Часть Первая

ПЕРВАЯ ГЛАВА Удивительное дело: люди тратят обычно больше, чем следовало бы

В ту пору стоял в Тренчене полк удалых гусар. Славно жилось тогда белокурым красавицам — тренченским девицам да молодицам, тем более что из-за холеры сюда перевели еще и пехотный полк. И столько околачивалось тут офицеров, что на каждую женщину, пусть даже конопатую, приходилось по три ухажера. Однако всех красивей из офицеров был гусарский подпоручик Ференц Ности — беспечный, задорный, веселый, хороший фехтовальщик, отличный наездник, превосходный танцор и страстный картежник. Из чего, надо думать, ясно, что ему отчаянно везло в любви (тому было немало следов) и не очень везло в карты (это тоже прошло не бесследно), о чем свидетельствовали неоплаченные векселя и обязательства, так называемые офицерские долги, которые никто никогда не возвращал.

Зима в том году выдалась шумная, масленица веселая, а в просторном зале ресторана «Большой осел» один бал сменялся другим. Подпоручик Ности влюбился в бургомистрову дочку, Розалию Велкович (прелестное хрупкое создание), и после каждого ночного кутежа давал у нее под окном серенаду, посылая ей уйму букетов — в самую зимнюю пору! — а на все это нужны были деньги. К тому же влюбленный легко впадает в отчаянье, поэтому пьет, и, по возможности, шампанское, что тоже стоит немало. А у подпоручика жалованье пустяковое, что само по себе грустно, но только потому, что деньги из дому сочились совсем тоненькой струйкой. На жалованье старика Пала Ности тоже был наложен арест, но здесь это держалось в строжайшей тайне. О старике в Тренчене известно было одно: он столп правительственной партии и предки его обладали некогда правом жизни и смерти, иначе говоря — «правом палаша». Дедовский палаш цел до сей поры, только теперь его тупым ребром рушат кукурузу в Ностахазе. Но это не беда, главное, что блеск его дошел до тренченцев.

Что касается Розалии Велкович, то и с ней было не все ясно. Надо сказать, что Розику обещали выдать за Тивадара Кожехубу, сына преставившегося директора ссудо-сберегательной кассы, владельца процветающего винокуренного завода, четырех домов на рыночной площади, в том числе и весьма прибыльного ресторана «Большой осел». Вот-вот должна была состояться помолвка, как вдруг на горизонте показался красавец подпоручик. И все смешалось. Розика начала колебаться, дальше — больше, и все отодвигала день помолвки, все холоднее относилась к большеголовому, лохматому Кожехубе. Даже слепому было ясно, что ее так и тянет к расшитому сутажем доломану. К нему же влекло ее благородие госпожу Велкович, и она не раз говорила, сверкая глазками:

— Подождем еще, не торопись, Велкович, не мудри. Коли Ности посватается к нашей дочке, пусть она лучше за него выходит. Как-никак и фамилия почтенная, можно сказать, вице-губернаторская. У них даже архиепископ был в роду. А это, дорогой муженек, дело нешуточное, сам посуди. Папенька его в парламенте заседает, одного дядюшку, венского Ности, превосходительством величают, а другой — каноник. Подумай только, как это прозвучит в «Казино [1]»: «А мой-то сват сегодня в парламенте выступил, да еще как умно врезал оппозиции!» Но господин Велкович держался совсем иных взглядов и всякий раз вспыхивал:

