"Вспышка страсти" - читать интересную книгу автора (Пембертон Маргарет)

Глава 4

На следующий день за завтраком он остался за своим столом в дальнем углу столовой, а я – за своим. Когда я вошла, он поднял голову, и уголки его губ приподнялись в едва заметной улыбке. Я тайком вздохнула с облегчением – значит, он не изменил своих намерений, и прошлым вечером это был не внезапный порыв, о котором, проснувшись, жалеют. Я справилась только с половиной своих булочек и кофе, когда он, проходя мимо, тихо сказал:

– Я жду тебя в холле минут через пятнадцать. О'кей?

– О'кей, – кивнула я, почувствовав, как наполняюсь радостью. Прошло так много времени с тех пор, как я испытывала какие-либо чувства, даже отдаленно похожие на радость, что в течение нескольких удушливых секунд я готова была расплакаться. Глупая, сказала я себе. Все говорят, что я снова буду счастлива и что я просто слишком упрямая, чтобы поверить им. На протяжении нескольких месяцев меня не покидала убежденность, что после того, что я совершила, я не имею права чувствовать себя счастливой – и из-за этого доктор Макклур терял со мной терпение. Он становился то нежным, то грубым, но его наставления всегда оставались одними и теми же: оставь прошлое там, где ему положено быть, ничто не в состоянии его изменить; если ты хочешь вновь обрести психическое и эмоциональное равновесие, то нужно начать жизнь заново. Что ж, в это утро доктор Макклур был бы доволен мной. Ожидая Джонатана, я выбрала на полке еще одну открытку и написала на ней то, что еще Двадцать четыре часа назад казалось попросту нелепым: «Прекрасно провожу время. Дженни», а потом, написав адрес клиники, отдала открытку мальчику, который дежурил в приемной.

– Готова?

– Да. – Я стремительно обернулась, ощущая, как щеки заливает краска. – Камера, путеводитель, карта– все, что должен иметь хорошо экипированный турист.

– Думаю, мы сможем обойтись без карты, – усмехнулся он. – Здесь существует одна-единственная дорога, по которой можно добраться от Вианы до Валенсы, так что вряд ли мы рискуем заблудиться.

– Может быть, но в тех горах водятся волки, а я не девочка, чтобы рисковать.

– Что-то сомневаюсь.

Джонатан протянул мне руку, и мы рассмеялись.

– Во всяком случае, так рисковать.

Под любопытными взглядами нескольких человек из целой армии служащих «Санта-Луции» мы прошли по розовому мраморному холлу мимо ваз с вьющимися растениями и вышли на парковку. Это был единственный неприятный момент за весь день.

– Твою или мою? – спросил он, глядя на обе наши машины, припаркованные рядом. – «Фольксваген» больше подходит для местных дорог.

– А «ламборгини» больше впечатляет.

– Когда у меня полетит задняя подвеска, я буду знать, кого винить, – добродушно пошутил Джонатан, открывая для меня дверцу автомобиля, и я облегченно вздохнула.

Даже теперь, мысленно возвращаясь в тот день, я нахожу его волшебным. Это был один их тех особенных солнечных дней, которые, пожалуй, бывают только в детстве, когда абсолютно все доставляет радость, когда небо все время голубое и у вас со спутником полное взаимопонимание. Но я с самого начала должна была понимать, что, как и в детстве, эта благодать не может продолжаться долго. На первом же повороте мы выехали на пешеходную дорожку перед одним из религиозных монументов, которые португальцы, казалось, воздвигали на каждом, даже самом маленьком пригорке. Джонатан свернул в сторону и остановился.

– Ты такое видела?

У подножия гранитной лестницы, ведущей к святыне, стоял пожилой лысеющий мужчина со щегольски повязанным на шее красным платком, а рядом с ним стоял аппарат, выглядевший так, словно его вытащили из музея.

– Что это?

– Всего-навсего настоящий фотографический аппарат «Цейс икон», – ответил Джонатан, взявшись за дверную ручку. – Не может быть, чтобы он действовал! Должно быть, это просто своеобразная приманка, чтобы завлечь туристов. Вероятно, там внутри находится современный «Инстаматик». Этой штуковине, наверное, лет сорок!

Вслед за Джонатаном я обошла автомобиль и подошла к фотографу, который, следуя обычаю, поправлял ярко-желтую накидку, защищавшую аппарат от солнца, и проверял на устойчивость хлипкую треногу, на которой тот бы закреплен.

