"Диана де Пуатье" - читать интересную книгу автора (Эрланже Филипп)

Доверьтесь мне…

Несколько недель спустя после празднеств по поводу королевского вступления в Париж Франциск I со своей огромной свитой отправился в замок Ане. Он любил поохотиться и вообще поразвлечься во владениях Великого Сенешаля, доказательством чему служит письмо Брезе сеньору де Ла Рошпо:

А также другое, адресованное главному распорядителю:

На этот раз речь шла не только о развлечениях. Король и Монморанси интересовались мнением Брезе, придворного Нестора, по поводу дела, вызывавшего серьезные разногласия в Совете.

Следовало ли придерживаться суровых условий мирного договора в Камбре, или стоило поискать способ разорвать его? Учитывая то, что семейные связи лучше всего подготавливали удачные политические ходы, Монморанси, приверженец идеи имперского союза, ратовал за брак герцога Орлеанского и инфанты Португалии, дочери королевы Элеоноры от первого брака.

Но Франциск видел, что могущество его соперника близко к краху. Союзник султана и Генриха VIII, которые поддерживали его зыбкое равновесие, он хотел получить благословение на эту скандальную дружбу, ведь король Англии, близящейся к расколу, был ненамного лучше Предводителя неверных. Кроме того, трансальпийское чудо продолжало волновать его воображение.

Поэтому у христианнейшего короля были все причины для попыток приблизиться к папскому престолу и вновь занять твердую позицию в Италии. У папы Климента VII, внебрачного сына Медичи, была племянница (которая в действительности приходилась ему кузиной), Светлейшая герцогиня Екатерина, дочь герцога Урбинского и Мадлены де Ла Тур. Именно на ней Франциск намеревался женить своего младшего сына. Загоревшись идеей смешать кровь Валуа с кровью своих предков, флорентийских аптекарей и банкиров, Климент VII снова примкнул бы к французскому лагерю. Он обещал кардиналу де Грамону, «что выдаст свою племянницу замуж только с согласия короля». Наступило время предложить понтифику настоящий контракт.

У покрытых лепниной стен замка Ане разгорелся настоящий спор. По всей видимости, Брезе не разделял мнения Монморанси, которого приводила в ужас возможность такого мезальянса, а также тревожила предсказуемая гневная реакция императора, но, как бы рьяно престарелый сеньор ни защищал дело единения христианского мира, он не мог не радоваться тому, что его жена станет родственницей герцогини Орлеанской.

Главный распорядитель неохотно уступил. Двадцать четвертого апреля 1531 года был заключен брачный контракт. «Хозяйка дома», как говорил Сенешаль, еще не догадывалась о том, что этот брак сыграет огромную роль в ее жизни.

Сам контракт говорил о щедрости и бескорыстии короля-рыцаря: в нем предусматривались рента в тридцать тысяч ливров для принца, десятитысячное наследство и полностью меблированный замок для его жены.

Что же до приданого, «Дом, в который она (Екатерина) входит», мог обеспечить «всё, что пожелает Его Преосвященство». Но в дополнительных секретных статьях оговаривалось, что папа поможет герцогу Орлеанскому «вновь обрести государство и герцогство Миланское», а также герцогство Урбинское. В действительности, вклад, внесенный в этот союз новобрачной, состоял из нескольких важных итальянских городов.

Кардинал де Грамон доставил этот документ Клименту VII, который уже в июне одобрил его, ограничившись только одним замечанием — заменой наследственных владений Екатерины в Тоскане выплатой ста тысяч золотых экю. После этого Медичи, который одновременно не прекращал переговоров с Карлом Пятым, овладела необыкновенная лень, и он никак не мог поставить свою подпись. Поэтому дискуссия продолжилась.

Людовик де Брезе так и не увидел, чем все закончилось. Он умер в начале лета 1531 года в возрасте шестидесяти двух лет.