— Не отдам дочку за этого подпоручика. Кыш, ворона, не каркай над ухом! Не отдам, потому что подпоручик только подпоручик и есть. Но был бы и капитаном, все равно бы не отдал, потому что он кутила. А и не был бы кутилой, тоже не отдал бы, потому что он католик, а я лютеранин и выдам дочь только за лютеранина. Но будь он даже лютеранин, и то бы не выдал, потому что он из знатного дома, и, ежели увезет ее, Розика больше на нас смотреть не захочет, как и все ее почтенное семейство. Ведь вы, дуры бабы, блестящей партией называете ту, когда дочка замуж вышла, а домой уже и прийти стыдится. Для меня такая свадьба все равно что похороны. И лучше я ее за Большого осла выдам (так называли они между собой владельца ресторана), чем за знатного барина. А что в семействе Ности был один архиепископ, который небось в царствие небесное попал, так это и есть самая беда. Ведь такой брак ему не по душе, и уж он-то выхлопочет со зла, чтоб отец небесный не давал своего благословенья супружеству, — нечего, мол, лютеранке на именитое родословное древо карабкаться! Так вот — моя Розалия не белка и, пока я жив, ни на какое дерево карабкаться не будет. Ты, Жужанна, еще и другим манером хочешь пустить мне пыль в глаза: дескать, у подпоручика есть родственник — каноник, от него, глядишь, кое-какое наследство перепадет. Так я тебе скажу, Жужанна, прошли их канониковские денечки, и скоро католические священники будут такими же голодранцами, как и наши. А коли и не будут, все равно: я честный человек и не нужны мне деньги, собранные таким скверным путем. Ну, что трясешь головой? Не таким уж скверным, говоришь? Много ты знаешь! Да ты ни о чем и понятия не имеешь. Надо книжки по истории листать, дружочек мой, Жужанна! Говоришь, и я не листал. Ну и не листал. Некогда мне было. А все-таки знаю, что значит «мертвая рука», так ведь, кажется, называют поповские имения?

— Ну и что же это значит? — перебила его жена.

— А то и значит, душенька Жужанна, что некогда попы дьявольски обжулили страну. Правда, наш король Святой Иштван посулился дать им поместья, пускай только крестят народ, обращают в христианство… Но подписать-то он ничего не подписал, так и помер. Тогда попы собрались и смастерили дарственную грамоту и поделили между епископами преогромнейшие земли. Отрезали правую руку Святого короля и, зажав в нее перо, подписали на грамоте его имя. Ну и что же из этого вышло? Особый юридический казус, чудовищное получилось хитросплетение. Никто ведь не может сказать, что подпись проставлена не рукой короля Иштвана — рука-то его! Но все-таки и не его, — ведь то была уже мертвая рука. Поняла теперь, что кипит во мне? Вот и рассуди. Не божеское это дело, и долго так продолжаться не может.

Удивительно преобразуются события прошлого в головах этих тихих провинциальных полуневежд и тревожат их непрестанно. Но суть не в этом, главное, что Велкович горой стоял за Кожехубу. Правда, и он был подвержен переменчивым настроениям, и, когда случалось увидеть ему подпоручика верхом на коне, сердце у него тоже скакало от радости. Конь все-таки красивей, чем осел. (Хотя за «Большого осла» можно было купить целый табун коней.) К тому же подпоручик — милый юноша с удивительно приятными манерами, и так он славно называет Велковича «дорогим дядей Дюри» и с такой любовью смотрит на него, что сердце Велковича, того и гляди, растает. «Что ни говори, — думал про себя Велкович, — но, родись я девицей, поступал бы точь-в-точъ, как Розалия; однако же я мужчина, и к тому ж не осел, а значит, выдам Розалию все-таки за Большого осла».

Потому-то повисли пока в воздухе и обручение Розалии с Кожехубой, и победа Ности; — все могло повернуться и так и этак. Кожехуба понял: появился опаснейший противник, и в душе у него закипели самые свирепые страсти; правда, он не мог излить их в стихотворных строках, как это делают поэты, ибо не довелось ему напиться из пресловутого Кастальского ключа. Кожехуба пил только пиво. Однако и Ности не был уверен в победе и воспринимал всю эту историю как войну, исход которой нока неясен.

Но для войны нужны деньги. Он же, к своему несчастью, как раз сейчас спуетил все до нитки. Уж очень долго стояли они в одном городе. А для офицера это чистое наказание. Не так уж глупа поговорка: «Andere Stadtchen, andere Madchen» [2]. Правда, без новых девушек господа подпоручики еще кое-как обходятся, но без новых городов, в которых можно найти новых ростовщиков и получить новые займы, им никак не обойтись.

