"Сошествие во Ад" - читать интересную книгу автора (Уильямс Чарльз)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мертвец бродил по своему собственному Холму. Поселок был неподвижен, спокоен и покинут, и мертвец тоже успокоился. Мучительное чувство голода оставило его. Он ощущал себя почти в раю и ничего большего не желал. Живой или мертвый, или ни живой ни мертвый, он освободился от тошнотворного страха, в который при жизни неизменно ввергало его Государство. Оковы угнетения исчезли. Усталым ногам было легко, измотанное тело стало сильным. Он не знал, да и не хотел знать, телесны или внетелесны его ощущения. Поначалу ему ничего не было нужно и ничто его не волновало. Он ходил, сидел, лежал, вытянувшись во весь рост. Совсем не спал, потому что больше не нуждался в сне. Временами он вспоминал о голоде или жажде и отстраненно удивлялся: почему не хочется есть? Он понимал, что оказался в странном месте, но оно ведь не утомляло его. То же относилось и к отсутствию желаний: не хочется пить — и хорошо. Что же до излишеств, — он не мог по ним скучать, потому что у него их никогда и не было. Там и тогда ему не разрешалось ничего хотеть.

Вокруг разливался все такой же слабый свет. Время ничем не измерялось, разве что медленным нарастанием внутреннего покоя призрака. Но он и хотел только покоя, только к нему и стремился. Монотонность существования не может тяготить там, где все стремится к покою. Он даже иногда начал поглядывать на луну в небе. С момента смерти только луна напоминала о его единственной комнате, жене, врагах и угнетателях. Но теперь он без страха ожидал ее появления, зная, что свободен. Если большой бледный воздушный шар, который унесет с собой всю тяжесть прежней жизни, вовсе улетит, он будет весьма доволен. Он знал, что этот шар навсегда оторван от него. Луна больше никого не сбросит вниз из-под стропил. Он был смиренной маленькой жертвой, но в прошлом остались несколько человек, которым стоило бы вскарабкаться на леса его дорогой. Нет, он вовсе не сожалел о том, что они сделали — десятник, напарник, брат, жена, — но, возможно, пока неизмеримое время все-таки текло себе потихоньку, их гибель сделала бы его свободу чуточку полнее. В прошлом они слишком много хотели от него. Но теперь — всё, теперь им до него не добраться.

Он сидел под лестницей и долго-долго нянчил свои фантазии. Тогда-то он впервые и заметил перемену. Свет усиливался. Наверное, прошло много времени, прежде чем он заметил это, и потом, между первыми признаками изменений и его слабым удивлением опять прошло время. В конце всех этих долгих промежутков он взглянул на небо и ничего не увидел. И опять время текло долго и неторопливо, прежде чем перемены стали действительно заметны. Он сидел, тупо наблюдая за ними. Затем поднялся, не спеша, но гораздо быстрее, чем раньше. Неколебимый внутренний покой подернулся рябью смутного беспокойства.

Казалось, свет мерно льется вниз откуда-то издалека с высоты. Тогда какой-то кусочек неба должен быть светлее других. Он принялся искать этот кусочек. Если свет усиливается, значит, у него есть источник, а источник должен где-то располагаться. Но на небе не было ни луны, ни солнца. Лишь иногда над его головой словно прокатывалась незримая волна, и становилось светлее. Это ему не нравилось.

А вот почему не нравилось — он не знал. Перемены не покушались на его покой. В его Городе по-прежнему не слышалось ни шагов, ни голосов. Но усиливавшийся свет слегка отвлекал от унылого удовольствия мечтать. Работу его воображения нельзя было оценить с обычных моральных позиций. Ему нравилось представлять гнев тех людей, и это плохо, но их гнев был злобой угнетателей, и воображаемая досада от бессилия их злобы была хороша. Подобное Иоанн Богослов узрел в раю, где назойливый ад раскинулся и курился перед Агнцем. Но ангелы и Агнец не думают, что победа над адом утолит их страсть; так могут думать только в аду. Победа Агнца — факт, но в этом факте заключена радость. Здесь, в этом покое, в этом раю для бродяг, мертвец просто немного вышел за рамки факта, попытался слегка приукрасить его.

