если бы мой возраст отражал мою внешность, — но я был пленен ею, несмотря на мою склонность к дамам более зрелого возраста. Стина искренне выступала против войны. Она называла Черчилля[90] деспотом, а Рузвельта — невежей. Она заявила, что даже сейчас, пока она говорит, в Белом доме создается кабинет военного времени, чтобы втянуть страну в бесполезную борьбу с ничтожной Германией, которая просто хочет взять реванш за Версальский договор двадцатилетней давности. Она говорила страстно и убежденно, но слова ее скорее отражали ее антивоенные взгляды, нежели истинное понимание того, чем эта война отличается от других. Тем не менее, она произвела на меня впечатление, и после митинга я заговорил с ней, поздравив с успехом. — Ваш акцент? — спросила она меня. — Не могу понять. Откуда вы? — Я родился во Франции, — объяснил я. — Но бо́льшую часть жизни провел в странствиях. Боюсь, теперь мой выговор уже превратился в смесь различных диалектов. — Но вы считаете себя французом? Я задумался; никогда прежде не размышлял я об этом всерьез, а теперь, после стольких лет, моя национальность превратилась в малозначительный факт биографии. — Полагаю, да, — ответил я. — Я там родился и провел почти все детство и юность. Но после я бывал там лишь несколько раз. — Значит, вы не любите Францию? — удивилась она. Всю свою жизнь я не раз сталкивался с романтическим отношением к французам и их родине, и мое нежелание жить в этой стране смущало многих. Как правило — тех, кто сам никогда там не жил. — Скажем так: всякий раз, когда я туда возвращался, это не приводило ни к чему хорошему, — ответил я, желая сменить тему. — А вы? Вы всегда жили на Гавайях? Она кивнула. — Всегда, — сказала она. — Мои родители умерли, а мои братья и я… мы и помыслить не можем уехать отсюда. Это наш дом. Я вздохнул: — А у меня никогда не было дома. Сомневаюсь, что узнал бы его, даже если бы нашел. — Вы еще молоды, — рассмеялась она — весьма ироническое заявление применительно ко мне. — У вас еще есть время. Братья Стины были истинными джентльменами, и когда я познакомился с ними поближе, мне стала нравиться их компания; мы провели немало счастливых вечеров в их доме, играя в карты и слушая музыку — ее старший брат Макал виртуозно играл на гитаре, — или просто сидя на веранде до самой ночи, попивая фруктовые соки или местное вино. Хотя поначалу их смущала разница в возрасте между нами — или, по крайней мере, то, что они считали разницей в возрасте, — мы довольно быстро стали друзьями; они были умными молодыми людьми и понимали, что у меня нет дурных намерений или нечистых помыслов в отношении их сестры. Напротив, роман наш расцвел естественным образом, и когда мы решили пожениться, они были рады за нас и боролись за право вести ее к алтарю. Наша брачная ночь стала нашей первой ночью, поскольку Стина никогда бы не согласилась ни на что другое, а я из уважения к ней и ее братьям после первого же отказа больше никогда не поднимал этот вопрос. Мы провели медовый месяц на островах, ибо там мы были счастливы: взяли каяк и отправились по райским уголкам, разбросанным в океане. Это было замечательное время, настоящий Эдем на земле. А затем война докатилась и до Америки, особенно — до Гавайских островов, после нападения на Перл–Харбор; несмотря на семейное неприятие войны, все трое братьев Стины пошли рядовыми добровольцами в армию Соединенных Штатов. Стина была в отчаянии и злилась на них, считая, что они предали свои убеждения. Напротив, объясняли они, они считают войну ошибкой, американцы не должны были ввязываться в нее, но раз они Стина не лишилась рассудка. Галлюцинации, волновавшие и расстраивавшие ее, не были признаком распадающегося интеллекта или болезни мозга. Скорее это были образы ее горя: она понимала, что даже когда видит братьев перед собой, они не реальны — это просто болезненные напоминания о счастливых временах, и она должна отыскать способ с ними примириться. Итак, все было решено. Мы покинули Гавайи и обосновались в Калифорнии, где я вернулся к работе, а она занялась домом; мы поговаривали о детях, но это ни к чему не привело; мы вели жизнь совершенно отличную от той, к которой она привыкла, и мы понимали, что былого уже не вернуть. Я не утратил искусства правильно выбирать круг общения и вскоре подружился с Расти Уилсоном, вице–президентом «Эн–би–си». Мы познакомились на площадке для гольфа и стали регулярно играть, а поскольку мы с ним были на равных, счет наших матчей всегда оставался под вопросом вплоть до восемнадцатой лунки. Я поведал ему о своем желании снова найти интересное дело; когда я об этом заговорил, он сперва занервничал, без сомнения решив, что я подружился с ним исключительно с целью получить работу. — Дело в том, Расти, — объяснил я, стараясь разубедить его, — что в деньгах я не нуждаюсь. Честно говоря, я очень богат и мог бы не работать ни дня в своей жизни, если бы захотел. Но мне стало скучно, вот и все. Мне нужно чем–то заняться. У меня был перерыв последние… — я чуть не сказал «двадцать или тридцать», но вовремя осекся, — …два–три года, и я теперь жажду снова чем–нибудь увлечься. — А какой у вас опыт? — спросил он с облегчением, поняв, что я не собираюсь клянчить талоны на обед. — Вы раньше работали в индустрии развлечений? — О да, — со смехом ответил я. — Я занимаюсь искусством, можно сказать, всю свою жизнь. Я руководил различными проектами — как правило, на административных должностях. По большей части в Европе. В Риме мне доверили строительство оперного театра, способного соперничать с театрами Вены и Флоренции. — Терпеть не могу оперу, — с презрением сказал Расти. — Дайте мне лучше Томми Дорси[91]. — В Лондоне я работал на выставке, собравшей шесть