Подпоручик Ности по уши залез в долги и теперь дошел уже до того, что занимал у своих приятелей под честное слово десяток-другой форинтов, которые тоже возвращал с большим трудом. А это, можно оказать, начало конца. К весне Ности уже ничем не гнушался: продал обоих коней, расстался' с драгоценностями и семейными реликвиями, пытаясь на вырученные деньги хоть как-то поддержать свою репутацию в глазах Велковичей, но, когда они летом уехали на воды в Раец, у него вдруг окончательно иссякли все источники. А ведь решающая битва должна была состояться именно там. Отец написал, что не может прислать ни гроша: «Дела у меня сейчас плохи, я весь месяц проигрывал в тарок»[3]. Родственники, что были побогаче, жаловались на весенние заморозки и на нехватку кормов, увильнул даже добрый каноник, который до сих пор именовался «денежным дядей», отделавшись благочестивыми фразами: «Господь наш Иисус накормил несколькими рыбками множество людей, я же с грустью должен признать тщету усилий его смиренного слуги, который даже всеми своими рыбками не мог насытить одного человека, а по сему я отказываюсь от бесплодных своих попыток. Аминь».

Положение было отчаянное, и тут промотавшемуся подпоручику пришла на ум известная военная хитрость: если порох иссяк, раздобудь его у неприятеля.

Но для этого надо иметь некоторую толику нахальства. Правда, еще до того, как начать ухаживать за Розалией Велкович, Ности как-то взял у Кожехубы в долг сто форинтов, которые вернул в обещанный срок (последнее и подсказало ему новую идею), но ведь это было тогда! Теперь положение совсем другое, оба они бьются за одну девушку, к тому же Ности вообще свысока относился к толстосуму-штатскому, а тот всей душой ненавидел в нем не только соперника, но и красавца подпоручика и отпрыска знатного рода. Потому-то Кожехуба даже глаза вытаращил, когда однажды вечером подпоручик явился к нему в контору, громко бряцая саблей и шпорами.

— А ну-ка, Тиви, угадай, почему я пришел к тебе!

— Понятия не имею.

— Хочу попросить тебя, старина, о небольшой дружеской услуге. Голос у Ности был на диво приятный и проникновенный.

— Вот как?

— Не стану ходить вокруг да около, скажу напрямик, по-солдатски: не будешь ли ты столь любезен дать мне двести форинтов взаймы?

Кожехуба уже наслышался о денежных неурядицах Ности и даже позаботился, чтобы слухи о них дошли до господина Велковича (ибо — вреди противнику, как можешь), однако он все же не думал, что дела так скверны — и Ности посмеет обратиться к нему, к человеку, которого столько раз оскорблял пренебрежительным тоном, язвительными намеками и непременно в присутствии Розалии. Нет, все-таки это — величайшая наглость, такая наглость, что Кожехуба растерялся. Он не был к этому готов и сразу не нашелся даже, что ответить, как высказать свое возмущение. Он размышлял о том, расхохотаться ли ему прямо в лицо Ности, высмеять его или попросту отказать с холодностью истинного коммерсанта.

Подумав, однако, он решил не делать ни того, ни другого, и с видом полной доброжелательности обратился к подпоручику:

— Зачем тебе деньги?

— Нужно уладить кое-какие дела, пока из дому мне не пришлют. (Он скрыл, что собирался поехать на эти деньги в Раец.)

— Ну, знаешь, двести форинтов я тебе не дам, — ответил Кожехуба.

— А что, это слишком много, по-твоему?

— Слишком мало. Что ты можешь сделать на двести форинтов? Только глянул, и нет их… Либо я дам тебе денег вволю, либо ничего не дам. Проси тысячу форинтов или вовсе не проси. Подпоручик так растрогался, что чуть не бросился ему на шею от восторга.

— Ты мой лучший друг, ты же самый чудесный малый на свете, да я расцеловать тебя готов!

