"Дальняя бомбардировочная..." - читать интересную книгу автора (Голованов Александр Евгеньевич)

Первая встреча со Сталиным

Хотя я и заснул с твердым убеждением в правильности мыслей, высказанных Смушкевичем, хотя и пришел к заключению, что откладывать такие вопросы в долгий ящик не следует, но нередко ведь бывает и так, что, лежа в постели и размышляя в ночной тишине, думаешь решить тот или иной вопрос по одному, и все кажется ясно и просто, а проснувшись и вспомнив свои ночные бдения, приходишь к выводу, что мечтать, лежа в постели, куда проще, чем осуществлять эти мечты. Так случилось и со мной.

Честно говоря, ни наутро после той новогодней ночи, ни на другой день я ничего И. В. Сталину не написал. Более того, разговор с Яковом Владимировичем стал как-то забываться. Однако еще через день мне позвонили от Смушкевича и спросили, готова ли записка. Смутившись, я стал говорить что-то маловразумительное.

— Когда будет готова ваша записка? — спросил настойчивый голос.

Поколебавшись, я ответил, что записка будет готова завтра.

— Дайте ваш адрес, завтра мы пришлем к вам за ней.

Я назвал свой адрес, повесил трубку и мысленно задал себе вопрос: правильно ли я все это делаю? Ведь я еще не приступил к работе, даже еще не задумывался над содержанием этой, как тогда думал, злополучной записки. И вот, пожалуйста, обещаю, что завтра она будет готова. Я крепко ругал себя за то, что сразу же категорически не отказался. Однако слово есть слово, завтра есть завтра, оно настанет именно завтра, а не позже. А слово — это лицо человека, которое в свое время было, как известно, дороже и ценнее любого векселя. Что касается лично меня, то я не помню в своей жизни случая, когда бы не сдержал данного слова, хотя не раз бывало, что, выполняя то или иное обещание, я искренне об этом жалел. Так и на этот раз. Отложив все свои дела, я взял лист бумаги, карандаш, сел за письменный стол и быстро, уверенно, впервые в жизни написал: «Товарищ Сталин!»

И это было все. Оказалось, что дальше писать мне нечего, к составлению столь ответственного документа я был совершенно не подготовлен.

Написать записку так, как говорил мне Смушкевич, я не имел никакого права, ибо не знал, да и не мог знать истинного положения вещей. Сослаться на Смушкевича и предложить свои услуги было глупо. Шли часы, а на листе бумаги передо мной по-прежнему были только два слова: «Товарищ Сталин» — и восклицательный знак. Бесчисленное множество различных вариантов мелькало в моей голове, но все они тотчас отбрасывались, браковались, даже не попадая на бумагу. Все же чем больше я думал над самой сутью вопроса, тем все увереннее приходил к заключению, что Смушкевич прав. Но как изложить все, чтобы, с одной стороны, сказать сущую правду, а с другой — не очернить напрасно людей, которые на этом деле стоят? Как предложить свои знания и некоторый опыт, чтобы не прослыть болтуном и пустомелей? Мои размышления прервал телефонный звонок. Сообщили, что завтра утром нужно вылететь в Урумчи, в Западный Синьцзян, везти туда вновь назначенного председателя Советско-китайского авиационного общества А. С. Горюнова, помощника начальника Аэрофлота. Мысль заработала быстрее: времени оставалось совсем немного.

Просидев у письменного стола всю ночь, много раз черкая и перечеркивая слова и целые фразы, я в конце концов написал следующее:

Перечитав несколько раз записку, сложил ее, запечатал в конверт и, не надписав его, оставил на столе. Было пять часов утра. В семь за мной должны были заехать по пути на аэродром. Нужно немного отдохнуть…

Перед отъездом я сказал жене, что, если приедут от Смушкевича за пакетом, пакет на письменном столе.

