"Возвращение в небо" - читать интересную книгу автора (Лавриненков Владимир Дмитриевич)

Мы — в Берлине

Тридцать минут полета — и мы из пасмурной Восточной Пруссии перенеслись в Польшу. Люди, природа, постройки — все здесь было иным. Весна властно вступала на освобожденную от гитлеровской орды землю. Летное поле зеленело молодой травой, нежно голубело небо.

Пока разместили самолеты, освоили отведенные под штаб помещения, прибыли «дугласы» с техниками и имуществом. До самого вечера занимались устройством на новом месте, подготовкой к завтрашним полетам. Было уже темно, когда незнакомая эмка остановилась у отведенного для нас домика. Не успели расположиться, как в дверь раздался стук и вслед за тем в комнату вошел офицер в авиационной форме. Человека этого я вроде бы не знал, но у него была удивительно знакомая улыбка. Я стал украдкой рассматривать гостя.

— Не узнаете? — весело спросил он, явно стремясь прервать затянувшуюся паузу. Услышав голос, я сразу все вспомнил. Передо мной стоял Горбачев.

— Алексей Николаевич! — радостно бросился я к нему.

Мы крепко пожали друг другу руки, с кинематографической быстротой восстанавливая в памяти события почти трех бурных военных лет.

— Товарищ дважды Герой, нехорошо забывать старых знакомых! А вот вас действительно не грех и не узнать! — взволнованно произнес Горбачев.

— Рад, очень рад встрече, товарищ подполковник…

— Это приятно. А я горжусь успехами старшего сержанта Лавриненкова…

— Да что там, — отмахнулся я. — Нам всем есть чем гордиться: до Берлина рукой подать!

— Что верно, то верно!

Нам принесли ужин, и потекла беседа. Вспомнили тесную караулку на аэродроме вблизи совхоза «Гигант», встречу в старой Мечетинской, пути, что привели нас на рубеж решающей битвы. Горбачев рассказал, как эвакуировался с авиаучилищем с Кубани, как не скоро попал в действующую армию.

— Сейчас я — в штабе корпуса. Инспектором. Летаю в составе полковых групп на боевые задания. Службой доволен. Все идет своим чередом… А за тебя рад, так рад… — Лицо Горбачева со следами шрамов, напоминавших о тяжелых днях войны, светилось каким-то внутренним светом. Он, как и все мы, явно переживал огромный духовный подъем.

Я тоже рассказал Алексею Николаевичу о себе. Потом разговор перешел на близкую обоим тему: воздушные бои, летчики, самолеты. Не забыли и тех товарищей, кто в глубоком тылу занимался учебной работой, готовя летчиков для фронта. Оба хорошо знали, что инструкторы, отправляя своих питомцев в боевые полки, сами рвались на передовую и болезненно переживали отказы.

— Очень трудно было вырваться оттуда, — горячо сказал Горбачев. — Знаете, почему я в свое время пошел навстречу вам, Лавриненков? Потому что понял: вас все равно не удержишь. А пока бы вы добились своего, могли пажить беду себе и испортить немало нервов окружающим…

Приятно мне было услышать эти слова от старшего офицера, моего учителя, а теперь тоже воздушного бойца.

— Я всегда буду благодарен, Алексей Николаевич, за то, что вы тогда помогли мне. Не будь этого — вся жизнь моя могла сложиться совсем иначе. Даже страшно подумать… — Сказал это и тут же вспомнил печальную историю одного из наших летчиков, которая не давала мне покоя. После разговора с Горбачевым она стала для меня еще более понятной. А история эта такова.

Летчик, о котором идет речь (назовем его Борисом Ивановым), молодой, энергичный лейтенант, тоже бывший инструктор, мечтал о боевых вылетах, атаках, победах, славе, жил мыслью хотя бы однажды побывать в настоящей воздушной схватке, сразить противника, предстать перед товарищами с заслуженной боевой наградой. Стремления Иванова можно было лишь приветствовать, если бы они были продиктованы не только тщеславием. В этом, к сожалению, я не уверен. И жалею, что очень недолго знал Бориса, чтобы иметь право утверждать обратное. Перевода в наш полк он добился с помощью брата, служившего в одном из вышестоящих штабов, и прибыл к нам уже в конце войны. В то время советская авиация безраздельно господствовала в воздухе. Новичку в такой обстановке было весьма непросто добиться, чтобы о нем заговорили однополчане. А Борис мечтал заслужить признание товарищей, самоутвердиться среди испытанных воздушных бойцов. Желание добиться цели любой ценой притупляло у него чувство бдительности, порождало беспечную самоуверенность, пагубную для летчика. И беда не заставила себя ждать.

Помню, в апреле 1945 года, когда мы завершали разгром окруженной в Кенигсберге вражеской группировки, гвардии лейтенант Борис Иванов, погнавшись за одним из последних «Мессершмиттов», которые еще решались подниматься в воздух, пренебрег элементарными правилами ведения боя и в результате подставил свой самолет под огонь фашистского истребителя.