Родной внук Карла VII, старейший служитель Короны, был похоронен достойным образом. В архивах Нормандии сохранились приказы, отданные королем по этому случаю:

Величественный надгробный памятник, поставленный в Руанском соборе во славу графа, свидетельствует о верности его вдовы и о том, что на протяжении правления четырех царственных особ он занимал важное место в жизни страны. Однако что же осталось от его значимости во время военных сражений, от его благоразумия на заседаниях Совета, от его умения управлять огромной провинцией, от его верности трону, находившемуся под постоянной угрозой? Ничто не сохранило его от забвения. Если имя последнего из Великих Сенешалей и не стерлось еще в памяти потомков, то только благодаря красоте его жены. Кроме того, до сих пор никто не оценил то влияние, что он оказал на будущую «правительницу» государства.

Большинство из тех историков, которые не отказывают Диане в супружеской верности, считают, что она относилась к старому горбуну с безразличием, разбавленным редкими проявлениями радости по поводу удовлетворенных амбиций. Но разве смогла бы амбициозность сделать сердце молодой женщины настолько суровым и закрытым? Диана не была чудовищем. Она не смогла бы в течение шестнадцати лет оставаться образцовой супругой, если бы не испытывала к своему мужу тех чувств, которые обнаружились в первом же ее письме, где она рассказывает о нем Роберте.

Мы не зайдем за рамки, дозволенные щепетильному исследователю, сказав, что господин и госпожа де Брезе были одной из тех пар, существование которых может привести в замешательство профана, но в принципе не настолько и редко встречающихся: парой, которую поколение из поколения объединяют обаяние интеллекта, авторитет одного и восхищенная нежность, моральная стойкость другого.

Проявления скорби ставшей вдовой Дианы никем не были восприняты благосклонно. Все были рады увидеть в этом подтверждение ее изысканному лицемерию. Гиффре с присущей ему суровостью изобличил ее: госпожа де Брезе, по его мнению, сыграла безутешность так, чтобы «набить цену своей благосклонности». Кажется, что это всеобщее суровое порицание не отражает истинного положения дел. Диане, безусловно, удалось сохранить и укрепить безупречную добродетель и высокомерное достоинство, которые всегда были ей присущи. Но по крайней мере прислушивалась ли она при этом к тому, что подсказывало ее сердце? Лучшие актрисы «живут» своими ролями.

Исчезновение Сенешаля, этого надежного, верного спутника, относившегося к ней по-дружески и даже по-отечески, без всякого сомнения, вызвало в душе графини искреннее сожаление. Диана, у которой были хорошие учителя, смогла извлечь пользу даже из искренности.

Став вдовой в тридцать один год, она оказалась в очень деликатном положении. В эту эпоху и в этом обществе женщина в тридцать один год уже не считалась по-настоящему молодой, если даже ей пока не была уготована отрешенная жизнь.

Влившись в компанию кокеток, «самая красивая из красавиц» подвергалась риску быть сравниваемой, кроме того, могло показаться, что эта гордячка добивается внимания. Ее траур отводил для нее место на вершине, вдали от соперниц и в безопасности от обходительных, быстрых на похвалу людей, которых она презирала. В трауре она приобрела редкую привлекательность, стала желанной, как все недоступное.

При Франциске I, «который желал, чтобы его придворные были свободны во всем», вдов ни в чем не ограничивали. Брантом узнал от королевы Екатерины, «что они намного меньше отличались от других своей одеждой, поведением, скромностью, чем сейчас (то есть при Генрихе III); «они даже танцевали, и их приглашали на танец так же свободно, как девиц и замужних женщин».

«Сейчас (также около 1575 года) такое поведение для них так же недопустимо, как святотатство, — продолжает хронист, — а также и подобные цвета в одежде и аксессуарах, так как они не осмелились бы одеться в другие цвета, кроме черного и белого».

