"Воевода" - читать интересную книгу автора (Корчевский Юрий Григорьевич)

ГЛАВА IV

В заботах и уходе за Федором прошло десять тревожных дней. Он уже окреп, пошел на поправку. Сам мог вставать, сидел за столом, потихоньку ходил. Но был еще слаб — быстро уставал, часто присаживался отдохнуть. Рана-то затянулась, а вот перелом давал о себе знать. Но меня радовало, что он мог шевелить пальцами, и рука не потеряла чувствительности. Стало быть — нерв цел, не перебит, а то бы рука плетью висела и в дальнейшем усохла.

Как-то после обеда Федор спросил:

— А кто мне пулю доставал из раны и врачевал ее? Что-то я лекаря здесь и близко не видал?

— Федя, да я сам все и делал.

— Иди ты! — изумился Федор.

Находившийся в избе хозяин подтвердил:

— Он, все он делал. Раненого тебя в избу на себе затащил, при светильнике руку резал, потом моей иглой штопал, затем меня за березовым лубком гонял да подорожник искать.

— Не знал я, Георгий, за тобой такого умения. Ан ты не только сыскать кого можешь, но и на ноги поднять. Выходит — жизнью я тебе обязан?

— Опосля долгами сочтемся, Федор.

— Не люблю я в должниках быть, — мотнул головой Кучецкой.

И этим же вечером в деревню на взмыленном коне ворвался Троекуров, а за ним с гиканьем летели на вороных конях стрельцы, числом не менее двух десятков.

В селе сразу сделалось шумно. Троекуров взялся людей на постой определять, а стрелецкий старшина к Федору направился. Тот, заслышав шум, сам вышел на крыльцо.

Стрелецкий старшина поклонился в пояс.

— Привет тебе государь передает и здоровья желает. Надеется вскорости тебя в покоях своих увидеть. Мы посланы для охраны, повозка отстала изрядно, но дня через два-три будет.

— Хорошо! — Федор огладил бороду. — Значит, в ближние дни и домой поедем.

Повозка и в самом деле притащилась через три дня.

Мы простились с Троекуровым, о радении которого Кучецкой обещал государю слово замолвить. Боярин поместный при этих словах Федора стрельнул в меня глазами, но я сделал вид, что меня происходящее не касается. Расставаясь, Федор протянул ему снятый с пальца перстень. Троекуров воспрял духом и оглядел своих дружинников — все ли видели, как сам государев стряпчий со своего пальца снял и подарил ему перстень?

Стряпчий уселся в повозку, я уложил в ногах драгоценный мешок с документами. Сам сел верхом, и мы тронулись в Москву.

Впереди и сзади ехали стрельцы с бердышами наизготовку, грозно поглядывая по сторонам. Кавалькада потянулась из села.

Антон с женою, стоя на околице, еще долго махали на прощание руками — Федор в награду щедро сыпанул им серебра.

Мы ехали по грунтовой дороге в Москву. Повозку с Федором трясло на ухабах, и я беспокоился — как он перенесет дорогу. Вообще Федор оказался мужиком стойким — при ранении пулей в кость и огнестрельном переломе с кровопотерей обычно бывает шок, и обычно при этом люди почти сразу теряют сознание от нестерпимой боли. Он же еще некоторое время после ранения держался в седле. Одним словом, крепок здоровьем и мужественен оказался московский боярин! А еще, наверное, сильное чувство долга и ответственности за мешок с добытыми такой ценой документами. Ведь только когда ему стало совсем уже плохо, он попросил меня о помощи. Я же в запарке ночного бегства от ляхов и внимания-то сразу на состояние стряпчего не обратил. Ну, скачет Федор, — значит, все в порядке.

Ехали долго, до вечера. Я уже беспокоиться за Федора начал — как бы хуже не стало.

Мы остановились на постоялом дворе, заполнив его целиком. Я осмотрел руку Федора и остался доволен его состоянием.

