"Сны о России" - читать интересную книгу автора (Иноуэ Ясуси)

VIII глава

«Екатерина» с японцами на борту обогнула Курилы, прошла через пролив между островами Итуруп и Кунашир и двадцать шестого сентября бросила якорь в семи верстах от северного побережья Хоккайдо. Плавание, надо сказать, прошло вполне успешно, особенно если учесть, что на море появилось множество льдин.

Адам Лаксман с тринадцатью вооруженными моряками отправился на берег в поисках гавани, где можно было бы остановиться на зимовку. Он также намеревался выяснить, есть ли в этом районе японцы. Вдалеке Адам Лаксман заметил довольно большую группу аборигенов, которые при виде незнакомцев бросились врассыпную. Пришлось потратить не менее полусуток, чтобы убедить их в добрых намерениях русских моряков. В конце концов они приняли от Лаксмана табак и помогли пополнить запас пресной воды на корабле.

Восьмого октября Адам Лаксман вместе с толмачом Туголуковым и рулевым Олесовым вновь высадились на берег — на этот раз в районе поселка Ниеибэцу — и были доброжелательно встречены местными жителями, среди которых они заметили шестерых японцев. Один японец был направлен из княжества Мацумаэ для закупки кеты, которая поставлялась центральному правительству, другой вел торговлю с аборигенами, получив разрешение княжества пользоваться несколькими причалами на Кунашире и Шикотане. Остальные четверо находились у них в услужении.

Сразу по возвращении русских на корабль трое японцев, сопровождаемые аборигенами, подплыли на лодке к «Екатерине» и вручили подарки: фунт риса и табак. В ответ им была подарена сахарная голова.

На вопрос о том, где здесь приличная бухта, японцы в один голос сказали, что южнее находится гавань Аккэси, только до нее трудно добраться, поскольку необходимо обогнуть мыс Носаппу, а в настоящее время это практически невозможно, кроме того, два-три года назад местное население в Аккэси взбунтовалось. Японцы посоветовали плыть к ближайшей гавани Нэмуро и предложили в качестве лоцманов двух аборигенов.

На следующий день местный буксир благополучно провел «Екатерину» в залив Нэмуро, где она и бросила якорь. Название «залив» не вполне соответствовало небольшому изгибу берега, отгороженному от открытого моря островком Бэнтэндзима, который выполнял роль естественного волнореза. «Екатерина» бросила якорь как раз у этого островка. Отсюда берег выглядел диким. Там и сям виднелись невысокие сопки, поросшие травой и кустарником. Гавань Нэмуро была окаймлена узкой полоской пологого берега с причалом, который лишь с большой натяжкой можно было назвать пристанью. Вокруг причала виднелись несколько складов и дом, где жили японцы, а поодаль на морском берегу стояли два-три десятка домов, принадлежавших местным жителям.

Вечером Адам Лаксман нанес визит старшему японскому чиновнику. Его ввели в японский дом. Убедившись, что Лаксман не может сидеть по-японски, ему принесли скамью, на которую постелили циновку, и пригласили к ужину. Но Лаксман вежливо отказался.

Он заявил, что экипаж корабля вынужден остановиться здесь на зимовку, попросил разрешения построить на берегу казарму, а также поинтересовался: не следует ли ожидать во время зимы нападения со стороны местных жителей? Японский чиновник заверил Лаксмана в неосновательности его опасений, сказал, что местное население — айну — отличается кротостью и дружелюбием. Если же у русских остается хоть малейшее сомнение, заявил чиновник, он готов провести зиму вместе с ними, хотя дела призывают его вернуться в город Мацумаэ.

Чиновник оказался человеком ненавязчивым и спросил лишь о том, сколько русских прибыло на корабле. Узнав, что чиновник собирается направить гонца в Мацумаэ, так как по долгу службы обязан информировать князя о прибытии иностранцев, Лаксман попросил разрешения отослать с гонцом письмо князю Мацумаэ и вернулся на корабль. До Мацумаэ, по словам чиновника, было свыше трехсот ри, и самому быстрому гонцу требовалось не менее тридцати дней, чтобы туда добраться.

Всю ночь толмачи с помощью Кодаю переводили на японский язык письмо Лаксмана, в котором, в частности, отмечалось:

«Законы нашего государства обязывают относиться с должной заботой к потерпевшим кораблекрушение.

Человеколюбивая повелительница Великой Российской империи повелела иркутскому генерал-губернатору Пилю отправить означенных подданных Великой Японии на родину, с тем чтобы они вновь смогли встретиться со своими родными и соотечественниками.

Далее в письме сообщалось:

«Достигнув этого побережья, населенного аборигенами, мы сошли на берег и случайно встретились с чиновниками Вашего княжества. Поскольку наступила поздняя осень, мы вынуждены остановиться здесь на зимовку. Мы обратились к Вашим чиновникам с просьбой направить с гонцом означенное письмо властителю княжества Мацумаэ, с тем чтобы сообщить о нашем прибытии и о том, что следующей весною мы продолжим наше плавание. Просим также князя, властителя Мацумаэ, известить правительство в Эдо о нашем прибытии».

Помогая переводить письмо, Кодаю думал о том, что из изложенного в нем нельзя понять, является Адам Лаксман посланцем императрицы Екатерины или иркутского генерал-губернатора. Ему показалось даже, будто это сделано сознательно. Однако он ни с кем не поделился своими мыслями.

Кодаю и его спутников доставили наконец на японскую территорию — пусть это и был отдаленный район, — где регулярно бывали японские чиновники. Оставалось только ждать, когда русские передадут их японским властям. Кодаю с грустью думал, что зиму все же придется провести здесь. Ему казалось, что стоит ступить на японскую землю, и он снова станет подданным Японии. На деле же все оказалось не так просто.

— Потерпите еще немного, — повторял Кодаю, глядя на Коити и Исокити.

Однако и после того как корабль бросил якорь в гавани Нэмуро, японцам не разрешили сойти на берег. Они вынуждены были любоваться осенним пейзажем севера Хоккайдо с палубы.

— Неужели это Япония? — вздыхал Исокити. — Не чувствую я, что возвратился на родину.

— Мне все кажется, будто я приехал не в Японию, а на Амчитку. Неужели перед нами Япония, японские дома? — удивлялся Коити.

И все же они были безмерно счастливы, что вернулись туда, где жили люди одного с ними цвета кожи, говорившие на их родном языке.

Четырнадцатого октября, получив разрешение от местного чиновника, Адам Лаксман приступил к строительству казармы. Чиновник поставил условие, чтобы постройка отстояла от японских домов не менее чем на семьдесят кэн.[28]

Строительство подвигалось медленно, поскольку на корабле появилось много больных. Одни жаловались на сильные головные боли и рвоту, другие — на желудочные расстройства, третьи — на мучительный кашель, не то астматический, не то простудный. «Екатерина» превратилась в настоящий госпиталь. К счастью, болезнь миновала Кодаю и Исокити. Коити же вскоре стал жаловаться на сильную тошноту и теперь лежал, не вставая.

Двадцать второго ноября строительство казармы было завершено. Подобно стоявшим на берегу складам, ее возвели из бревен и огородили забором — от ветра. Казарма была значительно обширнее дома японских чиновников — в ней предстояло провести зиму многим десяткам людей. Экипаж «Екатерины» переселился на берег. На судне лишь регулярно сменялись вахтенные. Жизнь на суше благотворно сказалась на больных — их стало гораздо меньше.

Исокити перенес больного Коити на берег. Тот сделал несколько неуверенных шагов по песку и сказал:

— Мне все кажется, что это Амчитка. И цвет песка, и цвет морских волн, и небо, и форма кустарника — все в точности, как на Амчитке.

