"Трест Д.Е. История гибели Европы" - читать интересную книгу автора (Эренбург Илья Григорьевич)«Даешь Европу»В номере газеты «Дейли мейль» от 31 декабря 1930 года был напечатан обзор наиболее важных событий, случившихся в истекшем году. Новогодний номер «Дейли мейль» заканчивался радостным аккордом: Новогодний номер «Дейли мейль» был аккуратно доставлен подписчикам 31 декабря 1930 года около 7 часов вечера. В это время Енс Боот прогуливался по снежным улицам Москвы. Он был в праздничном настроении и в ответ на любезное пожелание далеких редакторов «Дейли мейль» готов был закричать: — С Новым годом! С новым счастьем! Москва готовилась к встрече Нового года. И Москва тоже была в праздничном настроении. На это имелись свои причины. Крупные административные и финансовые перемены, осуществленные в минувшем году, способствовали развитию русской промышленности. Редкостный урожай окончательно заплатал дыры прошлых лет. Правда, гибель Германии являлась серьезным ущербом для хозяйства Республики. Но к 1930 году Россия стала все чаще оглядываться на восток. Самой богатой и могучей частью России являлась Сибирь. Благодаря энергии сибиряков, этот край, еще двадцать лет тому назад служивший местом ссылки, как суровый и безлюдный, затмил Канаду. Иркутск и Чита могли потягаться с хорошими американскими городами. Что касается Владивостока, то уже тогда можно было с уверенностью сказать, что лет через двадцать он станет соперником Сан–Франциско. Собственно говоря, Россия начинались с Волги. Москва представляла собой странный пример: огромный, густо населенный центр, столица всей Республики, она вместе с тем являлась почти пограничным городом, ибо на запад от нее находились разоренные и малонаселенные области. По все же Москва была еще столицей. Магазины кичились товарами, школы — профессорами, рестораны — винами. Новый год сулил всем счастье и удачу. Поговаривали даже о восстановлении разрушенных западных областей. Только некоторые пессимисты, слишком хорошо помнившие 1920 и 1925 годы, косились на западных соседей. Эксперимент, произведенный господином Феликсом Брандево над Германией, казался им весьма поучительным. Но на то они и были пессимистами. Население оставалось спокойным: западные границы России хорошо охранялись. К тому же совсем недавно, а именно во время приема делегации «О–ва распространения французской культуры», премьеры — польский, господин Тшетешевский, и румынский, господин Грохотеску, — заявили о своих миролюбивых намерениях. Итак, Москва имела все основания встречать спокойно Новый год. В правлении рыбного треста гражданин Ильин просматривал отчет и баланс. Он курил черную манильскую сигару, и его легко было бы спутать со стальным королем Америки, мистером Джебсом. К сожалению, у гражданина Ильина еще не было вращающегося табурета. Но это являлось единственным минусом. Как мистер Джебс, гражданин Ильин жил по секундной стрелке своих часов, думал исключительно цифрами — миллионами тонн рыбы или миллиардами рублей, засыпая, махал руками и ногами, ибо ему казалось, что он идет на заседание правления треста, а во сне подписывал чудовищный счет, требуя у главнеба оплаты сметы главводы на содержание трильона килограммов вяленой главрыбы. Последнее являлось, конечно, сном, в действительности же гражданин Ильин был образцом практичности. Проглядев отчет и баланс, он удовлетворенно улыбнулся: — Прекрасный год, а во Франции сдохли все сардинки. Наглядное сопоставление! Вслед за этим гражданин Ильин распределил ночь: с 11 часов 30 минут до 11 часов 59 — два бифштекса и парфэ, в 12 часов — встреча, с 12 часов 01 до 12 часов 14 — тосты, с 12 часов 15 до 12 часов 30 — отдых и кофе, с 12 часов 30 до 12 часов 42 — в автомобиле Петровка — Арбат, с 12 часов 43 до часу — ласки девушки. Далее — сон. И так как часы показывали уже 11 часов 23 минуты, гражданин Ильин скатился вниз. Какая–то старушка, семенившая мимо подъезда, испуганно перекрестилась. — Чуть не