"Мальчик по имени КОБА" - читать интересную книгу автора

-Давай кого-нибудь в эту канаву заманим,-как-то сказал Сосо Гоги.

-А зачем?-спросил глупый Гоги.

– А мы жидкого ослиного помета туда нальем,– сказал Сосо.-

-А где мы столько помета найдем,-не унимался недоверчивый Гоги.

-А мы “второго Сосо” попросим,-отвечал Сосо.

Гоги же хорошо было известно,что “вторым Сосо” был Ираклий Иремашвили,который с ними дружил.И чаще его, Гоги, бывал в грязной комнате Сосо.Так часто,что даже Кеке называла его “вторым Сосо”. Отец Иремашвили держал и даже разводил ослов. Чем вызывал ненависть окружающих грузин. Относив-шихся к этим животным с каким-то явным принебрежением.Это все от того,что каждый грузин хочет иметь коня.И каждый грузин в душе наездник. Но во всяком случае кормился таким неприятным путем со всей семьей,хотя и не очень хорошо.Все равно их семья была беднее семьи Гоги. А Гоги очень хотелось,чтобы его семья была беднее семьи Сосо. Потому что тогда бы он мог с таким же наплевательским высокомерием смотреть на всех взрослых людей, которые Сосо не замечали. Надо же. В последнее время Сосо даже совсем не боялся Безо, известного весей округе пьяницы, драчуна и сквернослова. Ну совсем не боялся, ни сколечеко.

На том и порешили. Только Гоги должен был сам сказать об этом предприятии “второму Сосо”. Чтобы как будто эта мысль, обмарать Безо в дерьме, ему самому в голову пришла. Содер-жательная мысль,хорошая. О чем Гоги и поделился со “вторым Сосо”. “Второму Сосо” такой план понравился. И они принялись этот план осуществлять. Взяли большую бочку из-под яблок в саду Гоги. И сначала выкатили ее из сада на дорогу. Затем на небольшой ручной тележке,которую раздобыл “второй Сосо” в старом сарае своего отца,они эту бочку наполнили жидким ослиным дерьмом,которое не всегда и везде,но все же исполь-зовалось в качестве удобрения,а еще лучше при изготовлении горшочков для компоста.

По совету Сосо,который в это время занял сторожевую пози-цию среди ветвей близко растущей яблони, они для начала утрамбовали землю в канаве,набросали туда круглых камней с дороги, мелких веток с яблони и листьев. А только потом стали заполнять ее желто-бело-зеленой жидкостью из бочки,вставив предварительно в собственные ноздри скрученные листья ябло-невого дерева.И чтоже? Им удалось довольно быстро выполнить эту грязную работу,хотя пришлось несколько раз съездить во двор к Иремашвили. Сверху канаву замаскировали очень удачно ветками зелени и присыпали дорожной пылью. Ничего неза-метно!

Присыпали и стали ждать. Вечер клонился к закату.Теплые запахи,созревающих фруктов, стояли округ как туман. Внеисто-рическая жизнь Гори продолжалась. И шесть тысяч жителей смешанного татарско-грузинского населения Гори,молившихся в мечетях и церквах,просиживавших день-деньской в лавках, духа-нах, семинарии с татарским отделением, женской прогимназии и четырехклассном училище даже не подозревали о предстоящем историческом событии. А событие приобретало социальный поворот в своем неумолимом развитии временного клубка .Ведь мир всегда мереется весами суеты.В котором главное часто еще непонятно,что оно главное,а кажется второстепенным и столь незначительным.Что есть просто случайность.Но за неожиданно случившемся событием просматривается закономерность. Закон. Который не есть случай. А есть продуманная версия судьбы.

И когда юные разбойники уже предвкушали как пьяный и злой Безо,появившийся уже совсем рядом, трахнется в канаву с ослиным дерьмом,где,кроме дерьма было еще много всякой не-чести и битого стекла, собранного маленькими хулиганишками, вдруг…из-за поворота на дороге появился горячий конь со светлейшим князем Амилахвари. Светлейший в очередной раз порвал на охоте свои дорогие сапоги. И надо же такому случится. Нежданно,негаданно конь светлейшего падает в канаву с ослиным дерьмом. Храп коня,крик светлейшего. И перед глазами испуган-ных мальчишек появляется весь испачканный пометом светлей-ший князь Амилахвари,который видит перед собой пьяного вдрызг сапожника Виссариона. Что остается делать? Взбешанный Амилахвари начинает что есть силы избивать плеткой взбешенного и пьяного Безе.Но силы неравные. Виссарион пья-ный. Амилахвари трезвый.