Ночевали мы в этот день в Актюбинске. Настроение у меня было отличное, оттого что выполнил свою, как я думал, тяжелую обязанность — написал записку, которая к Сталину, конечно, не попадет, а если и попадет, то вряд ли на нее обратят внимание. Поэтому даже своему экипажу — второму пилоту Мише Вагапову и бортмеханику Константину Михайловичу Тамплону, с которыми мы давно вместе летали, — ничего не сказал, хотя все летные дела мы обсуждали и решали сообща. Я был уверен, что с моей запиской все на этом и кончилось, и, прилетев в Алма-Ату, совершенно не придал значения распоряжению начальства прервать дальнейший полет и немедленно вернуться в Москву. Такое случалось не раз. Распрощавшись с Горюновым, мы отправились в обратный путь и всю дорогу гадали, строя разные предположения, куда нас занесет судьба на этот раз.

Нужно сказать, что моя работа шеф-пилота Аэрофлота была очень интересной. Это не однообразная жизнь линейного пилота, летающего по одной и той же, как говорят, до единого кустика знакомой и изученной трассе. Неожиданные полеты в разных направлениях, во все концы нашего государства интересны не только в смысле пополнения географических и исторических знаний, но и своей внезапностью, сложностью, резкой сменой климатических и метеорологических условий. Поэтому у нас под рукой всегда были все карты и все маршруты.

Погода от Куйбышева до Москвы была неважная — вторжение теплых воздушных масс, сильное обледенение. Самолеты на трассах не летали.

В Москву прибыли в пять часов вечера. Как обычно, договорились созвониться друг с другом завтра, так как в аэропорту для нас никаких указаний или распоряжений оставлено не было.

Дома я узнал от жены, что днем несколько раз мне звонили от какого-то товарища Маленкова и спрашивали, как она думает, прилетим мы сегодня или нет. Жена ответила, что обычно ей, когда мы возвращаемся в Москву, звонят и сообщают, но сейчас она не знает, где мы. Тогда ей сказали, что мы вылетели из Алма-Аты в Москву, но что погода плохая и вряд ли мы прилетим. «Вот большое вам спасибо, — обрадовалась жена, — сейчас буду готовить обед». Ей опять сказали, что торопиться не следует, так как погода плохая. «Ничего, — ответила она, — если уж вылетели, то обязательно будут. Вы позванивайте мне, если муж вам очень нужен. Мне обязательно сообщат, как только он прилетит».

— Вот и сейчас, минут пять назад, был звонок. Оставили номер телефона и сказали, чтобы ты сейчас же позвонил. Говорил со мной Суханов. Что это за товарищи, я никогда не слышала этих фамилий…

По правде сказать, я и сам не знал, что это за товарищи. Решил, что это, видимо, звонят те, которых мы должны куда-то везти. Так и сказал жене.

— Но нам твои пассажиры никогда не звонили!

Новый телефонный звонок решил все наши сомнения.

— Да, да, только что вошел, сейчас возьмет трубку, — ответила жена.

— Товарищ Голованов, говорят из ЦК, помощник товарища Маленкова — Суханов. С вами хотели бы здесь поговорить. Вы можете сейчас приехать?

— Могу. А как мне вас найти?

— Знаете что, вы пока быстро поешьте, а я вызову машину, за вами заедут.

— Хорошо, — ответил я. — Всего хорошего. И на вопросительный взгляд жены объяснил:

— Ну, теперь все ясно! Не успел сказать тебе, что нас срочно вернули из Алма-Аты. Мы все гадали, куда и с кем лететь. Зря-то с дороги не возвращают. Вот удивится наш экипаж! Ведь Маленков — это секретарь ЦК[13]. Наверно, куда-то собрался лететь.

— Ох уж мне эти полеты, — вздохнула жена. — Свернешь ты когда-нибудь на них шею. Ведь ты не один сейчас. Нужно думать и о семье!

Который раз я слышал эти слова и во время Халхин-Гола, и в финскую, но всегда знал, что Тамара, хоть и много переживает, в душе и сама радуется за меня, за мой экипаж. Всю финскую войну проработала она в госпиталях с ранеными и очень гордилась, когда кто-нибудь из них спрашивал: «А не жена ли вы того летчика Голованова, что вывез меня на „Дугласе“?»