Словно в подтверждение слов Коити наступила такая же, как на Амчитке, снежная зима. Каждый день сыпал снег, а временами налетали такие бураны, что ничего нельзя было различить вокруг.

Двадцатого декабря из Мацумаэ приехал высокопоставленный сановник Судзуки Кумадзо. Среди сопровождавших его лиц был доктор. Судзуки посетил жилище русских. Обменявшись приветствиями с Адамом Лаксманом, он зачитал привезенное с собой послание.

— Послание, отправленное вами, получено, — сказал он в заключение. — Вместе с приложенным к нему донесением правителя княжества Мацумаэ его направили в Эдо. Мне приказано прибыть сюда, чтобы известить вас об этом, а также защитить от нападений со стороны местных жителей и выяснить, в чем вы нуждаетесь и каковы ваши намерения.

Судзуки Кумадзо, по-видимому, был человеком сверхдобросовестным. Полученный им устный приказ он изложил на бумаге и зачитал, чтобы передать все в точности.

Спустя десять дней из Мацумаэ прибыл еще один чиновник в сопровождении довольно большого вооруженного отряда. А двадцать девятого декабря, в самый канун Нового года, приехали два правительственных чиновника из Эдо. Они остановились в Мацумаэ, а затем проследовали к месту зимовки русских. Они утверждали, что прибыли сюда вне всякой связи с появлением экспедиции Адама Лаксмана и будут вынуждены провести здесь зиму.

Чиновники близко познакомились с русскими и часто приходили к ним в гости, по-видимому, чтобы развеять скуку. Адам и его спутники не скупились на ответные визиты. Переводчикам Трапезникову и Туголукову буквально некогда было передохнуть. Каждый день, в пургу и стужу, они сопровождали кого-нибудь в гости. Возвращались облепленные снегом с головы до ног.

Кодаю и Исокити не принимали активного участия в дружеских беседах. Они вели себя осторожно и лишь отвечали на адресованные им вопросы. Кодаю считал, что правительственные чиновники, прибывшие в канун Нового года, направлены с особой миссией, а именно чтобы прощупать, с какой целью появились русские в северных пределах Японии. Адам Лаксман предполагал то же самое, хотя вслух и не говорил об этом.

Японские чиновники — пусть даже они и имели особое задание — вели себя вполне дружелюбно, были внимательны и никаких козней не замышляли. С необыкновенным усердием они изготовляли макеты и чертежи русского судна, копировали карты, полученные ранее чиновниками княжества Мацумаэ от Адама Лаксмана.

Адам Лаксман, в свою очередь, поручил одному из членов экипажа скопировать карты Японии, привезенные из Эдо и Мацумаэ. Сам же он ежедневно делал подробные записи в толстой тетради обо всем, что ему довелось увидеть и услышать в Японии. Глядя на него, Кодаю невольно вспоминал Кирилла Лаксмана и старался чем мог помочь Адаму в работе.

С наступлением нового года стало появляться все больше льдин, приплывавших из Охотского моря. Вскоре залив Нэмуро замерз, и сообщение с «Екатериной» поддерживалось теперь с помощью собачьих упряжек. Прекратились снегопады, их сменили холодные, пронзительные ветры.

В опубликованном впоследствии «Журнале Адама Лаксмана» с «Описанием путешествия из Иркутска с возвращением спасенных при кораблекрушении» рассказывается о многих подробностях жизни и обычаях японцев. Адам Лаксман, в частности, писал:

Время, когда умер Кумадзо, о котором упоминается в «Журнале Адама Лаксмана», было самым мрачным для Кодаю с тех пор, как он ступил на землю Хоккайдо. Дни и ночи он проводил вместе с Исокити у постели больного Коити.

У Коити были явные признаки цинги. Доктор, прибывший из Мацумаэ, не имел опыта в лечении цинги — в Японии эта болезнь была неизвестна — и ограничился иглоукалыванием. Кодаю помнил, что при переезде с Амчитки на Камчатку Коити уже болел цингой и его поили настоем травы каппусакура. Кодаю сказал об этом доктору, но тот отказался применить такое лечение.

Двадцать восьмого апреля в Нэмуро прибыли новые чиновники из Эдо и Мацумаэ в сопровождении вооруженного отряда из шестидесяти воинов и ста пятидесяти аборигенов. На пристани в Нэмуро и в окрестности стало оживленно. Взад и вперед сновали люди, спешно строили жилища. Шум стройки доносился до комнаты, где лежал больной Коити. Кодаю прилагал все усилия, чтобы сохранить ему жизнь. Обидно было умирать именно теперь, когда позади десять лет скитаний!

Кончалась долгая зима. Еще месяц назад залив освободился ото льда, солнце с каждым днем светило все ярче, на скалах близ острова Бэнтэндзима появились бакланы. Русская миссия могла продолжить свой путь. Видимо, в связи с этим в Нэмуро прибыли с большим отрядом чиновники из Эдо и Мацумаэ.

Двадцать девятого апреля вечером скончался Коити- тихо, без единого стона… На следующий день к Лаксману пришел гонец с приглашением посетить вновь прибывших японцев. Адам незамедлительно нанес им визит и невольно обратил внимание на официальный характер встречи. У входа в дом стоял на страже воин с копьем. Лаксмана ввели во внутренние покои, где его ожидали два чиновника высокого ранга. После того как гости выпили по чашечке чаю, один из чиновников зачитал письмо. Туголуков перевел. Суть письма заключалась в следующем. Японское правительство, изучив послание Лаксмана, решило, направить в Мацумаэ двух высокопоставленных сановников. Они прибыли еще в марте. Здесь была намечена встреча с русскими. Во избежание возможных инцидентов до Мацумаэ русских должен был сопровождать многочисленный отряд, состоящий из воинов и местных жителей.

Зачитав письмо, японец предложил отправиться в Мацумаэ по суше, но Адам Лаксман настаивал на том, чтобы плыть морем. Он не хотел оставлять корабль без присмотра. Два дня длились переговоры, но ни одна из сторон не шла на уступки. Японские чиновники, по-видимому, были против того, чтобы русский корабль свободно плавал в японских водах. В конце концов Адам Лаксман заявил, что вынужден отказаться от посещения Мацумаэ и отплыть на родину. Решительная позиция Лаксмана дала свои плоды — четвертого июня «Екатерина» снялась с якоря и в сопровождении японского судна отплыла из Нэмуро в направлении Мацумаэ. " Накануне отплытия Кодаю и Исокити пошли поклониться могиле Коити, а позже, уложив вещи, отправились пройтись по острову. На окружающих скалах все так же чинно сидели бакланы. Иногда словно по команде они поднимались в воздух и летели так низко над морем, что их крылья касались воды. Взметнулась из травы спугнутая утка. Внимательно осмотрев место, где она сидела, Кодаю и Исокити обнаружили гнездо и двенадцать яиц.

— Вот Лаксман обрадовался бы, будь он с нами. Такое множество птиц! Даже лебеди есть. Они прилетают в ноябре, а улетают в марте, — сказал Исокити, неизвестно откуда почерпнувший эти сведения.

Кодаю и Исокити грустили об умершем Коити, но к грусти примешивалась и радость, ведь завтра они должны были отплыть в Мацумаэ.

Спустя месяц, четвертого июля, «Екатерина» бросила якорь в заливе Хакодатэ. Тотчас же подплыл на небольшом судне дайкан[31] и сообщил, что ему поручено встретить русский корабль. С помощью трех десятков лодок «Екатерина» была введена в порт Хакодатэ. Гавань кишела лодками — местные жители приплывали поглядеть на заморское судно. Чиновникам пришлось немало потрудиться, чтобы отогнать их от «Екатерины». Один за другим на корабль поднимались чиновники различных рангов. Адаму буквально некогда было передохнуть.