– Сколько? – спросил Джонатан.

Фотограф порылся в кармане и извлек четыреста эскудо. Засмеявшись, Джонатан покачал головой и достал из бумажника сто пятьдесят эскудо. Фотограф явно расстроился и предложил триста эскудо, а Джонатан в ответ – двести. Сделка состоялась, довольный фотограф поставил нас на вторую ступеньку, и Джонатан обнял меня за талию.

Голова фотографа исчезла под накидкой, а затем почти сразу же появилась снова, и он с помощью куска грубой деревяшки, которая, по-видимому, служила ему экспонометром, произвел настройку. Потом голова опять спряталась под тряпкой, и фотограф осторожно просунул руки в прорези.

– Неужели он в действительности собирается фотографировать этой штукой? – не веря своим глазам, спросила я. – И как мы получим фотографии, если он их все-таки сделает?

Лысеющая голова наконец появилась над накидкой, и Джонатан спустился вниз, чтобы узнать, как мы сможем получить фотографии и нужен ли ему наш адрес.

Лысая голова неистово замоталась из стороны в сторону, и фотограф бережно извлек из темных недр чистую фотобумагу и опустил ее в узкий деревянный короб, подвешенный на одном конце его камеры.

– Невероятно, – смеясь, сказал Джонатан. – Это не надувательство, эта штуковина на самом деле работает, он проявляет негатив!

Не веря себе, мы смотрели, как фотограф поднимает влажную, теперь почерневшую фотобумагу и осторожно кладет ее на деревянную подставку перед объективом.

– Что он делает?

– Фотографирует негатив. Чтобы поверить этому, нужно увидеть все своими глазами. Вероятно, нам следовало дать ему четыреста эскудо, которые он просил. Зрелище того стоит!

Наши будущие снимки еще много раз погружались в емкость с раствором, а потом фотограф с торжествующим видом вытащил из ее темной глубины фотографию, пожалуй, скорее серо-белую, чем черно-белую, но фотографию, которая была сделана камерой, напоминавшей те, что десятилетиями раньше поджидали туристов, желавших сфотографироваться на фоне пирамид или победоносно поставив ногу на убитого тигра. И не одну фотографию, а две! Они были еще влажными, но на них можно было рассмотреть двух человек, которые обнимали друг друга и, смеясь, смотрели друг другу в глаза, словно любовники. Интересно, подумала я, не пришла ли подобная мысль и Джонатану, когда он смотрел на свой отпечаток. Но если и пришла, то он ничего не сказал на этот счет и только попросил:

– Дженни, принеси из машины камеру. Если я не сфотографирую этого парня с его раритетом, мне никто никогда не поверит!

Фотограф гордо положил руку на свою камеру, отчего тренога слегка покачнулась, и услужливо улыбнулся. А затем мы торопливо вернулись в машину, потому что ветер с Атлантики, был слишком холодным, чтобы доставлять удовольствие. Когда Джонатан, спускаясь в Виану, огибал крутой горный склон, я решила, что поступила правильно, пристегнувшись ремнем безопасности, и что в последние дни мои нервы определенно пошли на поправку.

Выехав на узкую дорогу, ведущую на север, Джонатан повел машину медленнее – когда по дороге шириной всего двенадцать футов медленно бредет стадо скота с рогами в пять футов, ничего другого не остается. Коровы и быки были ухоженными, в блестящих желтых попонах и с резной деревянной упряжью. Старухи и дети, которые вели их, выглядели менее ухоженными, но все они улыбались, когда мы, остановившись, ожидали, пока скот и повозка, как правило, полная сена и плачущих младенцев, свернут на дорогу, ведущую к ферме, и освободят проезжую часть, или когда мы медленно объезжали их. По сочным зеленым полям были разбросаны серые, белые и нежно-розовые дома с темно-оранжевыми крышами, и повсюду виднелись виноградники. Каждый домик, каким бы скромным он ни был, обязательно имел собственный участок земли и виноградник.

– Все это выглядит смутно знакомым, – заметил Джонатан, – и чем-то напоминает мне…

– Ирландию. Ирландия с виноградниками, апельсинами, оливами и миндалем.