Тогда командует Сосо, который правой рукой держится за ветки яблони, а левой, больной, толкает Гоги и “второго Сосо” на землю.Вот уже и Гоги,”второй Сосо” на земле.Светлейший топчет и пинает Безо. Гоги и “второй Сосо” оказываются за спиной светлейшего. Крупные гальки уже в их руках. Они что есть силы кидают камни с спину светлейшего. Попадая ему в шею, спину, голову, сами скрываются в садах соседнего дома, дома Гоги. Светлейший князь Амилахвари,взыв от боли,перепачканный ослиным навозом и мочей что есть силы вскакивает на коня и мчится за убегающими подростками. Но где там! Их и след простыл.

А Сосо тихо сидит на яблоне. Его не видно. Не слышно. Он довольный сопит и щурится. Так что веко его правого глаза,ско-шенное к носу,заставляет думать,что он даже смеется.Ну не смеется,усмехается.”Это был удивительный день!”-думает Сосо. Он даже не замечает,что Безо неподвижно лежит у дороги.И даже не стонет.”Очухается,”-думает Сосо. Тихонько спускаетс с дерева. И направляется к себе домой.

Он даже не знает и знать не хочет, что Гоги и “второй Со-со”,считая себя героями, проболтались старшим об этом собы-тии, разумеется не упомянув о роли Сосо в таком геройском поступке. И поплатились за это. Были выдраны по первому классу.

А Безо? Безо просто умер. И никто,ну совсем никто не счи-тал,что это от побоев. А просто упился пьяница-сапожник.Да и все. О Безо плакала только одна Кеке.

Она плакала и молилась,молилась и плакала.Понимала ли она, что Безо при жизни изгонял из сердца Сосо любовь к богу и людям. Сеял отвращение к собственному отцу. Выжигал в его душе угрюмость,замкнутость,настороженность,подозрительность.

Дух ребенка уже в эти годы малолетнего странствования по белу свету отказывался от царствия небесного, кристаллизуя в себе те качества взрослого человека,которые порождаются жут-кими обстоятельствами казармы, острога и цепей рабства. Теплая свеча искренней любви и сочувствия,так необходимые душе и возрастающему духу юности,не освещают его сознания.Жуткое состояние одиночества порождает мстительные замыслы, жаж-дущие первенства во всем не путем честного и справделивого соревнования,а путем холодных интриг и умозрительных расче-тов. И по всей предстоящей жизни такой изломанной душе и исковерканному духу предстоит преодолевать мнительность и может быть манию преследования.

Но Кеке приходилось браться за дело,а не витать в облаках ежедневных молитв. Она уже привыкла,что ноша содержания семьи и квартирной платы двойным бременем ложилась на нее.Она уже понимала,что только она еще пока сможет найти правильный путь для своего родного Сосо.Вино привело Безо к смерти. Но ведь никакой другой народ в мире,наверное,не пьет столько вина,сколько грузин выпивает за свою жизнь.И ничего.Пьяницами не становятся.Только водка,успешно конку-рирующая с вином,прокладывает рельсы к неприятному концу…

В мечтах Кеке видила Сосо священником. Он не мог стать чиновником. Для такого высокого обучения у нее не было денег.

Стать священником, значит вырваться из среды нещеты и бесправия. А ему уже одиннадцать лет. Пора подумать и об образовании. Но его русский оставлял желать лучшего.А сама Кеке вообще не говорила по-русски. Древний язык грузинов плохо приспосабливался к гибкости и пластичности русского языка, оставляя в русском произношении особые гортанные звуки, столь красивые в древних языках, как, например, фарси.

В будущем при назначении на церковную должность сына все равно потребовалось бы разрешение губернатора. Поэтому Кеке обратилась к светлейшему князю Амилахвари посодействовать ей в устройстве сына в первую ступень образования – поступление в духовное училище в Гори, по окончании которого сын мог бы его продолжить уже в тифлисской семинарии.