Ответственность за установление таких суровых правил в одежде, следованию которым впоследствии не избежала ни одна женщина, лежит, в первую очередь, на супруге Великого Сенешаля. После смерти своего супруга она стала одеваться только в черное и белое. Это составляло резкий контраст с другими розами-прелестницами Шамбора и Фонтенбло. Но, афишируя таким образом свою скорбь посреди всеобщей радости, она позаботилась о том, чтобы это не вызывало отвращения. Траурные туалеты Дианы были только из шелка, для того чтобы «лучше скрыть ее игру», утверждает ее почитатель, Брантом, добавляя:

Кисть, карандаш и эмаль любезно оставили нам возможность увидеть ее неизменный наряд: широкое платье, стянутое в талии лентой с драгоценными камнями; очень низкий квадратный лиф, обшитый крупными жемчужинами; нитка жемчуга, протянутая с одного плеча на другое; черные рукава, у локтя переходящие в воздушные шары из белой ткани, сжатые на запястьях; эскофьон, тоже черный и унизанный жемчугом, открывающий над висками два небольших локона белокурых волос.

По крайней мере на одном из этих произведений⁵⁵ мы видим Даму Оленя в тот конкретный момент ее жизни с ее большим открытым лбом, носом, ставшим длиннее, чем в 1520 году, бровями, лежащими изящной дугой, властным взглядом, немного тяжелыми чертами лица, скрытой улыбкой, гордой и втайне ироничной.

В то время в моде были тонкая талия, широкие плечи, воплощенная испанская непреклонность. Диана обладала всеми этими особенностями, а также у нее было все то, что делало женщину идеальной в глазах француза 1530 года: величественная походка, высокая грудь, крепкие ноги и руки, изящные ладони и особенно белая кожа, красота которой умело подчеркивалась с помощью платьев из черного атласа с большим декольте.

Такой предстала эта целомудренная и высокомерная Артемида при дворе, который также претерпевал изменения.

В конце лета развлечения королевского двора были прерваны внезапно обрушившейся на Францию чумой. Почти сразу же хозяева Фонтенбло вновь оживились, заботясь о том, чтобы избежать заражения. Луиза Савойская решила укрыться в Ро-Морантене вместе со своей дочерью, но бедствие быстро настигло и сразило ее в Грез-ан-Гатине. Об этом поспешно сообщили Королю, но тот ничуть не торопился приезжать.

Мадам — которая была настолько слаба, что ее дочери пришлось причаститься вместо нее — не слушала увещеваний своего исповедника. Стоны этой мужественной женщины могли тронуть ее злейшего врага. Могла ли она покинуть этот мир, не взглянув в последний раз на своего идола, своего Цезаря, полубога, которого она воспитала? Она так его и не увидела: Мадам умерла, призывая Франциска. Ей было пятьдесят пять лет. Во время похорон в соборе Парижской Богоматери от скорби и угрызений совести король лишился чувств.

Исчезновение этой энергичной, страстной, алчной принцессы (в ее ларцах нашли полтора миллиона золотых экю), хитроумной и властной, вызвало серьезные перемены. Внутри страны Возрождение, апогеем которого стало недавнее учреждение Французского Коллежа, как показалось, одержало убедительную победу. Что касается внешней политики, один Монморанси теперь боролся за поддержание мирного договора в Камбре и за сближение с Карлом Пятым. Наконец, двор перешел не в ведение печальной Элеоноры, а в руки фаворитки.

Анна была честолюбивой, жадной интриганкой, но в то же время, оценив состояние королевской казны, становится ясно, что Франциск не проявлял по отношению к ней такой щедрости, как Карл VII к Агнессе Сорель (не говоря уже о его преемнике). Король-рыцарь давал своей любовнице намного меньше денег, чем своим излюбленным товарищам или таким советникам, как Монморанси.

Мадемуазель де Эйи пришлось ждать 1534 года, прежде чем она вышла замуж за высокородного человека, графа де Пантьевра; и 1536 года, прежде чем она стала герцогиней. Ее муж, старинный друг Бурбона, согласился жить вдали от нее взамен на королевские милости. Ему присвоили титул графа, а затем и герцога д'Этамп, доверили управление Бурбонне, Овернью и, в 1542 году, Бретанью (после смерти господина де Шатобриана!). Анна цинично требовала от него ежегодных выплат. Она также не гнушалась брать взятки.