Это была последняя боевая потеря нашего полка — горькая и бессмысленная…

Нелегкую науку проходил на фронте человек, прежде чем стать настоящим воздушным бойцом. Не каждому она была под силу. Не под силу оказалась эта наука и Борису Иванову. Мы жалели его и досадовали. Досадовали, потому что за всем случившимся видели только бесшабашную удаль и бессмысленную погоню за призрачной славой.

Внимательно выслушав меня, Алексей Николаевич неожиданно спросил:

— О Кожедубе слышал?

Имя моего товарища по Чугуевскому училищу прозвучало неожиданно, я даже не сразу сообразил, что речь идет об Иване Кожедубе. А когда понял это, сказал:

— Мы с ним не один пуд соли съели в училище!

— Так вот, заговорил я о нем не случайно. Иван Кожедуб тоже два года просился на фронт и только на третий получил право пересесть с двухместного учебно-тренировочного самолета на боевой. Думаю, у него было не меньшее желание сбивать «мессеров» и «фоккеров», чем у Бориса Иванова. И Кожедуб сбивал их! Только за десять дней боевых действий он уничтожил над Киевом одиннадцать фашистских самолетов! Такого успеха мог добиться только большой мастер своего дела. А недлинного мастерства никогда не достигнет тот, кто пренебрегает накопленным до него боевым опытом, кто нарушает выработанные практикой правила и не соблюдает требования дисциплины. Летчик же, о котором ты рассказал, предал забвению все эти принципы и жестоко поплатился за легкомыслие. Согласен ты с этим, товарищ Лавриненков?

Это была принципиальная, трезвая оценка случившегося. И я был полностью согласен с Горбачевым. Трагическая гибель Бориса Иванова еще раз напомнила нам, что война есть война, что ее законы неумолимы, что за любые просчеты приходится расплачиваться кровью.

Вдоволь наговорившись с Алексеем Николаевичем, мы условились, что вместе полетаем над Берлином, и вышли на улицу. Ночное небо было усыпано звездами. Высоко над головой гудели тяжелые самолеты — авиация дальнего действия несла свой бомбовый груз в сторону укреплений противника.

— Завтра будет работа и нам! — сказал я Горбачеву, и мы расстались.

Утром выяснилось, что наш полк намечено включить непосредственно в бои за взятие Берлина, а пока нам было предложено отдыхать, набираться сил. Вскоре подали автобус, и летчики отправились на экскурсию в Познань.

В тот день мы впервые прогуливались по улицам заграничного города. В Познани не было никаких разрушений, будто война обошла ее стороной. В городе уже открылись магазины, кинотеатры, базары, костел зазывал к себе верующих утренним звоном. Мы с интересом осматривали дома, витрины магазинов, вглядывались в лица местных жителей. Интересно, что они думают о происходящем, как относятся к нам?

Позже мы имели возможность убедиться, что настрадавшийся польский народ, как и народы других освобожденных от фашизма стран, видел в нас своих спасителей, которые принесли им покой, мир, счастье. Это очень окрыляло нас, помогало глубже понять значение великой освободительной миссии советского народа…

Так и не совершив ни единого вылета, полк снова погрузился в «дугласы». Я с командирами эскадрилий проработал маршрут до Реппена, расположенного у озера возле Франкфурта. Мы знали, что советские войска успешно ведут решающее наступление, что они прорвали укрепления неприятеля и подавили бешеное сопротивление немецко-фашистских дивизий. Поэтому невольно опасались, что самое главное свершится без нас. А между тем каждый солдат и офицер нашей части мечтал воевать именно на берлинском направлении, чтобы своими глазами увидеть, как расползется по швам и рухнет «непобедимая» гитлеровская военная машина.

Пролетев сто с лишним километров, мы оказались над линией фронта. Рядом, по ту сторону Одера, шло жестокое сражение с врагом.

События, связанные со штурмом фашистского логова, никогда не померкнут в памяти участников Берлинской наступательной операции.

Весеннее солнце щедро заливало землю своими лучами, цвели сады, весело зеленели обочины военных дорог, а за Одером поднимались черные столбы дыма, полыхали пожарища, небо бороздили боевые самолеты.

…Выполняя боевую задачу, мы прошли над Одером, над разрушенным Франкфуртом, над темными лесами, которые тоже были окутаны дымом. Небо было чистым. Промелькнувшие невдалеке несколько вражеских самолетов поспешно ретировались, не вступая в бой. А потом случилось неожиданное. Нам встретилась группа фашистских истребителей, летчики которых вели себя так, что мы поняли: хотят сдаться в плен. Мы привели группу на свой аэродром, и гитлеровцы произвели нормальную посадку — видимо, раньше им приходилось отсюда летать.

Срулив с посадочной полосы, немецкие пилоты выключили моторы, вылезли на крыло, подняли руки. Как были не похожи эти сгорбившиеся фигуры в помятых вылинявших мундирах на тех фашистских молодчиков, с которыми я лоб в лоб встречался в небе Сталинграда и Донбасса!..