— Ну, ну, не торопись с поцелуями. Тысячу форинтов я тебе одолжу, это верно, но обмануться в тебе не хочу.

— За это я ручаюсь, старина.

— Однажды я уже обманулся, — произнес Кожехуба, насупившись.

— Во мне?

— Да. Как-то я дал тебе сто форинтов взаймы. Помнишь?

— Так я же вернул их!

— То-то и оно, а я ведь думал — не вернешь. И если бы сейчас подумал, что вернешь, снова обманулся бы. А в ком я обманусь однажды, тому больше не верю. Я, старина, коммерсант или, как ты говорить изволишь, филистер. У меня свои принципы.

— Не понимаю тебя, — вдруг разнервничался подпоручик. — Дашь или не дашь?

— Дам, — спокойно ответил Кожехуба, — если вернешь их через три месяца.

— Разумеется, верну.

— И если у тебя будет надежный поручитель, — добавил Кожехуба. Лицо подпоручика вытянулось.

— Это, Тивадар, скверная шутка. Будь у меня надежный поручитель, я пошел бы в банк и не стал бы беспокоить своих друзей. Куда я побегу здесь, на чужбине, искать надежного поручителя? Кто подпишет мне вексель на тысячу форинтов в этом овсяном царстве? Кожехуба пожал плечами и сложил руки на груди.

— А я и не прошу тебя бегать никуда, я сказал только, чтобы на векселе стояла подпись поручителя. Где ты его возьмешь, как раздобудешь, проскользнет ля он сюда, как призрак, сквозь заточную скважину, — до всего этого мне дела нет! Я хочу только одного, чтобы на векселе стояла подпись поручителя. Понял? Ности вспыхнул и сердито, заносчиво вскинул голову.

— Ты, верно, забыл, что разговариваешь с Ности!

— Я попросту ставлю условие в ответ на предложение, — с невинным видом ответил Кожехуба, потирая руки, как будто мыл их под краном.

— Неприемлемое и оскорбительное условие!

— Если ты считаешь условие оскорбительным, я готов его взять обратно. А неприемлемым — так не принимай!

— И не подумаю.

Он еще в комнате напялил кивер на голову, пинком сердито отшвырнул назад саблю и, задыхаясь, помчался прочь, крикнув возбужденно уже с порога:

— Кожехуба, ты не джентльмен!

На другой день они встретились в пивной у кегельбана, где перед обедом собиралась обычно вся городская интеллигенция.

В эту пору приходил туда и барон Коперецкий, да и все, у кого хватало сил бросать шары. Kriegspartie [4] проходило обычно увлеченно и шумно. Здесь находили себе выход подавленные воинственные инстинкты кротких словацких господ.

Подпоручик был невесел. На его красивом тонком лице отразились следы бессонной или в кутеже проведенной ночи, под глазами залегли синие подковки. Он был, очевидно, все еще расстроен вчерашним инцидентом и поэтому не глядел на Кожехубу. Но вдруг сбил сразу все девять кеглей, сорвал громкие крики «ура!» и от этого тотчас повеселел. Любой заправский игрок в кегли забывает обо всех земных бедах, услышав сладостный шум падения всех девяти кеглей; Поэтому, проходя мимо Кожехубы, хмельной от успеха (ведь в такие мгновения человек может простить даже своему смертельному врагу), Ности, не выдержав, бросил ему:

— Ты очень разозлил меня вчера, Тивадар!

— А у тебя, право, не было причины злиться, — возразил Кожехуба. — Ведь о чем я тебя попросил?

— Пожалуйста, не говори так громко.

— О сущей безделице, — продолжал он тише. — Можно было бы запечатать твоей же печаткой и надписать на конверте, что разрешается открыть в такой-то день. А раз ты сказал, что вернешь деньги к сроку, то и вся морока ни к чему.

— Разумеется, разумеется, но все-таки, знаешь… Лени, принесите кружку пива. — И тут же снова обратился к Кожехубе: — Ведь верно, знатный был удар? А что до вчерашнего дела, я подумаю, тут можно будет кое-что предпринять. («Теперь ты уже попал ко мне в капкан», — подумал Кожехуба.)