А свет все нарастал. В беспокойстве мертвец принялся расхаживать взад-вперед. Он делал так и раньше, просто ради разнообразия. Он не понимал, как поступить. Хотелось убежать от света. Хотелось, чтобы ему вернули полный покой. Он сомневался, что свет оставит его в покое. А ему хотелось и дальше представлять разные сцены, придумывать то, чего не было. Он не верил, что свет позволит ему продолжать в том же духе. Он двигался неторопливо, здесь не было нужды бежать. Но он отметил мелькнувшее побуждение убежать. Раньше он часто бегал для удовольствия других, но сейчас чуть ли не впервые хотел убежать сам.

Свет продолжал медленно затапливать пространство. Похоже, его источник располагался на вершине Холма. Мертвец неторопливо зашагал от него вниз по склону.

Пока он бродил по округе, на Холме кое-что изменилось. Поначалу он не заметил перемен. До сих пор его окружали руины, однако теперь, спускаясь, он бы не стал пользоваться этим словом, здесь больше подходило — незавершенность. Дома были не закончены, их соединяли незаконченные дороги, но все же это были дома и дороги. Все дома стояли под крышами, леса убраны. Призрак бесшумно двигался сквозь густую поросль, и поскольку на голой вершине света было больше всего, здесь, на склоне, тени стали длиннее. Казалось, что чем гуще становятся тени, тем ярче становятся его переживания. Поскольку он не стал смотреть на этот новый свет, начал усиливаться старый. Еще какое-то время он шел, погруженный в свои смутные грезы, пока не остановился, озадаченный. Перед ним была стройка. А остановиться его заставила вспышка, вернее, не вспышка, а отблеск. Это свет отразился в каком-то стекле. Раньше призрак подумал бы о солнечном блике.

Страх приковал его к месту. Он постоял, мигая, а потом осторожно повернул голову. Позади тянулась длинная полоса теней и бледного света, но за ними, за домом, в котором он умер, находился широкий промежуток, пустое скалистое возвышение, залитое ярким светом, похожим на солнечный. А выше колыхался и перекатывался волнами густой золотистый свет, отражавшийся вовсе не от стекла, а от какой-то льдистой поверхности. Он стал пристально смотреть назад, так же, как перед этим смотрел вперед. Страх не позволял ему вернуться туда, но и вперед, в сторону непонятного блеска идти не хотелось. Идти туда — значило расстаться с умиротворенным покоем, к которому он успел привыкнуть. Ну почему ему нельзя и дальше бродить неспешно, представляя Луну и неприятных людей, падающих с нее в мир, который вдоволь поиздевается над ними? Не так уж много он просит.

Нет, наверное, все-таки много. Он не получит того, чего хочет. Пока он был жив, Государство всячески портило ему жизнь. Здесь ему на время представилась возможность хотя бы мысленно отплатить ему. На некоторое время справедливость восторжествовала, но его месть миру не могла длиться вечно. Теперь мелкие обиды и с той, и с другой стороны больше не принимались в расчет. Пришло время настоящей ответственности.

Он увидел движущийся навстречу сгусток света. Призрак стоял перед домом, в котором он принял смерть. Еще недавно за этим зданием тянулись остовы других, но теперь там простирался только голый камень или лед, как ему сначала показалось. Странная неровная поверхность уходила к вершине холма, и вся она была охвачена игрой света. Блики вспыхивали в самых неожиданных местах, и казалось, что камень откликался на эти всплески света. Возможно, именно это пугало его, потому что земля оставалась землей, но только теперь она стала живой.

Несколько минут он постоял, вглядываясь, и вошел. В тот же миг все строение пронизала вспышка света. Мертвец вскрикнул и побежал. Он бежал вниз, к подножию Холма, туда, где увидел первый отблеск. Впервые с тех пор как он вошел в этот мир, он видел других существ, обитателей страны, у которой, без сомнения, было много названий — научных, психологических, теологических. Он никогда не слышал этих названий, но теперь знал, что они есть.

Водоворот времени, свойственный смерти, захватил его.