Возвращаясь из полета, ветераны полка Амет-Хан, Алелюхин, Головачев, Тимофеенко, Остапченко, Тарасов, Борисов, Королев первым делом спешили на КП. Как обычно, докладывали о выполнении задания, а по голосу, по выражению лиц нетрудно было догадаться: не только выполнили задание, но и пролетали над Берлином. Я хорошо понимал состояние боевых друзей, потому что сам испытывал то же чувство гордости за свой народ, за свою Родину, за свою партию. И мне тоже не терпелось пролететь над столицей фашистского рейха, встретить в небе одного из тех, кто за Волгой сбил Тильченко, кто поджег над Крымом машину Карасева, кто продолжал бессмысленную кровавую бойню в Восточной Пруссии и еще не сложил оружия в Берлине.

Наконец я увидел под крылом своего истребителя затянутый тучами дыма Берлин. Группе, с которой я летел, хватило горючего лишь для того, чтобы один рае проскочить над городом, но картина была столь впечатляющей, что мы были вполне удовлетворены увиденным.

Па аэродроме нас ожидал приказ немедленно перебазироваться в район Фюрстенвальде. Полк шел следом за передовыми частями. Наступление развивалось молниеносно. Несколько дней назад 800 бомбардировщиков дальней авиации нанесли удар по опорным пунктам неприятеля и берлинским аэродромам. 16-я воздушная армия, в которую мы теперь входили, совершила два массированных налета (в них участвовало 1486 «петляковых», «Ильюшиных», «лавочкиных»).

В Фюрстенвальде полк задержался лишь на один день. Этот день запомнился тем, что над нашим аэродромом промелькнул какой-то странный самолет. Летчик, вероятно неожиданно для себя, увидел на поле, где еще вчера стояли «мессеры», наши «лавочкины» и взял такую крутую горку, что сразу растаял в небесной голубизне. Мы удивились скорости и необычному силуэту этой машины.

Тем временем поступил приказ срочно перелететь на аэродром, расположенный на одной из окраин фашистской столицы. Разложив на столе карту Берлина, мы легко нашли интересовавший нас пункт Шенефельд. Аэродромная команда быстро погрузилась на автомашины. Я сначала полетел на новую базу один, чтобы осмотреться, оценить обстановку.

Шенефельд… Берлинские богатей знали, где возводить свои дачи: лес, живописные поляны, красивые дороги…

На горизонте серой стеной проступал город.

Передовая команда нашего полка находилась уже на аэродроме.

«Можно садиться?» — спросил я по радио и, получив утвердительный ответ, направил машину к бетонированной полосе, на которой густо чернели свежезасыпанные воронки.

Пока рулил, успел осмотреться. На краю аэродрома увидел полуразрушенные широкие ангары, служебные и казарменные помещения.

В течение получаса в Шенефельде приземлились две наши эскадрильи. Третья расположилась на аэродроме Темпельхоф.

Это было 25 апреля 1945 года.

Как только смолкли моторы, мы услышали нестихающий грохот артиллерии: советские войска выбивали гитлеровцев, засевших в домах и подвалах. В тот день, завершив окружение группировки противника, в Берлине соединились войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов.

Группу за группой мы направляли истребителей туда, где требовалась их помощь. Летчиков приходилось подолгу уговаривать, чтобы соблюдали паузы между вылетами — никто не хотел оставаться на земле.

25 апреля советские войска вошли в соприкосновение с американскими войсками на Эльбе, близ Торгау. Это означало, что немецко-фашистские соединения в северной Германии были отрезаны от своих войск, находившихся в южной Германии. А в Берлине и в небе над ним все еще продолжались жестокие бои.

Берлин затянуло дымом. А над черными столбами дыма проплывали рваные облака. Прикрываясь ими, «Юнкерсы» и «фоккеры» прорывались к городу и сбрасывали свой смертоносный груз. Мы звали об этом, и Амет-Хан повел шестерку «лавочкиных» на перехват фашистских самолетов. Ожидая появления врага, Амет-Хан долго патрулировал над указанным ему участком города. Его время уже истекало, когда из-за облаков выскочило несколько «фоккеров».

Мастер атак, герой Сталинграда, Крыма, Пруссии, Амет-Хан первой пулеметной очередью поджег ведущего фашистской группы. Пилот выпрыгнул с парашютом, а ведомые, покинув его, ушли на запад.

«Фоккер» упал вблизи нашего аэродрома. Тут же приземлился и летчик. Он пытался удрать. Но несколько предупредительных автоматных очередей заставили гитлеровца поднять руки.

