"Диана де Пуатье" - читать интересную книгу автора (Эрланже Филипп)

«Бездна там, наверху»

В течение следующих недель король был в удивительно хорошем настроении и в бодром расположении духа. Франция, вышедшая из войны, также впала в легкую эйфорию. Это было затишьем перед бурей, одной из тех ярких иллюзий, которые судьба с удовольствием дарит человеческим существам, прежде чем толкнуть их в пропасть. Никогда еще столько горя и опасностей не таились под столь блистательным убранством.

В развитии цивилизации наступил кульминационный момент — Французское Возрождение, которое, в некотором роде, по требованию Дианы де Пуатье, прошло под ее знаком.

Рядом с порождениями величественного «коллективного искусства, напитавшегося из глубин народного творчества, как можно назвать архитектуру Средневековья», стали появляться памятники, создатели которых, как и других произведений этого периода, воспевали величие личности человека. Париж преобразился, и другие «привилегированные города», в свою очередь, украсились дворцами, пышными особняками, мавзолеями, убранство которых красноречиво говорило об эволюции умов и показывало противоречивость эпохи.

Над этими гробницами в благочестивом величии преклонили колени молящиеся. А снаружи на каменных лицах лежащих фигур надгробных памятников с безжалостной реалистичностью отпечатались ужас, упадок и отчаяние.

Генриху II досталось счастье, которого был достоин Франциск I, лицезреть во время своего правления целую плеяду великих людей, приравнявших эту эпоху в истории Франции к самым славным векам античности. От Ронсара до Филибера Делорма, от Жана Гужона до Клуэ, от Амбруаза Паре до Клемана Жаннекена разнообразные формы дарования достигли своего совершенства.

Жизнь при дворе, несмотря на распри и трагедии, оставалась такой, какой ее, спустя век, описала госпожа де Лафайет:

Любой невнимательный наблюдатель был бы восхищен триумфом государственности, находящейся на пике «возрождающейся» эпохи, воплощением и символом которой была роскошная Диана де Пуатье. «Любовница его самого (короля) и государства»,¹⁶⁰ она обладала авторитетом, который никогда до того не был доступен ни одной из подданных. Она была больше, чем покровительницей для художников, их вдохновительницей, их моделью. Появившись на свет в лоне старого феодализма, она стала единым целым с волей монарха; непримиримая католичка, она превратилась в языческую богиню своего времени.

Ориана и Дама Оленя стали непреходящими образами. Легенда о нетленной юности столь прочно укрепилась в сознании людей, что всякий бы посчитал святотатством предположить существование хотя бы одной морщинки на этом величественном лице.

Репутация сказочной красавицы позволяла ей даже выдерживать противостояние реальной красоте. Мария Стюарт могла покорять сердца, но именно высокая фигура, одетая в черное и белое, притягивала интерес восхищенных иностранцев, собравшихся целой толпой, чтобы поприсутствовать на свадьбе королевских особ. Ведь тогда должно было состояться не только бракосочетание Елизаветы Валуа и Филиппа II, но также заключался союз между герцогом Савойским, триумфатором Сен-Кантена, и второй Маргаритой, «весьма ученой» дочерью Франциска I, которой было уже тридцать шесть лет. Разве великолепие, которым были облечены эти события, не было одновременно тайным подарком на серебряную свадьбу фантастической пары?

За приготовлениями к празднествам король не забывал о своих весьма набожных решениях. Проповеди, произнесенные во время Великого Поста, возбудили ярость католиков к представителям «секты», и в марте перед церковью Невинно убиенных младенцев развернулись ужасающие сцены. По всей видимости, его подтолкнула на это временная необходимость восстановить порядок.