Кодаю и Исокити находились на судне и с нетерпением ожидали часа, когда их передадут японской стороне. Однако шли дни — и все оставалось по-прежнему.

Шестого июля Адам Лаксман вместе с другими представителями миссии, а также Кодаю были приглашены на берег. После короткого осмотра города их проводили в особняк, на котором свежей краской было написано иероглифами: «Российский дом». Для гостей приготовили японскую баню, после чего они проследовали в зал, выходящий в обширный сад. В зале их встретили правительственные сановники, чиновники княжества Мацумаэ, дайкан и, по-видимому, наиболее влиятельные горожане. Стол буквально ломился от яств и местных деликатесов. По одному этому можно было судить о гостеприимстве хозяев и о том значении, которое они придавали встрече с русскими. Кое в чем гостеприимство проявлялось несколько своеобразно: Лаксман неоднократно просил разрешить морякам сойти на берег и осмотреть город, дайкан же упорно отказывался удовлетворить его просьбу под предлогом, что посещение города иностранцами строжайше запрещено законом…

Семнадцатого июля из Хакодатэ в Мацумаэ отправилась многочисленная процессия: Адама Лаксмана и его спутников сопровождали правительственные и местные чиновники и большой вооруженный отряд.

В «Журнале Адама Лаксмана» следующим образом описывается эта процессия:

Где-то в этой процессии затерялись и Кодаю с Исокити.

Процессия медленно шествовала по дороге, протянувшейся вдоль морского побережья. На берегу, о который, вздымая тучи брызг и пену, разбивались волны, виднелись рыбачьи деревушки. Рыбаки подобострастно встречали важную процессию. Дорога отошла от моря и, перевалив через невысокую гору, привела путников к деревне Мобэцу. Здесь, так же как в Хакодатэ, русским был предоставлен «Российский дом», в котором они остановились на обед. После обеда процессия двинулась дальше, в глубь острова, и вступила в лес криптомерии. В Нэмуро не росли криптомерии, и только здесь Кодаю и Исокити почувствовали наконец, что они после десятилетнего перерыва опять в лесах Японии. К вечеру снова вышли к морю и остановились на ночлег в деревне Идзумидзава.

На второй день путешествия они достигли реки Сириути и стали подниматься вверх по течению. Здесь наши скитальцы насладились журчанием японской реки, обтекавшей многочисленные камни, загромождавшие ее русло. Третий день процессия шла по сильно пересеченной местности, переправлялась через множество рек, пока не вышла к морю у поселка Фукусима, где и остановилась на ночлег. Четвертый день они продвигались вдоль берега моря. Остановились на обед в деревне Ёсиока, затем переправились на пароме к деревне Рэйхигэ, вновь углубились в горы, опять спустились к берегу моря и, наконец, вошли в деревню Осава. Здесь они переоделись в нарядное платье, поскольку в этот день должны были вступить в Мацумаэ. Платье сменили не только русские гости, но и японские чиновники, прибывшие из Эдо и Мацумаэ. Процессия перестроилась, приняв тот вид, в котором должна была вступить в город Мацумаэ.

Адам Лаксман описывал это следующим образом:

Адама Лаксмана удивила подобная помпезность, еще более был удивлен Кодаю. Десять лет он не был на родине, и теперь ему не по душе пришлись эти пустые формальности. Несмотря на помпезность шествия, Кодаю, повидавшему Петербург, все здесь казалось жалким и провинциальным — дорога, пейзажи. И эдосские чиновники, и чиновники из Мацумаэ, и их эскорт — все, как на подбор, были низкорослые, с маленькими беспокойными лицами.

Короткий путь от Хакодатэ до Мацумаэ проделали не спеша, за четыре дня, с тремя остановками на ночь. Все, что можно было сделать просто, искусственно усложнялось ненужным церемониалом. И Кодаю думал: воистину, это моя родина, но какая же она странная! По-видимому, Исокити одолевали те же мысли. С тех пор как Исокити высадился на берег в Хакодатэ, он совершенно пал духом. Исокити, который не терял бодрости в течение десяти лет скитаний, стал молчаливым и грустным.

Наконец процессия вступила в Мацумаэ. На улицах города было пустынно, лишь на перекрестках виднелись фигуры вооруженных копьями самураев. Русских поместили в большом старинном доме с прекрасным садом, окруженным высокой оградой.

Кодаю и Исокити отделили от русских и поселили в тесной каморке, правда в том же здании. Общаться с русскими им не запретили, и Кодаю был в курсе того, что происходило в апартаментах Адама Лаксмана.

Вечером к Лаксману пришли двое чиновников, с тем, чтобы договориться о церемонии встречи с представителями японской стороны. Адам Лаксман заявил, что не согласен снимать обувь и кланяться до земли, как это принято в Японии. Переговоры зашли в тупик. В конце концов чиновники покинули Лаксмана, чтобы посоветоваться с начальством. Спустя два часа они появились снова и сообщили решение высокого начальства: каждой стороне не возбраняется приветствовать другую сторону в соответствии с обычаями, принятыми у них на родине.

Обо всем этом Кодаю узнал от Трапезникова и был несказанно удивлен, что всего лишь для установления порядка взаимных приветствий потребовалось специальное совещание и решение высоких инстанций. «Что же последует дальше?» — подумал он.

В ту ночь Кодаю и Исокити никак не могли уснуть. Чиновники, на которых было возложено то ли обслуживание гостей, то ли их охрана, без конца сновали взад и вперед по коридору, создавая в доме обстановку беспокойства и тревоги.

— Просто обидно — после десяти лет странствий мы снова наконец на родной земле и даже не имеем возможности поговорить с соотечественниками, — прошептал Исокити, мучаясь от бессонницы.

— Это так, как ни печально, — ответил Кодаю.

С некоторых пор, даже оставаясь с глазу на глаз, они говорили шепотом.

— Да и примут ли нас обратно?

По-видимому, этот вопрос очень беспокоил Исокити.

— А как же иначе? Ведь мы японцы и вернулись к себе на родину. Просто здесь на все требуется время.

— Не примут — и не надо. Я уеду обратно в Россию, — пробормотал Исокити.

— Не болтай глупостей, — укорял его Кодаю, — отныне даже под страхом смерти ты не должен так говорить. Иначе тебе крышка.

Однако где-то в глубине души Кодаю чувствовал беспокойство. Да и будущее в этой стране ему представлялось крайне смутно. Удастся ли сохранить жизнь? О работе он и не мечтал. Теперь он понимал, что поступил крайне неосмотрительно, не подумав вплоть до высадки на берег в Нэмуро о том, каков истинный характер японской политики закрытых дверей и к чему она может привести. Как только он оказался в Хакодатэ, перед ним как бы возникла непробиваемая железная стена. Миссии Адама Лаксмана был оказан исключительно вежливый прием. Казалось, большей степени вежливости невозможно и представить. Но в позиции японской стороны чувствовалась неискренность. За предупредительностью, строгим соблюдением этикета скрывались непроницаемость и непреклонная воля. Всем своим существом Кодаю ощущал, что Лаксман и его миссия для японцев — нежеланные гости, нечто доставляющее обременительные хлопоты, к чему надо относиться с той осторожностью, с какой обычно дотрагиваются до нарыва. Причем это хлопотное нечто появилось здесь под предлогом возвращения на родину двух потерпевших кораблекрушение. Кодаю догадывался, сколь нежеланны для феодального правительства и они с Исокити и сколь дурную службу сослужили своим возвращением.