Вскоре после этого Елизаров и Бойков тоже сбили фашистский истребитель…

Один из своих аэродромов гитлеровцы устроили прямо посреди Берлина. Нам приходилось его штурмовать. Трудное это дело. В пылающем городе не просто отыскать даже сам аэродром, а уж нанести по нему удар — и подавно. И все же наши гвардейцы сумели поджечь несколько находившихся на аэродроме самолетов…

В дни штурма Берлина мне так и не удалось встретить в воздухе ни одного вражеского самолета. Не из честолюбия стремился я сразиться с одним из гитлеровских асов. Много, очень много пережил я за время войны. На моих глазах гибли близкие товарищи и друзья. Столько видел я сожженных и разрушенных советских городов и сел, что оставшимся от них пеплом и битым кирпичом можно было бы вымостить дорогу от Волги до Эльбы и обратно. Могила Виктора Карюкина под дубом над Днепром тоже звала к мести. Вот почему душа жаждала боя…

В ангарах аэродрома Шенефельд, на котором мы базировались, как и в Восточной Пруссии, оказалось много немецких самолетов. Среди них мы сразу узнали машину, подобную той, что так неожиданно промелькнула над аэродромом Фюрстенвальде. У нее был широкий размах крыльев, высокий киль, острый нос, два реактивных двигателя, вооружение состояло из четырех пушек. Что и говорить, хороша была новинка.

Может быть, Гитлер имел в виду и такие вот самолеты, когда обещал своей полуразгромленной армии дать новое чудо-оружие для победы?

Летчики и техники тщательно осмотрели этот необычный для того времени самолет. Он был в единственном экземпляре, совершенно исправный. Если бы гитлеровцы успели наладить массовое производство таких машин, иного несчастий принесло бы их появление. Этому, к счастью, помешало стремительное наступление советских войск. Чуда так и не случилось. Фашизм был обречен и доживал свои последние дни.

Осмотр трофейной техники завершился самым неожиданным образом: в подвалах ангара мы обнаружили солидные запасы вин, коньяков, различных продуктов. Врач тут же приступил к проверке и установил, что все пригодно к употреблению. А мы единодушно решили сохранить находку до дня победы…

Крепко доставалось в те дни танкистам, минометчикам, автоматчикам: борьба шла за каждый метр укрепленной врагом территории. Чтобы пробиться к центру Берлина — рейхстагу, советские воины должны были преодолеть дома с заложенными кирпичом окнами и дверьми, подвалы с бойницами, огонь вкопанной в землю артиллерии, бесчисленные завалы, реки и каналы со взорванными мостами.

Однажды во время передышки в полетах я решил проведать наших друзей, воевавших на земле, и заодно посмотреть, наконец, на Берлин не с высоты нескольких тысяч метров, а просто, как все люди, — с земли.

Оставив эмку на окраине города, я двинулся дальше пешком. Но не успел сделать и нескольких шагов, как увидел в укрытии советские танки. Офицеры и солдаты в ребристых шлемах сразу окружили меня, стали приглашать к своим машинам.

За всю войну я только один раз, на Перекопе, побывал в окопах пехотинцев, где непрестанно свистели пули, а после взрыва каждого снаряда на голову и плечи сыпались комья земли.

И вот теперь в Берлине неожиданно попал к танкистам. Много раз видел я грозные тридцатьчетверки, но лишь с воздуха. А тут мне представилась возможность увидеть их вблизи, прямо на исходной позиции к атаке.

Вокруг все гремело, рвалось, горело. И все-таки мы с танкистами у поклеванной пулями стены берлинскою дома сумели за какие-то полчаса познакомиться, узнать, кто откуда родом, сказать друг другу теплое слово и даже выпить за встречу из походных фляжек.

Священное чувство фронтового братства переполняло наши сердца. И я подумал тогда, почему так редки были в ходе войны встречи бойцов разных родов войск? Они ведь несли огромный эмоциональный заряд, укрепляли чувство взаимной поддержки. А потом вспомнил пройденный всеми нами тяжелейший путь и понял: не до частых встреч было нам в то время.

Вернувшись в полк, я рассказал о танкистах, этих мужественных, прославившихся в боях ребятах, о том, какое сопротивление гитлеровцев пришлось им преодолевать. Летчиков мой рассказ очень взволновал.

— Посылай, командир, нас в бой, поможем танкистам, — тут же заявили они.

Вскоре, однако, стряслось такое, что в тот день моим орлам хватило работы. Пока Гитлер отсиживался в своем бункере, остатки разбитых немецко-фашистских соединений со звериным упорством пробивались к Берлину. Большая группа в составе одной моторизованной, трех стрелковых и танковой дивизий прорвалась через боевые порядки 1-го Украинского фронта и достигла города Барута. Гитлеровцы ворвались на аэродром Темпельхоф, где кроме нашей эскадрильи находился соседний авиационный полк.

Нападение было неожиданным и опасным. Мы в Шенефельде узнали о случившемся минут через пятнадцать. К счастью, с Темпельхофа успели взлететь несколько самолетов соседнего полка, в том числе и «Як», на котором вывезли Знамя части.