миллионов человек. — Терпеть не могу Лондон, — сказал он, сплевывая на землю. — Там холодно и сыро. Что еще? — Олимпийские игры, открытие нескольких крупных музеев, я работал с «Метом»[92]. — Ясно, ясно. — Он поднял руку, чтобы остановить меня. — Я все понял. Крутились и там, и сям. А теперь хотите попытать счастья на телевидении. — Этим я еще никогда не занимался, — объяснил я. — А мне нравится разнообразие. Послушайте, я знаю, что такое шоу–бизнес и как обходиться ограниченным бюджетом. Я в этом хорошо разбираюсь. И я быстро учусь. Скажу вам, Расти, вы не найдете Его не пришлось долго уговаривать — нам нравилось общество друг друга и, к счастью, он поверил мне на слово и не стал требовать рекомендаций или телефонов тех, кто работал со мной прежде. Что к лучшему, ибо все они давно мертвы и где–то похоронены. Он пригласил меня на «Эн–би–си» и устроил экскурсию; и меня поразило то, что я увидел. При мне готовили к выпуску несколько программ, один звукоизолированный павильон сменялся другим, разномастная публика внимательно смотрела на суфлера с карточками–шпаргалками, который сообщал им, что делать — смеяться, хлопать или топать от восторга ногами. Мы посетили монтажные, я познакомился с парой режиссеров, которые едва обратили на меня внимание: то были потные, лысые мужчины средних лет с торчащим изо рта сигаретами и очками в роговой оправе. Я обратил внимание, что стены увешаны, в основном, фотографиями кинозвезд — Джоан Кроуфорд, Джимми Стюарта, Роналда Колмана[93], — а не их телевизионными собратьями и поинтересовался, почему. — Так больше похоже на Голливуд, — объяснил Расти. — Дает актерам возможность о нем мечтать. Есть два типа телезвезд: те, кто пытаются пробиться в кино, и те, кто уже не могут получить работу в кино. Ты или восходишь, или катишься вниз. Работу на телевидении карьерой никто не считает. Мы закончили наш тур в его пышно декорированном кабинете, осмотрели съемочную площадку «Эн–би–си», где с огромной скоростью носились взад–вперед актеры, техперсонал, секретарши и будущие звезды. Мы присели на крайне мягкие диваны возле стеклянного столика у камина, в добрых двадцати шагах от его стола из красного дерева, и я понял, что ему нравится демонстрировать свое богатство и положение. — Два дня назад я сидел там, где я сижу, — сказал он мне. — А знаете, кто сидел на вашем месте, умоляя дать ей работу в телешоу? Я покачал головой: — Кто? — Глэдис Джордж[94], — торжествующе сказал Расти. — Кто? — переспросил я; это имя мне ничего не говорило. — Глэдис Джордж! — повторил он. — — Простите, но я не знаю, кто она, — сказал я. — Я никогда… — Глэдис Джордж была кинозвездой несколько лет назад, — сообщил он мне. — В середине тридцатых она номинировалась на Оскара за роль в фильме «Храбрость — девиз Кэрри»[95]. Я снова покачал головой. — Простите, — объяснил я. — Я не видел этого фильма. Я редко хожу в кино. — Пару лет спустя «Три придурка»[96] сняли пародию на него. Вы должны были это видеть. «Злобность — девиз Кудряшки». Это было нечто! Я вежливо рассмеялся. — Ах да, — тихо пробормотал я, хотя понятия не имел, о чем речь, но полагал, что если ищешь работу в этой индустрии, демонстрировать подобное невежество — не самая удачная мысль. — Это была сенсация. — «Злобность… э….». — Глэдис Джордж могла бы стать большой звездой, — продолжил он, не обращая внимания на мои попытки вспомнить название фильма. — Но неверно повела себя с Луисом Б. Майером[97]. Принялась болтать направо и налево, всякому, кто готов был послушать — а поверьте мне, таких было немало, — что он крутит роман с Луизой Райнер[98] за спиной ее мужа. Всем известно, что Майер и Клиффорд Одетс не пылали любовью друг к другу — несколько лет назад Майер назвал его жалким коммунякой, — но правды в этих слухах не было. Глэдис просто страдала от того, что Майер отдает лучшие роли Луизе, или Норме Ширер, или Кэрол Ломбард[99], или какой–нибудь шлюшке, с которой трахался. Это все дошло до Майера, и он перестал давать ей работу, но придерживал ее контракт, чтобы отомстить. Она только сейчас от него освободилась, но ни одна студия не хочет иметь с ней дела. Поэтому она пришла ко мне. — Ясно, — сказал я изо всех сил пытаясь уследить за его рассказом. Я понял, как много еще мне предстоит узнать о Голливуде, насколько этот город погряз в сплетнях, и как это может сделать или испортить карьеру. — Так вы дали ей работу? — Господи, нет же, — сказал он, яростно качая головой. — Вы шутите? Для такого человека как я, такая девушка означает одно. П. Р. Облему. Я задумался. — Ясно, — повторил я, на сей раз — улыбнувшись. Он пытается сказать, предположил я, что люди все время приходят к нему в надежде получить работу. На том месте, где сижу я, за эту неделю побывали уже сотни людей, так что я просто согреваю его для следующего сидельца. Все это — экскурсия, огромные студии, роскошный кабинет, имена звезд, решение, кто будет, а кто не будет работать в Голливуде, — это все для моей же пользы. Я встал и протянул ему руку, полагая, что понял его намек: возможность получить работу на его студии стоит дороже, чем пара партий в гольф. — Спасибо за экскурсию, — сказал я. — Что вы делаете? — спросил он, когда я развернулся и направился к двери. — Куда это вы собрались? Я еще не добрался до самого интересного. — Послушайте, — ответил я, стараясь показать, что со мной такие игры не пройдут. — Если у вас нет работы для меня — отлично. Я просто хотел… — Нет работы для вас? Матье, Матье! — сказал он, смеясь, и снова похлопал по месту напротив себя. — Присядьте, друг мой. Думаю, я нашел работу Я рассмеялся и снова сел, а он изложил мне свой замысел. «Шоу Бадди Риклза» было делом серьезным. Оно шло в прайм–тайм — тридцатиминутная комедия, выходившая на «Эн–би–си» в восемь вечера каждый четверг. И хотя программа выходила всего один сезон, она стала одним из самых популярных шоу на телевидении и, независимо от того, что выпускали в эфир другие станции в тоже время, оно неизменно их побеждало. Это была семейная комедия. Сам Бадди Риклз, ныне забытый всеми, кроме самых дотошных киноведов, с середины двадцатых до середины сороковых был актером второго плана. Он никогда не снимался в главных ролях, вечно играл лучших друзей Джеймса Кэгни, Микки Руни и Генри Фонды, а однажды сражался на экране с Кларком Гейблом за руку Оливии де Хэвилленд[100] (разумеется, проиграл). Ролей в кино он больше не получал, и ему предложили это шоу на «Эн–би–си»; он согласился и принес ему успех. Концепция была простая: Бадди Риклз (персонаж получил его собственное имя, с маленьким изменением — он был известен как Бадди Ригглз) — обычный семьянин, живущий в калифорнийском пригороде. Его жена Марджори — домохозяйка, у них трое детей, Элейн (семнадцати лет), которая, к ужасу Бадди, начала интересоваться мальчиками, Тимми (пятнадцать лет), любитель прогуливать школу, и Джек (восьми лет) — он все время путает значение слов, вызывая общий смех. Каждую неделю кто–нибудь из детей ввязывается в какую–нибудь историю, которая могла бы плохо закончиться, но Бадди и Марджори направляют их на путь истинный, заставляя понять все ошибки как раз к ужину. Ничего сногсшибательного, но людям нравилось, и в этом, главным образом, была заслуга сценаристов. «Шоу Бадди Риклза» писали Ли и Дороти Джексон — семейная пара средних лет, они создавали сценарии лучших программ все последнее десятилетие. Они были популярны и устраивали в своем доме экстравагантные вечеринки, на которые стремились получить приглашение все, кто хоть что–нибудь из себя представлял. Дороти была известна свои острым язычком, а Ли — пьянством, но при этом они считались одной из счастливейших пар в шоу–бизнесе. — Я ищу нового продюсера для «Шоу Бадди Риклза», — сказал Расти мне в тот день у себя в кабинете. — Двое уже есть, но мне нужен третий; у продюсеров разные обязанности, так что третий парень не останется без работу. Что скажете? Я шумно вздохнул и задумался. — Буду с вами откровенным, — сказал я. — Я ни разу не видел эту передачу. — У нас есть все пленки здесь в студии. Мы усадим вас на день, и вы сможете посмотреть все от начала до конца. Мне нужен человек, который займется публичным имиджем программы. Создаст для нас паблисити. Я собираюсь запускать новое шоу сразу же после этого, через полгода, поэтому мне нужно удерживать рейтинг. «Шоу Бадди Риклза» должно стать для людей неотъемлемой частью вечера четверга, понимаете? — Хорошо, — сказал я, постепенно проникаясь идеей. — Это я могу. — Да, но не могли бы вы начать вчера? Работа оказалась куда более сложной, чем я мог себе представить. И хотя шоу пользовалось успехом — сценарий был остроумным и едким, игра актеров простой, что нравилось американской публике, — группа, выпускающая шоу, была не удовлетворена. Расти Уилсон, действующий вице–президент, регулярно устраивал встречи с тремя продюсерами «Шоу Бадди Риклза», чтобы обсудить наши планы и виды на будущее. Небольшие проблемы возникли в начале третьего сезона, когда «Эй–би–си» запустили совершенно новую телевикторину, составившую конкуренцию нашему шоу: они предлагали простым людям выиграть миллион долларов. Тем не менее, это не сработало, поскольку в то время все каналы уже были наводнены викторинами, и мы быстро восстановили наше первенство. Сам Бадди Риклз был странным парнем. Несмотря на невероятную популярность у американской публики, он не любил паблисити и избегал как участия в ток–шоу, так и почти всех интервью, кроме самых значительных. Когда мы соглашались на интервью, он всегда все обговаривал со мной заранее и требовал, чтобы я сидел все время рядом с ним, что удивляло меня, поскольку он был одаренным человеком и нуждался в моей помощи не больше, чем я — в страховании жизни. — Я не хочу, чтобы они копались в моей жизни, — объяснял он. — Человек имеет право на личную жизнь, разве нет? — Разумеется, — отвечал я. — Но вы же знаете, каковы эти журналы. Если вы хотите что–то скрыть, они очень скоро это раскопают. — Вот поэтому я и не хочу говорить. Пусть люди смотрят шоу. Если оно им нравится — отлично, это все, что им нужно. Им ни к чему знать что–то про меня, так ведь? Я не был в этом уверен, и не понимал, что же он пытается скрыть. Он был счастливо женат на тридцатипятилетней женщине по имени Кейт, у них было двое маленьких детей, которые частенько приходили к нам на площадку. Поскольку он давно уже работал в этом бизнесе, не похоже, чтобы в его жизни имелось что–то, до сих пор не известное широкой публике. Я подумал, что он просто скрытный человек и решил: пусть его тайны остаются при нем. Хотя журналы стремились получить доступ к нему, я старался их ограничивать, предоставляя им в качестве компенсации больше интервью с другими звездами программы. После нескольких месяцев скорби по братьям настроение Стины наконец улучшилось. Она стала проявлять интерес к моей работе и даже попыталась несколько раз посмотреть передачу, но не могла досидеть до конца, поскольку сочла ее глупой. На Гавайях телевидение популярностью не пользовалось, так что вскоре вместо телевидения она заинтересовалась местной политикой, как в те времена, когда мы впервые встретились на антивоенном митинге. — Я нашла работу, — заявила она как–то вечером за ужином, и я от удивления опустил нож и вилку. Я даже не подозревал, что она ее ищет. — В самом деле? — спросил я. — И что же ты собираешься делать? Она рассмеялась: — Ничего