"Сошествие во Ад" - читать интересную книгу автора (Уильямс Чарльз)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда долгий крик-стон наконец замер в воздухе, мертвец обнаружил себя стоящим среди домов. Тот звук, родившийся в глубине его новой сущности, что-то освободил в нем. Он хорошо помнил два прекрасных женских образа в окне. Впрочем, на молодую женщину он почти не обратил внимания. Слишком его поразила пожилая леди, и даже не столько она сама, сколько сильный мягкий свет, исходивший от ее лица и всей фигуры. А теперь он стоял на улице и прямо напротив, через дорогу, видел знакомые дом с лестницей. За ними разливался свет, почти такой же, какой он видел в окне. Сам дом был темным; на его фоне лестница белела, как старая кость; но свет ее словно не касался. Она просто стояла и ждала, когда он вернется.

Однако в нем действительно что-то необратимо изменилось. В той, предыдущей жизни он был на побегушках у многих людей, в этой бегал от них. От его бестолкового усердия было мало проку. Он долго пытался угодить другим и не навредить себе, но больше в этом не было необходимости. Решение принято. Путь выбран. Но вот пойдет ли он по нему? Он мог идти, а мог и не идти. Но где-то глубоко внутри он уже знал ответ. Свободы выбора больше не было. Выбор существовал до тех пор, пока не был сделан. Уэнтворт, отвернувшись от Стражи Герцога, не понял, что сделал свой выбор. Не понял и Макбет, решивший, будто цель оправдывает средства.

На самом деле выбирать мертвецу было практически не из чего. Он мог отправиться в путь сейчас, а мог подождать, пока обстоятельства вынудят его к этому. Можно торопиться к концу пути, можно не спешить, природы конца это не изменит. Бывает, что на каких-то отрезках пути скорость задана, все остальное зависит только от идущего. Он пошел. Пожалуй, он давно так не ходил. Откуда-то из глубин его существа забили фонтаны силы его упущенной юности и обманутой зрелости. А в силе он сейчас нуждался. Стоило ему сделать первые шаги, как воспоминание о женщине в окне потускнело, сделалось таким же слабым, как и ее голос. Место прежнего, ставшего уже привычным страха заняла неизвестность. Он совсем не представлял, что ждет его впереди.

Вокруг снова не было ни единого существа. Только белесая лестница продолжала маячить впереди. Мягкий свет за ней ничего не обещал. Мертвец беззвучно шагал и думал лишь о том, что должен сделать. А поверх мыслей лежало воспоминание о любви, изливавшейся на него из глаз старой леди в окне.

Он шел мимо достроенных домов, потом по сторонам потянулись те, которые в прошлом или будущем были пока не окончены. Теперь он различал слабый звук позади. Его снова окружало пространство мертвых. Легкий шорох напоминал шуршание сухих листьев, когда из них выползают змеи. Но мертвец не думал ни о листьях, ни о змеях. Совсем не думал о сухих листьях большого леса вечного небытия. Листья нападали с мертвых высохших деревьев, и теперь их шорох сопровождал его в пути. Для него это был только звук.

Он уже пришел. Когда он остановился у подножия белой лестницы, звук стал сильнее. Теперь он шел со всех сторон. Мертвец обернулся.

Позади собралась толпа теней. Все смотрели на него. У большинства были тела и лица, но было много и таких, которые лишь обозначали свое присутствие неопределенным контуром. Впереди, как и в любой толпе, стояли дети, поменьше, побольше и даже совсем маленькие. За ними кое-где различались знакомые лица людей, которые что-то значили для него в жизни. Мелькнуло лицо жены, молодое лицо человека, которого в юности он считал почти своим другом. Были и те, кого он недолюбливал. Но большинство составляли незнакомые.

Толпа не двигалась, разве только иногда новые фигуры выскальзывали из разрушенных домов и вливались в толпу точно так же, как это происходило бы на обычной лондонской улице. Мертвец обвел глазами толпу и отвернулся. Возвращаться бесполезно. Вот лестница. Он положил на нее руку. За спиной раздался слитный сухой хруст, это толпа подалась вперед. Они смыкались вокруг него; людские кольца змеями опоясывали дом. Его прежний смертный ум давно бы сдался и заставил его отпрянуть от лестницы, его новый бессмертный ум, питаемый верой, остался невозмутим. Он сделал выбор и начал взбираться по лестнице. В тот же миг сзади накатил шорох листьев, треск сучьев и хруст оболочек. Волна призраков прихлынула и теперь смотрела вверх. Живая смерть столпилась вокруг призрачно-бледной лестницы, по которой не могла подняться. Бледные лица без жизни, наполненные одним только существованием, с угрюмой тоской смотрели, как он поднимается. Сам он не смотрел вниз. Он уже поднялся над ними, он видел площадку в небе, кульминационную точку его последнего решающего деяния, перекресток жизни и смерти. Он ощущал силу, перетекавшую в его руки от перекладин лестницы. Он продолжал подниматься. Появился ветер. Он мельком подумал, что это листья переворошили воздух, а не воздух заставил листья шуршать. Небытие в слепом инстинкте стремилось догнать, схватить, не отпустить, похоронить его. Время от времени кто-нибудь из толпы даже поднимался за ним на две-три ступени, но тут же обрывался и падал.