Получив тревожное сообщение, мы немедленно отправились в район прорыва фашистов. Туда же пошли штурмовики и бомбардировщики. Наши совместные удары, наносимые один за другим, были столь ошеломляющими, что от вражеских соединений остались лишь небольшие группки, которые расползлись по разным направлениям и были затем окончательно добиты наземными войсками.

…30 апреля 1945 года мы патрулировали над центром Берлина. Вскоре после полудня над зданием рейхстага затрепетало красное знамя. Наши сердца переполнились счастьем…

Патрулирование продолжалось и на следующий день. Видимо, в честь Первомая. Он был отмечен незабываемым зрелищем. Примерно в то же время, что и накануне, над городом пронеслась группа истребителей и, развернувшись над рейхстагом, сбросила большое красное полотнище. Падая, оно расправилось во всю свою величину и стало плавно опускаться к земле. Мы, как зачарованные, наблюдали эту картину и восприняли происходящее как символ победы советских войск над гарнизоном фашистской столицы.

И хотя на улицах Берлина еще продолжались стычки наших подразделений с гитлеровцами, каждому было ясно: пришла долгожданная победа!

Нашей радости не было предела. Казалось, даже моторы истребителей рокочут совсем по-другому — легко, певуче, торжественно. И надо же было случиться такому: именно в тот день мы чуть не потеряли Бориса Чубукова.

Накануне ночью на его машине был заменен мотор. То ли в самом моторе что-то оказалось не в порядке, то ли при установке допустили какую-то оплошность — сказать трудно. Но когда самолет Чубукова находился над самым большим берлинским мостом, мотор вдруг стал давать перебои, и машина начала терять высоту. Борис перепробовал все, чтобы исправить положение. Но ничего не добился. Прыгать с парашютом над пылающим городом было весьма нежелательно. Оставалось одно: попытаться сберечь высоту, планировать на свой аэродром и приземляться с ходу. Чтобы осуществить это, требовались исключительная выдержка, самообладание и умение точно все рассчитать.

Борис справился с трудной задачей и вывел тяжелого «Лавочкина» к аэродрому. Там уже знали о происшествии и, затаив дыхание, следили за машиной, которая катастрофически теряла высоту. Вздох облегчения пронесся над летным полем, когда колеса истребителя коснулись бетонки и он промчался по ней, остановившись в конце полосы. Откинув фонарь, Борис поднялся с сиденья, бледный и обессиленный, как после тяжелого боя.

Нелегко переживать смертельную опасность, когда знаешь, что самое трудное уже позади. Несчастье, которое чуть было не постигло Бориса Чубукова, явилось последним испытанием для моих однополчан. Последним, потому что над Берлином небо окончательно прояснилось, а на земле властно вступала в свои права тишина, нарушаемая лишь случайными выстрелами.

Наш боевой путь, начавшийся 22 июня 1941 года, со славой закончился в поверженной гитлеровской столице. Этот факт говорил сам за себя и не нуждался в комментариях.

Хозяева особняка, который мне выделили в Шенефельде, были пожилыми людьми. В соответствии с законами военного времени им предложили освободить дом, и они покорно выполнили это требование, оставив все на своих местах. Мы с Василием Погорелым, поселившись на. новом месте, расценили поведение хозяев как знак безграничного доверия и сразу условились: все, вплоть до последней мелочи, должно остаться, как было.

Как-то вечером я увидел в окно немолодого местного жителя, который медленно прохаживался возле особняка.

— Не знаешь, кто это? — спросил я у Василия.

— Хозяин… Тянет человека к своему гнезду… Когда вас нет, он все время тут бродит.

Мужчина был старше моего отца. Присмотревшись к нему, оглядев двор и запущенный сад, я попросил Погорелого пригласить хозяина. Но Василий вернулся один.

— Не хочет. Отказался и ушел.

— Но почему? Может, ты был недостаточно вежлив?

— Я, товарищ командир, не учился на дипломата, — раздраженно ответил Погорелый,- с фашистами раскланиваться не умею. Он, буржуй, наверное, боится, что начнем расспрашивать, кто да что… Может, и его дети нашу землю поганили…

Я не нашелся, что возразить, в словах Василия была своя правда. И все же хотелось поговорить с хозяином дома. Поэтому, когда я снова увидел его, сам вышел навстречу. Поздоровались, пригласил его зайти. Вытирая платком повлажневшие глаза, хозяин, оглядываясь, последовал за мной. Я разрешил ему осмотреть все комнаты, вещи, сказал, что он может приходить, когда захочет, в пригласил к столу. Старик долго отказывался есть и пить, у него тряслись руки, он все порывался уйти. По всему было видно: человек запуган фашистской пропагандой, не верит в нашу искренность, доброту.

В тот вечер хозяин так и ушел, ни к чему не прикоснувшись. Но через несколько дней появился с женой. Теперь они все осмотрели вдвоем, заглянули в шкафы, в буфет, в кладовую. Потом постучали в мою комнату. Я открыл дверь и сразу прочитал в глазах стариков доверие и признательность.