В одно из своих очередных посещений,смысл которых для Сосо оставался скрытым, Амилахвари подошел к Сосо. Вни-мательно посмотрел на него так, как смотрят на впервые уви-денную, но забавную вещицу.

-Ты хочешь учиться?-спросил он.

-Ты будешь учиться?-повторил он,краем плетки приподнимая подбородок мальчика так,что сыромятные ремни плетки впились в упругую кожу ребенка и делали ему и больно,и неприятно.

Правое веко глаза Сосо уткнулось в переносицу.А левый карий глаз внимательно и немигаще смотрел прямо в лицо свет-лейшего.

-Я буду учиться,-ответил он,слегка срывающимся,но твердым голосом.

-Ты будешь учиться хорошо?!-полуутвердительно,полувопро-сительно, полугрожающе допытывался Амилахвари, с каким-то злорадством пристально вглядываясь в лицо ребенка. Лицо Ами-лахвари было красным,словно его охватил жар.Его полуголая грудь вздымалсь и на ней были отчетливо видны следы красной сыпи. Он почти дышал в лицо ребенка.

-Я буду учиться хорошо,-автоматически повторил Сосо.На этот раз совсем холодно,твердо и безразлично,глядя в поро-дистую физиономию,противного ему с давних пор светлейшего, посетившего его мать даже после смерти Безо.

Но не сразу ему не пришлось поступать в духовную школу. После посещения Амилахвари,недели через две,у него поднялась температура,начался сильный озноб,появились боли в пояснице и особенно в крестце. Головная боль,головокружение и рвота не затихали ни днем,ни ночью. А с четвертого дня болезни на поверхности кожи появилась сыпь,имеющая в центре вдавление. Обильное высыпание покрыло лицо и кисти рук,слизистые облочки мягкого неба,глотки и десен,появилась охриплость голоса,кашель и слюнотечение.

Через неделю сыпь нагноилась, Сосо впадал в полубессозна-тельное состояние. Здесь впервые он почувствовал такое безыс-ходное чувство беспредельной ненависти ко всем! И к уже умершему Безо. И светлейшему князю. И к Гоги, и “второму Сосо”. И даже Кеке, молившейся тут же о его выздоровлении.

Растянутые изнутри, высыпания кожи и слизистой оболочки легко лопались, выпуская гной, стекавший наружу на кожу и белье. Истечение гноя на поверхность кожи вызывало резкий зуд. Сосо уже не мог есть. Кеке не находила себе место. Рвала волосы,кричала,выла.Молилась по ночам.И все время они с Сосо были одни. Окружающие боялись появляться. Это была оспа. Цвет белков глаз Сосо изменяется с этих пор и и навсегда принимает несколько синеватый оттенок.

Через две недели Бог услышал молитвы Кеке. Уже утром на третью неделю Сосо почувствовал себя лучше. Температура спала. И только рябины сохранятся у него на всю жизнь. Да синеватые белки глаз.

– Слава Богу! – молилась Кеке,-что это была не черная оспа!

И долго еще люди из округи стороной обходили несчастный дом Безо. Настороженно шептали что-то друг другу. Огля-дывались. Не слышит ли их разговоры нечистая сила,которая,как всем известно, тихо и негласно ходит по пятам нашей тени.

А что светлейший князь Амилахвари? А он исчез. Раст-ворился в теплом воздухе Гори и Тифлиса. Поговаривали,что умер от какой-то страшной болезни чуть ли даже не в Москве. Ну. Для богатых это не удивительно. Они могут позволить себе многое. Но что удивительно! Так это то,что Сосо по осени приняли в духовное училище Гори.