Ничего этого он не видел, потому что смотрел только вверх. Он решительно вскарабкался на последнюю перекладину и ступил на площадку, откуда прыгнул тогда. Он вернулся из своего собственного времени ко времени всеобщего мира и обнаружил, что все изменилось. Теперь время определялось не по нему самому, а по его спасению, по расчету Творца, по времени Маргарет Анструзер. Поэтому он оказался в полностью достроенном доме, в комнате, где спал Уэнтворт. Открытая площадка сомкнулась за ним. Вокруг выросли стены, сверху возник потолок. Он знал, что стоит в комнате, хотя видел плохо. Комната казалась призрачной, подобной той, из окна которой смотрела на него старая леди. Трудно было определить центр помещения. Сначала он подумал, что это из-за того, что в прежней жизни ему не доводилось бывать в таких комнатах. Беспокоило легкое шуршание, такое же, как он раньше слышал позади себя на дороге, но только теперь оно было и внутри комнаты. Это ему не понравилось, и он решил уйти. Просто спокойно и осознанно принял решение; чуть ли не первое решение, принятое им в таком состоянии, на пороге умиротворения.

В мире духов свои законы. Так, существо, лежавшее сейчас рядом с Уэнтвортом, никогда не являлось без приказа. Вот и мертвец неведомо как понял, что ему здесь не место. У него свой путь. Он думал о Городе, думал о своей жене. Он не мог сказать, как и какой он найдет ее, да и найдет ли вообще. Но она была главным, что он знал и к чему стремился. О необходимости зарабатывать на жизнь он не думал. Жизнь, любил он ее или нет, была ему обеспечена. Он осторожно прошел через полутемную комнату, спустился по лестнице и подошел к парадной двери. Она открылась перед ним словно бы сама по себе, и он выглянул на дорогу. Там было очень темно, но пока он смотрел, темнота начала отступать. Он опять услышал ветер, но теперь он дул вдоль улицы. А еще где-то был свет. Ветер и свет прогоняли ночь. Он заметил, что темнота была живой, наполненной множеством едва различимых образов, возникающих и исчезающих по своей воле. Не свет изгонял их, они сами излучали свет, когда исчезали. За их мельтешением он увидел длинный переулок, а в его конце, уже на улице, — фигуру девушки.

Недалеко, в ярко освещенной комнате, у постели бабушки сидела Паулина. Для нее это был вечер после генеральной репетиции. Она пришла домой и обнаружила Маргарет бодрствующей. Паулина не могла сдержаться и начала пересказывать подробности этого дня, на этот раз уже ничего не упуская. Казалось, бабушка внимательно слушает ее, но выражение лица у нее оставалось несколько рассеянным. На самом деле все бренное для Маргарет постепенно расплывалось, четким оставался только склон горы, по которому она поднималась вверх. Правда, временами она чувствовала, что кого-то приподнимают и кормят, кто-то произносит слова. Лишь иногда к ней возвращалась определенность бытия, тогда она могла слышать и понимать происходящее. В остальное время она видела лишь смутные образы великой добродетели, да в редкие моменты ее пронзала резкая боль. Тогда она тихонько стонала, радуясь телу, его неизбежному сопротивлению силе, стекающей с вершины горы. Она со всем соглашалась. Соглашалась и с тем, что говорила сейчас взволнованная собственными словами Паулина. Снова видя перед собой события многовековой давности, Паулина воскликнула:

— Но как же это может быть?

Маргарет пока не могла объяснить ей метафизику этого явления. Она только проговорила чуть слышно:

— Но ведь это так, дорогая…

Паулина никак не могла успокоиться.

— Но он же сам принял это! Сегодня мне показалось, там, на репетиции, что я могла бы принять его бремя, а сейчас я что-то сомневаюсь…

Маргарет слабо улыбнулась.

— Ты думаешь, это твое?

— Но ведь четыреста лет прошло, — Паулина снова ухватилась за аргумент времени.

— Милая моя, — сказала бабушка, — я могу протянуть руку и коснуться Адама, а времена Марии Кровавой куда ближе.

— Но он же не может принять то, что я еще не отдала? — воскликнула Паулина.

— Ну при чем здесь еще или уже? — ответила Маргарет. — Ты ведь отдаешь Ему, а какое Ему дело до того, когда это происходит?

Паулина порывисто встала и подошла к окну. Близилась ночь, но бледно-зеленое небо было таким полупрозрачным, что день и ночь немыслимым образом перемешались. Вдалеке она услышала торопливые одинокие шаги: топ-топ.