особенно, просто устроилась секретаршей. В «Лос–Анджелес Таймс». Сегодня утром ходила на собеседование, и мне предложили эту работу. — Но это чудесно! — воскликнул я, обрадовавшись, что у нее появились новые интересы, и она перестала скорбеть. — Когда начинаешь? — Завтра. Ты не против? — Почему я должен быть против? Ты можешь сделать там карьеру. Ты всегда интересовалась политикой. Тебе надо поучиться журналистике. В таких местах для молодежи открываются широкие возможности. Она пожала плечами, будто ее это не интересовало, но я подозревал, что она уже над этим думала. Стина была не из тех женщин, что могут удовольствоваться канцелярской работой, когда они способны на большее; она была умна и талантлива, ей должна понравиться оживленная атмосфера «Лос–Анджелес Таймс». — Я знаю там кое–кого, — сказал я, вспоминая репортеров отдела развлечений, с которыми вел дела. — Уверен, это хорошее место. Может, позвоню им. Дам знать, кто ты. Попрошу их за тобой приглядывать. — Нет, Матье, — сказала она, накрыв мою руку своей. — Позволь мне самой с этим справиться. Все будет хорошо. — Но они могут познакомить тебя со всеми, — запротестовал я. — Пообщаешься с людьми. Заведешь друзей. — И тогда они станут думать, что раз я замужем за продюсером «Шоу Бадди Риклза», значит, с моей помощью они смогут получить доступ на телевидение. Нет, уж лучше я сама. К тому же пока я просто секретарша. Посмотрим, что будет дальше. Мы отправились на вечеринку в дом Ли и Дороти Джексон, где собралась бо́льшая часть самых значительных персон в телеиндустрии. Роберт Келдорф приехал со своей новой женой Бобби — «да, это женское имя», все время повторяла она, представляясь, — и устроил грандиозное шоу, рассказывая всем, как он недавно переманил ведущего Деймона Брэдли из «Глаза» в «Алфавит». Лорелея Эндрюс почти всю вечеринку подпирала стойку бара, сигарета безвольно свисала с ее нижней губы: она жаловалась всем, кто готов был слушать, как с ней обошелся Расти Уилсон; нет нужды говорить, что я старался избегать ее. Стина выглядела сногсшибательно в бледно–голубом туалете без бретелек, скопированном с платья, которое Эдит Хед создала для Энн Бакстер в фильме «Все о Еве»[101]. Моя жена впервые встретилась со множеством людей, которые работали со мной изо дня в день, и ее взволновало знакомство с этим блестящим обществом; глаза у нее широко открывались всякий раз, когда она видела сногсшибательные туалеты на проходящих мимо дамах. К сожалению, все эти имена для нее ничего не значили; она так редко смотрела телевизор, что когда я представил ее самому Стэну Перри, она улыбнулась и попросила принести ей еще один «манхэттен». — Матье, — сказала Дороти, пробираясь к нам через комнату и широко раскинув руки, чтобы заключить меня в страстные объятья. — Очень рада вас видеть. Как всегда роскошны. — Я рассмеялся. Дороти нравилось вести себя экстравагантно — она удушала блистательными комплиментами тех, кому симпатизировала, и жалила острым язычком тех, кого не выносила. — А вы, должно быть, Стина, — игриво добавила она, оценивающе разглядывая мою изящную жену, ее благородные черты, бронзовую кожу и большие карие глаза. Я затаил дыхание, надеясь, что она сможет сказать что–нибудь милое, ибо мне очень нравилась Дороти и не хотелось, чтобы наши отношения испортились. — На вас — Вообще–то, Ли — тоже писатель, — добавил я, слегка поддразнивая ее. — И кто из нас может себе представить «Шоу Бадди Риклза» без самого Бадди Риклза, а? — Пойдемте со мной, Стина, если вас и в самом деле так зовут, — игриво сказала Дороти. — Я хочу познакомить вас с молодым человеком, в которого вы обязательно влюбитесь без памяти. И только подумайте об алиментах, которые вы сможете затребовать с этого парня, когда наконец–то от него отделаетесь. Ему же до пенсии считанные дни. Если бы она только знала, подумалось мне; но я был рад, что она решила познакомить Стину с гостями, поскольку было бы нелепо, если бы жену всем представлял ее муж. Лучше, если это сделает хозяйка — и к тому же устроит из этого настоящее шоу. Стине понравится, она познакомится с людьми, а Дороти будет считать, что выполняет одну из своих светских обязанностей. Я направился к стеклянным дверям, выглянул наружу и обрадовался, увидев Расти и Бадди — вот истинно американские имена, подумал я, — увлеченных беседой с какой–то парой средних лет. Я решил подокучать им и, подойдя ближе, слегка кашлянул. Передо домом простиралась великолепная лужайка, прожекторы трепетно подсвечивали фонтан, превращая его в настоящее произведение искусства. Звук струящейся воды всегда завораживал меня — он казался удивительно уместным в прохладном ночном воздухе. Я опасался, что мое вмешательство в беседу вызовет неприязненные взгляды, но Расти, казалось, обрадовался и поманил меня. — Матье, вот вы где, рад вас видеть, — сказал он, пожимая мне руку. — Привет, Расти, Бадди, — сказал я, ожидая, что меня представят паре, нервно переминавшейся рядом. — Мы говорим о политике, — сказал Расти. — Ты ведь интересуешься политикой, верно? — О, едва ли, — ответил я. — Стараюсь не ввязываться. Я уже успел выяснить, что стоит мне влезть в текущие события, как они сразу же завлекают меня в свое логово и превращают в своего узника. — Повисла тишина, и я подумал, не оставить ли мне риторику на долю Дороти. — Я привязан лишь к самому себе, — тихо добавил я. — Ну, мы просто говорили о Маккарти[102], — сказал Расти, и я застонал. — А это обязательно? — спросил я. — Мы же не на работе. — Обязательно, потому что это важно, — твердо сказал Бадди, что меня удивило, поскольку я и не подозревал, что у него вообще есть какие–то политические убеждения. Я бы удивился, узнав, что он знает имя хозяина Белого