На этот раз оба не отказались от угощения. Атмосфера за столом была непринужденной. Мы даже поговорили и поняли друг друга, хотя я слабо знал немецкий, а старики — русский. И как я был взволнован, когда старый немец, с трудом подбирая слова, сказал на прощание:

— Все мы в ответе за то, что натворил фашизм… Что делать, заблуждались даже честные люди… Им долго не даст спокойно жить наша больная совесть…

Думаю, не ошибусь, высказав одну мысль. Возможно, именно тогда, в майские дни сорок пятого года, в таких вот, часто случайных встречах, разговорах и появлялись зародыши новых, настоящих человеческих отношений между нами и немцами и закладывались основы будущего большого взаимопонимания.

…По руинам и пожарищам Берлина властно шествовала весна. Она несла с собой мир, цветы, тишину. Наш полк стоял теперь на страже новой жизни города. Самолеты поднимались в воздух только с разрешения вышестоящего командования. А мне так хотелось полетать над мирным Берлином!

Желание это вскоре сбылось. Мне привелось подняться в воздух впервые с сугубо мирным заданием: опробовать мотор после капитального ремонта, иначе говоря, совершить облет материальной части.

Набрав высоту, стал испытывать мотор на разных режимах, а сам по привычке все осматривался, боясь прозевать врага, и по спине пробегал холодок от мысли, что по моей машине могут открыть огонь…

Да, не просто избавиться от рефлексов, приобретенных в сотнях воздушных боев. Много раз после войны я испытал это, находясь в воздухе.

Итак, я летел над Берлином. Убедившись, что мотор работает нормально, я дал себе полную волю и пошел на сложный пилотаж. Мой «лавочкин» снижался до самых крыш, свечой взмывал в небо, проделывал каскады головокружительных фигур. Все, чему меня научили в свое время летчики-инструкторы — бочки, иммельманы, петли, я продемонстрировал в тот день берлинцам, а также нашим танкистам, артиллеристам, пехотинцам.

Летал долго, с радостью наслаждаясь мирной высотой, счастьем бойца, достойно завершившего свой долгий и трудный ратный путь.

Напоследок пронесся прямо над ободранным куполом рейхстага, увенчанным алым стягом Победы.

На аэродроме меня уже ждали с тревогой: время полета истекало.

— Отвел душу, командир! — радостно приветствовали меня боевые друзья.

Я рассказал, каким увидел Берлин, и вместе с летчиками отправился на ужин. В тот вечер никто и не помышлял, что нас поднимет с постели неожиданная стрельба. Но случилось именно так. Ничего не понимая, не успев как следует одеться, летчики выскакивали на улицу. Вокруг было светло как днем от сотен ракет, пронизывавших ночное небо. Дежурный позвал меня к телефону, я услышал торжественный, звонкий голос начальника штаба, с полуслова понял его и, выбежав из помещения, закричал:

— Товарищи! Звонил Николай Семенович Никитин. Это — победа! Мир!

То, что было потом, никогда не забудешь. Люди, прошедшие горнило войны, плакали, не стыдясь своих слез, обнимали и целовали друг друга, прыгали, как дети, подбрасывали в воздух в избытке чувств все, что попадало под руку, стреляли из всех видов имевшегося у нас оружия.

Радость победы! Что может сравниться с ней?! Мы давно ждали этой вести, и, когда она пришла, не было сил сдержать свои чувства.

Мне с трудом удалось выстроить полк. Личный состав поэскадрильно прошел перед Знаменем с боевыми орденами и изображением Ленина таким четким шагом, что любо-дорого было смотреть. Потом поздравил личный состав с победой и в заключение предложил почтить память погибших.

После официальной части был организован торжественный ужин. Вот когда нам пригодились найденные в подвалах запасы продуктов!

А жизнь и в этот волнующий момент ставила свои проблемы.

Перед началом вечера в штаб полка пришли летчик Михайлов и техник Балашов со своими подругами-однополчанками. На всех четверых было обычное, но тщательно выстиранное, отутюженное фронтовое обмундирование. В руках — веточки яблоневого цвета.

— Мы хотим пожениться, товарищ майор, — сказал Борис Михайлов, смущенно поглаживая ордена на груди.

— Мы тоже, — эхом откликнулись Балашов и его невеста.

Как бы советуясь, мы переглянулись с подполковником Фунтовым. И он и я понимали: намерения у молодых людей самые серьезные. Омрачить их настроение отказом мы не имели оснований. День Победы и свадьбу наших соратников было решено отпраздновать одновременно.

Вечер удался на славу. Тостам не было конца. Провозглашались они за победу, за героев полка, за летчиков, за техников, за мотористов и за молодых, за их семейное счастье. Не забыта была в тот вечер и добрая русская традиция. «Горько?» — то и дело раздавалось за столом к великому удовольствию счастливых молодоженов…

Гуляли до поздней ночи. Танцевали, пели. Потом, выйдя на улицу, наши офицеры открыли стрельбу в воздух. Это не осталось незамеченным. К дому, во дворе которого были накрыты столы, подъехал черный бьюик, из него вышел офицер комендатуры. Я пошел встретить его.