зашиб, прости господи! Мериканец! Гражданин Ильин вовремя прибыл в ресторан «Эксцентрик». Туда собрались заправилы всех трестов Москвы. Они деловито ели по три–четыре бифштекса каждый, пренебрегая соусами. Только в питье сказывались еще традиции дряхлой Европы — все считали своим долгом пить шампанское, фыркая и отплевываясь, потому что в душе они предпочитали хороший неразбавленный спирт. Всех превзошел гражданин Хапьян. Он съел восемь бифштексов, выпил пять бутылок шампанского и подрядил на вывоз одиннадцать разномастных девиц. «Интернационал» пели бунтари, мечтатели и аскеты, собравшиеся в помещении Коминтерна на товарищескую вечеринку. Делегат Германской коммунистической партии, товарищ Гекель, произнес речь: — Безумие умирающей буржуазии и нерешительность вождей пролетариата уже погубили Германию. Но это пиррова победа империализма. Мы можем со спокойной уверенностью глядеть в грядущее. На международном конгрессе в Женеве наша резолюция получила одну шестую всех голосов. Мало помалу пролетариат освобождается от иллюзий… Все присутствующие подняли стаканы с пивом и чокнулись. Товарищ Лоранс, председатель Французской компартии, долго жал руку товарищу Гекелю, решительно говоря: — Рано или поздно, но во Франции произойдет революция. (Как читатели увидят впоследствии, он был вполне прав, и мы назвали бы его пророком, если бы не сознание, что рано или поздно все случается в жизни.) Енса Боота не было ни на вечеринке Коминтерна, ни в ресторане «Эксцентрик». В маленькой кооперативной чайной на Шаболовке сидел полотер Чуг, бывший красноармеец армии Буденного, и прихлебывал из чайной чашки какой–то прозрачный и достаточно призрачный напиток. К нему подошел человек в кожаной куртке и сказал: Не узнаешь? Вместе белых били. Давненько. Лет двенадцать тому назад. Чуг не обладал хорошей памятью, но собутыльнику сердечно обрадовался и спросил еще самогона. Председатель «Треста Д. Е.» решил тряхнуть стариной. В Москве он почувствовал себя юношей, наводившим орудия на Кремль и мечтавшим о том, что Европу можно спасти этими невинными снарядами. Поэтому Новый год он встречал в чайной на Шаболовке с полотером Чугом. Выпив третью чашку, Чуг сказал: — Так ты говоришь, с тобой деникинцев били? Так! А еще я французов бил под Одессой… А еще поляков… «Даешь Варшаву!» Енс Боот томно вздохнул и сказал: — Ну, а теперь как живешь? — Теперь? Ничего — разворачиваемся. Истинного значения этого глагола Енсу Бооту узнать не удалось, ибо раздавшийся оглушительный грохот прервал их мирную беседу. Не разлучаясь, они выбежали на улицу. — Склады взорвались! — Врешь, это салют в честь конгресса! — Учебная стрельба! — Батюшки, говорят, поляки прилетели! В толпе говорили разное. Но, дойдя до Москвы–реки, Енс Боот и Чуг увидали вместо 4–й фабрики текстильного треста груды развалин. Каменный мост был также поврежден. Вся Москва, четверть часа тому назад безмятежно встречавшая Новый год, в ужасе металась по улицам. Споров больше не было: всем стало ясно, что это налет вражеских самолетов. Раздались второй и третий взрывы. Была уничтожена электрическая станция, и город погрузился во тьму. Начальник штаба Республики спокойно отдавал приказы. Он был убежден, что через несколько минут советская авиация прогонит польские аппараты. Взрывы продолжались. Красная Пресня перестала существовать. Из Главвозфлота сообщили, что летчикам не удалось обнаружить врага. Петровский, недоуменно щуря глаза, глядел в окошко. Взрывы раздавались теперь на юге — это гибло Замоскворечье. Вбежавший комиссар артиллерийских курсов Лукьянов закричал: — Это не самолеты. Это артиллерийский обстрел. — Вы что, рехнулись? Обстрел! Откуда? Этого никто не знал. Еще удалось запросить Смоленск и Брянск. Оттуда ответили: все спокойно, никаких банд. С Брянском говорил Петровский. Говорил в 2 часа 26 минут. Через три минуты он погиб. Так как взрывы происходили с интервалами, большей части населения удалось выбраться из города. Все