— Знаешь, я боюсь перейти эту грань, — с трудом проговорила она.

— А сколько раз пугался Питер Стенхоуп? — сказала Маргарет.

— Так ведь это поэзия! — воскликнула Паулина. — Одно дело, когда это происходит в воображении, и совсем другое — когда на самом деле.

— В воображении? — повторила Маргарет. — Ну а как на самом деле, тебе придется понимать самой. Только имей в виду: он может нести твою ношу, но не тебя.

— Вот еще! — фыркнула Паулина. — Да мне это вовсе и не нужно!

— Иногда не нужно, а иногда… — голос Маргарет заметно слабел.

Паулина быстро вернулась к постели.

— Я тебя утомляю, — торопливо сказала она. — Извини, давай я уйду. Я не хотела столько говорить.

Маргарет посмотрела на нее и шепотом сказала:

— Но я бы предпочла умереть как раз за разговором. — Ей действительно доставляли удовольствие разговоры на высокие отвлеченные темы.

Паулина вгляделась в лицо бабушки. Кажется, в ее состоянии наметилась перемена. Веки опустились, но Паулине казалось, что и с закрытыми глазами бабушка внимательно смотрит на нее.

Между старой женщиной и окружающим миром выстраивалась новая система взаимоотношений. Но эту перемену окружающие едва ли могли заметить. А вот перемены внешние не заметить было трудно. Маргарет словно таяла. Перемены в духе отражались на теле. Тело уступало дорогу. Только когда дух уйдет, оно ненадолго вернет себе утраченные позиции, заняв конкретное место среди конкретных вещей. Паулине вдруг показалось, что и вещи стали меняться. Постель, на которой вытянулось маленькое тело, вдруг представилась ей курганом, на вершине которого покоилось тело жертвы. А сама бабушка превратилась в пришельца из другого мира, почти забывшего мир, которому она так долго принадлежала. Знакомое и неведомое, новое и старое смешались, обрели значительность смысла. В мягком свете комнаты курган представлялся Паулине короной и некой вершиной жизни; долгое путешествие заканчивалось на округлой вершине холма. Паулина долго приглядывалась к этой неожиданной метаморфозе, потом позвала сиделку и ушла к себе.

Она еще не спала, когда уже совсем поздно вечером ее позвали. Сиделка сказала, что бабушка просит ее зайти. Паулина накинула халат и пошла к ней. Миссис Анструзер полусидела в постели, обложенная подушками, глаза ее неотрывно смотрели вдаль. Когда Паулина подошла, она спросила:

— Это ты, дорогая?

— Я, — ответила девушка. — Ты меня звала?

— Сделаешь для меня кое-что? — спросила миссис Анструзер. — Нечто довольно необычное?

— Конечно, — сказала девушка. — Все, что угодно. А что?

— Тогда, будь любезна, выйди и взгляни, не нужна ли ты кому? — совершенно отчетливо произнесла миссис Анструзер. — Примерно возле дома мистера Уэнтворта…

— Она бредит, — прошептала сиделка.

Зная, что миссис Анструзер никогда раньше не бредила, Паулина не торопилась соглашаться. Конечно, просьба звучала несколько странно. С нежностью, чуть подточенной сомнением, она переспросила:

— Я? Кому-то нужна? Сейчас?

— Конечно, сейчас, — ответила бабушка. — В этом-то все и дело. Я думаю, ему нужно попасть обратно в Город. — Она вздохнула. — Сделаешь?

Паулина хотела предпринять обычную для здорового человека попытку убедить больного в том, что его просьбу… да, конечно, учтут, но потом… и не смогла. В этот момент она не думала ни о принципах, ни о любви к ближнему. Просто не могла. Она только переспросила:

— Возле дома мистера Уэнтворта? Хорошо, дорогая. — И, не удержавшись, добавила: — Ну кому я там нужна?

— Нужна. — Голос Маргарет был твердым.

— Ладно. Я пойду, — ответила Паулина и повернулась к двери.

— Как мило с вашей стороны, — сказала сиделка. — Возвращайтесь минут через десять. Она и не заметит.

— Нет уж. До дома мистера Уэнтворта я как-нибудь дойду, — ответила ей Паулина. — Вернусь, как только смогу. — Она заметила испуг на лице сиделки и добавила: — Я ненадолго.

Она быстро оделась. Несмотря на решительный ответ сиделке, сомнений было более чем достаточно. Два слова засели в голове: «Она бредит». Зачем же тогда, подчиняясь этому бреду, она собирается бродить по Холму? Зачем ей эта вполне возможная ужасная встреча под бледным сияющим небом? Напольные часы пробили час, приближалось самое глухое время ночи. Зачем идти? Куда? «Останься, дура, дома спокойнее», — чуть не сказала она себе вслух. Да разве это покой? Моли о покое там, где нет покоя; faciunt solitudinem et Pacem vocant.[33] Предать умирающую и называть это покоем? Бабушка умрет и никогда не узнает… или наоборот, умрет и тогда уж точно узнает, что ее внучка считала покоем.