А на следующее утро — снова в путь. И так — десять дней.

Конечно, верхами добираться было бы значительно быстрее. Но этого не позволяло ранение Федора.

И вот настал день, когда мы добрались до предместий первопрестольной.

Въехав в город, наш небольшой отряд сразу направился к Посольскому приказу, что располагался тогда на Неглинной. Федор сам сошел с повозки, я подхватил мешок, и мы вошли в здание приказа. А навстречу уже спешил дьяк — поклон отвесил Федору, поздоровался. Федор поприветствовал дьяка, махнул мне правой — здоровой — рукой.

Я передал дьяку мешок, добытый нами с таким трудом.

— Сам грамотки просмотри. Самое интересное мне покажешь, да не медли — завтра к государю идти.

— Дык когда успеть мне? — опешил дьяк.

— Помощники у тебя для чего?

— Сделаем, боярин, как велишь, — склонился в поклоне дьяк.

— То-то! Прощевай.

Мы вышли. Я остановился на крыльце, раздумывая — сразу домой, в Вологду, возвращаться или отдохнуть на постоялом дворе?

Федор, уже усевшийся в повозку, повернулся ко мне.

— Ты чего встал, Георгий?

— Думаю вот — домой сразу ехать или…

Федор меня перебил:

— Я разве тебя отпускал? Ко мне домой едем, уж как-нибудь найдется комната да кусок хлеба для побратима.

«Кусок хлеба» обернулся длительным застольем. Федор ел и пил умеренно — больше говорил, но ни разу не проговорился за столом о том, где мы были и что делали. С негодованием повествовал о подлых ляхах, что делали вылазку на нашу землю, о ранении своем, сожалел об убитых ратниках своих, но о посещении Польского королевства, тайной миссии нашей и добытых документах — ни полслова. Хотя за столом сидели домашние да несколько бояр.

Честно говоря, я чертовски устал после дороги и, поев, мыслил только о постели. Федор, по-видимому, угадал мое состояние, потому как распорядился отвести меня в выделенную гостевую комнату.

— Отдыхай, я завтра — к государю, а там видно будет.

Я разделся полностью, сбросив с себя одежду и пропотевшее исподнее, и, впервые за много дней улегшись в постель, ощутил несказанное блаженство. Отрубился сразу и спал крепко до утра.

Утром меня разбудил слуга:

— Боярин, банька готова, не желаешь ли обмыться?

— Желаю, только вот исподнего чистого нет ли?

— Так твое уже постирано.

Мать твою! Вчера прислуга забрала из спальни и постирала мою одежду и белье, а я даже и не слышал, как кто-то заходил. Когда я не дома — в походе или ночую на постоялом дворе, и входит чужой — просыпаюсь мгновенно, и такая бдительность не раз меня спасала от верной гибели. Здесь же расслабился, почувствовал себя в безопасности.

— Хозяин где?

— И! Батюшка уж спозаранку уехал, не сказамши куда, а тебя велел не беспокоить.

Я с легким сердцем направился в баню в сопровождении холопа. Вымылся, попарился от души, не торопясь.

В предбаннике меня уже ждал цирюльник.

— Боярин, постричься надо, хозяин наказал — как гость в баньку сходит, привести его голову в порядок.

Спорить я не стал, нагишом и уселся на табурет. Цирюльник ловко заработал ножницами и расческой, оправив бороду и волосы на голове. Когда я встал, сам удивился — остриженные волосы лежали грудой на полу.

Пришлось снова пойти обмыться, и вышел я из мыльни, как новый пятак — чистый и сияющий. Осмотрев себя в медной полированной пластине, я остался доволен своим видом. Холоп подал мне мою же выстиранную и поглаженную одежду, проводил в трапезную.

Ел я в гордом одиночестве, да и то — все уже Давно позавтракали, только мне было позволено отоспаться.