дачные местности по Казанской и Нижегородской железной дороге были полны народа. Утром Енс Боот и Чуг, оставшиеся в беде неразлучными, грелись у костра на станции Быково. Взрывы еще продолжались, хотя Москва представляла собой огромный пустырь, заваленный камнями. Причин катастрофы никто не знал. Старушка, чудом спасшаяся, лопотала, разумеется, о чуде: Москва погибла в наказание за кончину последнего иерея, последовавшую в городе Коврове. Какой–то ученый рабфаковец вопил: — Это нитроатомные бомбы. Радиоактивный распад. Двадцать лет тому назад об этом писал Уэллс. Вопил он так рьяно, что старушка молила: — Да уймите же его, голубчика. Сил нет. Хуже бомбы. Другой, просто дурак, кратко сказал: — Подкоп. Чуг спросил Енса Боота: — А ты что скажешь? Но Енс Боот пил чай и ничего не сказал. Взрывы к вечеру возобновились. Они продвигались туда же, куда и люди, то есть к востоку. Беженцы тонули в сугробах, избегая больших дорог. Приблизительно две трети погибли, остальные добрели до Волги. Уцелевшие члены Совнаркома перебрались в Нижний Новгород, который был объявлен временной столицей Республики. Удалось наладить связь с некоторыми городами. Выяснилось, Петербург, Киев и Одесса погибли. Сибирь настаивала на переезде правительства и Читу. Собрался Реввоенсовет, обсуждавший меры обороны, но обороняться было невозможно, ибо не было ни войны, ни врага. Линия взрывов быстро приближалась. 6 января был разрушен Харьков, 8–го — Рязань и Владимир. Черт побери! Что делать? — прохрипел председатель Реввоенсовета. Ему никто не ответил. Енс Боот и Чуг не спешили. Они последними покидали гибнущие места. — Что делать? — сказал Чуг Енсу Бооту, выбираясь из мертвой Рязани. Ответа также не последовало. В это время председатель польского кабинета, господин Тшетешевский, принимал лидеров политических фракций сейма. — Я должен сделать вам радостное, но совершенно конфиденциальное сообщение. В сентябре месяце прошлого года мы, а также и союзное румынское правительство, получили от нашей могущественной союзницы–покровительницы Франции предложение уничтожить Россию, которая являлась единственной черной точкой на светлом европейском горизонте. Мы ответили, разумеется, согласием. В декабре под флагом «О–ва распространения французской культуры» к нам прибыла военная миссия. Она привезла нам двадцать восемь метательных орудий системы «Центрифуга Дивуар Эксцельзиор». Эти метатели были изобретены в тысяча девятьсот двадцать восьмом году французским инженером господином Дивуаром и в честь его получили названное имя. Работы над ними совершались в абсолютной тайне, и в прошлом году военный суд города Дижона приговорил к расстрелу одного рабочего, хваставшегося, что на заводе строят необыкновенные круглые пушки. Перевоз орудий также удалось произвести незаметно. Двадцать восьмого декабря была закончена установка центрифуг в разных пунктах нашего государства и в Румынии. В час пополуночи первого января мы приступили к работе. Вы легко поймете причины, по которым я не могу вам описать детального устройства этих метательных установок. Итак, первого января мы приступили к осуществлению нашего плана, и ныне я могу сообщить вам отрадные новости, господа: Москвы, Петербурга, Киева и других гнезд насильников больше не существует! Россия погибла. Все лидеры патриотических фракций сейма от умиления прослезились и трижды пропели: «Еще Польска не сгинела!..» А бывший полотер Чуг, вместо того чтобы натирать воском полы, брел по развалинам рязанских домов и спрашивал Енса Боота: — Что ж делать? Вдруг он увидел нечто странное и похожее на огромную чугунную чечевицу. — Вот так штука, — недоуменно сказал Чуг и уставился на Енса Боота. Директор «Треста Д. Е.» был сообразительным мужчиной и, тщательно оглядев чечевицу, сказал: — Это неразорвавшийся снаряд. Вот такими штуками уничтожена Москва. Это очень заинтересовало Чуга, и он провел над снарядом не менее часа, всячески изучая его. Изучать было, собственно