На следующий день Адам Лаксман, отказавшись от предложенного коня, направился пешком к месту встречи с японцами. Местом переговоров был назначен дом главного вассала Мацумаэ — Кагэю, называвшийся «Хамаясики». Перед домом по обе стороны дороги выстроились тридцать оседланных лошадей. Миновав этот лошадиный строй, Адам Лаксман приблизился к воротам, за которыми продолжалась огороженная с двух сторон дорога. На ограде висели красные и белые полотнища. По правую руку виднелись еще одни ворота, миновав которые Адам ступил на пешеходную дорожку, также огороженную с двух сторон высокой оградой. По обе стороны ограды стояли сто пятьдесят солдат — одни с луками и колчанами, другие с дымящимися в левой руке фитилями — ружья их были прислонены к забору. Миновав солдат, русская миссия поднялась по парадной лестнице, вступила во внутренний двор и, лишь пройдя под крытыми воротами, оказалась наконец у входа в дом.

Адама Лаксмана и сопровождавших его лиц ввели в обширный зал, где уже находились двенадцать правительственных чиновников. Подождав, пока русская миссия займет свои места, один из чиновников объявил, что сегодняшняя встреча предварительная, на которой стороны будут представлены друг другу, официальные же переговоры переносятся на другой день. Далее он сказал, что сёгун[36] в знак благодарности за возвращение потерпевших кораблекрушение японцев жалует миссии Лаксмана сто мешков риса.

— Они сложены там, — добавил чиновник, кивнув головой в сторону сада.

Через выходящие в сад окна гостиной виднелась гора аккуратно сложенных мешков — на вид их было действительно не меньше сотни.

Переводил Туголуков. Когда отплывали из Охотска, он едва мог связать по-японски несколько слов. За последние же месяцы благодаря богатой практике он стал справляться со своими обязанностями.

Лаксмана проводили в другую комнату, где его ожидали шесть высокопоставленных сановников княжества Мацумаэ. Один из них зачитал письмо, гласившее, что послание Адама Лаксмана, направленное из Нэмуро правителю княжества Мацумаэ, а также его перевод на японский язык были вручены адресату, однако из-за крайне неудовлетворительного перевода понять смысл послания оказалось чрезвычайно трудно, и по существующим в княжестве правилам оно возвращается отправителю.

— Одно послание, которое вы изволили отправить, — переводил Туголуков, — написано не нашими, никому здесь не ведомыми буквами. Другое — знаками, напоминающими кану,[37] но их написание настолько искажено, что многие слова трудно понять. Из опасения, что суть вашего послания может быть расшифрована нами неправильно, мы затрудняемся дать на него ответ.

Туголуков пережил неприятную минуту: ему пришлось сообщить Адаму Лаксману, что перевод послания, который он лично сделал в Нэмуро, оказался не удовлетворительным. Лаксман молча принял из рук княжеского сановника ненужное теперь письмо, которое он отправил восемь месяцев тому назад.

Лаксмана снова пригласили в гостиную, где вскоре появились официальные представители японской стороны — Исикава Сёгэн и Мураками Дайгаку. После взаимных приветствий японские представители заняли положенные места. Чиновник внес шкатулку, достал из нее свиток бумаги и с подобострастным поклоном передал Исикава. В свитке излагался «закон об иностранцах». Исикава зачитал его. Текст был довольно длинный, суть его сводилась к тому, что Япония не вступает в торговые связи с теми странами, с которыми у нее с давних времен не установлены официальные отношения. После того как Туголуков в общих чертах перевел содержание «закона об иностранцах», Адам Лаксман принял шкатулку со свитком и передал одному из чиновников расписку в получении, содержание которой тут же перевел Туголуков:

«Японским императором предписанное, мне прочтенное и после истолкованное. По возвращении же в свое отечество для представления главному начальству вверенное узаконение принял. А. Л.».

После кратковременного отдыха Лаксмана вновь проводили в гостиную. На этот раз он по всей форме официально приветствовал представителей японской стороны, изложил суть своей миссии в Японии и причины, вынудившие его войти в порт Хакодатэ.

На этом встреча закончилась, и Лаксман в паланкине, а капитан «Екатерины» Ловцов верхом на коне отправились к своей резиденции. В тот же вечер к ним прибыл правительственный чиновник и вручил три японских меча и опись подарков. Вслед за ним появился княжеский чиновник, доставивший подарки от правителя княжества Мацумаэ — десять ящиков с табаком, чайный сервиз и лакированные подносы.

В следующие дни, двадцать второго и двадцать третьего июля, официальных переговоров не было. Лаксмана посетил чиновник, который подробно разъяснил «закон об иностранцах», с тем чтобы не было допущено ошибок при переводе текста закона на русский язык. Адам Лаксман заперся вместе с Туголуковым и Трапезниковым в отдельной комнате — в течение двух дней они отшлифовывали перевод послания японскому правительству. К сожалению, ни Кодаю, ни Исокити теперь уже не могли помочь Адаму Лаксману в переводе столь важного документа. Узнав, что в благодарность за возвращение японцев сёгун даровал русской миссии сто мешков риса, Кодаю и Исокити воспрянули духом. Как-никак их уже оценили в сто мешков риса, и это вселило в них уверенность, что они подданные Японии и вернулись не куда-нибудь, а к себе на родину.

Двадцать четвертого июля состоялась вторая встреча между русскими и японцами. Уточнив полномочия Исикава и Мураками, Адам Лаксман хотел вручить им от имени генерал-губернатора Сибири правительственное послание, но японская сторона отказалась его принять, поскольку не имела права нарушить закон, запрещавший принимать от иностранцев официальные документы где-либо, кроме Нагасаки. Лаксман спросил: не следует ли понимать этот отказ как нежелание признать значение и цели специально прибывшей в Японию русской миссии? Японские представители оставили этот вопрос без ответа. Тогда Лаксман решил сообщить содержание послания устно через Туголукова, но японцы снова повторили, что дипломатические переговоры могут вестись только в Нагасаки и, если Лаксман пожелает туда отправиться, они постараются получить для него соответствующее разрешение.

Убедившись, что переговоры зашли в тупик, Лаксман перешел к вопросу о передаче японской стороне Кодаю и Исокити. Японские представители заявили, что направят в резиденцию Лаксмана чиновника, которому можно будет передать Кодаю и Исокити. Казалось, что речь идет не о живых людях, а о товаре.

В тот же вечер двое чиновников в сопровождении еще двух человек прибыли за Кодаю и Исокити, с тем чтобы отправить их в Эдо. Они вручили Адаму Лаксману документ за подписями Исикава и Мураками, который гласил: «Удостоверяем, что на земле Мацумаэ нам были переданы потерпевшие кораблекрушение Кодаю и Исокити».

Кодаю и Исокити торопливо собрались и последовали за чиновниками, не успев даже как положено проститься с Адамом Лаксманом и прочими участниками экспедиции.

Высоко в небе холодным блеском сверкали звезды. Кодаю и Исокити впервые ощутили на щеках дуновение родного вечернего бриза. Они прислушивались к характерному стуку сандалий, в которые были обуты чиновники, кваканью лягушек, пению цикад… В России им тоже доводилось слушать и лягушек, и кузнечиков, но здесь, на родине, все звучало по-иному. Что ни говори, а это были голоса японских лягушек, японских цикад.

У Исокити вырвался из горла странный звук, похожий на стон. Кодаю понял, что тот изо всех сил сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Один из чиновников недоуменно оглянулся.

Много дней спустя Исокити рассказал Кодаю о том, что он почувствовал в ту минуту:

— Я услышал пение цикад, кваканье лягушек, стук сандалий. Почувствовал, что иду по родной земле, окруженный родными звуками, и ощутил удивительное спокойствие, умиротворенность. Я подумал: да, именно в этой стране я жил до того, как потерпел кораблекрушение. Перед глазами всплыли лица всех, кто умер во время скитаний, вдали от родины. Я вспомнил, как страстно желали они вновь ступить на родную землю… и не дождались. Невыносимая грусть охватила меня, и я не смог сдержать слез.