После пополудни заявился довольный и улыбающийся Федор.

— Ну, помылся и поел?

— Твоими заботами, Федор.

— Вот и славно. Собирайся: государь тебя видеть желает.

— Да я готов — пострижен и помыт.

Федор оглядел меня с ног до головы, вздохнул.

— Эй, кто там?

В трапезную вбежал холоп.

— Одень боярина, как подобает, когда он к государю идет.

Мы с холопом по переходам прошли в комнату, где на вешалках висели кафтаны, рубахи, штаны и много чего еще. Перемерив несколько рубах, подобрали мне новую — лазоревую, штаны немецкого сукна — коричневые, ферязь легкую, летнюю — зеленую, с многочисленными пуговицами, а напоследок — новый кожаный ремень. Мой-то уж весь исцарапан был.

— Оружие с собой не бери, боярин, все равно отберут, — посоветовал холоп, знающий установленные правила.

Ехали на прием в повозке Федора. Тесновато и тряско, но — представительно. Я волновался, хотя и не подавал виду. Вроде и вины за мной иль оплошностей каких нет, к тому же Федор наверняка расписал мои заслуги — мнимые и действительные. Нет, меня заботило совсем другое. Несколько лет назад я уже представал перед очами государя… Но под другим именем, и звания у меня боярского не было — дружинник князя Овчины-Телепнева! Тогда мне государь по представлению князя за доблесть перстень подарил…

Прошли годы, я постарался изменить внешность, сумел убедить князя сохранить наше общее прошлое в тайне. И вот я снова еду в Кремль… Вспомнит меня государь в прежнем качестве — плахи не миновать, несмотря ни на какие заслуги! И Федор окажется бессилен.

Мы оставили повозку под присмотром слуги и вошли через ворота в Кремль. Дальше дорога шла на подъем, и вскоре мы подошли ко дворцу государя, соединенному с церковью Благовещенья.

В государевых палатах прошли мимо стрельцов, во внутренних покоях уже везде стояли рынды из государевой охраны — в белых кафтанах и штанах с маленькими, блестящими серебром топориками на плечах. Все как на подбор — молоды, стройны и прекрасны лицами. Федор шел уверенно, оно и понятно — дорогу знал.

Мы зашли в небольшую, вытянутую по длине приемную палату. Здесь стояла глубокая тишина. У второго ее выхода рынды преградили дорогу.

— Занят пока государь, ждать велел.

Федор уселся в кресло, я — рядом на лавке.

Через полчаса из двери вышел боярин с бумагами в руке и пригласил нас.

В тронной палате, обитой красным материалом — вроде бархата, в углу стоял монарший трон из искусно выделанного дерева, на котором восседал Василий — повелитель земель русских. На стене висел образ. Перед венценосцем с правой стороны лежал колпак, с левой — посох.

Мы отвесили глубокий поклон.

Федор двинулся к государю, а я остался стоять на месте. Кучецкой тихо переговорил с государем, и тот махнул мне рукой:

— Подойди поближе, боярин.

Я приблизился, бросил беглый взгляд на государя. Зрелых лет — Василию не было и сорока. А вот какого он роста, сказать было нельзя — он сидел. Телосложения среднего, наружность благородная, одутловатое лицо с редкой бородой, умный проницательный взор темных глаз. С тех пор, как я видел Василия, он заметно постарел.

Я замер от страха, изо всех сил стараясь не выдать своего волнения. Одна мысль сверлила меня: «Признает ли государь во мне того удалого дружинника князя Овчины-Телепнева?»

Меж тем всевластный правитель Руси мягко и даже ласково спросил:

— Наслышан я уже о тебе, боярин. Это ты убийцу боярина Голутвина сыскал?

— Я, государь, — от сердца отлегло: не признал, кажется — пронесло!

— И сейчас стряпчий мой о тебе прямо небылицы рассказывает. Зело полезен ты государю деяниями своими. Служи и дале также добросовестно и рьяно. А государь тебя не забудет.