И на самом деле, подпоручик явился к нему под вечер очень кроткий, без всякого чванства и высокомерия.

— Пришел все-таки? — равнодушно спросил его Кожехуба.

— Нелегкая меня принесла, давай сюда бумажку, подпишу, — глухо проговорил Ности. — Кого ты хочешь? Кожехуба принес чернила, перо и чистый бланк векселя.

— Ну, допустим, полковника вашего, рыцаря Адальберта Штрома, — предложил Кожехуба.

— Иди ты к черту со своим рыцарем, — крикнул Ности, — у него такой прекрасный, каллиграфический почерк, что, хоть убей, его не подделаешь!

— Тем лучше, — рассмеялся Кожехуба, — по крайней мере, не понадобится эксперт по почеркам. Ности вздрогнул.

— Что ты сказал? — хрипло спросил он, потемнев лицом,

— Ничего. А что я сказал? Это же пустая формальность. Отточенное гусиное перо скрипнуло разок и побежало по бумаге… Ох, и работенка же была! (Ну, да ничего, другой раз не будет такой трудной.)

Ности вздохнул, вытер вспотевший чуб и с такой силой швырнул перо, словно то была увесистая балка.

— Вот! — прохрипел он. — Погляди, все ли в порядке, потом запечатаем.

Кожехуба глянул вполглаза и увидел, что все прошло отлично. Над фамилией Ности кривились спотыкающиеся неуверенные буквы «Адальберт фон Штром».

Итак, готово дело! Кожехуба сунул руку в сейф и отсчитал тысячу форинтов. Теперь пускай мчится Ности в Раец покорять девушку.

Стоит ли говорить о том, что разумеется само собой: наш подпоручик развернулся вовсю. Он попросил отпуск, поехал в Раец и там принялся так волочиться за красавицей Розикой Велкович, что все только дивились. Надо отдать ему должное, деньги он умел тратить шикарно, такого кавалера не видывали здесь, пожалуй, и при красавицах Турзо, которые во времена оно приезжали сюда на воды. Погруженным в прошлое мечтателям доселе мерещатся в ельниках следы их крохотных ножек. Деньги летели, но летело и время. Вдруг лето подошло к концу. Велковичи, забрав свои баулы и сундуки, отправились домой. Кончился отпуск и у подпоручика. Все прошло! Отцвели летние цветы, и листья начали желтеть, кругом все увядало, одна только любовь цвела пышным цветом в двух юных сердцах. Подпоручик понял, что пора действовать по-гусарски, и попросил у старого Велковича руку его дочери. Велкович не отказал (боясь женщин), а ответил только: «Утро вечера мудреней, нам нужно получше познакомиться». Оттяжка сейчас была для Ности хуже отказа, ибо неумолимо, неотвратимо приближался срок уплаты по векселю. Что по сравнению с этим даже смерть! Конечно, от нее не уйдешь, но она ведь и на месте потопчется, и остановится, кружным путем пойдет, назад повернет, отступит, как кошка, когда ловит мышь, да и бог ее знает когда еще прибудет. И день подарит, и неделю или того больше, — а срок уплаты по векселю — всего лишь хладная цяфра и уступать не может. Стало быть, десятого октября — и не на день позже. А ночи и дни — это попросту белые и черные квадраты, по которым размеренно и сурово шагает к намеченной жертве страшное десятое октября.

Покуда срок еще далек, сотни планов и столько же друзей стараются смягчить, рассеять заботу, утереть испарину со вспотевшего лба, но по мере того как шахматное поле съеживается разбегаются добрые друзья, меркнут лучезарные планы и остается только самое последнее, самое горестное: написать обо всем домой «старику». «Милый папенька!

Если хочешь застать меня в живых, приезжай скорей» должен тебе в чем-то очень важном признаться. Но могу это делать только на словах. Ежели приедешь до десятого, то тебе удастся поговорить со мной. Десятого утром я буду уже мертв. Простите меня и похороните рядом с маменькой».