Сосо должен был учиться,учиться и учиться. Учиться для того,чтобы заслужить благосклонное отношение к себе началь-ства. А именно это-”благосклонное отношение” и было ему противно. Более чем противно. Пока он чувствовал удивление перед этими людьми в черных одеждах,издающих неповторимый запах склада, мышей, пота и нечесаных волос. Между ними шла непрестанная и тайная вражда национально-религиозного харак-тера. С одной стороны, эти строгие бородатые люди боролись за независимость грузинской церкви. И вышибали грузинский язык из своих учеников, заставляя их говорить по-русски. Изменяя грузинское миропонимание жизни. Священники русской нацио-нальности,которых было большинство,строго бдили выполнение постановлений петербургского Синода, от которых зависило их собственное благополучие.Писали кляузы на своих грузинских собратьев по вере и исполнению катехизиса. Ведь церковная должность освобождала от воинской повинности и личных податей. За нее держались потому, что,кроме молитв,выполнения часов и кляуз,ничего не умели делать.А при исправном ис-полнении своих обязанностей получали и жалование,и стол.И что было не менее важно,они получали,хотя маленькую,но власть, власть, распространяющуюся на души юношей из бедных се-мейств, получающих образование в духовной школе.

Но все это одиннадцатилетний Сосо с холщевой сумкой под мышкой еще не очень ясно себе представлял. Когда по осени начал ходить в духовную школу. Он видел как величественно, гордо и независимо вышагивали учителя и инспектор духовной школы, переходя из одного класса в другой, из одного помещения в следующее. Это удивительная важность, надменность, с которой они несли свои рясы, головы и плечи были для Сосо венцом честолюбия. Только ему хотелось как раз обратного.

Чтобы не они были важными, грозными и независимыми. Чтобы не ему приходилось им кланяться. Чтобы это не он стоял по стойке “смирно” перед их пустыми взглядами, устремленными поверх его головы. А как раз наоборот. И это “наоборот” ему казалось таким естественным и для него понятным,что вот столило только зажмурить глаза, перенестись в какое-то неиз-веданное время. И это “наоборот” уже просто так и наступит. Он даже как-то пробывал зажмуривать глаза. Но “наоборот” не приходило. А перед глазами были только какие-то синие круги. Они, эти круги расходились, затем выпучивались как глаза кота в темноте. А затем так же неожиданно собирались в одну точку.

-Джугашвили! Что вы здесь попусту отираетесь со своей холщевой сумкой под мышкой.Зайдите ко мне.

Это был голос инспектора Бутырского. Грозы всех учеников духовной школы. Которого боялись и которого ненавидили не только учащиеся,но и учащие. У Бутыркого было много согля-датаев,которые, и это было даже заметно по их поведению, обычно сторожили своего наставника при появлении его из туалетной комнаты. Куда инспектор Бутырский постоянно заскакивал. Возможно это было связано с непорядками в его мочевой системе. А возможно и с другими не менее важными обстоятельствами. Бог его знает. Но тем не менее наушники сторожили своего патрона у этого ответственного места и по одиночке заскакивали к нему в кабинет. В котором как говаривали сведущие люди помимо картин,изображавших Госу-даря и членов петербургского Синода, были новые резные кресла и широкий стол под зеленым сукном.

Сосо с удивлением вытаращил глаза на своего начальника. Поскольку как раз находился на довольно значительном рассто-янии от места, где был расположен туалет преподавателей.

Но его долговязая, жилистая фигура и даже все его лицо с враз покрасневшими рябинами, несколько напряженное от такого неожиданного предложения выражали готовность следовать за инспектором.

-Джугашвили! Встаньте так, ближе к окну. Чтобы я мог вас получше разглядеть. У меня возникла первая необходимость по-беседовать с вами.

-Вы надежный человек.

-Конечно,-отвечал Сосо,прямо глядя в глаза начальнику.

-Вот и хорошо. Вот и хорошо,-несколько раз повторил Бу-тырский.

-Вы ведь уже полгода учитесь в нашей школе?

-Около того.

-С вами хорошо обращаются? Вас не обижают?

-Меня никто и никогда не может обидеть.

-Вот как. Это почему? Вы такой сильный?

-Грузина нельзя обидеть. Он гордый.

-Скажите, Иосиф? Это ведь ваше православное имя?

-Да,-господин инспектор.

-Мне говорили, что с вами плохо обращались в семье? Вас били. Отец много пил. Бил вас и мать.

-Никак нет, господин инспектор! Это неправда.

-Что вы говорите? А вот ваши друзья в этом кабинете гово-рили совсем другое?

-Значит это были плохие друзья. Нет. Мои родители простые люди. Но они совсем неплохо обращаются со мной. Вот ,отец, только недавно умер.