Наскоро пообедав, я стал одеваться. И тут же раздался звонок у входной двери: это пришла за мной машина.

По пути в ЦК я размышлял о том, куда придется завтра лететь. Много нам с экипажем пришлось возить ответственных товарищей, и в разные места. Но с секретарями ЦК сталкиваться не доводилось… Обычно наши пассажиры приезжали на аэродром, и никогда мне не приходилось предварительно куда-либо являться. Видимо, предстоит какой-то особо важный полет, и меня вызывают на инструктаж. С этими мыслями вошел я в подъезд, предъявил документы, и мне показали, куда нужно пройти.

Встретившись в приемной с Сухановым, я, не успев даже спросить о цели моего вызова, был проведен в довольно большой кабинет, где за столом, наклонив голову, сидел довольно грузный человек и что-то писал. Горела одна настольная лампа. Суханов зажег свет. В углу кабинета стояли большие часы. Время было 18 часов 30 минут.

— Вот и товарищ Голованов, — сказал Суханов.

— Будем знакомы — Маленков. — Встав из-за стола, он протянул мне руку. — А мы были уверены, что вы сегодня не прилетите! Как погода?

— Погода неважная, — ответил я.

— Ну а как же вы летаете?

— У нас самолет хороший, имеются противообледенители, пользуемся радионавигацией, так что в видимости земли для ориентировки не нуждаемся. Если полетим и погода будет плохая, сами убедитесь.

— А у вас все так летают?

— К сожалению, пока нет, но есть товарищи, которые летают и не хуже нас.

— Ну что же, — сказал Маленков, — поедемте. Оденьтесь и заходите ко мне.

Я решил, что, видимо, полетит целая комиссия или большая группа, которой Маленков даст инструктаж перед отлетом, и искренне пожалел, что не придется полетать с секретарем ЦК.

Когда я вернулся, Маленков был уже одет. Лифт спустил нас вниз, мы пересели в машину и поехали. На улицах было темно, я не следил, куда мы едем, завязался разговор о летной работе. Не прошло и пяти минут, как машина остановилась, и я увидел небольшой подъезд, освещенный электрической лампочкой. Мы поднялись на второй этаж, вошли в комнату, где сидели два незнакомых человека. Маленков предложил мне раздеться, разделся сам, сказал мне, чтобы я немного подождал, и пошел в открытую дверь. Бритый наголо, невысокого роста плотный товарищ поинтересовался, не я ли Голованов, тоже спросил, как мы долетели в такую погоду, но тут раздался звонок и он быстро ушел в ту же дверь, затем сразу вернулся и сказал:

— Проходите, пожалуйста.

Я прошел через небольшую комнату и увидел перед собой огромную дубовую дверь. Открыл ее и оказался в кабинете, где слева стоял длинный, покрытый зеленым сукном стол со многими стульями по обе стороны. Несколько человек сидели, некоторые стояли. На стене висели два больших портрета — Маркса и Энгельса. Впереди у дальней стены стоял дубовый старинный стол, а справа от него — столик с большим количеством телефонов — это все, что я успел заметить, ибо от дальнего стола ко мне шел человек, в котором я сразу узнал Сталина. Сходство с портретами было удивительное, особенно с тем, на котором он был изображен в серой тужурке и того же цвета брюках, заправленных в сапоги. В этом костюме он был и сейчас. Только в жизни он оказался несколько худее и меньше ростом.

— Здравствуйте, — сказал Сталин с характерным грузинским акцентом, подходя ко мне и протягивая руку. — Мы видим, что вы действительно настоящий летчик, раз прилетели в такую погоду. Мы вот здесь, — он обвел присутствующих рукой, — ознакомились с вашей запиской, навели о вас справки, что вы за человек. Предложение ваше считаем заслуживающим внимания, а вас считаем подходящим человеком для его выполнения.