В ту ночь Кодаю обуревали мысли, которые уже не оставляли его до конца жизни. Но в отличие от Исокити Кодаю не вспоминал о своих друзьях, которые спали вечным сном в далекой России, не вспоминал он и о Сёдзо и Синдзо, оставшихся в Иркутске. Он думал только о себе и о том, что вернулся в страну, где жить ему будет труднее, чем жилось на снежной Амчитке, в Нижнекамчатске и Охотске. Он имел неосторожность вернуться туда, куда не следовало возвращаться. И эта темная ночная дорога, и блеск звезд, и цвет вечернего неба, и голоса лягушек, цикад уже не ощущались им как свое. Правда, когда-то все это было ему близким, но теперь он этого не чувствовал. Короткие фразы, которыми время от времени перебрасывались шедшие впереди чиновники, безусловно, произносились на его родном языке, но даже слова казались ему чужими. Все, что его окружало, было ему чуждо, и сам он был чужд всему окружающему. Ему довелось видеть то, что ни в коем случае не следовало бы видеть, если он хотел жить в стране, куда вернулся. Он повидал Ангару, Неву, снега Амчитки, пургу в Охотске, Кирилла Лаксмана, его кабинет, церкви, церковные колокола, загадочную тайгу, роскошный дворец Екатерины, величественную императрицу в уборе, украшенном драгоценными камнями… Испытывая невыразимое чувство одиночества, Кодаю брел вслед за чиновниками, сам не зная куда и зачем…

Двадцать седьмого июля состоялась третья встреча Адама Лаксмана с представителями Японии. На этот раз Исикава Сёгэн подтвердил, что он понял и принял во внимание содержание правительственного послания, которое разъяснил на предыдущей встрече Туголуков, а также уяснил себе, что российская императрица специально направила сюда Адама Лаксмана, желая установить отношения с Японией.

— Но, — продолжал Исикава, — как мы уже неоднократно указывали, нашим законом запрещено где-либо, кроме Нагасаки, вести переговоры об установлении дипломатических и торговых отношений. У меня есть разрешение для вас на посещение Нагасаки. Пользуясь данными нам полномочиями, мы хотели бы вручить вам этот документ. Если у вас появится желание вести переговоры, можете им воспользоваться.

Вслед за тем один из чиновников вручил Адаму Лаксману разрешение на право захода в Нагасаки. Хотел Лаксман того или нет, но он был вынужден этим удовлетвориться. Во всяком случае, этот документ в какой-то степени оправдывал его приезд в Японию — своего рода лицензия на торговые переговоры в будущем. Итак, третья встреча принесла важные результаты. По крайней мере, так считал Лаксман.

После кратковременного отдыха все снова собрались в зале. Адам Лаксман с прояснившимся лицом приветствовал японцев, которые на этот раз дружелюбно улыбались. Встреча была последней — и приветственная речь Лаксмана как-то сама собой превратилась в прощальную.

Последние дни перед отъездом Адам Лаксман был занят вручением подарков. Дело это оказалось не простым. Подарки от Екатерины сёгуну или императору принимались безоговорочно, но чиновники категорически отказывались принимать личные подарки. Не удалось также обменять на японские товары все то, что захватили с собой для обмена иркутские купцы Влас Бабиков и Иван Полномощный.

Тридцатого июля миссия Адама Лаксмана отбыла из Мацумаэ, а восемнадцатого августа покинула порт Хакодатэ. Во время пребывания в Хакодатэ произошел один инцидент: двое японских чиновников обратились к Туголукову с просьбой тайно передать им копию правительственного послания, которое японская сторона отказывалась принять официально. Узнав об этом, Лаксман приказал сделать копию и вручить японцам, поскольку считал, что лучше передать копию, чем не передать ничего. Чиновники переписали копию и в тот же день вернули документ Туголукову.

В день отплытия море разбушевалось, и «Екатерина» вновь была вынуждена бросить якорь близ японских островов. Лишь двадцать третьего августа корабль покинул воды Японии. Капитан Ловцов приказал дать прощальный орудийный залп. Японцами это было понято неправильно, и вскоре «Екатерину» нагнало небольшое судно с княжескими чиновниками, которые потребовали объяснений. Когда им сообщили, что залп — принятое в России приветствие остающимся на берегу, судно тут же удалилось. Однако вплоть до двадцать седьмого августа, пока «Екатерина» не достигла двадцать первого Курильского острова, в поле зрения экипажа находились два следовавших за ними на почтительном расстоянии японских судна.

Утром двадцатого сентября после длительного плавания «Екатерина» бросила якорь в гавани Охотска.

В связи с успешным завершением миссии императрица наградила Адама Лаксмана орденом Святого Владимира четвертой степени. Золотая медаль, которую в Петербурге вручили Кодаю, считалась значительно более высокой наградой, чем этот орден. Видимо, Екатерина связывала с Кодаю и другими японцами, потерпевшими кораблекрушение, самые серьезные планы.

Правительство сочло, что миссия Адама Лаксмана завершилась вполне успешно. Разрешение на заход в порт Нагасаки было аккуратно положено в правительственный сейф. Чтобы получить возможность эффективно использовать этот документ, надо было терпеливо ожидать появления в России новых потерпевших кораблекрушение японцев. А пока правительство России, готовясь к грядущему установлению торговых отношений с Японией, старалось активизировать работу школы японского языка. Значительную роль в этом должны были сыграть оставшиеся в Иркутске, и принявшие российское подданство Синдзо. и Сёдзо…

В августе 1794 года Кодаю и Исокити препроводили в Эдо. Не успели они отдохнуть, как прибыли чиновники Накагава и Мамия и учинили им форменный допрос о том, что они видели и слышали во время многолетних скитаний.

На допросах присутствовал еще один человек по имени Синомото, которому правительство поручило записать все, что расскажут Кодаю и Исокити.

Вел допрос Накагава. Время от времени ему помогал Мамия. На вопросы отвечал в основном Кодаю, Исокити иногда дополнял его ответы.

— Говорите, что попали в тайфун и восемь месяцев вас носило по морю? Расскажите об этом подробно и о месте, где вы впервые высадились на берег.

Кодаю и Исокити должны были вновь повторять то, о чем неоднократно уже рассказывали в гостиных богатых иркутских купцов. В отличие от иркутян, те, кто на этот раз задавал вопросы, не имели ни малейшего представления о заморских странах, и Кодаю пришлось немало потрудиться, чтобы пояснения его были доходчивыми.

Особенно трудно было рассказывать о России и русских. Расскажи Кодаю все так, как он хотел, это неизбежно вылилось бы в восхваление России, и кто знает, как восприняли бы это японцы. Всякий раз, когда начинал говорить Исокити, Кодаю испытывал страх. Но Исокити, по-видимому, понимал, в каком щекотливом положении они оказались, и, говоря что-либо лестное о России, не забывал похвалить и Японию.

— В России, по вашим рассказам, ружья используются не только в военных целях. Из ружей палят во время праздников и чтобы дать сигнал к чему-либо. Русские, должно быть, хорошо владеют оружием?

— Русские стреляют на удивление метко, — отвечал Исокити, — могут подстрелить птицу на лету, причем почти каждый, у кого есть ружье. Но в этом нет ничего особенного, ведь они заряжают по сорок-пятьдесят дробинок, которые при выстреле дают большую россыпь, и несколько дробинок обязательно попадают в цель.

— Вот как? Значит, из ружья у них вылетает сразу по сорок-пятьдесят пуль?

— По пути из Мацумаэ в Нэмуро я был свидетелем того, как самурай зарядил в ружье всего одну пулю и прицелился в птицу, — продолжал Исокити. — Видевшие это русские рассмеялись, но, когда самурай с первого выстрела убил птицу, удивление их было беспредельным. А ведь это обычное явление в Японии. Можно сказать с полным правом, что русским до японцев далеко. — И добавил: — В общем, и в той, и в другой стране есть свои слабые и сильные стороны.