– И с вином. Ты права, Дженни Рен. – Почему-то он назвал меня именем диккенсовской героини. Правда, я никогда не видел, чтобы в Ирландии женщины стирали белье у речных отмелей, как это принято здесь.

– Через десять лет ты, вероятно, и здесь этого не увидишь. Хотя, когда я вижу, как они, стоя на четвереньках, отбивают на камнях белье, меня больше всего волнует совсем не то, что это тяжелая работа.

– Нет?

– Нет. Меня волнует, что, когда они развешивают белье или раскладывают его на больших валунах для просушки, оно чище, чем то, которое я вытаскиваю из своей стиральной машины!

– Вот к чему приводит прогресс, – засмеялся Джонатан. – Скорее! Посмотри на тех трех старух в черном, которые идут по дороге. Они похожи на трех настоящих ведьм!

Улыбнувшись, я помахала им рукой и была вознаграждена тремя беззубыми улыбками старух, которые, плотнее закутавшись в шали, с недоумением посмотрели вслед автомобилю.

– Не думаю, что «ламборгини» – совершенно обычная вещь для здешних мест.

– Дорогая моя Дженни, «ламборгини» нигде не обычен!

И мы снова засмеялись. В обществе Джонатана мне было так же легко, как в обществе Фила, – с одной лишь существенной разницей. Тело Джонатана, находясь рядом с моим, оказывало на мою нервную систему такое воздействие, которого никогда не мог вызвать Фил. Теперь я впервые начинала понимать, почему Мэри полностью и беспрекословно подчинялась желаниям Тома. Если он так же действовал на нее, то все понятно. Ведь пожелай я удержать Джонатана рядом с собой, я готова была бы ради этого своротить горы.

– Ну вот, – произнес он, оторвав меня от размышлений, – это Валенса.

– Она не производит на меня впечатление средневековой. – Я в удивлении огляделась. – Она выглядит точно так же, как все остальные маленькие деревушки, через которые мы проезжали.

Дорога свернула за дома с непременным вывешенным на солнце бельем, а затем совершенно неожиданно резко сузилась, и мы оказались среди волнистых зеленых полей.

– Наверное, мы не там повернули, – сказала я, когда проезжая часть обогнула зеленый холм и, извиваясь, стала круто подниматься вверх. – Мы сейчас въедем к кому-нибудь в сад! – В этот момент впереди появилась такая узкая каменная арка, что автомобиль в нее мог проехать с трудом. – Стой, Джонатан! Мы врежемся в чей-нибудь дом!

– Я не могу здесь развернуться, так что остается только ехать вперед, – усмехнулся он. «Ламборгини» с ревом пронесся через темноту богато украшенного въезда и снова вырвался на ослепительный солнечный свет. Затаив дыхание мы смотрели на открывшийся нам вид. – Вот это да, – в изумлении произнес Джонатан. – Когда Оливейра говорил, что это сказочный город, он не шутил.

Вымощенная камнем дорога, рассекая по сторонам волны высокой густой травы, опустилась на несколько ярдов и привела нас к еще одной каменной арке, через которую открывалась захватывающая дух Валенса: мощенные булыжником улицы, наполненные босоногими детьми и болтающими женщинами, и дома с крохотными участками, не более четырех футов в ширину. Джонатан, медленно проехав через массивные городские ворота, выехал на главную улицу Валенсы. Паркуя автомобиль, мы чувствовали себя Гулливерами. Церковь, мимо которой мы проехали, была похожа на макет; на площади, где мы припарковались, едва хватило места для нашего автомобиля. Все было урезано, чтобы уместиться в границах средневековых стен. Магазины, по-видимому, предназначались только для туристов и торговали лишь дешевыми сувенирами и скульптурами.

– Франсеш? – весело выкрикнула полная дама, удобно расположившаяся под ярким полосатым зонтиком.

– Нет, инглез, – с улыбкой крикнул в ответ Джонатан.