дома, не говоря уже о сенаторах или конгрессменах от своего штата. — Если мы не начнем действовать сейчас, потом будет слишком поздно. Я пожал плечами и посмотрел на мужчину и женщину, стоявших слева от меня; они так учтиво поклонились, будто были японцами, или я — королем. — Джулиус Розенберг[103], — представился мужчина, протягивая мне руку, и я крепко ее пожал. — Моя жена Этель. — Женщина подалась вперед и поцеловала меня в щеку, что было неожиданно, но этим она мне и понравилась, особенно когда слегка покраснела. — Рад познакомиться, — сказал я. — Матье Заилль. Я один из продюсеров «Шоу…». — Мы знаем, кто вы, — тихо сказал мистер Розенберг. Я посмотрел на Расти, который тут же заговорил снова. — Послушайте, — сказал он, возвращаясь к разговору. — Я вам гарантирую, что к Рождеству Маккарти насадит голову Ачесона[104] на кол. Образно говоря. — Мы все рассмеялись, ибо подозревали, что при случае сенатор Джозеф Маккарти может обойтись и без метафор. — Ему нужна поддержка. Но вопрос в том, станет ли Трумэн его поддерживать? — Трумэн вряд ли сумеет поддержать даже свою футбольную команду, — как и следовало ожидать, пробормотал Бадди, но я был не согласен. Я никогда не встречал с президентом Трумэном и ничего о нем не знал, кроме того, что читал в газетах и видел по телевизору, но на меня он производил впечатление честнейшего человека, способного постоять за своих друзей. — Вспомните Элджера Хисса[105], — сказал мистер Розенберг, после того, как я высказал свое мнение. — Разве он поддержал Элджера Хисса? Я пожал плечами: — Это другое дело. Хисса должен был поддержать Ачесон, Трумэн не имеет к этому отношения. — Вот потому–то старина Джо теперь может выжать его досуха, — очень низким голосом сказала миссис Розенберг; прозвучало, как из бочки — гораздо ниже, чем у ее мужа, да и всех нас, — и я даже подумал, действительно ли она женщина. Мы замолчали и посмотрели на нее, поскольку она принялась излагать свою версию дела Хисса — длинный и запутанный монолог, который, как я заподозрил, она произносила уже далеко не в первый раз. Ее версия событий звучала примерно так: Элджер Хисс работал в Госдепартаменте и был недавно осужден за шпионаж — чтобы показать всем, на что способна страна, если возникнет угроза. В Вашингтоне распространилось мнение — об этом говорили все время, — что коммунисты внедрились в самое сердце основных предприятий, корпораций и госслужб страны, включая индустрию развлечений — особенно в индустрию развлечений, — и Джо Маккарти развернул личную кампанию по их разоблачению или, точнее, преследованию безвинных под предлогом «красной угрозы». Этель Розенберг, хоть и не была близка с Хиссом, знала его достаточно хорошо, чтобы понимать, что единственное преступление, которое он совершил на первом процессе, — лжесвидетельство, но оно привело ко второму обвинению; она была уверена, что крестовый поход Маккарти может уничтожить страну. Разумеется, и она, и ее муж были известными коммунистами — как и следовало ожидать, они сообщили нам об этом в тот вечер, — и я подумал, что их фанатичная ненависть к Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности по сути своей мало чем отличается от маккартизма. — Хисса уничтожил конгрессмен от Калифорнии, — сказал мистер Розенберг. — Все бы закончилось благополучно, если бы не эта гнусная маленькая жаба. — Никсон[106]. — Расти яростно выплюнул имя в то время еще малоизвестного политика. — А теперь он спелся с Маккарти, и они доберутся до Ачесона, а как только они это сделают, мы все окажемся в тюрьме. — А каким боком тут Ачесон? — невинно спросил я, демонстрируя свое невежество, поскольку Дин Ачесон был государственным секретарем при Трумэне. Он защищал Хисса после ареста, хотя это поставило под угрозу его карьеру, заявив репортерам, что каков бы ни был исход процесса, он не повернется спиной к своему другу, и добавив, что его дружбу нелегко заслужить, а еще труднее ее лишиться. Естественно, и Никсон, и Маккарти радостно ухватились за это высказывание. — Но я не могу понять, зачем нам нужно влезать в эти дела, — наивно сказал я. — Я уверен, с сенатором покончено. Его день настанет, а настав, как и любой день, растворится в ночи. Бадди рассмеялся и покачал головой, словно я был полным идиотом, а я прищурился, глядя на него и не понимая, чего я здесь не понимаю. Расти взял меня за руку и уволок обратно в дом, где продолжалась вечеринка, и эта тройка у нас за спинами растаяла во мраке. — Послушай, Матье, — сказал он, отводя меня в угол; говорил он спокойно, сдержанно. — Здесь вокруг тебя не коммунисты, но люди, которые не могут оставаться безучастными и допустить, чтобы Маккарти уничтожил их, как он это уже проделал с другими. Ты видел «черные списки», ты… — В киноиндустрии — разумеется, — запротестовал я. — Но при чем здесь мы? — Все только начинается. — Расти наставил на меня палец. — Помяни мое слово, Матье, все только начинается. И когда это случится, мы сразу же поймем, кто наши истинные друзья. — Его слова слегка встревожили меня, я почувствовал себя простым наблюдателем, перед которым разворачивается настоящая драма — ощущение, ставшее уже привычным для меня. Нервно сглатывая, я смотрел, как он отходит от меня. — Знаешь, что сказал Хью Батлер[107] об Ачесоне? — спросил он, остановившись в нескольких шагах. Я покачал головой. — После того, как Ачесон выступил в защиту Хисса в Сенате, он встал и завопил: «Убирайся! Убирайся! Ты всегда был врагом Соединенных Штатов!». Вот что здесь происходит на самом деле, Матье. Это не страх перед коммунистами, красными или как бы их там ни называли. Это лишь старая добрая риторика. Если будешь громко выступать и окажешься достаточно сильным, рано