Кодаю понравился ответ, и он подумал, что Исокити стал очень сообразительным. По пути из Хакодатэ в Эдо Кодаю невольно сравнивал его с окружавшими их японцами его возраста, и сравнение всегда было в пользу Исокити. Выражение спокойной уверенности на лице Исокити говорило о том, что он многое повидал в жизни.

— Во время переездов из якутской и иркутской префектур в другие префектуры вас сопровождали чиновники. Сколько их было и каких рангов? — последовал новый вопрос.

— Двое, — ответил Кодаю. — Один чиновник десятой степени, капитан, другой — шестнадцатой, капрал. Сопровождали нас не с целью слежки. Просто в России такой обычай. В Иркутске можно было получить официальное разрешение на свободное передвижение по стране. В России иноземцы не чувствуют никаких неудобств. За ними никто не наблюдает — они могут ездить куда хотят.

Кодаю подумал было, что так говорить не следовало бы, но уж очень ему захотелось именно в этом случае сказать правду. Ведь миссия Адама Лаксмана не имела возможности свободно передвигаться ни в Хакодатэ, ни в Мацумаэ. Правда, можно предположить, что хозяева старались оберегать официальную миссию от возможных инцидентов. Но как тогда объяснить, что даже матросам с «Екатерины» не разрешили сойти на берег?! Конечно, на этот счет с давних пор существует закон, но как неукоснительно, как жестко его применяют, думал Кодаю.

— Не приходилось ли вам видеть солдат, направляемых куда-либо из столицы или из префектур? Не приходилось ли слышать, что Россия ведет войну?

Какое-то мгновение Кодаю колебался. Однажды вместе с Синдзо он видел в петербургской гавани проводы солдат, отправлявшихся на воину с Турцией, ликование восторженной толпы…

— Не думаю, чтобы Россия где-либо вела войну, — ответил он после некоторого раздумья. — Не слышал и о том, чтобы она собиралась воевать в ближайшие годы. Насколько я заметил, русские по характеру мирные люди и воевать не настроены.

— Откровенно говоря, — добавил Исокити, — это народ медлительный, любит привольную, спокойную жизнь и не способен, воспользовавшись моментом, напасть на другую страну. Да и к тому же Россия не готовится к войне.

— Говорят, некий русский прибыл в Японию на голландском судне. Слышали вы что-либо об этом?

— Да. В России с уважением относятся к людям, которые путешествуют по разным странам. Упомянутый вами человек — русский доктор. Он был нанят голландцами и жил с ними в Японии. Написал книгу о Японии. Мне ее показывали, но содержания я не понял, — ответил Кодаю, вспомнив, как Лаксман показал ему книгу, карту и попросил исправить японские названия. Кодаю упомянул об этой карте — довольно точной и подробной, но утаил, что внес в нее исправления.

По окончании допроса, длившегося несколько дней, чиновники Накагава и Мамия уехали. Теперь Кодаю и Исокити вплотную занялся Синомото, который должен был обобщить полученные сведения. По его просьбе Кодаю и Исокити написали на бумаге все русские слова, которые они помнили.

Пятнадцатого сентября 1794 года Кодаю и Исокити предстали перед одиннадцатым сёгуном — Иэнари во вновь отстроенном на территории Эдосского замка «Павильоне любования фонтанами». Им было предложено еще раз рассказать о своих скитаниях и о пребывании в России. Накагава и Мамия сообщили высокопоставленным чиновникам, а те доложили Иэнари о том, что потерпевшие кораблекрушение японцы повидали на чужбине много необычайно интересного и своеобразно об этом рассказывают.

Кодаю и Исокити было приказано явиться в русской парадной одежде, с медалями, пожалованными Екатериной II. Японцы надели кафтаны с красными пуговицами, сапоги и даже волосы причесали на русский манер.

В тот день в павильоне повесили прозрачный занавес, чтобы сёгун мог разглядеть со своего места потерпевших кораблекрушение. Кодаю и Исокити усадили на низеньких скамеечках по другую сторону занавеса. Запись беседы была поручена Кацурагава Хосю. Вопросы задавали сидевшие невдалеке от сёгуна сановники.

— Расскажите обо всем, что с вами случилось после того, как вы потерпели кораблекрушение.

Времени на беседу было отведено не так много, и Кодаю постарался изложить все кратко, останавливаясь только на главном. Последовали вопросы, показавшиеся Кодаю чрезвычайно странными:

— Бывают ли там пожары?

— Говорят, что в замке на башне там есть огромные часы. Видели ли вы их?

— Есть ли там змеи?

— Такой ли там табак, как у нас? Из чего изготовлены трубки: из фарфора или металла?

— Процветают ли военные искусства?

— Видели ли вы стариков? Во что они одеты и обуты?

Кодаю вздохнул с облегчением: на такие вопросы можно было отвечать без опасений. Однако вскоре характер вопросов изменился.

— Как относились к вам русские — благожелательно или со злобой? Как вообще ведут себя люди в этой стране?

Кодаю отвечал осторожно:

— Там никогда на добро не отвечают злом.

— Если они были к вам добры, почему вы так настойчиво стремились вернуться на родину?

— Но ведь здесь оставалась моя старая мать, жена, ребенок, братья. Разве я мог об этом забыть? К тому же мы испытывали неудобства из-за непривычной пищи и недостаточного знания языка. Наши сердца рвались на родину, мы готовы были вернуться даже ценой жизни.

— Разве вы не изучили язык этой страны?

— Мы запоминали слова, которые слышали, но это лишь малая толика употребляемых слов. Нередко нам трудно было понять друг друга. Мы знали только самое необходимое — это помогло нам не умереть от голода и не замерзнуть.

— Что вам говорили, перед тем как разрешили вернуться на родину?

— Пожилой чиновник, сообщивший нам о разрешении вернуться в Японию, сказал, что в мире нет страны, которая не торговала бы с Россией, и только Япония не поддерживает с Россией торговых отношений. Он также сказал, что есть намерения воспользоваться нашим возвращением на родину, чтобы установить торговые отношения с Японией, правда, навязывать их Россия не станет. Думаю, все это исходило не от императрицы, а от чиновника, который с нами беседовал.

Кодаю чувствовал себя крайне напряженно. Он должен был защищать и себя, и Россию, ибо, защищая Россию, он в определенном смысле защищал и Японию. Так, по крайней мере, он считал.

Последовал довольно неожиданный вопрос:

— Правда ли, что в России каждый, кто принимает веру Христа, должен менять имя и в течение сорока двух дней совершать омовение?

Прочие вопросы были более простые:

— Выдувают ли в России стеклянные изделия?

— Как ткут ткань?

— Говорят, что зимой в России дни совсем короткие. Так ли это?

— Довелось ли вам столкнуться с чем-либо особенно страшным?

— Есть ли там гуси?

На такие вопросы Исокити отвечал без всяких затруднений.

— Гусей разводят круглый год. С середины весны до начала осени они кладут яйца и высиживают их. В каждом доме им подрезают крылья и пасут, как уток. Гусиные яйца употребляют в пищу. На тридцать-сорок самок в гусином стаде приходится четыре-пять самцов. Гусиные яйца очень вкусны.

— Видели ли вы водяные и ветряные мельницы?

— Водяные мельницы и колеса есть повсюду, ими пользуются даже в кузнях. Ветряные мельницы очень большие и имеют по четыре крыла. Их строят обычно там, где нет проточной воды. Правда, когда нет ветра, они бездействуют.

Кодаю с восхищением слушал ответы Исокити. Он и сам впервые узнал столько подробностей о гусях, водяных и ветряных мельницах.