Маргарет Анструзер в своем сонном видении решилась на смерть. Решение имело силу для обоих миров — там и здесь. Всем прошлым переживаниям и сомнениям оставалось лишь подчиниться. Но если ее решение было принято в полном согласии с самой собой, то этот человек умер только снаружи, телесно. Поскольку его вынудили это сделать, у него оставалась возможность возродиться. Возрождение давало ему шанс познать любовь. Но ему не приходилось встречаться с ней в прошлой жизни, поэтому он не думал о ней и сейчас. Однако в прошлой жизни у него никогда не было возможности избрать любовь, поэтому ему предложили ее опять, но теперь как спасение. Ненависти не было места в этом мире.

Он бежал по улице. Улица смыкалась за ним. В спешке он не замечал ее сходства с теми улицами, на которых прошла его жизнь. Вдали он увидел мужчину и женщину, и теперь мчался за ними все быстрее. По мере того как он спускался с Холма, стремление к одиночеству покидало его. Теперь одиночество воспринималось как запах бесплодного камня; призрак больше не хотел его. Вокруг царила тишина. Он не слышал шагов тех, впереди, но быстро нагонял их, стремительно проносясь для этого сквозь свою прежнюю жизнь. Когда между ними оставалось не более ста ярдов, женщина оглянулась через плечо. Призрак ощутил давно забытую усталость. Ноги отяжелели. Он ясно видел лицо женщины и понял, что это его жена. Ее губы шевелились, произнося слова, но по-прежнему не было слышно ни звука. Впрочем, он и так знал все, что она скажет. Она всегда говорила одно и то же. Мужчина, державший ее за руку, вдруг остановился и, как будто отталкиваемый этим каскадом слов, отступил на пару шагов. Затем он медленно, словно с трудом, начал поворачиваться. Призрак видел это движение. Ему вдруг стало ужасно важно ускользнуть, прежде чем они его поймают и потащат за собой, и заставят опять слушать этот ненавистный, отвратительный голос, сделают навсегда пленником этих рук, жертвой его прежних желаний. Он развернулся и кинулся по улице обратно.

Спустя некоторое время он осмелился оглянуться и не увидел их. Он еще немного потрусил вперед, опять оглянулся, увидел, что улица пуста, и перешел на шаг. Вправо идти было нельзя — оттуда лился нарастающий поток золотого света, словно там, невидимый отсюда, раскинулся океан. Он не думал об этом образе, потому что не видел моря с детства, а вспомнить об этой поре пока не получалось, ему еще предстояло добраться до нее. Но инстинкт не дремал, он предупредил его, и в ту сторону он не пошел. Там, в запутанном лабиринте улиц и времен ребенок из трущоб играл на берегу во время своей единственной поездки к морю и плакал, потому что мальчик постарше обижал его. Море или солнце — во всяком случае, он воспринимал это как солнце — было источником того света, которого он хотел избежать. Некоторое время он колебался, но потом все же свернул в ту сторону, где под навесами зданий еще оставалась темнота.

Образ окружающего становился все сложнее, в нем проявлялось все больше деталей, будто свет и живой, играющий бликами камень захватывали все большее пространство. Улицы стали короче и постепенно заполнялись людьми. Одним из них оказался знакомый прораб. Лицо его наполовину скрывала тень. Кто-то стоял на лестнице с веревкой в руках — то ли поднимался вверх, то ли спускался вниз. Он равнодушно отвернулся от незнакомого человека, подпиравшего плечом фонарь. У того на лице застыло странное выражение: словно он собирался спрятаться за фонарем, намереваясь сыграть с окружающими в какую-то нехорошую игру. Теперь мертвецу приходилось то и дело уворачиваться от других людей, но куда бы он ни повернул, везде его настигал свет или блики на льдистой поверхности. А еще он все отчетливее ощущал запах места, откуда нет возврата.

Он опять бежал, бежал быстро и чувствовал, что теперь они гонятся за ним. Преследователи становились смелее, свешивались из окон, толкались, толпились на улицах, тащились за ним. Он где-то читал о человеке, которого затоптали насмерть, и сейчас подумал об этом, только не мог представить смерть. Он мог думать только о том, что его затопчут. Тогда он побежал еще быстрее, потому что не понимал, как сможет подняться, если вся эта толпа его догонит. Впервые в этом мире он начал уставать. Улицы проносились мимо, ноги двигались все тяжелее, и наконец он остановился совсем, оглушенный круговертью времени и вещей вокруг. Он сдался.