-Скажите,Джугашвили,вам нетрудно говорить на русском языке! Ведь вы только недавно стали изучать русский язык?

-Я прилежно учусь.Я стараюсь,господин инспектор.Я ста-раюсь читать все книги на русском языке.Мне нравится русский язык. Я говорю только по-русски с русским ребятами в нашем духовном училище. Между собой мы взяли за правило чаще говорить по-русски и с теми,кто только учится говорить на этом трудном языке.

-Ты считаешь русский язык трудным?-спросил,прикрыв левый глаз правой рукой,инспектор Бутырский.

-Конечно, господин инспектор. Мы ведь изучаем не только русский, но церковно-славянский, как вы знаете, латынь и гре-ческий. Труднее всего русский. Но я с ним справляюсь потому, что мы поем…..

-Да. Я слышал,что у тебя хороший голос, слух, память. Ты хорошо занимаешься. Тебе легко даются языки. Но ты говоришь с сильным акцентом. Это нехорошо. Следует больше трениро-ваться в произношении слов. И слушать как эти слова произ-носят другие.

Ведь акцент. Это неплохое знание иностранного языка. Это результат того,что ты слушаешь только самого себя. Но других ты не слышишь. Если ты не будешь тренировать себя в этом. Слушать других… То ты не избавишься от акцента. Мы платим тебе стипендию.Ты это ценишь?

-Конечно!-господин инспектор.

– А мне, кажется, не очень. Потому что, если бы ты по настоящему ценил ту милость,которую оказывает тебе Государь, взяв на бесплатное обучение в наше духовное училище, то ты бы должен всей душой, всеми помыслами стремиться помогать процветанию училища. А процветание– это и хорошая учеба. А у нас не все учатся хорошо. А те, кто учатся плохо. Значит отвле-каются. А если они отвлекаются, то занимаются постороннеми делами. А посторонние дела Богу и Государю не удобны. И таких учеников следует выявлять. И об этом должен знать инспектор. То-есть,– я! Ты это понимаешь? Ты, понимаешь о чем я говорю!?

-Конечно, господин, инспектор. Я понимаю. Я буду стараться заниматься вместе с такими учениками и помогать им усвоить уроки.

-Этого мало. Если такие ученики вздумают заниматься чем-то посторонним или читать какие-то неустановленные программой училища книги, то ты должен докладывать мне о таких уче-никах!

-Но я таких учеников никогда не встречал. Все,с кем я дружу, выполняют все указания преподавателей. Стараются учиться. А если и учатся плохо, то потому, что им трудно дается русский язык,-сказал твердо Сосо и с саркастической улыбкой посмотрел в лицо своего начальника даже не вызывающе, а просто твердо. И даже угрюмо.

-Хорошо Джугашвили. Вы можете идти. Но помните. Что ваши успехи зависят не только от вас и ваших учителей. Но и от меня. Инспектора духовной школы. Видимо, вы еще плохо меня знаете. Но вы скоро меня узнаете. Вы знате меня сейчас с хорошей стороны. Но вы можете узнать меня и с плохой. Не забывайте об этом. Ведь вашим начальником являюсь я!

Сосо никому ничего не сказал.И не стал доглядывать и докладовать инспектору о поведении своих товарищей.Он вел себя так,словно бы и ничего не случилось. И в то же время он знал,что Елисабедашвили, Копанадзе знали о песещении им кабинета инспектора Бутырского. И даже догадывались о содер-жании их беседы. Но ни сам Сосо и его новые однокашники на эту тему как будто бы и не разговаривали.Только один раз, как бы мимоходом, Елисабедашвили сказал Сосо:

-А Капанадзе опять караулил у туалета.

“Это могло означать только одно,”-подумал Сосо.-”Или Капанадзе наушничает Бутырскому. Или сам Елисабедашвили это делает.” Он хмуро посмотрел в лицо Елисабедашвили и попросту предложил:

-Ты же поешь в хоре. После литургии и поговорим.

-Ты же знаешь. Мы обязаны быть.

-Так приходи непременно,-уже настойчиво сказал Сосо.

В училище поощрялось песнопение.И не только религиозное, но и светское. Пели и русские, но преимущественно грузинские песни. Сосо любил петь. У него был звонкий, приятный голос. И хороший слух. Пение не сопровождалось никаким музыкальным сопровождением.