Второго июня 1559 года появился Экуанский эдикт, настоящее объявление войны, после которого «протестантам осталось либо спасаться бегством, либо поднимать восстание». Чтобы применить подобный закон, необходимы были судьи, относительно усердия которых не возникало бы подозрений. Ведь «Парламент, на чье отношение ко всем предложениям влияло желание сохранить независимость от короны, показав себя непримиримым в вопросах веры при либеральном Франциске I, сейчас склонялся к милосердным решениям по мере того, как Генрих II увеличивал количество репрессивных мер».¹⁶²

Это открытие стало для короля потрясением. Членам Парламента было приказано осуществить в своей среде нечто вроде взаимной цензуры. После нескончаемых споров выяснилось, что сторонники умеренной политики все же одержали верх.

Генрих в ярости сам отправился в Парламент в сопровождении коннетабля и Гизов. Хранитель печатей предложил судьям высказать свое мнение. Но наивный повелитель не увидел ожидаемой покорности. Советники-католики (Сегье, Арле) пылко защищали свободу своего корпуса. Что же касается протестантов, то Анн Дюбур произнес знаменитую фразу:

а Дю Фор, говоря об Ахаве:

сделал прозрачный намек на супружескую измену короля. Это уже было слишком! Король потребовал передать ему протокол и собственноручно вырвал те листы, где были записаны высказанные точки зрения. Затем он приказал самому коннетаблю немедленно арестовать советников Дюбура и Дю Фора (10 июня).

Зловещая атмосфера воцарилась в Париже. Этот акт насилия возвещал о начале репрессий «на испанский лад» и, говоря прямо, о скором появлении судов Инквизиции, которую Валуа в течение целого века не допускали на территорию своего государства.

Тем временем прибыли послы Филиппа II, и сполохи костров сменились сиянием факелов Гименея. Двадцать третьего июня с ошеломляющей помпой состоялось бракосочетание по доверенности Елизаветы Французской с Филиппом; двадцать восьмого было объявлено о помолвке герцога Савойского, и в тот же день начались состязания, удовольствия от которых Генрих ожидал с таким нетерпением.

По всей видимости, рациональный ум Дианы не позволял ей обращать внимания на предрассудки, так как красавица ничуть не предостерегала своего любовника от опасности, относительно существования которой мнения всех прорицателей совпадали.

Действительно, еще в 1552 году астролог Лука Горико заявил, что королю нужно «избегать одиночных боев на огороженном пространстве примерно на сорок первом году жизни». За три года до того появились «Центурии» Нострадамуса, в которых содержалось знаменитое четверостишие:

Королева и коннетабль были очень обеспокоены этим предсказанием, но Генрих сказал только, что «он бы согласился умереть от руки кого бы то ни было, лишь бы он был храбрым и отважным, и слава о нем осталась в веках».

Поэтому Екатерина с ужасом наблюдала за приготовлениями к турнирам. Увиденный ею сон окончательно убедил ее в том, что ее «дорогой господин» собирался бросить вызов судьбе. Никогда еще до сих пор ее так не удручала и не разрывала ее сердце мысль о том, что она станет правительницей.

Генрих испытывал лишь наивную радость оттого, что сможет испытать свои силы и свою ловкость. Согласно традиции, ристалище было организовано на самой широкой улице Парижа, улице Сент-Антуан, перед дворцом Турнель (сегодня это площадь Вогезов), где придворные собирались во время увеселений. Герольды под звуки рожка объявили четырех устроителей турнира, которыми стали сам король, герцог де Гиз, герцог Феррарский и герцог Немурский.

Они торжественно появились 28 июня во всем архаическом великолепии: Его Величество, одетый в черное и белое, цвета своей любовницы, Гиз в белое и алое, Феррарский герцог в желтое и красное, Немурский в желтое и черное. Дамы и кардиналы наблюдали за ними с высоты трибун, которые полностью закрывали вид из окон домов. Герцогиня де Валентинуа сидела рядом с тремя королевами, королевой Франции, королевой Испании и королевой Шотландии, дофиной. Окинула ли она мысленным взором пройденный ею путь, оценила ли она, сколько времени прошло с того момента, как на этой же самой площади двадцать девять лет тому назад маленький герцог Орлеанский на своем первом турнире преклонил свое знамя перед графиней де Брезе?