И тут же все вокруг него замерло. Улицы затопила тишина, шагов не слышно. Он перевел дыхание. Он стоял перед домом, из окна на него смотрела очень старая леди, которую он никогда прежде не видел. Он хотел заговорить с ней, но не смог подобрать и произнести ни слова. Вместо слов из его груди вырвался крик, больше похожий на вой, но он не был уверен, что его услышат.

Старая леди взглянула на него, и он вздрогнул, увидев живое существо из мира живых. Так же вздрогнули бы живые, узрев лики мертвых. Но мертвец не испугался. Он почему-то сразу понял, что встретил первого человека по обе стороны, которого можно не бояться. Страх разделяет людей, разве что в любви смертные не испытывают страха. Страх заставляет одних враждебно относиться ко всем остальным, других делает мучителями, третьих может сделать даже дружелюбными, — и в мире мертвых действуют те же закономерности — так вот, страх покинул его. Но вместе с ним он лишился способности говорить и действовать. Он стоял и смотрел на окно со страстной надеждой. Он был уверен, что она сейчас исчезнет, и в то же время боялся, что этого не произойдет. И тут прозвучали первые слова старой женщины:

— Дорогой мой, ты выглядишь очень усталым!

Для самой Маргарет образы разных миров смешались. Она долго ничего не ощущала, углубившись в переживания, связанные со скалой из ее снов. В этот вечер она чувствовала во всем теле какую-то легкую ломоту, словно тело лежало на чем-то жестком. Дышалось с трудом, как во время нелегкой работы. Вдруг она решила, что лежит на скале, сжимая в руке каменный осколок. Мелькнула мысль о том, что этот камешек как-то связан с Паулиной… И тут же зазвонил великий колокол мертвых (или колокол живых на Холме, или ее собственный колокольчик, а может, и все они сразу). Звон еще висел в воздухе, а из трещины в темноте на нее уставилось странное лицо. Маргарет узнала его: то было лицо незнакомца из ее сна. По краю сознания прошла мысль о Паулине, входящей в арку из огромных камней, подобных Стоунхенджу, но Паулина пока оставалась далеко позади, а впереди, на границе горнего света, заливавшего ее комнату, стояла тень измученного, испуганного человека. В приливе истинной любви, как будто обращаясь к Паулине, Фебе или любому другому живому, она и сказала: «Дорогой мой, ты выглядишь очень усталым!»

Он попытался ответить, поблагодарить ее, сказать хоть что-нибудь. Он не помнил, чтобы женский голос звучал так мягко и заботливо. Он хотел объяснить. В выражении лица в окне ему явилась сама Любовь. Мертвец силился заговорить, и снова ему удалось выдавить из себя лишь бессловесный вой. Маргарет, умудренная близостью смерти, поняла его. И как Стенхоуп, умудренный близостью духа поэзии, говорил Паулине, что в мире нет причин для ее страха, потому что важно только одно — превращение всего на свете в тихую радость, Маргарет удалось почти без слов передать эту весть тени перед ней. Она лишь добавила:

— Ты только жди, жди этого.

Очень раздраженная Паулина быстро шла из сада к дверям дома. Она не поняла, что предложила ей женщина на улице. Поток слов оставил после себя какое-то неопределенное сладостное возбуждение. Поставив ногу на первую ступеньку, девушка решила, что предложенные перемены ей не нравятся. Она уже не хотела, чтобы Питер Стенхоуп во все это вмешивался. Она больно стукнулась рукой о перила и тут же в сердцах пожалела, что ударилась не головой — своей или чьей-нибудь еще (например, головой Стенхоупа), впрочем, тут подошел бы кто угодно. Появилось желание схватить кого-нибудь (да хоть бы и себя!), поколотить и бросить через перила на землю эту побитую дуру. Всю силу своих чувств она вложила в презрение к себе. (Иногда это полезно, особенно когда рядом мудрый наставник, а вот для одинокой души бывает опасно.) Переполненная этими беспорядочными чувствами, Паулина влетела в комнату бабушки и внезапно увидела, что справедливость вселенной успела побывать и здесь.