— Знают ли в России о существовании Японии?

На этот вопрос ответил Кодаю, тщательно подбирая каждое слово:

— Знают — и очень хорошо! Я видел книги, в которых есть подробные записи о Японии. Видел также карту Японии. Русский ученый Кирилл Лаксман, который всячески нам помогал, упоминал даже имена японских ученых Кацурагава Хосю и Накагава Дзюнъан. По-видимому, о них было написано в иноземных книгах, посвященных изучению Японии.

Кодаю было невдомек, что один из упомянутых ученых, Кацурагава Хосю, присутствовал при беседе и вел запись. Накагава же скончался несколькими годами раньше.

В конце беседы Кодаю рассказал о живущих в России иноземцах, о городах Иркутске и Якутске, об императорской фамилии.

— Сейчас Россией правит императрица Екатерина Вторая, ей шестьдесят четыре года, наследного принца зовут Павел Петрович, ему тридцать девять лет, у императрицы два внука: шестнадцатилетний Александр Павлович и четырнадцатилетний Константин Павлович.

На этом беседа закончилась. В записках о встрече сегуна Иэнари с потерпевшими кораблекрушение японцами Кацурагава Хосю отмечает, что их рассказ произвел на всех присутствовавших большое впечатление. Исокити и Кодаю возвращались после встречи очень уставшие.

Отвечая на вопрос о причинах возвращения на родину, Кодаю сослался на старую мать, жену с ребенком, братьев. В действительности же во время скитаний Кодаю ни разу не задумывался над тем, ждут ли его старуха мать и жена. Его мать в ту пору была прикована к постели смертельным недугом. Жена же не могла вечно ждать мужа, которого все считали погибшим; По существовавшему семейному укладу она должна либо уйти в дом к другому мужу, либо выйти замуж в этом же доме за нового приемного сына, если таковой появится (Кодаю был в семье приемным сыном). Так что, находясь на покрытой льдами и снегами Амчитке, Кодаю понимал, что у него, очевидно, уже нет ни матери, ни жены. Он запретил себе думать о близких и не нарушил этого запрета в течение десяти лет скитальческой жизни. Сколько раз говорил он сам себе: не думай о родине, не думай! В ту пору, когда Кодаю покидал Амчитку, его мать, конечно, уже умерла, а жена с ребенком, конечно, ушла к другому.

Так почему же все-таки он не оставил мечту о возвращении на родину? До сих пор Кодаю как-то не задумывался над этим. Лишь теперь он начал серьезно доискиваться причин, побудивших его вернуться в Японию.

На обратном пути из Эдоского замка Кодаю обратился к Исокити:

— Десять лет мы жили лишь мыслью снова ступить на родную землю. Наша мечта сбылась, идем по родной земле. Скажи, Исокити, почему ты так хотел вернуться на родину?

— Нелегко ответить на этот вопрос… Первые три года меня влекло к себе море близ Исэ. Родные меня не очень баловали, и на чужбине я почему-то о них не думал. А море близ Исэ мне очень хотелось увидеть еще раз. Потом я перестал думать о нем. Все чаще мне стала приходить в голову мысль, что человек может жить везде, куда бы ни забросила его судьба. А с тех пор как я стал помогать Кириллу Лаксману, я часто слышал от него о том, что он мечтает увидеть собственными глазами камни и цветы, деревья и горы Японии. И мне тоже захотелось вернуться на родину, чтобы все это увидеть, и не только увидеть, а, приехав заранее, все подготовить к тому часу, когда в Японии появится Лаксман.

Исокити с большим уважением относился к Кириллу Лаксману как к ученому и последние годы пребывания в России, должно быть, лелеял мечту вернуться на родину именно для того, чтобы показать ее Лаксману. Но когда Исокити ступил на родную землю, он понял, что приезд Кирилла Лаксмана в Японию — такой приезд, каким он себе его представлял, — несбыточная мечта.

«А что же меня влекло на родину?» — подумал Кодаю. И ответил не столько Исокити, сколько самому себе:

— Я… я хотел вернуться на родину, чтобы рассказать о том, что повидал на чужбине и чего никогда не видели мои соотечественники. Я встретил на своем пути много удивительного и понял, что должен обязательно вернуться. Чем больше я видел интересного на чужбине, тем сильнее становилось желание вернуться на родину. Мы и правда повидали много такого, что нашим соотечественникам даже не снилось. И вот мы вернулись. Но, — продолжал Кодаю после короткой паузы, — теперь я думаю, что все виденное нами останется при нас и другие о нем ничего не узнают. Да что я говорю! Все, что мы увидели и узнали, нам следует тщательно скрывать у себя на родине. Вот каков печальный итог…

Через девять месяцев по прибытии в Эдо Кодаю и Исокити отправили на постоянное поселение на. плантацию, где выращивались целебные травы. Им выдали пособие — Кодаю тридцать рё,[38] Исокити двадцать, — запретив отлучаться с плантации и свободно общаться с посторонними. Им даже не разрешили работать па плантации. Оба они были лишены возможности вернуться в родную деревню и обречены находиться па плантации до самой смерти. Когда они прибыли на место своего поселения, Кодаю исполнилось сорок четыре года, Исокити — тридцать один.

Первого ноября 1795 года Кодаю и Исокити пригласил к себе известный в те времена «голландовед»[39] Оцуки Гэнтаку. Получить разрешение на визит помог Кацурагава Хосю, ведь потерпевшим кораблекрушение строго-настрого запретили покидать пределы плантации.

Кодаю был настроен особенно мрачно и, несмотря на полученное разрешение, опасался идти к «голлан-доведам». Фактически он мало чем отличался от узника, да и в мыслях своих был очень далек от всего, что его окружало. Исокити же, напротив, считал необходимым использовать любую возможность, чтобы встретиться с новыми людьми, оказаться за пределами плантации. Он и уговорил Кодаю посетить Оцуки Гэнтаку.

Место встречи было обставлено на иностранный манер. На сдвинутых столах, вокруг которых сидели двадцать девять гостей, лежали ножи и вилки. На стене, как принято у врачей-голландцев, висел портрет Гиппократа, считавшегося отцом западной медицины.

По просьбе Кацурагава Хосю Кодаю пришел к Оцуки в русской одежде. Кодаю усадили и стали расспрашивать о России. Он решил рассказать этим людям обо всем, что ему довелось увидеть в России, но вскоре убедился, что многого они не могут понять, и вынужден был кое-что обойти молчанием, как сделал это во время встречи с сёгуном Иэнари.

Но чем больше Кодаю говорил о России, тем печальней у него становилось на душе. Он вдруг ощутил страшную усталость и умолк. Тогда заговорил Кацурагава. Он поведал о жизни и скитаниях Кодаю, о его встречах с императрицей, обо всем, чего недосказал Кодаю.

Кодаю слушал не очень внимательно, иногда поглядывал в сторону говорившего, потом переводил взгляд на слушающих. У него было странное ощущение, что все это его совершенно не касается.

Голос Кацурагава звучал в ушах Кодаю все слабее, а перед глазами все явственнее всплывало лицо другого человека — Радищева. Лицо ссыльного дворянина, который сидел в уголке гостиной губернатора Тобольска и рассеянно слушал, как губернатор рассказывал о нем гостям. «Наверное, у меня сейчас такое же выражение лица», — подумал Кодаю.

Возвращаясь домой, Кодаю заговорил почему-то о Невидимове, о котором не вспоминал со времен Амчитки.

— Как жаль, что в Охотске не было времени по-настоящему проститься с Невидимовым, — сказал он, обращаясь к Исокити. — Где-то он теперь? До сих пор не могу себе простить, что пришлось так холодно расстаться с ним.

— Невидимой? Уж конечно, он сейчас где-нибудь в Охотске или Якутске, — сказал Исокити, глядя куда-то вдаль.