Я отвесил поклон.

Федор одобрительно улыбнулся.

Государь продолжил: я — Проси награду, заслужил.

Я растерялся. Обычно начальство само решает, какой награды достоин подчиненный. И что принято просить?

— Не награды пришел я просить, государь. Твоим указом землицей одарен, благодарю покорно. А остальное на меч возьму.

Федор засмеялся, а Василий хлопнул ладонями по подлокотникам трона.

— Ты гляди, какой скромный! Бояре московские без особых заслуг все время чего-нибудь выпрашивают, а он — просить не хочет.

— Батюшка-государь, а ты удиви боярина, чтобы награда редкая была, — предложил ненавязчиво Федор.

— Да? Ну хорошо, размыслю. Так, князя дать? Так удел на княжение нужен, а новых земель нет. Землицей одарить? Так дарил уже! — загибал пальцы государь. Похоже, эта игра ему и самому нравилась.

— Оружие какое саморедкое подарить? Невелик подарок. А и хитер ты, Федор! В тупик государя поставил. Ну, тогда сам чего-нибудь присоветуй.

Федор нагнулся к уху монарха, пошептал. Государь оживился.

— Выбирай. Дьяком в Приказ тайных дел или ^в Вологде целовальником государевым.

— Прости, государь, то не по сердцу мне, — скромно ответил я, живо вспомнив Ржев — как тогда раскрыл измену государственного целовальника

Ивана Сироты, а также недавние встречи с сыскным дьяком Выродовым.

— Экий ты привередливый да несговорчивый. Должность целовальника на кормление даю, а он нос воротит! Кабы не верное служение твое, ей-богу — осерчал бы.

Федор сбоку от государя делал мне какие-то знаки, но я не понял, что он от меня хотел.

Государь разглядывал меня с интересом, как диковину заморскую. Похоже — прежде он не встречал среди бояр таких чудиков.

— Ладно, — изрек Василий. — Инда последнее мое слово. На время военных действий назначаю тебя воеводой сводного полка из ополчений малых.

Я поклонился:

— Спасибо, государь, за награду.

Поняв, что прием закончен, я попятился задом и вышел из тронной палаты. Не искушенный в тонкостях обычаев дворца, я не знал, можно ли по окончании аудиенции поворачиваться к государю спиной.

Я ждал в коридоре, пока выйдет Федор. Вскоре он вышел, хлопнул меня по плечу здоровой рукой. Мы пошли к выходу приемной палаты.

— Ну ты и дурень! — изумлялся по дороге Кучецкой. — Тебе на кормление целую волость давали! Ты что, на посту целовальника перетрудился бы? Знай — за виночерпиями следи да за налогами на хлебное вино. Воруй понемногу, но меру разумей — и все дела, — продолжал сокрушаться стряпчий. — Ладно, сказанного не воротишь.

— Федор, а что воевода делать должен, и где мой полк?

Федор остановился, внимательно на меня посмотрел и покрутил пальцем у виска.

— Ты не прикидываешься ли?

— Нет, я всерьез.

— Полк твой только на бумаге существует, а вот жалованье, как воевода, ты получать будешь. Случись война, полк твой в Коломне соберется. Это ополчение дворян местных с ратниками из небольших деревень и сел, в основном — государевы земли.

Федор прищурил глаз, припоминая:

— Если мне память не изменяет — тысячи полторы воинов, большинство пеших. Сила невеликая, но ведь и Москва не сразу строилась. Побудешь воеводой годика два, а ежели в боях себя проявишь — на повышение пойдешь. Приметил тебя государь — порадовал ты его.

Мы вышли из государева дворца и направились к площади за стеной Кремля, где нас ждала повозка.

Федор жестом пригласил меня сесть рядом.