Состязания 28 и 29 июня прошли наилучшим образом, во славу короля. Генрих восседал на восхитительном турецком скакуне, который ему подарил герцог Савойский, причем у коня было довольно странное имя — Беда. Все восхищались его силой и грацией.

Тридцатого июня в десять часов утра стояла удушающая жара. Когда появилась королева, все обратили внимание на то, что на ней было фиолетовое платье, которое при дворе считалось траурным нарядом, и что она была мертвенно бледна.

Король сразился с герцогом Савойским, затем с несокрушимым герцогом де Гизом. Тогда Екатерина дважды попросила его «более не утруждать себя, так как время уже позднее и чрезвычайно жарко». Но Генрих еще хотел помериться силами с капитаном своих гвардейцев Габриэлем Монтгомери, который во время предыдущей попытки чуть не скинул его на землю. Эта новость вызвала всеобщее воодушевление.

Немур сообщил Генриху, что королева умоляет его — в третий раз — «более не участвовать в состязаниях ради любви к ней».

— Ответьте королеве, что именно ради любви к ней я хочу преломить это копье.

Маршал де Вьейвиль, который, в свою очередь, вышел на ристалище, заявил, что «Его Величество сегодня уже достаточно сражался и покрыл себя славой, поэтому для него лучше всего было бы отдохнуть». И, так как король не слушал его, он добавил:

— Клянусь Богом всемогущим, Сир, вот уже три ночи я думаю только о том, что сегодня с Вами должно приключиться что-то ужасное и что этот день станет для Вас роковым. Что с этим делать, решать Вам.

Генрих был так же упрям, как его бабка, Анна Бретонская. Вместо ответа он приказал Вьейвилю надеть на него доспехи, хотя это входило в обязанности обер-шталмейстера, господина де Буази.

— Сир, — вздохнул маршал, — никогда еще я не делал ничего с такой неохотой!

Король, который в нетерпении не обращал внимания на мелочи, как говорят, не дал как следует затянуть ремешок забрала, и оно не было закреплено.

Соперники налетели друг на друга, сломали копья, зашатались, вновь обрели равновесие, затем приблизились к ограждениям. Король взял новое копье, а Монтгомери, неизвестно почему, остался с этим же зазубренным обломком. Кони вновь пустились вскачь, пышные черно-белые султаны развевались на гребне королевского шлема и надо лбом Беды. Трубные звуки странным образом стихли. В оглушительной тишине всадники столкнулись во второй раз, и сломанное копье Монтгомери, приподняв плохо прикрепленное забрало соперника, вонзилось королю в глаз и вышло через висок.

Раздались возгласы отчаяния, королевы и дофин лишились чувств. О том, что стало с Дианой, история умалчивает.

Король оставался в седле до самого конца дорожки, там его, падающего, подхватили оруженосцы.

— Я мертв, — сказал он.

Истекающего кровью, его перенесли в Турнельскую резиденцию. Диана провожала его взглядом. Она видела его в последний раз.

Генрих прожил еще десять дней. Его бы, вероятно, спасли, если бы как следует промыли его ужасную рану и осмелились провести трепанацию черепа. Тем временем Амбруаз Паре принялся за тщательное расследование дела, наспех отрубив головы четверым приговоренным, а Филипп II прислал несравненного Весаля. В течение двух дней еще была надежда на спасение, но 4 июля больным овладела лихорадка, и 8-го надежды иссякли. Этим вечером Генрих в полной мере выказал свое простодушие и свое политическое невежество: под его диктовку дофин написал французскому послу в Брюссель письмо, в котором умирающий король просил Филиппа II взять под свое покровительство его сына и его народ. Так он дал королю Испании прекрасный повод для вмешательства в дела Франции.