— Что у вас творится? — строго спросил полковник.

— Празднуем победу и одновременно две свадьбы, — доложил я.

Нас окружили летчики. Присмотрелись к полковнику — танкист, награжденный многими орденами.

— Ура полковнику! Качать его! — раздалось сразу несколько голосов.

Танкист, бережно поддерживаемый десятками сильных рук, взлетел в воздух, потом еще и еще. Как в такой ситуации выдержишь строгий тон? Полковник взмолился, чтобы его опустили на землю, с удовольствием принял приглашение к столу и даже выпил рюмку за победу и за здоровье молодых.

Пухову, растягивавшему меха баяна, кто-то заказал цыганочку. И тут же силой вытащили меня в центр круга. Ну, командир, не ударь в грязь лицом, выдай здесь, в Берлине, нашу цыганочку на высшем уровне!

Наполненный радостью и счастьем, всю свою душу вложил я в эту пляску. С таким азартом, с таким вдохновением чеканил известные мне коленца, что окружающие невольно начала притопывать, прихлопывать и даже подпевать баянисту. Я вихрем носился по кругу. Перед глазами мелькали родные лица боевых друзей, и к сердцу подкралась грусть: война закончилась, рано или поздно нам придется расстаться…

Еще несколько тактов, и пора закругляться. Веселей играй, баянист, поспевай за мной и за девушкой с яблоневым цветом в косах, что вышла в круг, приняв мой вызов!

Выйдя из круга, я случайно оказался возле молодоженов. Глядя на них, почему-то вспомнил осень сорок четвертого года, мое знакомство с юной москвичкой. Образ ее с тех пор жил в моем сердце. И впервые за годы войны я с беспредельной радостью вдруг ощутил, что мне всего двадцать пять и что вся жизнь еще впереди…

Через несколько дней наш полк перебазировался на другой аэродром. Там я получил приказ убыть в Москву для учебы в военной академии.

Началась новая полоса моей жизни. Тревожная юность, прошедшая в грохоте боев, навсегда уходила в прошлое, которое не померкло и никогда для меня не померкнет.

В июне 1945 года, в дни подготовки к Параду Победы, я находился в санатории под Москвой. Сюда и привезли мне пропуск на Красную площадь. Пропуск был выписан на одно лицо, а рядом со мной была молодая жена. Дуся смотрела на меня такими умоляющими глазами, что я сразу понял: без нее поехать не смогу.

В день парада мы оба попали на трибуны. Никогда не забуду, как чеканным шагом проходили по Красной площади воины-победители, как перед Мавзолеем швыряли на брусчатку знамена разгромленных гитлеровских дивизий, как звучала над Москвой, над всей нашей Родиной торжественная мелодия, сдававшая великую Победу.

Я был счастлив. Счастлива была и жена: она гордилась тем, что я принадлежу к великой армии победителей…

После окончания академии мне пришлось поработать на командных должностях в разных, самых отдаленных гарнизонах. Семья у нас сложилась прекрасная: жили дружно, растили детей. Дети выросли настоящими людьми, и я горжусь этим.

Военная авиация осталась моим родным делом на всю жизнь. С годами я перестал летать, но каждодневно занимался и сейчас занимаюсь воспитанием молодых воздушных бойцов, которые овладевают новейшей техникой, отдаю им весь свой боевой и жизненный опыт.

В день 50-летия со дня рождения нашего незабвенного Льва Львовича Шестакова большая группа ветеранов полка, в числе которых мне посчастливилось находиться, побывала на его родине — в Донецкой области. Матери погибшего героя мы вручили подарки, а на доме в Авдеевке, где он родился и вырос, с помощью местных общественных организаций торжественно установили мемориальную доску. Вместе с нами отмечал этот день и сын отважного сокола — тоже Лев Львович Шестаков. Приятно было узнать, что он пошел дорогой отца, стал военным летчиком, летает на современных боевых машинах и сейчас охраняет наше родное небо.

В селе Давидковичи Хмельницкой области, где похоронен наш командир, тоже побывали почти все мои однополчане.

Не раз ездил я в Комаровку и Хоцки, посещал памятные по сорок третьему году места и, конечно, встречался с супругами Шевченко, которых считаю родными для меня людьми. Иван Степанович умер в 1973 году. Теперь навещаю его вдову, с ней бываю на дорогой для меня могиле. Вместе с бывшими партизанами А. Крячеком, В. Яковенко, А. Янцелевичем, К. Спижевым, И. Процько, Е. Ломакой мы отыскали в лесу место базирования партизанского отряда, тот дуб, под которым я похоронил своего верного друга по самым тяжелым дням моей жизни Виктора Карюкина. У небольшого костра вспоминали мы под шелест леса минувшие дни, стычки с врагом, погибших друзей…

И по сей день поддерживаю я связь со многими из тех, с кем свели меня фронтовые дороги.