Ветер крепчал, и палые листья шуршали под луной. Ей нечего было искать на темной улице. Но ничего не найти сейчас означало слишком многое потерять потом. Казалось, за порогом дома лежит совсем другой мир, мир, где каждый помимо своей несет и чью-то чужую ношу. Ну, просто Алиса в Стране чудес. Переступи порот — и ты в другой стране. Алиса сидела у огня… А кто сидел у огня, на котором горел человек? Там, на лужайке, возле дома поэта? Там все шло навыворот: правила против прав, права против правил, и призрак на костре становился призраком на улице, он приближался, ветер нес его к ней… Это же она сама приближается, то самое ужасное добро, ужас и ошибка; нет, это ужас был ошибкой, а ошибка — ужасом, и кто-то шел по улицам Баттл-Хилл, спрямляя их. Спрямляйте пути к Господу нашему… Только эти пути не Господу нужны, а нам самим. И проходят они во всех мирах, а не только в этом… Нет покоя, кроме покоя, нет радости, кроме радости, нет любви, кроме любви. Ей, гряду скоро. Аминь. Ей, гряди…[34]

Паулина схватила шляпу и бросилась к двери. В крови бушевал жар, словно весь дом горел. Воздух показался ей раскаленным, она словно вдыхала смесь пламени поэзии и пламени мученичества, и эта смесь сейчас меняла атмосферу, пронизывая воздух своей внутренней силой.

Она бежала вниз по лестнице, но возбуждение, в котором было так мало силы, уже оставляло ее, сменяясь болью в висках. Действие еще не настолько воссоединилось с противодействием, чтобы стать страстью. Сомнения в смысле предстоящих поисков принимали старую привычную форму. Ее прошлое снова собиралось взять верх над сознанием, а в прошлом был страх.

Над Холмом давно миновала полночь. На улицах никого нет. Быть может, это призрак ждет ее в своем, безжизненном царстве? Она стиснула зубы. Это надо сделать. Она обещала бабушке, а еще важнее то, что она обещала сиделке. В этот миг на глаза ей попался телефон.

Она не думала о Стенхоупе, но телефон тут же напомнил о его просьбе звонить в любое время. «Сейчас час ночи, он спит, не делай глупостей», — сказала она себе и тут же вспомнила его слова: «В любое время, днем или ночью». «Надо позвонить», — решила она. Наверное, она могла обойтись своими силами, как, собственно, и поступала всегда, но сейчас она поняла, что просто должна обратиться к нему за помощью. Она набрала номер, но перед последней цифрой немного помедлила — важность момента не стоило портить спешкой. Прижимая трубку к уху, она ждала и довольно быстро услышала его голос.

— Вы достаточно проснулись, чтобы меня выслушать? — спросила она, даже не поздоровавшись.

— Я весь внимание, — ответил он. — Что бы там ни стряслось, вы поступили правильно! Что там у вас происходит?

— Я собираюсь на улицу. Бабушка меня попросила. Но я немножко боюсь, боялась… а теперь нет.

— Ну и слава Богу! — облегченно вздохнул Стенхоуп. — Ступайте с миром. Хотите, я пойду с вами?

— Нет, конечно, нет, — поспешно отказалась она. — Это я сначала подумала, что хочу вам позвонить, а потом, когда позвонила, поняла, что уже не хочу. Простите.

— Да сколько угодно, — откликнулся он. — Я тут подумал, что прощение вам пригодится на тот случай, если у вас его не было. Не мое, конечно. Все прощения у Бога. Знаете, Периэль, и прощение, и любовь — они ведь не наши, мы только играем в них. А на самом деле мы еще не умеем любить, а значит, и прощать не можем. Но вы хотели идти… Вы запомните то, что я сказал?

— Обязательно! Спасибо.

Паулина решительно положила трубку, открыла дверь и вышла на улицу. Ночь мгновенно вобрала ее в себя. Дома прятались в густой тени, но на самой улице было посветлее. Необычность она почувствовала сразу, но только пару минут спустя поняла, в чем она заключается. Она привыкла к тому, что тени обычно лежат поперек тротуаров, но теперь на обеих сторонах улицы они сгущались и совершенно скрывали дома. Меж этими глыбами тьмы улица походила на широкое горное ущелье, по которому вполне могла пройти армия. Небо то и дело озарялось неяркими вспышками, будто там проносились какие-то серебристые механизмы. Да и сам воздух светился. Но луны не было. В какой-то момент ей показалось, что низко у горизонта блеснула звезда, нет, наверное, планета, — она была поярче звезды. Наверное, Венера. Один раз ей показалось, что далеко за собой она услышала торопливые шаги, но пока она прислушивалась, шаги стихли.