говоря, нечего, кроме марки «Д. Е.», указывающей, что этот снаряд приготовлен для центрифуги «Дивуар Эксцельзиор». — «Д. Е.», а это–то что означает? — полюбопытствовал Чуг. Как легко поймут читатели истории «Треста Д. Е.», это могло означать очень многое, и Енс Боот вместо ответа только усмехнулся. Чуг должен был сам расшифровать странные инициалы и опознать, таким образом, коварного врага. Что ж! Он это и сделал, хитроумный полотер, не зря в свое время бивший поляков и французов. — Ты знаешь, что здесь сказано? — крикнул он. — «Д. Е.» — даешь Европу. — Браво, — отозвался в восторге Енс Боот. — Тонко подмечено. Но Чугу было не до французских комплиментов. Он бежал и кричал: — Товарищи, ворочай оглобли. Идем бить их! Мать!.. Даешь Европу!.. За ним бежал директор «Треста Д. Е.», Енс Боот, и тонким голоском, как молодой петушок, кричал: Даешь Европу! Беженцы останавливались, с минуту нерешительно моргали глазами, а потом повертывали на запад. К вечеру уже не менее трехсот тысяч человек шло навстречу незримому врагу. Слух о походе дошел до Поволжья. Оттуда снялись миллионы. Люди шли с юга и с севера. Шестого январи Совнарком объявил войну. С кем Республика воюет, официально оставалось неизвестным, в декрете значилось туманно — «С империалистическими хищниками». Но вся Россия, которая гневной лавиной неслась на запад, хорошо знала, кто ее враг, и вся Россия, проходя по разрушенным городам, уже занесенными январским снегом, кричала: — Эй! Эй! Да–ешь Европу!.. Шла Красная армия, и шли школьники первой ступени. Шли очкастые марксисты и татары в тюбетейках. Шли бабы, старики, ребята. У красноармейцев были пулеметы. Некоторые крестьяне тащили с собой старые винтовки. Большинство было вооружено дубинами. Общая численность этой необычайной армии достигала двадцати восьми миллионов человек. Поляки и румыны не дремали. Над ордами людей день и ночь кружили самолеты, скидывая бомбы. Центрифуги энергично работали. Были пущены в ход и удушливые газы. Из двадцати восьми миллионов человек больше половины, а именно шестнадцать миллионов, погибло, не дойдя до границы Республики. Но уцелевшие шли вперед, и никакие центрифуги остановить их уже не могли. Впереди всех шли полотер Чуг и Енс Боот. Они вопили: — Даешь Европу! Это было уже возле Брест–Литовска. Позади всех ковыляла старушка и тихонько гнусавила: — Даешь Европу! Она еще не дошла до развалин Москвы. Енс Боот был охвачен подлинным экстазом. Он даже забыл о своем «Тресте». Он кричал: «Даешь Европу». Это было трубным звуком охотника. Вместе с миллионами очумевших людей он шел выгонять из норы рыжую лисицу, прекрасную финикиянку, злую Европу, незабвенную мадам Люси Бланкафар, урожденную мадемуазель Фламенго. — Даешь Европу! Двенадцать миллионов прорвали все преграды. Они ворвались в Польшу и Румынию. Они уничтожили центрифуги «Дивуар Эксцельзиор». 1 января погибла Москва. 17 февраля была взята Варшава. 24 февраля пал Бухарест. 26 февраля господин Феликс Брандево разговаривал по прямому проводу с военным атташе, капитаном Лебазом, находившимся в Кракове. — Русские подходят к германской пустыне, — сказал капитан Лебаз. — Они кричат нечто странное: «Даешь Европу», — и не боятся ничего, вы меня слышите, абсолютно ничего. Двадцать восемь центрифуг погибло. Они хотят пройти пустыню и ворваться во Францию. Отойдя от аппарата, господин Феликс Брандево вызвал лучшего знатока русской литературы академика Делена. — Как перевести «Даешь Европу»? — спросил г–н Феликс Брандево. — Это непереводимо, — ответил академик. — Это неблагозвучно, это невежливо и, главное, это очень неприятно. Я вам желаю, дорогой министр, никогда не услышать этих слов. Господин Феликс Брандево пощупал сердце под манишкой. Оно билось весьма своеобразно. Справиться с Россией было значительно труднее, нежели с палатой депутатов. — Позвать начальника седьмого секретного отдела военного министра, — прошептал он секретарю. — Позовите скорей! Не то… Не то… |
||
|