Ректором педагогического института в Черкассах стал Герой Советского Союза Александр Васильевич Тканко. Беседы с ним помогли мне восстановить в памяти дни пребывания в партизанском отряде.

Много лет после войны работал на аэродроме Гражданской авиации в Одессе бывший мой авиатехник Моисеев. Ныне Василий Иванович на пенсии.

Бывая в Москве, я обязательно встречаюсь с Н. Верховцом, А. Алелюхиным, И. Королевым, М. Твеленевым. В Саратове живет и работает В. Никитин, в Ленинграде — Олег Зюзин, ныне преподаватель военной академии.

С глубокой скорбью приходится повторить, что уже нет среди нас любимца полка Амет-Хан Султана.

Маршал авиации Александр Иванович Покрышкин, побывавший в Париже в качестве члена парламентской делегации Верховного Совета СССР, как-то рассказал мне, что встретился там с Луи Дельфино и что тот интересовался моей судьбой. Прощаясь, Луи Дельфино снял с себя шарфик, протянул его Покрышкину и сказал: «Вручите моему фронтовому другу».

Этот подарок, как и другие, храню как самую дорогую реликвию.

В 1969 году юные следопыты Орловщины разыскали могилу одного из французских летчиков, сражавшихся в составе полка «Нормандия-Неман». В связи с этим Советский комитет ветеранов войны пригласил в нашу страну нескольких ветеранов этого полка для участия в процессии перезахоронения останков их боевого товарища. Во время этой печальной церемонии я встретился с Луи Дельфино. Он был уже генералом и являлся генеральным инспектором военно-воздушных сил Франции.

Вскоре после встречи бывший командир полка «Нормандия-Неман» прислал мне письмо, которое позволю себе привести здесь полностью. Мой дорогой друг! писал Луи Дельфино.

Незабываемая церемония, организованная по инициативе советских людей в Москве, глубоко взволновала ветеранов полка «Нормандия-Неман», а мне кроме удовлетворения принесла еще и сердечную радость: снова встретил тебя, вспомнил с тобой несколько эпизодов из жизни, когда мы были вместе на фронте.

Дружба, возникшая во время войны, вечна. Она настолько крепка, что не нуждается в каких-либо дополнительных заверениях. Между тем, кто станет отрицать полезность личных контактов с друзьями, которые в годы тяжелых испытаний никогда не теряли надежды на лучшее будущее.

Вот почему я бываю каждый раз счастлив, когда вместе с тобой имею возможность вспомнить годы нашей общей службы. Эти воспоминания никогда и никто не сможет вычеркнуть из памяти.

Я хотел бы снова передать тебе мою глубокую благодарность за подарок, который меня очень взволновал.

Прошу тебя верить в искренность и глубину моих дружеских чувств.

Генерал Дельфино.

К великому сожалению, моего верного французского друга сегодня тоже уже нет в живых…

Свои воспоминания, читатель, я начал с прибытия в Чернигов зимой сорок первого года. Рассказом о городе моей военной юности, об удивительной встрече, которая произошла там же, спустя полтора десятилетия после войны, хочу и закончить их.

Зимой 1960 года я неожиданно попал в чудесный город на Десне по неотложным служебным делам. Время моей командировки было весьма ограниченным, но в первый же день я отправился на площадь имени Шевченко на розыски дома, в котором, как мне стало известно, жил Александр Никитович Карасев, тот самый летчик Карасев, который был сбит в крымском небе в 1944 году.

Карасева и его жену Надежду хорошо знали в полку — они первыми среди наших молодых фронтовиков поженились в суровом сорок третьем году.

Несчастье произошло с Александром, когда он уже был Героем Советского Союза: выпрыгнув с парашютом из горящего самолета, Карасев попал в плен. Долгое время мы ничего не знали о судьбе товарища. Лишь после войны стало известно, что Александр жив, ему возвращены все награды, и он по-прежнему служит в авиации.

Трудно описать, какая это была встреча и сколько было переговорено в тот день!

Нескоро улеглось волнение, которое пережили в хозяева дома и я в те часы.

Солнечный зимний день наполнял квартиру ласковым светом, а наши сердца еще раз осознанным счастьем победы над смертью, счастьем прекрасной мирной жизни.

— Да… Жизнь идет, а мы помаленьку стареем, — сказал А. Н. Карасев, когда подошло время прощаться. — Подумать только, у нас с Надей взрослые сыновья!.. — Мой собеседник задумался, лицо его стало суровым. — Хочу одного, — медленно произнес он. — Хочу, чтобы им никогда не пришлось пережить то, что выпало нашему поколению… Думаю, ради этой цели любой из нас, ветеранов, не пожалеет жизни. Верно, Володя?

Я крепко пожал руку боевого друга и ничего не ответил: слова были излишни, он сказал все, что надо.