Она благосклонно улыбнулась. «Инглез» тоже подходил. Англичане могли с таким же успехом тратить в Валенсе деньги, как и французы, и немцы. Она протянула полный лоток яблок и апельсинов, но Джонатан покачал головой и, взяв меня за руку, повел по залитой солнцем улице, а торговка улыбнулась нам вслед – на обратном пути мы будем рады и яблоку, и апельсину…

Джонатан крепко прижал к себе мой локоть, и мы медленно пошли по улице. По дороге нам попалась обычная кондитерская, мы зашли в нее и купили покрытые шоколадной глазурью пирожные, посыпанные сахаром эклеры с кремом и бутылку «Виана Верде», чтобы все это запивать, а потом, вместе лакомясь пакетом миндаля в сахаре, мы, довольные, бродили по крутым узким улочкам, неожиданно превращавшимся в крохотный двор, заросший цветами, или слушали непонятное пение пожилого священника, который в мантии, почти неподвижной в теплом воздухе, степенно двигался по мостовой, склонив голову и прощупывая дорогу палкой, пока не добрался до нужной ему двери и, прекратив гипнотическое пение, тихо постучал.

А мы, держась за руки, зашагали к огромному каменному бастиону, окружавшему город. Он состоял из двух стен, а между ними лежала волнующаяся густая трава, заполнявшая то, что когда-то было широким рвом. Несомненно, древние обитатели Валенсы были вынуждены строить такие сооружения, чтобы следить, не приближаются ли из-за реки готовые к вторжению испанские всадники. Под солнцем, припекающим нам спины, мы добрались до конца дороги, которая вела от внешнего входа к внутреннему, и, тяжело дыша, по крутой неровной земляной тропинке спустились на травянистый луг, где гудели только пчелы, и случайная стрекоза с лазурными крыльями стрелой пронеслась мимо нас. Я развернула плотный бумажный пакет, в котором были наши сладости, а Джонатан откупорил вино, и мы пили, передавая друг другу бутылку, потому что не догадались взять бумажные стаканчики, и я радовалась, что мы не догадались. Покончив с последним пирожным, Джонатан обнял меня за плечи, и мы откинулись на мягкую подушку травы. Мне казалось невероятным, что еще два дня назад мы не знали друг друга.

– Счастлива? – спросил Джонатан.

– Да. Я счастлива.

Он улыбнулся, но моя голова лежала у него на плече, и я не могла видеть его глаз. Больше чего бы то ни было мне хотелось, чтобы Джонатан тоже был счастлив. Если пришла пора рассказать о своем прошлом, то эти несколько часов идиллии у средневековых стен Валенсы были именно тем моментом, когда мне следовало это сделать. Но рассказать – значит испортить замечательный день, а я была ужасная трусиха и не хотела погубить свое счастье одним роковым броском костей. Возможно, Джонатан, как и другие, отнесется ко мне с сочувствием, а если нет… Наверное, я не смогу этого вынести. Лучше поступить так, как советовал доктор Макклур, – оставить прошлое там, где ему положено быть, и думать только о настоящем. Я лениво сорвала травинку и почти робко спросила:

– Джонатан, ты сейчас счастлив? Он не ответил, и я, приподнявшись с его плеча и взглянув в лицо, мгновенно расстроилась. Он меня не замечал, его глаза были обращены к чему-то, чего я не могла видеть, и в это короткое мгновение незащищенности были наполнены невыразимой болью. Но затем он почувствовал мой пристальный взгляд, выражение изменилось, и Джонатан привлек меня к себе.

– Я счастлив, Дженни Рен. Несомненно, счастлив. Скользнув рукой по моему телу, он притянул меня ближе, и я почувствовала, как под тонкой тканью рубашки бьется его сердце, ощутила запах не только его одеколона, но и пота после нашего спуска по тропе, и запах мужчины. Когда он наклонился и поцеловал меня, это был не обычный легкий поцелуи, а поцелуй, приносящий избавление от подавляемой боли, поцелуй благодарности за то, что мы нашли друг в друге утешение, которое искали. Я крепко обвила руками его шею, погрузив пальцы ему в волосы, мой язык затрепетал от прикосновения его языка, и страсть, о существовании которой я даже не подозревала, волной захлестнула меня. Прошла целая вечность, прежде чем мы отстранились друг от друга. После короткого мгновения неуверенности желание исчезло из его взгляда и сменилось тем, что я безумно хотела там увидеть.

– Дженни Рен. – Кончиком пальца он провел по моей щеке и, задержав палец под подбородком, мягко приподнял мне голову. – Дженни Рен, в тебе определенно что-то есть.

– Взаимно, – дрожащим голосом отозвалась я.

Джонатан ласково поднял меня на ноги, положил руку мне на плечи, а я обняла его за талию, и мы медленно направились к машине, оба слегка ошарашенные той внезапностью, с которой обрушилась на нас любовь.