Паулина шла быстро. Звонок Стенхоупу изменил ее настроение, и теперь она на ходу обдумывала то новое, что услышала в трубке. Это не мешало ей внимательно оглядываться по сторонам. Ведь бабушка говорила о какой-то встрече. Вскоре она свернула на улицу недалеко от вершины Холма, где стоял дом Лоуренса Уэнтворта. Странно. Она не помнила, чтобы улица была такой длинной. Она замедлила шаг и, похлопывая по руке перчатками, двинулась к дому.

Возле дома она остановилась. Нигде поблизости не видно было ни единого живого существа. Зато кругом было сколько угодно теней, и вели они себя, словно живые. Ночной ветер раскачивал кроны деревьев, заставляя тени колотиться о стены дома. Паулина подумала, что после такой трепки тени должны быть все в синяках. Она скрутила перчатки и постучала костяшками пальцев друг о друга. Боль помогла убедиться, что сама она вполне материальна. Потом она подумала, что, постучав по самой себе, она словно сообщила о своем приходе кому-то, кого пока не видела. А-а, вот и он! В тени дома шел человек.

В неверном свете Паулина попыталась рассмотреть ночного прохожего. Сначала ей показалось, что она уже встречала его раньше. Нет, едва ли. Она вспомнила слова бабушки. Ну вот. Обещанная встреча состоялась. Пока неизвестный шел по тропинке от дома, Паулина рассмотрела его повнимательнее. Это был невысокий сутулый человек, по виду явно рабочий, и притом неудачник — об этом говорили потрепанная одежда и дырявые ботинки. Однако шел он хорошо: свободно и, можно даже сказать, гордо. А еще он улыбался! Подойдя, человек с достоинством притронулся к своей драной кепке и обратился к Паулине:

— Добрый вечер, мисс. Не могли бы вы подсказать мне дорогу на Лондон?

— Да, конечно, — немного растерянно отвечала Паулина, — но… вы же не собираетесь идти пешком?

— Вы мне только подскажите правильную дорогу, мисс, а там я уж как-нибудь доберусь.

— Но это же тридцать миль, — воскликнула она, — и… не лучше ли… — Она замолчала в затруднении. Ее собеседник вовсе не выглядел настолько несчастным, чтобы предлагать ему деньги. Да и вообще: нельзя предлагать деньги людям своего круга или тому, к кому относишься с уважением. Можно помочь чем угодно из того, что покупается за деньги, только не самими деньгами. А потом, понятно: даже предложи она ему деньги, он все равно пойдет в Лондон пешком.

— Я лучше пойду пешком, мисс. Это совсем рядом, — сказал он.

— Ну, не так чтобы рядом, — протянула Паулина, размышляя о бабушкином поручении. — Послушайте, а вам обязательно идти прямо сейчас? Лучше бы подождать до утра. Вы могли бы переночевать у нас… — Ей казалось, что бабушка именно это и имела в виду.

— Нет, хотя за предложение спасибо. Я бы отправился сейчас. Только подскажите, в какую сторону идти. — В его голосе не слышно было ни малейшего намека на просьбу.

Паулина оказалась в затруднении, она не знала, как поступить. Ясно же, что денег у него нет совсем. Наверное, надо все-таки попробовать… Она посмотрела в его ясные спокойные глаза и спросила:

— Вам не хватает на билет, дело в этом?

Продолжая улыбаться, он покачал головой.

— Дело в том, чтобы правильно начать путь, — ответил он.

Паулина испытала разочарование, словно кто-то отказался от чашки кофе или холодной воды, которую она собиралась принести. А деньги-то, оказывается, совсем и не трудно предложить, если постараться. Она улыбнулась в ответ:

— Ну, как хотите, — сказала она. — Смотрите, вот самая прямая дорога. — Она подвела его к углу дома Уэнтворта. — Вон там, — указывая, сказала она, — видите, дорога на Лондон пересекает эту улицу. Но вы уверены, что хотите идти сейчас? Может быть, вам все же лучше переночевать, а утром взять денег на билет? — Слова дались легко, словно она предлагала кому-то из друзей билет или книгу.

— Совершенно уверен, мисс, — сказал он и опять дотронулся до кепки. — Я думаю, что надо идти. Вдруг меня там ждать будут…

— Понимаю, — сказала она и с улыбкой добавила: — Никогда ведь не знаешь, не так ли?

— Ну, насчет никогда — я бы так не сказал, мисс, — ответил он. — Еще раз спасибо. Спокойной ночи, мисс.

— Спокойной ночи, — ответила она.