или поздно кто–нибудь придет и вздернет тебя. Он подмигнул мне, развернулся и величественно закружился в вальсе с Дороти Джексон, не сбившись ни на такт. Отворачиваясь от них, я увидел, что губы его прижаты к ее уху, они что–то шептали, а Дороти ловила каждое слово, анализировала и запоминала, чтобы поразмыслить потом. Дрожь пробежала по моему телу, и на миг я вспомнил парижский Террор 1793 года. Тогда тоже все так начиналось. За год или два все стало еще хуже. Многие писатели и актеры, лучшие в своей профессии, предстали перед Комитетом по антиамериканской деятельности — их обвиняли в недостатке патриотизма. Одни все отрицали, и это сошло им с рук; другие утверждали, что невиновны и попали в тюрьму; некоторые в порядке упреждения принялись изо всех сил демонстрировать свой американизм. Вспоминаю, как однажды утром, открыв газету во время президентских выборов, в самом начале «охоты на ведьм», я увидел портрет Томаса Дьюи[108], грозящего с трибуны коммунизму; его обступили Дженет Макдоналд, Гэри Купер и Джинджер Роджерс[109]; последняя не позволяла тому факту, что она родилась в том же городе — Индепенденс, Миссури, — что и Трумэн, ни на йоту изменить ее оголтело республиканские антикоммунистские взгляды. Стина успешно делала карьеру в «Лос–Анджелес Таймс» — она, как и следовало ожидать, стала репортером, сперва освещала местные события, которыми не желали заниматься опытные журналисты, но со временем спектр ее расширился и временами ей сопутствовала удача. Она писала о трехмесячной забастовке водителей автобусов — но не о политических аспектах требований водителей, а о тех, кто пострадал от этой забастовки; ее очерки были очень трогательны. Она даже выиграла местную награду для журналистов за серию статей о проблемах школьного образования в центральном Лос–Анджелесе и примерно в то же время начала интересоваться телевизионными новостями. Сперва ей не повезло, поскольку она отказалась работать на «Эн–би–си», решив, что ей предлагают работу не благодаря ее заслугам, а из–за меня, но в конце концов она получила работу на местном канале. Наша программа по–прежнему пользовалась успехом, но в конце концов аудитория у нас сформировалась и мы достигли пика своей популярности. Примерно в это время «Шоу Бадди Риклза» номинировали на «Золотой Глобус», и вся команда отправилась на обед в отель «Беверли Уилшир», предвкушая передышку от бесконечных новостей и ничем не подкрепленных слухов о том, что происходит с нашими коллегами в Вашингтоне — столице нации и, предположительно, центре правосудия. В итоге, несмотря на четыре номинации, мы не получили ни одну из наград, и все впали в уныние, поскольку стало ясно, что текущий сезон может стать последним, и вскоре всем нам снова придется искать работу. За соседним столиком сидел Марлон Брандо, забавляясь со своей наградой за фильм «В порту», и я услышал, как Джейн Гувер пытается вовлечь его в разговор о последних деяниях инквизиции, но он на это не клевал; он был вежлив и любезен, но после показаний Элиа Казана[110] упорно отказывался обсуждать Комитет. Я слышал, что ему пришлось нелегко — он разрывался между естественным отвращением к поступку учителя и искренним восхищением его творчеством, и мне было жаль его, ибо Джейн была не из тех женщин, от которых легко отвязаться. Я ускользнул в бар, где обнаружил Расти Уилсона, который топил в стакане свою печаль из–за неполученных наград. — Для нас это последний раз, Мэтти, — сказал Расти, и я поморщился; в последнее время он стал меня так называть, несмотря на то, что мне это не нравилось, ибо воскрешало в памяти давно прошедшие времена. — В следующем году нас здесь уже не будет, вот увидишь. — Матье, Расти. И не будь таким пессимистом, — пробормотал я. — У тебя будет новое шоу. Еще лучше этого. Ты еще всех сделаешь. Но сказав так, я в это не верил. За последний год Расти ввел в сетку вещания несколько новых программ, и все они провалились; безопасно было ставить на то, что еще до начала нового сезона его уволят. — Полагаю, мы оба знаем, что это неправда, — горько сказал он, читая мои мысли. — Со мной все кончено. Я вздохнул. Я был не в настроении снова и снова рассуждать на эту тему — его мрачные пророчества противоречили моим оптимистическим взглядам на будущее. Я заказал нам выпить и облокотился на стойку бара, рассматривая сотни людей, столпившихся на танцполе, — настоящий Ноев ковчег, переполненный знаменитостями, которые обменивались воздушными поцелуями, восхищались туалетами и драгоценностями друг друга. Оперные театры для меня остался далеко в прошлом. — Ты слышал, Ли и Дороти вызвали, — в конце концов сказал он, и я развернулся к нему, от изумления расплескав выпивку по стойке. — Нет, — вытаращил глаза я. В то время не нужно было пояснять смысл этих слов — простая фраза «Х вызвали» говорила все о карьерных перспективах названного лица. — Прямо сегодня, — сказал он, одним глотком допив виски; лицо у него при этом скривилось от боли. — Им нужно в двухдневный срок прибыть в Вашингтон для дачи свидетельских показаний. Так что с ними покончено. Боюсь, оставшиеся серии придется писать нам самим. Я задумался — новости сокрушительнее и вспомнить было сложно. — Они ничего не говорили, — сказал я, вытягивая шею, чтобы разглядеть наших сценаристов, сидевших за столиком. — Даже не упоминали об этом. — Полагаю, не хотят никого беспокоить, — сказал он. — Тем более сегодня. — Тем не менее… это может быть очень опасно. Я хочу сказать, они же рисковать не станут. — Ты ведь знаешь Дороти, — пожал плечами Расти. — Их собираются связать с делом Розенбергов. Я рассмеялся: — Но это же просто нелепо — какая может быть связь между ними и Дороти с Ли? Он удивленно посмотрел