А Сосо тем временем отвел во дворе в сторону “второго Со-со”, который учился теперь также с ним в одном классе и сказал ему:

– Надо бы потренироваться в пении…

-А мы что?-ответил “второй Сосо” –Как будто бы и не бы-ваем на спевках? Ты по моему свое “Сулико” непрерывно мур-лычишь.

-Мырлыкать одно дело,-еле слышно причмокивая губами и скашивая веко правого глаза к переносице,-отвечал другу Сосо.

-А вот если, например, ты начнешь мурлыкать и петь по-кошачьи, а все остальные подхватят. То и получится забавный кошачий концерт. Только это начальству может не понравиться.

-Точно,-отвечал “второй Сосо”.– А вот на спевке после обеда будет присутствовать инспектор Бутырский. Ему бы такой концерт исполнить.

-Ну ему-то уж, точно, не понравится,-как бы между прочим объявил Сосо. –Вот разве ты голосом Елисабедашвили будешь петь. Ведь ты да Гогохия умеете подражать голосам в пении. У вас подражание здорово получается.

-Да, уж, это мы умеем, это мы можем!– одобрительно заявил “второй Сосо”, прислоняясь спиной к дереву и с улыбкой глядя на долговязого Сосо,который растянулся на траве перед ним.

-Ты за кота,а он за кошку партию исполнит. У Капанадзе такой писклявый кошачий голос. А у тебя как у кота-бас,-нас-мешливо сказал Сосо,почесывая сначала нос,а потом под но-сом.Шибко сильно чесалось.

-А вон Гоги топает к нам! Топ-топ-топ…-констатировал “второй Сосо”.

-Гоги,-продолжал он,обращаясь к Гогохия,который как всегда готов был на всякие проказы. И уже знал, если в одиночку Сосо и “второй Сосо” меж собой разговаривают,то быть какому либо забавному происшествию или просто смешной заморочке.

-Вот, Гоги, “второй Сосо” желает поделиться с тобой секрет-ным планом,-объявил важно Сосо, молотя по воздуху правой рукой.

-Точно?-переспросил ничему не научившийся Гоги.

-Точно!-отвечал “второй Сосо”.-Ты ведь сможешь подражать голосу Капанадзе?

-Фу! Нет ничего проще! Он такой писклявый.Ну как у кош-ки.

-Вот и отлично. После обеда на вечерней спевке, когда Бу-тырский появится, стой выше Капанадзе и его голосом затягивай “кошачий концерт”. А я буду подражать Елисабедашвили. Пар-тию кота исполню. Сосо? А где будешь ты?

-А я не под столом буду! Я в самом центре между Елисабе-дашвили и Копанадзе стоять буду. Как всегда! И как только “Великую Ектинию” начнем,то я их щипать буду,чтобы все вни-мание их на меня было обращено.

И ни минуточки они не имели возможности наверх пос-мотреть.Кто там их голосами поет вскую ерунду. И паузу голо-сом делать.То петь,то нет.Но рот разевать.

-А Бутырскому это понравится?-спросил умный Гоги. Кото-рый несколько туго всегда соображал.

-Несомненно,-ответил Сосо. Он так хочет услышить пение своих лучших учеников: Елисабедашвили и Копанадза.Кто из них только ближе к нему? Вот в чем вопрос…..

И друзья довольные своими планами на вечер заспешили в столовую,поскольку уже звонили к обеду.

Трапезная-хмурое помещение с длинными рядами столов и скамеек и возвышением,на котором обычно один из дежурных учеников училища читал молитвослов,начинавшийся обычно: “Отче Наш..” .

Металлические глубокие тарелки, деревянные ложки стояли около каждого ученика. На несколько человек –большая тарель с ломтями серого хлеба. Дежурные юноши разносили постный суп в больших котлах,из которых старший зачерпывал глубокой поварежкой содержимое котла и выливал в тарелку. Другая пар-тия дежурных почти одновременно накладывала в плоские деревянные тарели каждому ученику по куску рыбы и пшенной каши с конопляным маслом.