Кроме своего герцогства, ей достались два замка — в Этампе и в Лимуре — особняк на улице Ласточек в Париже и многочисленные земельные владения с прелестными названиями: Шеврёз, Анжервиль, Анжервилье, Эгревиль, Дурдан, Ла Ферте-Але, Бюр, Сюэвр, Орлю, Бретонкур, Суксинно, Бранне.

Некоторые авторы присваивают госпоже д'Этамп решающую роль в ведении дел в королевстве. Высказать подобное мнение можно, только недооценив характер правителя, установившего абсолютизм и сразу же по восшествии на престол провозгласившего:

В его голове часто рождались обширные замыслы, но Франциск редко реализовывал их самостоятельно. Поэтому он наделял своих министров широкими полномочиями. Но он не позволил бы красивой женщине вносить изменения в его политику, которую при его жизни считали нерешительной и необдуманной, а после приводили в качестве примера политики уравновешенной, гибкой и хитрой.

Впрочем, он не мог устоять перед бытовыми потребностями и зависел от настроения своей любовницы. Хуже того: ее мнение о людях очень быстро становилось и его мнением. И «так как она чаще всего общалась с низкими льстецами, ей редко приходилось рекомендовать самых отважных полководцев, самых честных судей, самых бескорыстных финансистов».⁵⁶

Но мы были бы не правы, безоговорочно полагаясь на мнение хулителей фаворитки. Несмотря на свое женское коварство, высокомерие, любовь к золоту, Анна также смогла стать компаньонкой короля-покровителя актеров и философов, хотя его упрекали в предпочтении «изобретательного искусства искусству высокому». Она была подругой королевы Маргариты, поддерживала Клемана Маро и Доле, защищала преследуемых и столь глубоко разбиралась в новых идеях, что однажды незаметно для себя увлеклась кальвинизмом.

Этой Далиле-богословке нравилось носить «платья из позолоченного кастора, подбитые горностаем, камзолы из позолоченных ярко-красных тканей без горжеток, с большим количеством золота и драгоценностей». Живая, маленькая, смешливая, непостоянная, она была полной противоположностью супруги Великого Сенешаля, олимпийки в одновременно строгих и вызывающих нарядах.

Эти две дамы вели себя, как подруги, но в действительности каждая из них не испытывала к другой особой нежности. Приз, который они, две соперничающие красавицы, получили, не сблизил их. Диана ничуть не скрывала своего отвращения к протестантам, как и Анна — своего благоволения к ним. Но огонь все еще теплился под пеплом. Никто не мог вообразить себе, что печальная вдова однажды возымеет превосходство над блистательной куклой в замках, где Франциск гонялся за призраком своей любезной Италии.

Король не любил шумную зловонную столицу своего государства, архаичный Лувр, башню которого он только что приказал снести, Турнельский дворец, нагромождение строений без всякого стиля. Шамбор был символом и творением его буйной юности. Теперь разочаровавшийся странник, путешественник, вернувшийся в порт и ожидающий новой бури, построил себе небольшой замок Мадрид, напоминавший ему о беде, которой он избежал. Но чтобы утолить тоску по потерянному раю, получить все удовольствия раннего упадка, нужно было нечто большее. Нужен был Фонтенбло.

Россо приехал в 1531 году, Приматиччо в 1533 году; вслед за ними вскоре появился Бенвенуто Челлини. Созданием их гения станет «французская Италия», полная золота, драгоценных пород древесины, настоящего мрамора и его имитаций, аллегорий.

Ломбардские жилища, ставшие недостижимыми для того, кто их так любил, с их галереями, обычными и крытыми, с их садами, получили здесь второе рождение. Венецианский хрусталь наполнил их своим сверканием; на стенах зеркала — заменив старые куски отполированного металла — заняли свое почетное место между гобеленами с вышитыми на них фигурами, творениями Тициана, Брондзино, Андреа дель Сарто. Джоконда улыбалась Леде Микеланджело, Аполлон Бельведерский наблюдал за муками Лаокоона.

Тогда еще не устраивали больших балов, которые войдут в обиход при Генрихе III, но после охоты «маленькая толпа» дорогих Франциску людей веселилась вокруг своего господина, чередуя спортивные игры с религиозными спорами.