Лицо в окне! В первый момент Паулина решила, что это ее лицо. Сквозь двойную ограду презрения и раздражения ухитрилась пробиться ее навязчивая идея. Она идет, она пришла, она здесь. Дух Паулины мигом ослаб, ей даже пришлось присесть на удачно подвернувшийся стул. Тогда ее сознание метнулось к силе другого знания. Она вскочила, стыдясь своего предательства и не стыдясь раскаяния и зависимости. Она всей душой поверила, что Питер Стенхоуп взял ее страх на себя, теперь он был наедине с ним, но страх был ему подвластен. Он просто поместил его среди листьев своего вечного леса и превратил в прекрасные стихи. А она, какие бы чувства ее ни обуревали, была Периэлью, она была наименьшим из того, что он создал заново, ессе, omnia nova facio.[25] Она была строкой его стихов, и кроме этого — ибо мысль о нем требовала высокого романтического самоотречения, — она была самой собой, свободной и смелой. Она была собой, потому что встретилась с собой. Она ступила вперед — легко, почти с радостью. Но превращения еще не кончились.

Глядя в окно, она услышала, как бабушка заговорила. Слои реальности дрогнули и сместились. Теперь все трое находились у обрыва. Скала была в них, а они в ней. В Маргарет Анструзер она начала гасить силу умственной любви, обращая ее в Любовь Настоящую. По крайней мере, мертвец воспринимал это как любовь, которой он страстно и неосознанно желал. Эти святость и счастье были всем, что имел в виду Господь: любовь и сила. Впервые мертвец поверил, что чьи-то любовь и сила подчинили себя его нуждам, он может воспользоваться ими. Эти глаза и голос открыли ему близкий выбор: прежняя жизнь, Свет или новая смерть. Прежнего покоя больше не будет. И тут старая леди сказала:

— Выбор уже сделан. Ищи.

Паулина шагнула вперед, и лицо в окне исчезло. Она облегченно вздохнула: не было там никакого лица, просто игра света. Она повернулась к бабушке и увидела, что та лежит совсем неподвижно, глаза устремлены в окно, будто она все еще что-то видит там. Однако, несмотря на спокойную позу, она вовсе не бездействовала. В ее взгляде и голосе Паулина различала сильное чувство, но слов не могла разобрать. Она опустилась на колени у кресла, и впервые за всю ее юную рассеянную жизнь вся накопленная ею жизненная энергия выплеснулась в живую силу любви. Она стремительно преодолела путь, указанный ее наставником. Почти его же словами она воскликнула:

— Позволь мне что-нибудь сделать, позволь мне понести это. Родная, позволь мне помочь!

Маргарет тихонько сжала ее руку, но глаза ее все еще смотрели в окно.

Тишина плотным покровом накрыла это странное место на Холме. Три призрака были заперты в живом камне из видения Маргарет. В комнате резко похолодало. Паулина решила, что погода вдруг изменилась, и включила электрический камин. Она боялась, что бабушке может повредить этот неожиданный холод. Так она пыталась передать свои новые ощущения, и главное среди них — благодарность. Но Маргарет узнала дыхание ледяной горы, узнала разреженный воздух горних высот и поняла, что ее надежды сбываются. Она должна и может войти в этот преображающий холод. Мертвец тоже его ощутил и вновь сделал попытку заговорить, выразить благодарность, обожание, сказать, что он будет ждать и искать Свет. И снова у него получился только тихий стон, но это был стон благого намерения и первых слабых признаков смирения и любви. В нем прозвучали все его прошлые попытки стать лучше, добрее. Он думал, что от них давно и следа не осталось, но оказалось, что их опыт по-прежнему с ним.

Его тихий стон привел к неожиданным последствиям. Ему ответил другой, намного более мощный звук. Застонала сама тишина, окутавшая Холм. Призрачная гора, на которой стояли все трое, содрогнулась, содрогнулся весь Баттл-Хилл. Зазвенел фарфор в комнате, сдвинулись бумаги на столе, упала со стены маленькая репродукция. Паулина выпрямилась и застыла. Маргарет закрыла глаза и откинулась на подушку. Мертвец подался от окна, вернулся с границы миров в свой слой бытия, где тоже что-то страдало и вот-вот готово было обрести свободу. Стон, порожденный остатками сил, вызвал к жизни новые силы.

Где-то в глубинах миров какое-то древнее божество, казавшееся вечным, недолго посопротивлялось и умерло.