— Поехали ко мне: по случаю моего возвращения пир небольшой будет, побратимов своих по братчине встретишь.

Доехали мы быстро — Федор имел хоромы недалеко от Кремля, почти в центре Москвы. Во Дворе уже толпились бояре, ожидаючи хозяина. Хоть и по приглашению явились, однако согласно этикету входить в дом в отсутствие хозяина — дурной тон.

Все радостно приветствовали Федора, обнимались со мной.

Сразу прошли в трапезную, столы в которой ломились от угощений.

Бояре скинули кафтаны да ферязи легкие, оставшись в портах да рубахах.

Снова вынесли братину, полную пива, и все по очереди испили для начала немного напитка. Зазвучали здравицы государю и Федору.

Когда все утолили голод и слегка захмелели, встал сам Кучецкой.

— Предлагаю заздравную побратиму нашему — вологодскому боярину Георгию Михайлову! Принимали мы его в братство наше недавно — полгода тому, однако же он успел сослужить службу государю, о которой говорить пока не могу — тайна сие, да жизнь мне спас умениями многими своими. Государь сам принимал его сегодня, жаловал воеводой сводного полка!

Все одобрительно зашумели, потянулись ко мне с чарками вина, норовили поцеловать, похлопать по плечам, пожать мне руку.

Выпили, закусили.

Федор поднялся снова.

— Государь за службу во благо государства наградил побратима нашего Георгия, а теперь я хочу его наградить. Не как Федор Кучецкой, а как стряпчий государев. Подарок мой — во дворе, а пока поднимем чаши, други, за братчину нашу!

Все дружно выпили и, не закусывая, ринулись во двор. Снедаемый любопытством, выбежал и я.

Ба! Во дворе двое холопов держали под уздцы вороного коня арабских коней. Все застыли в восхищении. Стоил такой жеребец, как весь мой удел. Дорогой подарок, и люб сердцу каждого мужчины. И когда только Федор успел?

Я расчувствовался, подошел к Федору и обнял его.

— Спасибо, Федор!

От волнения перехватило горло. Хотелось сказать еще — от сердца, от души, но слов не хватало.

Все снова направились в трапезную.

Поднялся князь Трубецкой.

— Предлагаю поднять чаши, дорогие мои побратимы, чтобы в трудный час каждый из нас пришел на помощь другому!

Все дружно, без команды, поднялись и осушили чаши.

— А что, не пойти ли нам в баню? — предложил кто-то.

Предложение было принято, но я не пошел. Я хорошо помнил, чем все кончилось зимой — меня тогда везли на санях как беспомощную куклу.

После славного пира я крепко спал всю ночь и отлично выспался.

Утром с холопом первым делом я пошел в конюшню. Надо же было рассмотреть подарок Федора поближе. Конь был хорош — темнокожий, поджарый. Шкура лоснится, грива подстрижена.

Я посмотрел на своего вологодского коня, стоявшего в стойле чуть дальше. Грива нечесана, в хвосте — репья. Шкуру, правда, холопы уже вычесали щеткой. Мне стало немного стыдно. Конь накормлен и напоен — за этим я следил строго, но после дороги обиходить коня не было ни времени, ни сил.

Холоп восхищенно поцокал языком:

— Хорош конь, норовистый, правда. Когда уезжать будешь, боярин?

— Да сейчас и поеду. Вот только попрощаюсь с Федором.

— Приболевши хозяин, отлеживается после вчерашнего. Так я седлаю обоих коней?

— А что, на вороного седло разве тоже есть?

— А то как же! Седло богатое!

— Седлай, я скоро.

Я взбежал по ступенькам, постучал в комнату Федора. Услышав слабый ответ, зашел.

Федор лежал в постели, рядом на табуретке стоял огуречный рассол. Густо пахло перегаром. Выглядел Кучецкой неважно — глаза опухли, белки покраснели, одутловатое лицо выражало страдание.