на меня: — Ты что, не помнишь? — Не помню что? — Розенбергов. Мы же все с ними знакомы. Ты однажды с ними встречался. Я недоуменно посмотрел на него, и лишь после его объяснений вспомнил любопытную супружескую чету, с которой пару лет назад повстречался на вечеринке у Джексонов. С тех пор они, вместе с тем, стали Я не мог поверить, что совершенно безобидная пара, с которой я познакомился на той вечеринке, были ныне знаменитыми Джулиусом и Этель Розенберг; меня поразило, что я совершенно об этом забыл, хотя, честно говоря, мы с ними обменялись едва ли десятком слов. — Но какая связь с Дороти и Ли? — спросил я. Расти нервно посмотрел по сторонам, опасаясь, что его подслушают и самого втянут в это дело. — Они были друзьями, добрыми друзьями, — сказал он. — Джексоны не коммунисты, но они в свое время путались с разными политическими группами. Но они не «красные». Отнюдь. Разве что малость розоватые, если честно. Они увлекающиеся люди, интересуются всем понемножку, но слишком легкомысленны, чтобы заниматься чем–либо всерьез. Однако прошлое у них бурное, и если Джо Маккарти все это раскопает, им конец. А выяснить это не составит труда. У него повсюду шпионы. Будь начеку. То, что нас с тобой вызовут, — лишь вопрос времени. Я задумался. Сможет ли мое французское подданство защитить меня от допросов Комитета. По правде сказать, так называемое бурное прошлое Джексонов — ничто по сравнению с моим; хотя я никогда особо не интересовался политикой, поскольку своими глазами видел, сколь недолговечны любые политические движения, я не мог положа руку на сердце сказать, что не имел контактов ни с какими иными государственными строями — в свое время я бывал связан со всеми. Я не боялся того, что может произойти, но меня тревожило то, что карьеры и жизни стольких людей способен погубить фанатизм одного оппортуниста. — Ты поедешь с ними? — спросил я Расти. — В Вашингтон? Морально поддержать? Он фыркнул: — Ты шутишь? Тебе не кажется, что мне и здесь проблем достаточно? Не хватало еще, чтобы на меня навесили ярлык «красного». — Но они же твои друзья, — возмутился я. — Ты же не можешь не воспользоваться шансом, чтобы выказать солидарность со своими друзьями перед Комитетом. У тебя ответственный пост. Если ты встанешь и скажешь, что они невиновны, то… — Послушай меня, Матье, — холодно сказал Расти, положив мне руку на плечо и на сей раз обходясь без уменьшительного ко мне обращения. — Ничто в мире не заставит меня сесть в самолет и отправиться в Вашингтон прямо сейчас. И ты не сможешь сказать ничего такого, что изменило бы мое решение, так что не трать время. Я кивнул и мне стало горько; если он с такой легкостью предает друзей, которых так давно знает, вряд ли он способен хранить преданность мне. В этот момент наша дружба закончилась, и я отвернулся от него. — Ну тогда не рассчитывай увидеть меня здесь в ближайшие дни, — сказал я на прощание. — Потому что если ты не собираешься их поддерживать, значит это сделаю я. Дороти и Ли уже допрашивали, когда я прибыл в Палату на слушания Комитета. Накануне вечером мы вместе поужинали, стараясь не говорить о предстоящем допросе, хотя полностью избежать этой темы было невозможно. Никто не говорил о Расти — я подозревал, что они успели поссориться с ним перед отъездом из Калифорнии, — но дух его витал над нами, как призрак грядущих неприятностей. Стина пыталась разрядить обстановку байками про то, какие сложности возникли у их телестанции после передачи о школьных наградах, но настроение у всех было безрадостным, и мы напивались, пытаясь избежать пауз в разговоре. В результате на следующее утро я проспал — нехарактерно для меня — и смог попасть на заседание лишь после одиннадцати утра, через полтора часа после начала слушанья. К счастью, друзей моих только что вызвали, так что пропустил я немного, но, тем не менее, клял себя, потому что они стояли спиной к залу, а я хотел, чтобы они видели, что я здесь, на их стороне. — Это просто комедийное шоу, — говорил Ли, когда я усаживался на место рядом с толстухой, шумно жевавшей мятные конфеты. — Вот и все, в нем нет никакого подтекста. — Так вы хотите сказать Комитету, что ваши взгляды и убеждения не сказались на характерах персонажей… «Шоу Бадди Риклза». — Это произнес бледный тощий человек, сенатор от штата Небраска, сверяясь с бумажкой, чтобы убедиться, что не перепутал программу. За огромным дубовым столом сидела в ряд дюжина человек, между ними сновали секретари, раскладывая заметки и бумаги с нужной информацией. Я увидел сенатора Маккарти — он располагался в центре группы, толстый, похожий на луковицу; он отчаянно потел под светом ламп и направленных на него камер. Казалось, его мало интересовали Дороти и Ли — он углубился в изучение дневного выпуска «Вашингтон Пост», время от времени покачивая головой, чтобы подчеркнуть несогласие с тем, что писалось в газете. — Может быть, подсознательно, — осторожно сказал Ли. — Я хочу сказать, что когда что–то пишешь, ты… — Так вы признаете, что привносили свои личные убеждения в эту телевизионную программу, которую каждую неделю смотрят миллионы человек по всей стране? Вы это признаете? — Вряд ли «убеждения», — возразила Дороти. — Мы говорим о телевизионной программе, в которой самая большая дилемма, с которой сталкиваются персонажи, — обновить ли семейный автомобиль или потратить деньги на домработницу на два дня в неделю. Это всего лишь комедийный сценарий для телевидения. Это не «Коммунистический манифест». Я поморщился, когда она это произнесла, — Дороти выбрала самый неудачный пример, чтобы доказать свою точку зрения. Сенатор от Небраски пристально посмотрел на нее, раздумывая, подождать ли ему пару минут, прежде чем вернуться