Чувствовалось присутствие молодых, не очень сильных, пот-ных и не всегда чистых мужских тел. Легкий кисловатый запах исходил от вспотевших ног некоторых учащихся.Но обстановка бьющего через край веселого задора не могла быть скрыта пост-ным обедом, унылостью обстановки, занудным голосом чтеца, однообразностью убогого форменного одеяния учащихся и под-черкнутой строгостью физиономий наставников, словно прогло-тивших аршин в своей удивительно законченной вредности.

До чего же медленно и тоскливо потянулось время! И все это не смотря на то,что обед-то,как выяснялось,был особенный.Так как помимом всего уже поданного ученикам на этот раз пола-галась еще и порция необычного в этих местах блюда-русской разварной репы. Учеников приучали к русскому общежитию. И в последнее время на попечительском совете даже вынесли специальное постановление:”Поощрять вкушение русской пра-вославной пищи!”

Правда может быть это делалось и вовсе не с целью приб-лизить вкусы грузинской учащейся молодежи к вкусам русской кухни. А просто так. Из экономии и рационального предпо-ложения, что молодые желудки этих грузин переварят всякую, даже необычную русскую кухню. Все может быть. И это правда.

И вот на Великой Вечерне,когда всем ученикам положено быть в храме.А хору вторить диакону на славословие Господу, случилось страшное. А о чем подумать-то было нельзя. А слу-чилось. Это как челнок по реке. Казалось,плывет сам по себе. Плывет как миленький. Никого в нем нет. А некто, может быть сам черт, возьмет да этот челнок закрутит, завертит, вдруг, на самой середине. Аж страшно подумать, что ты в этом челноке находишься. А не дай Бог,если по реке еще бревна плывут. Пока плывут как и сам челнок плывет. И все хорошо. А если челнок закрутило, завертело. А бревна продолжают плыть вперед да вперед. Что тогда? Тогда совсем плохо. Бревна начинают бить челнок то с переди, то сзади, то в бока. И перевернуться ему как дважды два. И полумать страшно,что в таком челноке люди си-дят. Это они свою судьбу к смерти готовят. И кто из такого чел-нока выпрыгнет, то тот первый смерть и примет. А если ,вдруг, кормчий в челноке объявится, то здесь у всех какой ни на есть шанс появляется живими до берега добраться. А ведь и так бывает, что в такую ситуацию заранее сам кормщик своих пас-сажиров ставит,чтобы испытать их.Не испугаются ли эти люди.А если не испугаются,то с ними можно и дальше в походы ходить. Если же испугаются и даже кое-кто погибнет. Туда им и дорога.

-Джугашвили?! Почему вы не пели в хоре сегодня?

-Я пел, господин инспектор, только на пол-тона ниже,чем обычно.

-Я не слышал вашего пения! Но отчетливо слышал кошачий концерт!

-Мне было страшно!

-Чего,чего страшно?

-Божьего гнева! Потому что я тоже слышал эти кошачьи голоса.

-Божьего гнева! Это справедливо. И если Господь попускает такое поведение своих чад, то только для того, чтобы показать свою милость к падшим и всю черноту душ, содеявших такой грех. Зачем вы щипали Елисабедашвили? Он говорит,что вы его щипали…Так Капанадзе?

– Нет! Меня Джугашвили не щипал!

Сосо, которому после этого допроса уже становилось ясно, что Елисабедашвили оговорил нарочно Капанадзе,а сам Елиса-бедашвили и есть тайный соглядатай инспектора среди учеников, с чистой совестью ответил:

-Господин инспектор! Я виноват. Я действительно ущипнул Елисабедашвили. Когда услышал кошачий концерт. Мне пока-залось,что я слышу будто этим голосом верещит Елисабедаш-вили. А ведь читали Великую Ектинию! Это не достойно учени-ка духовной школы.

-А кошачьего голоса Капанадзе ты не слышал?-не унимался Бутырский.

-Нет!– твердо отвечал допрашиваемый.-Я должен был пони-зить тон голоса, потому что пел сам, ущипнуть Елисабедашвили, чтобы он прервал свое безобразие и тогда бы я услышал голос Капанадзе. Но в это время, господин инспектор, вы прервали совершение богослужения! И я совсем замолчал.