— Федя, ты бы поберег себя, уж не мальчик — по столько пить.

— Последняя чарка лишней была, — согласно кивнул боярин.

— И предпоследняя — тоже.

— Ты чего пришел?

— Попрощаться. Подарок твой посмотрел. Восхищен! Спасибо тебе, я сам бы такого коня не купил.

— Пользуйся, заслужил. Может, еще на несколько дней останешься?

— Давно дома не был, по семье соскучился, да и вотчина пригляда требует.

— Тогда прощай! Думаю — свидимся еще не раз.

Мы пожали друг другу руки, и я вышел. Во дворе сел на своего коня, а подарок вел в поводу.

Выехав из Москвы, я прибавил ходу. Верст через десять, когда мой конь стал уставать, пересел на арабского скакуна. Седло было непривычным, луки седла — высокими, но сидеть удобно. Село обито красным бархатом, на луках — серебряные пластинки. Когда я рассмотрел седло повнимательнее, то понял, что стоит оно немалых денег. Щедр Федор!

Теперь мой конь шел в поводу.

Араб нес меня легко, проходя версту за верстой и не выказывая признаков усталости.

До вечера я преодолел верст сорок, чего никогда раньше мне не удавалось. И в самом Деле — хорош конь: вынослив, быстр. С характером только, что не по нему — мордой крутит, а то и за колено укусить пытается. Но, получив пару раз сапогом по морде, больше таких попыток уже не делал.

Добрался я на сей раз до Вологды быстро.

Домашние, понятное дело, обрадовались. А уж как я был рад обнять Лену и Васятку!

С удовольствием помылся в баньке после пыльной дороги и начал отъедаться на домашних харчах.

А потом — в вотчину. Слава богу, что здесь все было в порядке. Управляющий дело свое знал, и мое посещение только и свелось к тому, что я деньги забрал за работу мельницы да постоялого двора. Сбор урожая еще впереди, но все крестьяне были на полях — пропалывали репу и капусту.

На обратном пути из Смоляниново я подъехал к заброшенному колодцу, где в прошлом году я манускрипты сыскал. Наверное, пора и за продолжение раскопок подземелья браться, а то я все откладывал: дела не давали или зима препятствовала.

Решено — завтра и приступим, опыт уже есть. И не злато-серебро меня привлекало, о котором мне дух поведал, вернее сказать — не столько оно — я же все-таки не бессребреник, сколько сокрытая где-то в камере подземелья Книга судеб.

Я собрал поутру дружинников и отобрал четверых во главе с Федькой-занозой — из тех, кто язык за зубами держать может. Веревки и лопаты у нас еще с прошлого года были.

И началась работа — дружная, но пыльная и тяжелая. В основном копали дружинники, а чтобы работалось веселее, я им каждый день вечером вручал по серебряному рублю — деньги весомые.

После получения первых же денег парни шли копать с большей охотой. А как же — корова два рубля стоила. Или одеться и обуться можно было на торгу. Вот и старались мои помощники.

Я помнил слова привидения из тумана, возникающего после чтения заклинания из манускрипта, потому до камеры с золотом добрались быстро. Ценностей было не так уж много — набралось на четыре увесистых мешка, но уже одна эта находка оправдывала с лихвой все труды. Но меня золото и серебро как-то не сильно волновали — я искал другое, более ценное сокровище.

И вот, когда рухнул последний камень старинной кладки в проломе стены подземелья, я отодвинул в сторону Федора, взял в руку светильник и полез в темноту. Пыль, паутина, мрак кромешный. Бр-р-р!

В центре небольшой камеры, на полусгнившем деревянном столе стоял сундучок, окованный медью. С бешено бьющимся сердцем я повернул ручку, откинул крышку сундучка и заглянул внутрь, поднеся светильник. Есть! На дне лежала большая старинная книга.