Ох, и екнет же отцовское сердце от такого скорбного письма. Когда идет ближайший поезд? Скорей укладывайте саквояж и плащ давайте. А сестренка горючими слезами заливается. Ой, я помру дома от неизвестности, возьми и меня с собой, папенька! Что же, мысль недурна. Кто знает, что стряслось с мальчишкой, но что бы там ни было, пусть даже сердечные печали, все равно никому другому не вырвать его из рук смерти, как только сестре. Он всегда так любил и баловал ее. Ладно, собирайся, доченька, поедем вместе!

И девятого под вечер Пал Ности с дочерью Вильмой приехал в Тренчен и остановился в «Большом осле», откуда направил слугу на розыски подпоручика Ности.

Подпоручик явился вскоре (жив-здоров, и то слава богу!) и во всем чистосердечно покаялся отцу.

В другой раз подобная история свалила бы с ног старика Ности, но теперь он только сказал хмуро:

— Такого еще не случалось в нашей семье. Но сейчас поздно упрекать тебя. Времени у нас в обрез. Надо спасать, что можно. Но как? Денег я с собой не привез. Ты так перепугал меня, что я мигом собрался в дорогу. Откуда я здесь деньги возьму? Меня тут никто не знает.

— Вот это и хорошо, — с превеликим цинизмом заметил молодой Ности.

Старик задумался: нет ли у него здесь все-таки знакомых? А коротышка Кубица, губернатор? На Кубицу можно понадеяться — был бы только дома: даже если у него нет денег, все равно поможет как-нибудь. Ба, да ведь и барон Израиль Исаак Коперецкий здесь! Правда, этот словак отъявленный себялюбец, но потолковать с ним можно, как-никак. «Казино» и на него наложило свой отпечаток. Вот только поздно уже, время ужинать — в такой час неприлично идти к кому-то по делу. Лучше отложить атаку до утра.

— А сейчас прочь с глаз моих, чтобы я не видел тебя, не то у меня вся желчь вскипает! — сердито обрушился он на подпоручика, — Ступай займись делом, коли оно есть у тебя, или спи, коли спится, только чтобы глаза мои тебя не видели. Утром можешь прийти, и если бог даст, выручу тебя еще раз, исчадие ада, но уж потом изволь забыть, что я твой отец.

Облегчив таким громом гремучим свою отцовскую душу, он, как и свойственно беспечным людям, тут же чудесным образом успокоился и вместе с дочерью спустился в ресторан «Большого осла», разделенный на две части; по одну сторону столики накрыты были белыми скатертями, по другую — красными.

И первый, кого он приметал в зале с белыми скатертями, был барон Израиль Исаак Коперецкий. Он сидел в многолюдном обществе во главе стола. На нем была серая куртка и охотничья шляпа с пером глухаря. Барон как раз с увлечением рассказывал о чем-то, когда шелест юбок Вильмы заставил всех обернуться к дверям. Вильма была прекрасна — стройная, высокая, с тонким белым лицом, подернутым какой-то поэтической дымкой, с черными волосами, но не блестящими, а матовыми, точно сажа; ко всему этому у нее был такой прелестный вздернутый носик, что, кажется, так бы и съел его.

— Ого! О го-го! Да ведь это же Ности! — с бурной радостью воскликнул барон и так хлопнул шляпой о стол, что даже гул пошел по залу.

— Здравствуй, братец Дваи! Вот так встреча! Ну, славно, славно, я рад.

Коперецкий вскочил, поспешил им навстречу и, преобразившись вдруг в завсегдатая «Казино», аристократически вытянул шею и согнул полукругом руки. «Только пупочка цыплячьего под мышкой недостает», — заметил сеньор стола завсегдатаев, уездный судья, которому аристократическая поза Коперецкого напомнила, как кельнеры подают цыплят.