Я молчал. Эта совершенно неожиданная встреча всего лишь через несколько считанных дней после того, как я написал записку, ошеломила меня. Конечно, я знал, что на всякое обращение должен быть какой-то ответ, но такой быстрой реакции, да еще лично самого адресата, даже представить не мог. Впоследствии оказалось, что такому стилю работы следовали все руководящие товарищи.

— Ну, что вы скажете?

Сказать мне было нечего. Я совершенно не был готов не только для разговора на эту тему со Сталиным, но довольно смутно представлял себе и саму организацию дела. Что нужно делать, я, конечно, знал, а вот как все организовать, абсолютно не представлял себе.

Сталин, не торопясь, зашагал по ковру. Возвращаясь назад и поравнявшись со мной, он остановился и спокойно сказал:

— У нас нет, товарищ Голованов, соединений в сто или сто пятьдесят самолетов. У нас есть эскадрильи, полки, дивизии, корпуса, армии. Это называется на военном языке организацией войск. И никакой другой организации придумывать, кажется, не следует.

Говорил Сталин негромко, но четко и ясно, помолчав, опять зашагал по кабинету, о чем-то думая. Я огляделся и увидел за столом ряд известных мне по портретам лиц, среди которых были Молотов[14], Микоян[15], Берия[16], Маршал Советского Союза Тимошенко[17], которого я знал по финской кампании как военачальника, успешно завершившего боевые действия и ставшего после этого наркомом обороны. Были здесь также маршалы Буденный[18], Кулик и еще несколько человек, которых я не знал. Видимо, шло обсуждение каких-то военных вопросов. Маршал Тимошенко был в мундире. Не дождавшись от меня ответа, Сталин, обращаясь к присутствующим, спросил:

— Ну, как будем решать вопрос?

Не помню точно, кто именно из присутствовавших предложил организовать армию, другой товарищ внес предложение начинать дело с корпуса. Сталин внимательно слушал и продолжал ходить. Наконец, подойдя ко мне, он спросил:

— Вы гордый человек?

Не поняв смысла вопроса, я ответил, что в обиду себя не дам. Это были первые слова, которые я, в конце концов, произнес.

— Я не об этом вас спрашиваю, — улыбнулся Сталин. — Армия или корпус, — сказал он, обращаясь к присутствовавшим, — задавят человека портянками и всякими видами обеспечения и снабжения, а нам нужны люди, организованные в части и соединения, способные летать в любых условиях. И сразу армию или корпус не создашь. Видимо, было бы целесообразнее начинать с малого, например с полка, но не отдавать его на откуп в состав округа или дивизии. Его нужно непосредственно подчинить центру, внимательно следить за его деятельностью и помогать ему.

Я с удивлением и радостью слушал, что говорит Сталин. Он высказал и предложил то лучшее, до чего я сам, может быть, не додумался бы, а если бы и додумался, то едва ли высказал, потому что это были действительно особые условия, претендовать на которые я бы никогда не посмел.

Поглядев на меня, Сталин опять улыбнулся: мой явно радостный вид, который я не мог скрыть, говорил сам за себя.

— В этом полку нужно сосредоточить хорошие кадры и примерно через полгода развернуть его в дивизию, а через год — в корпус, через два — в армию. Ну а вы как, согласны с этим? — подходя ко мне, спросил Сталин.

— Полностью, товарищ Сталин!

— Ну вот вы и заговорили, — он опять улыбнулся. — Кончайте ваше вольное казачество, бросайте ваши полеты, займитесь организацией, дайте нам ваши предложения, и побыстрее. Мы вас скоро вызовем. До свидания.

Ушел я от Сталина как во сне. Все решилось так быстро и так просто.