к эту замечанию, или же настал подходящий момент для атаки. Он решил атаковать. — Значит, вы читали «Коммунистический манифест», миссис Джексон? — спросил он, и когда она открыла рот ответить, засверкали вспышки камер. — Я читала и Библию святого Иакова, — осторожно сказала она. — И Конституцию Соединенных Штатов. А вы ее читали, сэр? — Да, — ответил он. — Я прочла много книг. Я — писатель. Я люблю книги. — «Коммунистический манифест» вы тоже любите? — Разумеется нет, я просто хотела сказать… — Миссис Джексон, — громыхнул вдруг сенатор Маккарти, и все взгляды устремились на него. Он был известен своим ужасающим нетерпением со свидетелями, поэтому телевизионные съемки этих процессов уже начали подрывать остатки доверия общественности к нему. — Прошу вас, не тратьте время Комитета, устраивая нам ненужную экскурсию по вашим, без сомнения, обширным книжным полкам. Это правда, что вы общались с Джулиусом и Этель Розенбергами, вступили в заговор с ними, чтобы свергнуть законное правительство Соединенных Штатов, и лишь за недостатком улик вы и ваш муж не разделили судьбу этих изменников? — Недостаток улик в наши дни едва ли служит оправданием, сенатор, — резко сказала Дороти. — Миссис Джексон! — заорал он в ответ так, что даже я подпрыгнул на стуле. — Вы общались с Джулиусом и Этель Розенбергами? Они бывали в вашем доме по общественным делам, вы обсуждали способы, какими вы… — Мы не общались! — закричала Дороти, стараясь перекрыть шум. — Они бывали у нас, может быть, но мы не были близки. Я едва знала их. Хотя, следует заметить, что нет никаких твердых доказательств, что… — Вы в настоящее время являетесь членом коммунистической партии? — завопил он в ответ: обычно этим вопросом он открывал свою охоту. — Нет, не являюсь, — с вызовом ответила она. — Вы когда–либо являлись членом коммунистической партии? — спросил он точно таким же тоном, и на сей раз она несколько замялась. — Нет, я никогда в ней не состояла, — осторожно сказала она. — Но вы признаете, что посещали их собрания? Читали их литературу? Распространяли грязные идеи, растлевающие умы американской молодежи… — Все было не так, — сказала она, начиная сдаваться; она загнала себя в угол, и все присутствующие это понимали. Возможно, она никогда не была членом партии, но разумеется, она знала об этой организации и читала об их идеалах. — Вы — Никогда не говорила, что я… — Вы хладнокровно… — И кроме того я ставлю под сомнение… — Вы были в сговоре… — Я не верю, что меня… — Вы символизируете все, что… Собрание превратилось в хаос. Сенатские приставы проводили Джексонов через заднюю дверь. Сенатор от Небраски вызвал следующего свидетеля и заседание продолжилось. После того дня события развивались стремительно. Ли и Дороти занесли в «черный список», им запретили работать в индустрии развлечений. Мы нашли пару новых сценаристов, но программа все равно уже выдохлась, а когда к следствию привлекли и самого Бадди Риклза, нам не оставалось ничего, кроме как закрыть шоу. Через несколько месяцев Ли и Дороти разошлись. У него начался роман с дочерью бумажного магната, и в итоге, после развода и новой женитьбы он занялся этим бизнесом. Дороти так больше и не оправилась после «охоты на ведьм». Она привыкла быть в самом центре событий, устраивать вечеринки, блистать на них остроумием, поэтому изгнание из общества больно ударило по ней. Мы со Стиной часто с нею виделись, но мы одни от нее не отвернулись. Те же, кто продолжал работать в индустрии, все больше опасались оказаться замеченными в связях с попавшими в «черный список», а те, кто испытал это на себе, по большей части уехали из Америки в Лондон или в Европу, где государственное правление было умереннее. К тому времени, когда «черные списки» отменили, Дороти уже не была прежней — она спилась; я потерял ее след после того, как покинул Америку, но мне представлялось, что она кончила свои дни где–нибудь в доме престарелых — ярко накрашенная, по–прежнему пьет, все еще пишет и все еще проклинает Маккарти и Расти Уилсона, которого уволили с «Эн–би–си» вскоре после закрытия «Шоу Бадди Риклза»: он получил щедрое выходное пособие и доживал старость в безвестности. Мы со Стиной еще несколько лет провели в Калифорнии, хоть я в итоге ушел из телевизионного бизнеса. Мы там обосновались, но много путешествовали и были счастливы, пока не началась война во Вьетнаме: тогда ожили воспоминания о погибших братьях Стины, и она снова стала одержима политикой. Она ездила по стране, выступая против войны, и погибла во время стычки в Беркли, когда безрассудно выскочила перед армейским грузовиком, пытаясь его остановить. Мне было очень больно, ибо мы счастливо прожили больше двадцати лет, поэтому я собрал вещи и снова покинул Калифорнию с тяжелым сердцем. На сей раз я решил вернуться в Англию и вести праздную жизнь. В 1970–80–х я жил на южном побережье, неподалеку от Дувра и немало счастливых дней бродил по тамошним улицам, воскрешая в памяти юность, с трудом узнавая места, изменившиеся за прошедшие двести лет. Но я по–прежнему чувствовал себя как дома — эти десятилетия были наполнены приключениями и счастьем, я узнал о внезапном взлете к славе моего племянника Томми и был очень этим удивлен. Но со временем я понял, что должен уехать: мне стало беспокойно, а такое случалось каждые лет двадцать, — и в 1992 году я вернулся в Лондон, хоть и не сразу определился с планами на будущее. Я решил снять небольшую квартиру где–нибудь на Пиккадилли, поскольку не хотел сильно привязываться к городу, если мной снова овладеет тяга к перемене мест; по воле случая снова я оказался в мире телевидения и создал нашу спутниковую телевещательную станцию. Так я прожил последние семь лет. |
||
|