Мужественный и снисходительный перед ликом смерти, он не просил позвать свою подругу. Приближение смерти в одну секунду воздвигло непреодолимое препятствие перед герцогиней, которая, вдали от недоступных отныне королевских покоев, заперлась в своей комнате.

Итак, тот, кто обожал Диану, перед смертью не попрощался с ней. Она не видела Екатерину, находившуюся в тяжелом состоянии, дофина, лежавшего в обмороке; она не приняла участия в интригах, развязавшихся вокруг трона, место на котором печальный супруг Марии Стюарт вскоре должен был оставить вакантным.

Нам ничего не известно о страданиях, что она претерпела за эти десять дней, сбросивших ее с высоты Олимпа, на который она взбиралась столько лет. Должно быть, боль была нестерпимой еще и оттого, что удар казался столь несправедливым и неожиданным. Диана все предвидела, все предусмотрела, кроме того, что копье судьбы на ее глазах сразит служившего ей рыцаря, который был младше ее на двадцать лет, и кинет ее к ногам врагов.

Впрочем, она получила предостережение, как только родилась. Вспомнила ли она тогда о своем гороскопе?

Вспомнила ли она о том, что сказала сама, жалея Джейн Грей: «Бездна там, наверху»?

Вечером 8 июля прибыл посланник королевы и потребовал вернуть драгоценности короны.

— Король умер?

— Нет, Мадам, но все считают, что он не переживет этой ночи.

— Значит, у меня пока нет господина.

Десятого июля 1559 года в один час пополудни Генрих II скончался, что означало ее окончательный крах.

Может быть, ситуация не была бы столь безнадежной годом раньше, когда еще существовала видимость ее дружбы с Екатериной и ее союза с Гизами. Но проявленная ею чрезмерная осторожность теперь лишь облегчала мщение одной и давала повод другим отплатить неблагодарностью. И ведь именно мать молодого короля и дяди королевы завладеют властью!

Первый раз в жизни это высокомерное создание стало искать спасения в смирении. Она отослала драгоценности короны (была также составлена их тщательная опись), попросила прощения у королевы за все нанесенные ей обиды, «передала в ее руки свое имущество и свою жизнь».

Екатерина была в жестоком и искреннем отчаянии, которое, впрочем, не притупило ее способность действовать. Вместо того чтобы оставаться в своей комнате, обитой черной тканью, «не видя ни солнца, ни луны», как того требовал этикет, она незамедлительно отправилась в Лувр в сопровождении новой правящей четы и Гизов. Коннетабль, остававшийся рядом с останками Генриха II, охранять которые входило в его обязанности главного распорядителя, не должен был покидать Турнель.

Герцог де Гиз тотчас же занял покои герцогини де Валентинуа (расположенные рядом с королевской опочивальней), а его брат — комнаты Монморанси. Поэтому дворцовый переворот произошел намного быстрей.

Франциск II, который любил свою мать, боялся и уважал ее, передал ей властные полномочия. Ученица Макиавелли, еще не будучи уверенной в своих силах, поостереглась от того, чтобы принять этот опасный подарок, и благоразумно предпочла уступить первенство Гизам. Это вынудило дядей Марии Стюарт разделить с королевой власть, которой они были полны решимости завладеть.

Было заключено соглашение между лотарингскими принцами и той появившейся практически ко всеобщему изумлению Екатериной Медичи, образ которой сохранится в вечности. В смиренной «флорентийской торговке» уже угадывалась будущая правительница государства, облаченная в полный мрачного величия черный бархат. (Траурные наряды королев были белыми, но Медичи усвоила на примере своей соперницы преимущества, которые черный цвет дает сорокалетним женщинам.)

Екатерина одобрила назначение герцога де Гиза на пост главнокомандующего французской армией и облечение кардинала Лотарингского полномочиями главного министра. Она несказанно обрадовалась тому, что в немилость попал коннетабль, который по приказу Франциска II был «освобожден от всех занимаемых им должностей» и удалился в Шантильи. Государственная печать перешла от Бертрана к Оливье, и Авансон, который к тому моменту уже был финансовым суперинтендантом, покинул свой пост.