Коперецкий так и остался за столиком Ности. Старый барин встретил его более чем любезно, а Вильма оказалась прекрасной собеседницей, она вела разговор тепло и умело, так что Коперецкому вполне могло почудиться, будто они уже десять лет были знакомы. Крохотные серые глазки барона вскоре загорелись и засияли, как у кота. Дальше — больше, он вошел в раж, заказал даже шампанское, велев принести к нему простые стаканы. В здешних краях это считалось самым шиком — плебсу не следует знать, что пьют господа.

Впрочем, как ни старался Коперецкий соблюсти великосветский тон, он все равно оставался типичным провинциальным кавалером с мальчишескими подчас замашками. Он тут же взялся показывать фокусы, для начала «проглотил» перчатки Вильмы, потом стал вылавливать у нее из волос и оборок кружевного воротничка новенькие золотые монеты. Старик Ности громко смеялся, Вильме, разумеется, эти глупые шутки не нравились, но она и виду не подала.

Когда фокусы иссякли, Коперецкий подозвал к столу лотерейщика и предложил Вильме вытянуть из его мешочка три билета. Вильма вытащила, но числа, значившиеся на билетиках, превысили цифру сто — словом, она проиграла. Стал тянуть сам Коперецкий и тоже не выиграл. Разозлился, начал браниться, сказал лотерейщику, что он обманщик, вытряхнул из мешочка все билеты, чтобы подсчитать, правда ли их девяносто. Вел он себя крайне вульгарно и неприятно, но пришлось выдержать и это с самой любезной миной. Что поделаешь, провинциальный городок, и люди здесь провинциальные, — к тому же Вильма поняла по поведению отца, что Коперецкий здесь в почете.

Впрочем, Коперецкий вовсе не был глуп, и внешняя простоватость не мешала ему строить хитроумные планы. Фокус с золотыми монетами, которые он вылавливал из пушистых волос Вильмы, сладко щекотавших его, оказался опасной игрой. А шаловливая фея, что живет в шампанском, все поощряла: «Смелей, смелей!»

— Милая Вильма, знаете, что я вам скажу, — и моей руке и вашей не везет, пока они порознь, но есть у меня одна примета: попробуем-ка тянуть вместе — я один, а вы два билетика.

Он встряхнул мешочек и протянул его Вильме. Вильма засунула в него тонкую руку, и Коперецкий тотчас запустил свою лапищу, но у него достало ума не искать свернутые в трубочку билетики, а жадно схватить белоснежную ручку, сладострастно пожать ее, похотливо моргая при этом, словно он рылся в теплом гнездышке. Барон почувствовал, как пульсирует кровь в руке у девушки, и жаркий огонь промчался у него по жилам. Вильма вспыхнула, лицо у нее стало как алая роза. Даже дурак догадался бы, что творится в мешке, но бдительный отец… ему ведь и не положено замечать то, чего не видно глазом!

— Право же, Коперецкий! — строптиво воскликнула Вильма и выхватила руку из мешка. — Вы с ума сошли!

— Пожалуй, и впрямь сошел с ума. Мне надо было вытянуть маленький билетик, а я намеренно потянулся за большим. Вы сердитесь?

— Конечно, сержусь, — ответила Вильма и отвернула от него свое прекрасное мечтательное лицо.

Коперецкий пришел в полное отчаяние. Он уронил голову на руки, на: глазах у него появились слезы.

— Ну, Дваи, не дури, что за ребячество! — сказал старик Ности. — Вильма, зачем ты так? Ведь это все шутки. Недоставало только, чтобы обратили на вас внимание. Уж и без того со всех столов смотрят сюда. Сейчас же дай руку Коперецкому. Вильма повиновалась, и это так воодушевило барона, что он превесело воскликнул:

— Оля-ля! Ну, лотерейщик, пришел твой конец. Играю на всю корзинку.