Я не стал ее доставать из сундучка, а тем более открывать. Преждевременное любопытство может обернуться мне боком: книга-то непростая! Закрыл крышку сундучка и, взяв под мышку, вытащил его наружу, на свет божий.

— Все, парни, похоже — раскопки закончены! Думаю, ничего особо интересного здесь больше

нет! Даю каждому по два рубля за труды и старания!

— Ура! Слава боярину! — бурно возрадовались мои помощники.

По дороге в Вологду я бережно держал сундучок перед собой, а дружинники мои везли мешки с ценностями.

Дома ратники бережно отнесли мешки в мой кабинет и собрались во дворе, ожидая моих приказаний. Срочных дел на ближнее время не предвиделось, и я освободил их от службы до вечера и на весь следующий день — пусть отдохнут, заслужили. Кто-то подался на торг, а Демьян поехал в родную деревню.

Подхватив сундучок, я быстро пошел к дому. Елена, зная мой характер, проводила меня понимающим взглядом, благоразумно не вмешиваясь в мои дела.

Я взбежал по ступенькам на второй этаж, неся перед собой заветный сундучок. Поставил его на стол, запер дверь и уселся в кресло. Волнение было велико — даже во рту пересохло. Очень хотелось не медля прочесть свой вердикт, но… я боялся. Страшно узнать свою судьбу, а еще страшнее — судьбу своих близких.

Наконец, я решился: отбросил крышку сундучка и взял в руки старинную, с пожелтевшими страницами, книгу. Руки тряслись, я не мог набраться решимости открыть ее и прочитать о себе. Потом взял себя в руки: чему быть — того не миновать!

Я уселся в кресло, перевернул обложку книги. Руки оказались в пыли. Да, давненько никто не открывал сей фолиант. Перелистал. Вот оно!

Строчки рукописных букв прыгали перед глазами. Так, «Юрий Котлов, будучи перенесен во времени…», и далее шли уже известные мне события. «… И заимев за заслуги обманом боярское звание…» Я покраснел. Но из песни слов не выкинешь, что было, то было. Что там дальше?

«… За заслуги в битве с крымскими татарами будет жалован княжеским званием, но ненадолго. Волею случая и судьбы будет перенесен в свое время…»

И это все? Я так стремился узнать свою судьбу, а тут — коротко, даже слишком лаконично.

Я перевернул страницу. «… Жена его невенчанная именем Елена покинет сей мир в возрасте сорока лет, умерев от чумы…»

Меня обдало жаром. Я опустил книгу, не в состоянии читать дальше. Это сколько же Елене сейчас? По-моему — двадцать восемь. Или двадцать девять? Недолго осталось ей жить — чуть более десяти лет. А где я буду в это время? Черт! Не написано, когда я вернусь в свое время. Так! А избежать чумы можно? Хм, если было бы можно, наверное, в книге не было бы про смерть. Чувство жалости к Елене теснило грудь.

А с Васяткой что? Я еще перелистал страницы.

«… Сын его приемный, именем Василий, примет после отца княжеское звание, и славен будет сей муж подвигами ратными. Много деяний со- вершит, будет в опале при царе Иоанне Васильевиче, да возвысится потом. И умрет в своей постели от старости в окружении детей и внуков…»

Ну, хоть одно предсказание оптимистичное!

Я перелистал страницу — пусто, другую — опять пусто. Странно! Книга толстая, а заполнены три страницы всего. Никак не должно такого быть. А может, каждый видит в ней лишь то, что написано на роду только для него и для самых близких ему людей? А другие люди увидят иное, свое?

Я вскочил на ноги и стал возбужденно ходить по комнате. Тяжко знать свою судьбу и своих близких. Не стоило мне искать эту книгу. Будут теперь предсказания будущих горестей и неминуемой кончины в конце жизненного пути давить, подобно дамоклову мечу, нависавшему на конском волосе над главой древнегреческого героя во время пира… Правда, Дамоклу было еще хуже — ему не было дано знать, когда оборвется волос. Однако и ожидание грядущей опасности куда тягостнее ее самой…

Первой мыслью было: «Сжечь ее?» Нет, поспешное решение. Надо спокойно поразмыслить. А вот что я сделаю — подарю-ка я ее настоятелю Савве. Про себя я уже все узнал, пусть теперь он сон потеряет… Слишком сильны впечатления.