Власть, которой обладали тогда женщины, была немыслима в предыдущем веке. В их честь сражались полководцы, слагали стихи поэты и создавали свои творения художники. Дипломатические тонкости для них были так же близки, как и толкования Священного Писания. Ни один министр тогда не осмелился бы проигнорировать их интриги. Именно к ним молодые дворяне обращались с просьбами вывести их в свет, дать совет по поводу внешнего вида, помочь выработать характер.

Король радовался тому, что дофин Франции уже обзавелся любовницей, которой стала госпожа де л'Этранж. Со времени возвращения из плена старшие сыновья короля росли вне дисциплины, вдали от возможных тревог. Франциск хотел, «чтобы они насытились свободой и избавились от страха перед тем, что они пережили в Испании».⁵⁸ Результат оставлял желать лучшего. Только третий королевский сын, Карл, герцог Ангулемский, родившийся в 1521 году, пылкий и грациозный, стал копией того юнца, которого Луиза Савойская не осмеливалась упрекнуть в излишней горячности.

Дофин Франциск вернулся из Мадрида «мрачным и странным». Интересуясь литературой больше, чем оружием, он «предпочитал проводить время в одиночестве и желал, чтобы рядом с ним находились только те, с кем он ладит; большую часть времени он копался в земле и не хотел, чтобы его отвлекали».⁵⁹

Герцог Орлеанский совсем не был похож на своих братьев. Он скорее напоминал Людовика XII в неблагоприятный период его правления. Его таланты в верховой езде и в состязаниях, его сила в физических упражнениях — он прыгал в длину на расстояние вплоть до двадцати четырех футов — не могли скрыть его робкого поведения, его сумрачного вида. По словам венецианского посла Дандоло, многие придворные могли поклясться, что никогда не видели его смеющимся.

Король с обидой находил в нем черты характера, абсолютно чуждые ему самому: серьезность, прозаическую страсть к порядку, безразличие к искусству, умственную леность. От этого мальчик еще дальше углублялся в мир миражей, возникший во время заточения. У него был задушевный друг, Жак д'Альбон де Сент-Андре, сын его слуги, но этого не было достаточно для того, чтобы вернуть счастье его «душе, скорбящей по задушенным радостям его детства».⁶⁰ На праздниках, устраивавшихся при дворе, лишь только госпожа де Брезе как будто наполняла светом его слишком неясный взгляд.

Однажды вечером король пожаловался этой «верной» подруге на нелюдимость молодого принца.

Диана улыбнулась:

— Доверьтесь мне, — сказала она, — я сделаю из него моего кавалера.

Таким образом, она приняла решение, требовавшее большой отваги. Под предлогом услуги, оказываемой королю, она сможет теперь принимать почести от второго королевского сына, позволить ему носить свои цвета, обучать его «платоническому рыцарству».

Платоническое рыцарство, единственное, что осталось от средневековой «куртуазности», стало предвестником «Астреи» и изысков особняка в Рамбуйе.⁶¹ Оно обязывает дворянина полностью отдаться служению даме, не ожидая взамен ничего, кроме некой духовной близости. «Найти целомудрие в любящем сердце — это, скорее, нечто божественное, нежели человеческое», провозглашает в «Гептамероне» один из выразителей мыслей королевы Маргариты,⁶² но божественное должно быть целью именно благородной души. Плотские узы теряют всякое значение перед неземной страстью, объединяющей двух существ в царстве чистого духа. Именно такому чувству соперник Тристанов и Ланселотов посвятит всю свою жизнь.

Пребывание в Испании уже подготовило Генриха Орлеанского к предстоящему уроку. Он воспринимал его всерьез, как, впрочем, он воспринимал и все остальное, и Диана без всякого труда сконцентрировала его податливое воображение на этой химере.

Все это делалось так осторожно, что даже злые языки придворных не находили в этом темы для дискуссий. Супруга Великого Сенешаля не собиралась ни портить свою репутацию, ни заранее давать повода для беспокойства. Она никуда не торопилась, и не без основания. Упорная, своевольная, непроницаемая, она тихо продвигалась к никому не видимой цели