Выйдя из здания и оглядевшись, я увидел прямо перед собой историческую Кремлевскую стену. Не сразу сориентировался, пришлось спросить, где Спасские ворота. Пошел домой пешком. На Красной площади услышал бой кремлевских курантов на Спасской башне. Пробило восемь. Прошло три часа с момента прилета в Москву. Всего три часа, а какой поворот в жизни! И, независимо от моей воли, поплыли перед глазами годы — вся жизнь, то счастливая и удачная, то оскалившаяся как хищный голодный волк, готовый проглотить тебя и твою семью…

В сознании мелькали эпизоды прошлого и только что увиденного в Кремле. Я пытался разобраться в своих противоречивых чувствах к Сталину. В моем воображении он был воистину стальным человеком, без души и сердца, который, не останавливаясь ни перед чем, проводил политику индустриализации и коллективизации. И меня окрыляло радостное чувство, что наша страна скоро догонит и перегонит передовые капиталистические страны по техническому оснащению и производству многих видов продукции. Вместе с тем мне казалось, что, сметая с нашего пути все мешающее и сопротивляющееся, Сталин не замечает, как при этом страдает много и таких людей, в верности которых нельзя было сомневаться. Ведь почти не было такой семьи, где не было бы арестованных или исключенных из партии среди родственников или близких знакомых.

Вспомнилась и моя единственная сестра… Ее муж был оклеветан и расстрелян как «враг народа». Сестра с детьми влачила жалкое существование… Вспомнился и покосившийся на всю жизнь рот моей жены, которую допрашивали в «органах»…

Сам я, как говорят, верой и правдой служил своему народу, и вся моя жизнь была на виду. Уже в 1919 году, мальчишкой, воевал. В 20-е годы был активным работником Нижегородского горкома комсомола, участвовал в борьбе с контрреволюцией и саботажем. Был в частях особого назначения — ЧОНе, затем в известной дивизии им. Дзержинского. Боролся с басмачеством в Средней Азии. В 30-е годы упорно учился летать. Потом работа в Московском управлении ГВФ; учеба в высшей школе летной подготовки в Батайске; выполнение правительственного задания в Каракумах на ТБ-3.

Затем меня назначили в Иркутск начальником Восточно-Сибирского управления ГВФ. Работа шла хорошо; как передовика ГВФ меня по решению ЦК партии послали во Францию знакомиться с системой слепых посадок. Через месяц, возвратившись с ценным опытом, я начал внедрять его в практику.

Это был 1937 год… Нашлись люди, которые и меня обвинили в связях с «врагами народа». Особенно больно было вспоминать, как в Иркутске меня вызвали на бюро крайкома партии и отобрали партийный билет. Я вынужден был подать жалобу в Центральную контрольную комиссию (ЦКК) нашей партии.

Пока ждал ответа, пережил немало разных тягот и неприятностей. Работы не давали, жили мы впроголодь, и, чтобы содержать семью, пришлось продавать все, что можно было продать.

Лишь благодаря своевременному предупреждению моих товарищей из НКВД, с которыми мне довелось работать в 1925–1930 годах, мне удалось, в прямом смысле этого слова, бежать из Иркутска в Москву и избежать ареста. Общаться со мной в то время избегали. Многие знакомые, встретившись со мной на улице, загодя переходили на другую сторону.

В конце концов меня назначили в 27-й отряд тяжелых кораблей, базирующийся в Москве, но подчиненный и входящий в состав Актюбинского управления ГВФ. Начальником этого управления был назначен мой бывший заместитель по Восточно-Сибирскому управлению ГВФ — Чусов, который ряд лет, до самого последнего времени, работал вместе со мной. Получив это назначение, я был уверен, что, в связи с тем что Чусов меня хорошо знает, мытарства мои закончились. Однако мой оптимизм оказался преждевременным, так как, явившись к командиру отряда Василию Ивановичу Чулкову (кстати, беспартийному товарищу), я узнал от него, что меня, пилота первого класса, назначили к нему в отряд вторым пилотом, чем он был, конечно, удивлен, а на его вопрос: почему так делается, — ему сказали, что я могу улететь за границу. Не веря этому и хорошо зная меня, он тут же мне обо всем рассказал.