Последний раз приложившись к кепке, он быстро, легко и спокойно пошел вниз по дороге. Шагов не было слышно совсем. С минуту Паулина смотрела ему вслед, а затем взглянула на перекресток на другой стороне улицы. Эта дорога вела в сторону Мэнор-Хаус; она тут же вспомнила о недавнем телефонном звонке и о том, спит ли сейчас Стенхоуп. Потом снова посмотрела вслед уходящему человеку и вслух произнесла: «Ступай с миром!»

Эти простые и мирные слова словно пригвоздили идущего к месту. Человек стоял, раскачиваясь, жестикулируя, но не двигаясь ни назад, ни вперед. Вот он с мольбой простер руки к небесам, вот стиснул голову, вот руки безвольно упали вдоль тела. Похоже, он испытывал неподдельную муку.

Паулина тихонько вскрикнула и бросилась вперед. На бегу ей показалось, что где-то далеко позади коротко пропела труба, нет, скорее, затерявшееся эхо трубы сегодняшней репетиции… а может, заблудившееся эхо трубы премьеры завтрашней…

Негромкий звук, долетевший с той стороны холма, ударил по нервам Паулины с неожиданной силой. В памяти всплыли и заметались строки Шелли: «Кудесник… мудрый сын… образ свой…». Она бежала быстро; оказывается, за это время ее недавний собеседник успел уйти довольно далеко. Паулина вспомнила, как торопилась выбежать на улицу и остановилась на пороге… Правильно остановилась! Это была ловушка! Начиная с того момента все, все было частью этой замысловатой ловушки! Даже бабушкин дом, который она считала своим надежным убежищем, в конце концов был нужен только для того, чтобы поймать ее. Кудесник Зороастр устроил ловушку с самого начала, и бабушка тоже была частью бесконечно сложной мышеловки, которая срабатывала раз за разом, и теперь поймала ее. Звук, долетевший до ее слуха, раздался оттуда, где сидел и работал Стенхоуп, потому что Зороастр и Шелли работали где-то там, впереди, именно там затаились смерть и бред. Они все вместе сплели этот искусный заговор, вынудили ее поверить им, и вот теперь она уже не может остановиться… не может не слышать жужжание колеса, взводящего пружину, а когда пружина щелкнет, на дороге возникнет ее двойник. Ради этого момента безжалостный мучитель Стенхоуп притворялся, будто спасает ее, а древнее существо, притворявшееся ее бабушкой, все говорило о Боге, а потом взяло и выгнало ее в глухую ночь, а человек, не принявший от нее денег, довел ее до точки. И земля, и небо грозились проклясть ее, она чувствовала, как они сближаются и давят на ее ноги и плечи. Она бежала, а отзвук трубы все еще висел в воздухе. Тень впереди на дороге стояла, запрокинув голову и безвольно уронив руки вдоль тела.

Паулина из всех сил надеялась, что это все еще он, тот, с кем она разговаривала недавно. Каждое мгновение, на протяжении которого он все еще оставался тем самым ночным прохожим, приносило ей громадное облегчение. Но в любой миг его спина могла раскрыться, а ее двойник — стремительно выскочить из засады, устроенной среди его вен и внутренностей, или прямо из его пульсирующего сердца. Пока этого не происходило. Но спина человека впереди содрогалась. Даже своим воспаленным сознанием Паулина отметила, что это довольно большая спина, облаченная в какой-то холщовый балахон. Над спиной возносилась кудлатая рыжая голова. Внезапно руки человека снова возделись ввысь, и голос, пронизанный нестерпимой мукой, вскричал: «Господи! Господи Боже!»

Паулина остановилась как вкопанная. Крик разом, словно паутину, смахнул остатки ее бредового страха. Ловушка, если она и была, осталась где-то в стороне. А вот человек на дороге, похоже, угодил в нее. Он снова воззвал: «Господи Боже!»

Труба умолкла. Задыхаясь от бега, Паулина сделала еще шаг вперед и спросила: «Не могу ли я вам помочь?»

Человек пока не обращал на нее внимания. Продолжая свой монолог, он обреченно произнес: «Господи, я не вынесу страха костра».

— Какого костра? — спросила она.

Теперь, все еще стоя спиной к ней, человек явно ответил:

— Костра, на котором меня сегодня сожгут, если я не скажу того, что они велят. Господи Боже, избавь меня от страха, если это в Твоей власти. Господи, будь милосерден к грешнику. Господи, дай мне веру!

Ага, вот оно! Теперь Паулина знала, что делать. Теперь ей есть что предложить, и предложение может быть принято. На протяжении четырех веков ей предлагали совершить этот обмен. Неподдельное участие, с которым она направила мертвеца на путь в Город, открыло перед ней вневременную суть Города, место, где есть все времена. Перед ней на дороге стоял ее предок, тот самый, его мучил страх, и Паулина знала, что с ним делать. Она видела, что страх костра уже победил его. Он попал в ловушку, пойманный собственной вселенной. Решеткой ловушки были его учитель, рукописи, убеждения, судьи и палачи запирали ее, и сам Господь Бог в это отчаянный час становился поршнем, толкающим несчастного на пытку. Но Бог никогда не сводим к чему-то одному. «Дай мне веру, дай мне веру!» — страстно взывал узник. И вот теперь выбор был за ней. Всевышний ждал ее решения.