— Значит, они оба в Сибири, — как бы про себя произнес Кодаю. Он думал о Радищеве и Невидимове.

— Послушай, Исокити! — сказал Кодаю спустя некоторое время. — А ведь мы с тобой, можно считать, в ссылке. Много лет скитались по свету и наконец прибыли к месту ссылки. Так ведь? Значит, о России думать нельзя, нельзя!

Долгие годы, проведенные на чужбине, Кодаю убеждал себя не думать о родине. Теперь родину в его мыслях заменила далекая Россия. И Кодаю решил не думать больше о России.

О последующей жизни Кодаю и Исокити почти ничего не известно. Поэтому и автор данной книги вынужден завершить на этом повествование о десятилетних скитаниях потерпевших кораблекрушение жителей Исэ…

Существование Кодаю и Исокити в Японии в отличие от бурной, полной волнений жизни в России окутано мертвящей тишиной забвения. Кстати говоря, их однажды уже «похоронили». Это было на третий год после того, как судно «Синсё-мару» потерпело кораблекрушение. Все решили, что экипаж погиб. В Сироко был установлен памятник для поминовения погибших, а в Эдо, на буддистском кладбище Кайкоин, — памятный камень в форме парусника.

Вскоре после переезда на плантацию Кодаю женился на совсем молодой женщине — некоторые даже принимали ее за дочь Кодаю. Судя по всему, первая жена Кодаю, как он и предполагал, вышла замуж, забрав с собой ребенка. В некоторых записях отмечается, что к тому времени, когда Кодаю вернулся на родину, его матери, жены и ребенка уже не было в живых, — трудно сказать, насколько достоверны эти сведения.

Кодаю и Исокнти были лишены возможности побывать в своих родных местах, но родственникам не запрещалось навещать их. Правда, для каждого такого посещения требовалось специальное разрешение. Известно, что однажды родственники приезжали к Кодаю и Исокнти и те с гордостью демонстрировали им русские часы, серебряные и медные монеты, бумажники.

Единственно достоверные сведения об Исокнти касаются его поездки в 1798 году в родную деревню на празднование Нового года. В деревне он пробыл месяц. Основываясь на его рассказах, Монах Дзицудзё изхрама Синкайдзи в Вакамацу описал странствования Кодаю. Рукопись называлась «Книга о необыкновенном». Сохранилась ее копия.

В 1797 году у Кодаю родился сын — Дайкокуя Байин. В четырнадцать лет он стал работать в лавке посыльным. Больше всего на свете Байнн любил книги. После кончины Кодаю он покинул плантацию и занялся наукой. Впоследствии имел многочисленных учеников и последователей,

Остаток жизни Кодаю провел словно узник. Умер он пятнадцатого апреля 1829 года семидесяти восьми лет от роду. К тому времени его сыну исполнилось тридцать два года, а Исокити шестьдесят пять лет. Исокити пережил Кодаю на десять лет. Умер он в 1839 году в возрасте семидесяти пяти лет. Исокити похоронили в Эдо на том же кладбище храма Коандзи (район Хонго, Мотомати), что и Кодаю. Могилы их были рядом. По словам человека, побывавшего на этом кладбище в 1929 году, в книге усопших, имевшейся в ту пору в храме, есть соответствующая запись о Кодаю и Исокити, однако могилы их в то время обнаружить уже не удалось.

А теперь несколько слов о Кирилле Лаксмане, который принял столь большое участие в судьбе потерпевших кораблекрушение японцев.

Поездка его сына Адама с миссией в Японию завершилась, по мнению государственных деятелей, успешно. Адам даже был награжден орденом. Однако Кирилл Лаксман относился к этому скептически. Вопрос же о его собственной поездке в Японию оставался нерешенным.

В 1794 году, через год после возвращения Адама в Россию, Кирилл Лаксман поехал в Петербург, где встретился с влиятельными сановниками и предложил им проект отправки в Японию новой миссии. Против проекта решительно выступил богатейший купец Шелехов, утверждая, что это потребует много затрат, а польза будет крайне невелика. Каждая сторона старалась завоевать себе сторонников. Наконец после длительных и горячих споров точка зрения Лаксмана взяла верх. Лаксман получил разрешение отправиться в Японию с Камчатки как частное лицо и незамедлительно приступил к осуществлению своего плана.,

Зимой 1795 года Лаксман выехал и." Петербурга по Сибирскому тракту, однако, не доехав до Тобольска, тяжело заболел и вскоре скончался. В том же году умер и Шелехов.

А какова же дальнейшая судьба Синдзо и Сёдзо? О ней известно чрезвычайно мало. После отъезда Кодаю и Исокити в Японию они, по-видимому, особенно сильно ощущали одиночество. В Иркутске события шли своим чередом. О них отмечалось в «Иркутских летописях», собранных и опубликованных в 1911 году П. И. Пежемским и В. А. Кротовым:

Вот, пожалуй, и все, что произошло в тот 1792 год в Иркутске после отъезда Кодаю и Исокити. Синдзо начал преподавать во вновь открытом мореходном училище японский язык. Не исключено, что на кафедру училища поднимался, опираясь на костыли, и калека Сёдзо. Так они вошли в жизнь города Иркутска, не отмеченной никакими особо выдающимися событиями, разве что пожарами и грозами.

В 1804 году, спустя десять лет после возвращения на родину Кодаю и Исокити, в Японию прибыла миссия Резанова, а вместе с ней японцы с судна «Вакамия-мару» из Сэндая, которые, потерпев кораблекрушение, прожили в Иркутске восемь лет. Резанов прибыл в Нагасаки с намерением установить торговые отношения между Японией и Россией, однако его миссия ничего не добилась, и он вынужден был вернуться в Россию ни с чем. России пришлось ждать еще пятьдесят лет, пока Путятин в 1853 году не открыл наконец тяжелые двери закрытой для внешнего мира Японии.

Оцуки Гэнтаку запечатлел рассказ о жизни в России, который поведали вернувшиеся с миссией Резанова японцы из Сэндая, в двухтомнике «Удивительные рассказы о далеких морях» и «Исследование северных земель». Здесь упоминается, что Синдзо обучал японскому языку шестерых учеников и был более сведущ в русском, нежели в японском, что он всячески помогал потерпевшим кораблекрушение японцам из Сэндая, а когда их отправили в Петербург, поехал вместе с ними и взял на себя все хлопоты. Его первая жена, родив ребенка, умерла, и Синдзо женился вторично на женщине по имени Катерина. Его дружеские отношения с Сёдзо прекратились — об этом говорится в «Исследовании северных земель». Синдзо оставил потомкам труд, на титульном листе которого значилось имя, полученное им при крещении, — Николай Коротыгин: «Автор Иван Миллер, под редакцией натурального японца, чиновника девятого класса Николая Коротыгина». Труд назывался «О Японии и японской торговле, или Новейшие исторические записки о японском архипелаге» и был опубликован после смерти Синдзо, в 1817 году. Иван Миллер служил в то время директором иркутской гимназии. Итак, Синдзо выступил в качестве редактора книги, название которой никак не ассоциируется с человеком, бывшим в Японии простым рыбаком. Его «природная сметливость» и «чрезвычайный талант» способствовали тому, что он сделал немалый вклад в дело изучения японского языка в России. Сёдзо, очевидно, чаще, чем Синдзо, общался в Иркутске с японцами из Сэндая, которые всячески старались облегчить его участь. Умер он в возрасте сорока пяти или сорока шести лет, еще во время их пребывания в Иркутске. Судя по последним исследованиям, Синдзо скончался в 1818 году пятидесяти лет от роду. Жизнь Сёдзо и Синдзо оказалась значительно короче, чем жизнь вернувшихся в Японию Кодаю и Исокити.