Оставалось уладить еще один деликатный для всех вопрос, то есть решить судьбу фаворитки. Герцог д'Омаль попытался вызвать в сердцах Гизов жалость к своей теще, но «кардинал Лотарингский надменно ответил ему, что он должен быть доволен полученным в неравном браке несметным богатством и влиянием, продлившимся несколько лет; а так как сейчас существование этого союза казалось отвратительным и покрывало герцога позором, в интересах знатного дома было мало-помалу избавить людей от воспоминания об этом бесчестии, удалив герцогиню от двора: он предложил ему задуматься о том, что недопустимо было оставить ее здесь, так как это нанесло бы оскорбление королеве-матери, что нужно обязательно все устроить; и что он должен был сохранять и укреплять честными делами величие, которым он постыдным образом был обязан любовнице, ставшей известной в эпоху последнего правления…»

В это жестокое время никто бы не удивился, если бы богиню лишили ее владений, изгнали, бросили в Бастилию и незаметно умертвили. Флорентийка, конечно же, не погнушалась бы ни одной из этих мер, но она «предпочла остаться верной одному из своих охранительных талисманов, на голубом фоне которого была изображена звезда, окруженная змеей, которая кусает себя за хвост, волшебной змеей, знаком Сатурна, и начертан девиз: Fato prudentia major («Знание побеждает рок»). Диана, попавшая в немилость, была все так же опасна. Было бы гораздо мудрее не доводить ее до отчаяния».¹⁶⁴

С другой стороны, Гизы должны были позаботиться о том, чтобы сохранить огромное наследство в их доме.

В конце концов оказалось, что единственным наказанием, которому подверглась герцогиня, стало унижение.

Диана в своих покоях ожидала приговора. Кто же пришел, чтобы объявить его? Тот, кого она любила, как сына, тот, который был для нее едва ли не чичисбеем, галантный маленький архиепископ, недавно ставший благодаря ей в двадцать три года кардиналом и самым богатым прелатом в Европе.

Некогда они вместе следили за агонией Франциска I. Сейчас же, в нескольких шагах от бездыханного тела Генриха II, протеже дал отставку своей покровительнице.

Карл Лотарингский не слишком бережно обошелся с поверженной Охотницей. Принцы, которые были потомками Карла Великого, претерпели унижение, вступив в союз с королевской сожительницей. Поэтому госпоже де Валентинуа не стоило хвалиться этим, чтобы избежать возмещения оскорбления, нанесенного ею королеве-матери. Впрочем, Ее Величество не хотела более ее видеть. Диана, так же, как и герцогиня Бульонская, лишилась доступа ко двору. В остальном вдова Великого Сенешаля могла спокойно наслаждаться своими благами. Ей оставалось лишь кусать губы и вздыхать.

Какое-то время спустя траурная процессия с телом короля проследовала в Собор Парижской Богоматери и затем на кладбище Сен-Дени. Диана наблюдала за ней из окна своего особняка. Носилки украшало скульптурное изображение работы Франсуа Клуэ. Ярко-красная атласная рубашка, усыпанная золотыми лилиями туника из фиолетового атласа, сапожки из позолоченной ткани, длинная мантия из фиолетового бархата, расшитая геральдическими лилиями, и королевская корона составляли убранство Валуа, который отправился на встречу со своими предками. Черный и белый цвета исчезли, но Н, сплетенное с месяцем, украшало траурную повозку таким же сиянием, какое оно распространяло вокруг смертного ложа в Турнельской резиденции.

Оно напоминало о вечной непоколебимой верности Угрюмого Красавца, последнего рыцаря, погибшего на огороженном участке земли, будучи одетым в цвета своей Дамы.