Да, Паулина знала, что должна сделать. Но точно так же знала, что и сама она никогда не могла вынести этого страха. Знать о том, что сгоришь заживо, о языках пламени, о лицах, вбирающих твою бесконечно длящуюся боль… Она открыла рот, но не смогла вымолвить ни слова. Перед ней стоял ее предок, одинокий узник грязной тюрьмы времен Марии Кровавой, стоял и не знал, какими тайными способами Господь борется за его покой. Истово верующий и готовый потерять веру, в духовном противостоянии он стоит века и предчувствует смертную муку… Сквозь время он не мог видеть своего отдаленного потомка, боровшегося с собой позади и впереди него. Наступало утро, сердце его было опустошено. Судорожная мысль билась в его сознании: он все еще мог отречься! Паулина не видела тюремных стен, она видела только узника. Она никак не могла решиться заговорить. И вдруг ее собственный голос произнес позади нее:

— Отдай это мне, Джон Струзер!

В тот же миг, когда над тюрьмой занялся последний рассвет его мученичества, узник услышал. Его опустошенное сердце воспряло и вновь погнало бунтарскую кровь по жилам.

— Отдай, отдай это мне, Джон Струзер.

Он снова воздел руки в оковах и снова воззвал: «Господи, Господи!» Но теперь в этом возгласе слились поклонение и обожание: он принимал и благодарил.

Паулина содрогнулась, потому что поняла, кто стоит за ней и говорит ее голосом.

Голос опять сказал: «Отдай».

И тогда узник пал на колени и вскричал: «Я видел спасение Господа моего!»

С великим облегчением Паулина перевела дух. Встреча состоялась и оказалась не только и не столько встречей, сколько примирением. Та, другая, сделала то, что должна была сделать она. Не другая… она сама это сделала. Она столько лет несла страх, не свой, а чей-то еще, и вот настал момент, когда он, в свою очередь, стал чьим-то еще. На сердце у нее стало тепло-тепло, как будто костер, которого боялся ее предок, согрел ее. Голос позади нее пел, вторя голосу перед ней: «Я видел спасение Господа моего!»

Паулина обернулась. Позже она думала, что не могла иначе, но это было не так. Да, движение было почти инстинктивным, так человек взмахивает рукой, пытаясь удержать равновесие, но движение было осознанным. Она обернулась к тому, чего так долго избегала, но великолепное создание, стоявшее позади, смотрело не на нее, а на мученика. У Паулины закружилась голова. Она закрыла глаза и пошатнулась, но ее поддержал сам воздух и не дал упасть. Глаза пришлось открыть. Она же тысячу раз видела это в зеркале — слегка вьющиеся каштановые волосы, длинноватый нос, твердо сжатый рот, худощавая фигура, длинные руки, ее платье, ее жесты. Не было никакого нимба, никакого сверхъестественного венца, но существо ослепительно сверкало и переливалось волнами света. Такой видят смертную плоть в ярчайшие моменты бытия все истинно любящие. Свет ошеломлял красотой чистых красок, голос был таким, каким Паулина мечтала произносить стихи Стенхоупа. Но никакие стихи, будь то даже Шекспир или Данте, не заменят оригинала, который силятся описать. Ведь стихи — всего лишь попытка перевода языка образов на язык слов. Слава поэзии не может затмить славу творения, ибо сколь ни богат поэтический язык, в нем нет стольких оттенков. Но и образ, и перевод порождены одной и той же стихией — радостью. Радость, наполнявшая ее сегодня днем, сделала возможным ее сходство с самой собой. До сих пор она просто не умела радоваться, только это не позволяло ей увидеть себя, питало ее иррациональный страх. Теперь она знала, что любовь обретает способность к действию, только когда радость превосходит определенную меру.

Она поделилась со своим предком радостью и теперь слышала шум его победного шествия. Невидимая толпа лилась мимо нее. Ее долг был уплачен, жертва принята. «Кто имеет, тому дано будет…»[35] Он имел: ему дали. Она жила без радости, чтобы он мог умереть в радости, но когда она жила, она не знала этого, а когда предложила, то не думала о том, что жертва умерла задолго до ее самопожертвования, так необходимого для воскресения.

Вокруг все еще звучали голоса людей, стекавшихся к костру. Кто-то выкрикнул: «А кто не имеет?…» Но кто мог не иметь? Великая слава самопожертвования, самоотречения доступна любому бедняку, и в необозримом времени не может не найтись тот, кто даст утешение его страданиям, кто подарит спасение.