Это было потрясающее событие для «Большого осла», можно сказать эпохальное. Только раз в десять лет случается, что какой-нибудь набоб или расточительный наследник играет на всю корзину. За столиками воцарилась мертвая тишина. Мигом оборвались разговоры, анекдоты — слышалось только, как громко бьется сердце лотерейщика. Вся жизнь бедного итальянца была поставлена на карту: либо он превратится через минуту в нищего, либо станет счастливцем. Внимание всех было обращено к нему. Кельнеры точно вросли ногами в пол. Быть может, даже часы остановились, на минуту или на две потеряли голос.

Барон долго шарил рукой в мешочке и, наконец, выхватив три билетика, пристально посмотрел на лотерейщика.

— Выиграл, — прохрипел он, хмельной от торжества.

— Откуда вы знаете? — спросила Вильма.

— По лицу лотерейщика вижу. Определенно!

На лице у лотерейщика пот выступил от отчаяния. Он ведь знал наизусть свои номера, мгновенно сложил их, но, даже угадав страшную катастрофу, все еще не сдавался, не желая поверить тому, что случилось! Он поднял остекленевшие глаза к потолку и заклинал и молился о чуде: «О Santa Madonna [5], помоги!»

Но цифры, увы, сильнее даже мадонны — 9, 15 и 53 — согласно Мароти[6]— 77, словом, намного меньше, чем сто; стало быть, корзина переходила во владение Коперецкого.

— Прелестная Вильма, позвольте мне презентовать вам эту корзину!

Он произнес это так гордо и напыщенно, словно средневековый рыцарь, который слагает к ногам королевы отнятый у неприятеля стяг.

— Благодарю, сударь! Пока не могу ответить вам тем же.

— Что вы хотите сказать этим? — вспыхнул Коперецкий. — Ответить тем же — то есть подарить и мне корзину[7]?! Вильма улыбнулась.

— Ну, ну, тогда условимся так, что корзину получите не вы, — успокоила она его и вынула из корзины один орешек и один апельсин. Орешек раскусила снежно-белыми зубами, похожими на крупинки риса, апельсин положила на стол, а корзину вернула итальянцу.

— Вот вам, бедняга, бегите с ней и в другой раз не пытайтесь тягаться с везучим бароном.

Итальянец долго не заставил просить себя и вместе с корзинкой улетучился, словно дым, в полном убеждении, что мадонна все-таки помогла ему, ниспослав на землю вместо себя другую мадонну.

Теперь Коперецкий обиделся на то, что Вильма так дешево оценила его подарок. Этого он не заслужил! Это жестоко, видит бог, — а бог умеет читать в его душе и знает, как она чиста и как искренна! И тут у него полились слезы из глаз — правда, утраченную жидкость он не преминул восполнить вином из стакана.

Заметив, что хмель все пуще одолевает барона, Ности с дочерью заявили, что они утомлены и хотят подняться к себе в номер. Коперецкий сопротивлялся изо всех сил:

— Ах, мне так совестно, что я не мог доставить тебе лучшего развлечения, но почему ты, старина, дружочек мой, почему ты заранее не сообщил, что приедешь!.. Я велел бы выловить форель в Ваге, мы перевязали бы ее ленточкой национальных цветов — так уж у нас принято, когда приезжает знатный гость. Без форели никак нельзя. Однажды мы послали форель и Ференцу Деаку[8], но когда ему подали ее, уже зажаренную, в «Английской королеве» и он увидел на ней бантик национальных цветов, то не решился есть, а все только смотрел, смотрел и сказал, наконец: «Подожду еще, может, она и гимн споет».

Коперецкий настаивал, что без форели не может отпустить дорогих гостей города, и позволил им подняться в номер лишь при условии, что завтра они навестят его.

Ности вернулись к себе в комнату, но до сна им было еще далеко. Пришлось до дна испить чашу провинциальных увеселений. Коперецкий разыскал где-то цыганский оркестр Флориша Кицки и дал под окнами Вильмы концерт. Она раздраженно повернулась в постели и заметила язвительно:

— Видно, человек начинается вовсе не с барона.

— Ну, ну, — уже спросонья ответил старик Ности, — наш друг Израиль не только барон, он будет еще и сеньором, а это уже не фунт изюма.