Лишь коллектив летного и технического состава отряда, а в дальнейшем Московского управления ГВФ, куда я был переведен по ходатайству начальника этого управления П. Е. Тимашева, зная меня много лет, оказывал мне моральную поддержку, в которой я тогда так нуждался. Шли месяцы, а запрос ЦКК, посланный в Иркутск, оставался без ответа.

Наконец, уже на повторные запросы пришел ответ, что бюро крайкома исключило меня из партии за то, что начальник одного из аэропортов на реке Лене пьянствовал, растратил какую-то сумму денег и бежал. Здесь же, в ЦКК, оказывается, находились и материалы руководства ГВФ, согласованные с Иркутским крайкомом партии, о представлении меня к ордену Ленина за работу Восточно-Сибирского управления ГВФ… Вот такая неразбериха была в то время. Да я ли один находился в то время в таком положении?! Поистине 37-й год был годом бедствий и несчастий для советского народа.

Все документы мне, конечно, были возвращены, а в постановлении ЦКК в адрес Иркутского крайкома было записано о несерьезном отношении бюро крайкома к судьбам коммунистов.

От предложенной мне тогда руководящей работы я отказался и стал опять рядовым летчиком. Эта профессия, а в моем понимании — искусство, всегда влекла и довлела надо мной, и где бы я ни находился, никогда не переставал летать. У каждого человека бывает своя страсть!

Довольно быстро я занял свое место в среде ведущего летного состава, стал летать на больших по тому времени пассажирских машинах, потом Халхин-Гол, далее финская и, наконец, шеф-пилотство в Аэрофлоте.

Нити всех бед, как я тогда считал, тянулись к Сталину… Сейчас же я увидел человека, который совсем не соответствовал моему представлению о нем. Наоборот, мне показалось, что это человек, с которым можно говорить, который интересуется твоим мнением, а главное, думает о том же, о чем думаешь и ты, и сам помогает некоторым, вроде меня, выйти из, казалось бы, безвыходного положения, сам подсказывает тебе мысли, которые ты ищешь и не можешь найти. Больше всего меня поразила его осведомленность в вопросах авиации. Понял я и то, что мысли его сосредоточены на неминуемой грядущей войне с фашистской Германией, что пакт пактом, а мы готовимся к обороне… Все это было для меня открытием.

От бушевавшей во мне бури совершенно противоречивых чувств я очнулся только около двери своей квартиры. Привыкшая ко всяким превратностям судьбы и неожиданностям в нашей жизни, жена встретила меня вопрошающе-тревожным взглядом. Не зная, с чего начать, я молча разделся и прошел в комнату. Жена последовала за мной.

— Ну что? Рассказывай, — попросила она.

— Был у Сталина, — тихо сказал я.

— Что?!

Жена, схватившись руками за голову, села, глядя на меня испуганными глазами.

Лишь выслушав подробный рассказ, как меня приняли, что работой моей довольны — хотят взять в армию на серьезное дело — и что Сталин сказал мне: хватит, мол, заниматься вольным казачеством, — жена не знала, то ли ей плакать, то ли радоваться. Высказывала недалекие от истины предположения, что не мог же сам Сталин узнать о каком-то Голованове, что, видимо, и у меня, как говорится, «рыльце в пуху», пускалась на всякие, свойственные женщинам уловки и хитрости, чтобы выведать правду. Но я был нем как рыба и твердил одно: мол, сам страшно удивлен, что вызвали к Сталину, и это была истинная правда.

Потом жена начала взвешивать все «за» и «против» (конечно, со своей, женской, точки зрения) и тоже пришла к выводу, что пора кончать беспокойную жизнь летчика и заняться более фундаментальной, серьезной работой. Этим ее выводом я был очень доволен, потому что она успокоилась и домашняя жизнь как бы вошла в свою обычную колею. Но некоторое время спустя жена вдруг задает мне вопрос:

— А как же твой экипаж? Ты о нем подумал?