Паулина слышала и вопрос, и голоса, и звон цепей. Она не видела ничего, кроме улиц Холма, и себя на Холме. Она не чувствовала скорби или страха, это еще должно было прийти или уже пришло — все зависит от того, какой взгляд на время выбрать. Ее другое «я» все еще стояло перед ней в немеркнущей славе, когда ее накрыла волна обретенной духовной силы.

Она не услышала ответа на вопрос, который выкрикнул голос в толпе. Вокруг звучали резкие чужие голоса, среди них знакомый голос вскричал: «Конец мира да будет на мне!» Звуки двоились, переплетались, как пути, на которых она могла теперь везде встретить Джона Струзера, везде, где мог понадобиться обмен безучастности на любовь. Она знала теперь, что обмен возможен между многими смертными сердцами, но никто не сможет измерить работу, совершаемую им в небесах. Наступила угрожающая пауза, напряженное ожидание тишины. Костер подожгли. Запахло горящим деревом.

Он стоял на костре и видел вокруг людей в форме Стражи Герцога, господ на лошадях, монахов, палачей, толпу из мужчин и женщин, пришедших из окрестных деревень. Жар опалял и душил его. Сквозь дым и пламя, охватившие его, он видел искаженные образы херувимов и серафимов, обменивающихся силой любви, и среди них — лицо своей дочери, осененное вечностью. Она единственная из всех его потомков смогла пожертвовать сердцем, чтобы облегчить его муку. Он благословил ее, приняв за ангела, и его благословение снизошло на нее ужасным благом. К ним обоим стремительно приближался конец света… одного, но далеко не единственного света. Покой объединил мертвого и живую. Ее путь больше не был мучением.

Небо над Паулиной покраснело отсветами огня или рассвета. Она все еще слышала запах горящей плоти, но вскоре исчез и он. Благодать окутала ее плотным непроницаемым покровом. В глубине разбитого и кающегося сердца родился глубокий вздох. На миг все ее существо полыхнуло великолепием, и все кончилось. Она стояла одна. В воздухе занимался рассвет; ессе omnia nova facio.

Некоторое время спустя, уже подходя к дому, она заметила Стенхоупа и подождала его перед своей калиткой. Он подошел и с улыбкой сказал:

— Проснитесь, лютни и арфы. Извините, я привык рано вставать.

Она протянула руку.

— Я вам обязана, — сказала она. — Навсегда.

Он внимательно взглянул на нее.

— Ну что, встретились?

— Да, — просто ответила она. — Я не смогу вам сейчас всего рассказать, но это случилось.

Он долго молча разглядывал ее, потом медленно и торжественно произнес:

— «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою».[36] — Затем добавил уже обыденным тоном: — У вас должно хорошо получаться, вы сможете красиво отдавать и красиво принимать. Ну, я тоже постараюсь. Господь с вами, Периэль.

— Ну, еще бы, у вас вон какое преимущество! — ответила она, отпуская его руку.

Он покачал головой.

— Нет, бежим-то мы одинаково, но препятствия у нас разные. И фарисей может спастись, если не будет цепляться за свою Гоморру.

Слово «Гоморра» окатило ее холодом. Она вспомнила вопрос из своего видения: «А те, кто не имеет?» Стенхоуп словно услышал его и ответил:

— Слава Господня падет на города равнины, Содом и другой. О Содоме мы многое знаем, но об этом другом, наверное, еще больше. Мужчины могут быть влюблены в мужчин, а женщины в женщин, могут говорить что-то, суетиться… Но знаете ли вы, как спокойны улицы Гоморры? Там водоемы вечно отражают лица тех, кто ходит со своими собственными призраками, но у призраков нет отражений. В Гоморре все всем довольны, Периэль, им не знакомы трудности. Там не бывает перемен, по крайней мере, до огненного дождя Славы Господней в конце. Они моногамны, у них нет детей — в их существование не вторгаются ни херувимы, ни младенцы, крикливые и утомительные, как у нас здесь, там нет рождения, а есть только вторая смерть. Они сосредоточены только на себе, и Творение, милость Господня, им незнакомо. Но мы почти не вспоминаем о Гоморре, уж не знаю, хорошо это или плохо.

— Но где о ней вспоминать? — воскликнула она.

— Где же, как не здесь? Когда все кончается, остаются только Сион[37] и Гоморра, — ответил он. — Но не думайте об этом сейчас, лучше идите, поспите, если сможете, а то будете нервничать днем.

— Ни за что, — сказала она. — Не буду.

— Всякое бывает, — ответил он. — Все же вам лучше поспать. Суббота и все такое… Будьте агнцем и поспите.

Она кивнула, послушно вошла в калитку и, задержавшись, спросила:

— Я вас скоро увижу?

— Да, мне придется выйти в конце, — сказал он. — Если Господь Сам не надумает явиться. До тех пор, Периэль — ступайте с Богом!