Гляну-ка я еще раз. Я открыл книгу вновь, но все страницы были девственно чисты. Да что за непонятки такие? Я перелистал еще раз — пусто! Исчезли буквы и слова, словно их и не было. Книга-то действительно не простая!

Я положил книгу обратно в сундучок, оседлал коня и галопом помчался в Спасо-Прилукский монастырь.

На стук в ворота открыл окошко знакомый монах.

— Не вызывал настоятель.

— Я сам, без вызова. Подарок настоятелю привез.

— Проходи тогда, дорогу знаешь.

Я прошел в палату к настоятелю и застал его коленопреклоненным перед иконой. Увидев меня, настоятель кивнул и, завершив молитву, встал.

— Здравствуй, Георгий! Неожиданно появление твое. Случилось чего?

— Случилось, отец Савва.

Я поставил сундучок на стол и вытащил из него книгу.

— Сегодня в подземелье нашел! Прочти, но помни — сможешь это сделать только единственный раз, — предупредил я настоятеля.

Настоятель взял книгу в руки, зачем-то понюхал, поставил поближе свечи. Провел ладонью по обложке, открыл книгу и начал читать.

Лицо его по мере чтения менялось — сначала приняло удивленный вид, потом побледнело. Странно! Обычно лицо его остается невозмутимым и никакие чувства на нем не отражаются.

Настоятель захлопнул книгу, посидел, закрыв глаза. Видимо, то, что он прочел, сильно ^его потрясло.

Наконец, он открыл глаза, раскрыл книгу еще раз, стал листать — страницы были пусты.

Охрипшим враз голосом он спросил:

— Читал о себе?

— Да!

— Удивлен?

— Сильно!

— Вот и я немало. Оставишь книгу мне?

— Дарю. Страшно читать о себе и близких.

— Да, не каждый, прочитав о своей судьбе, останется в твердом разуме. Больше ничего в подземелье не было?

— Немного злата-серебра, — ответил я, снова утаив до поры от Саввы наличие древнего манускрипта.

Настоятель помолчал.

— Книгу не иначе, как ангелы писали, под водительством Всевышнего.

— Не могу сказать, не знаю.

— Я знаю! — неожиданно рявкнул Савва. — Я не спрашивал, я утверждал.

— Прости невежество мое, святой отец, виноват.

— Да не виноват ты. Редкостную книгу мне доставил, хвалю. Но о том — молчок.

— А то ты меня не знаешь, настоятель!

— Людей хорошо знаю, потому и прошу. Ступай, устал я что-то.

Я поклонился, настоятель осенил меня крестом, и я удалился.

Ехал домой уже в сумерках и размышлял. Нельзя ли как-то обмануть судьбу? Получалось ли эхо у кого-нибудь? Наверное — нет. И спросить не у кого, даже Савва не ответит на этот вопрос.

Лену жалко. Ну, хоть с Васяткой определилось. А вот как она! Останется одна, да еще и эпидемия чумы свалится.

В душе пусто, как после битвы. Сидишь, отходишь от сечи, и — никаких чувств. Нет радости ни от того, что в живых остался, ни от победы. Одна пустота и оглушение.

Но пройдет немного времени, и возвращаются запахи и краски мира, появляются чувства. Жизнь продолжается!

Теперь я знал главные вехи судеб — и своей, и своих близких. А полученное знание ко многому обязывает…

Мне стало легче. Я подъезжал к дому, к людям, ставшим мне дорогими в суровую эпоху правления великого князя Василия.