-Вы все будете наказаны,-заключил Бутырский.– Вы, Елиса-бедашвили,отправляейтесь в карцер.Я распоряжусь,чтобы вам приготовили место,-с полуулыбкой объявил инспектор.-Вы, Джу-гашвили, будете читать в трапезной Евангелие каждый обед че-тыре недели к ряду.– А вы,Капанадзе,марш мыть лестницы училища. Да мойте чище. Я сам буду принимать вашу работу!

После этих слов инспектора вся троица, удаляясь, уже чувст-вовала, что гроза пронеслась. Наказывать своего тайного науш-ника инспектор вовсе не желал и под видом карцера отпускал его на побывку домой. Мыть же лестницы училища и читать Евангелие за обедом конечно же считалось среди учеников прямым и тяжелым наказанием. Но не настолько тяжелым как могло бы быть, если бы точно были установлены виновники столь явного кощунства как кошачий концерт во время чтения Великой Ектении.

Когда Джугашвили и Капанадзе уже покинули кабинет Бутырского, а Елисабедашвили “попросили задержаться” у ин-спектора “еще на минуточку”,когда среди участников хора спало напряжение неводомого наказания “за совершенный ужасный проступок”, и когда уже все ученики училища перешли к следующему делу-подготовке к занятиям на следующий день, под тем самым деревом, где “планировалась операция кошачий концерт” собрались уже не трое,четверо учеников. Джугашвили с Капанадзе, да Гоги со “вторым Сосо”.

Тперь можно было уже точно сказать,что их, единомыш-ленников Сосо не трое, а четверо. И Сосо среди них старший начальник. Но они этого еще не понимали. Но как-то чувствовали его превосходство. Особенно после того, как Сосо ни на кого из них не глядя, а глядя куда-то в сторону деревенской церкви сказал и сказал твердо:

-Нас обманывают. Бога не существует….

– Сосо! Что задумался?-спрашивает Гоги.

А Сосо и в ус не дует.Неслышит да и только. Или делает вид, что не слышит. Все же странный этот Сосо. То говорит,что зас-лушаешься. Ну,не то,что заслушаешься. А просто интересно. Он много читает, хорошо учится,старается. А Гоги не старается. Ло-ботрясничает. И “второй Сосо” да и Копанадзе тоже. Тоже часто дурачатся. А Сосо нет. Уж как замолчит…. Слова не вытянешь.

-Сосо! А Сосо? Ты язык проглотил, глядя на листву де-ревьев. Что ты там увидал?

– А пойдемте-ка лягушек давить!-вдруг предлагает Сосо.

– Почему же лягушек?-вытаращив на Сосо глаза,спрашивает в изумлении Капанадзе.

-Да,-вторит ему “второй Сосо”.-Чем они тебе помешали?

-Они такие же вредные как наши учителя,как Бутырский,-говорит Сосо и дергает себя за мочку уха.

-Да здесь рядом.Я как-то без вас смотрел…Лесные лягушки. Сначала квакают, а потом строем идут. Ну как люди. Кто их заставляет так ходить? какой-то начальник у них что ли есть? Или как?

Сосо встает.А мальчишки более подзадориваемые странным предложением Сосо,нехотя поднимаются с места.

-А это дело серьезное,капитальное!-вдруг,неожиданно заяв-ляет Сосо. Это как целым государством управлять. Не каждый сможет. А лягушек бить. Они же вредные. Почему вредные? Да потому что они-лягушки. Квакают. Пользы от них не видно. Какая от лягушек польза. Вот ты,Капанадзе,скажи!

– А я почем знаю!-говорит неповоротливый Капанадзе.

-А ты как думаешь?-обращается Сосо к Гоги.

-Блох,пауков всяких там едят,-неуверенно отвечает глупый Гоги.

-А я думаю-,заявляет “второй Сосо” нечего размышлять.-Раз Сосо говорит,то надо и делать.

-Правильно думаешь,-отвечает Сосо.-Это правильный ответ.

Во-первых,я уже подумал за вас.А,во-вторых,что здесь думать. Лягушки зеленые и серые,скользкие и противные. Их много. Они не такие красивые как деревья, как лес, как вода. И прямого толку от них я не вижу. Ну и что что насекомых жрут. Насекомые тоже кого-нибудь пожирают. А вот,главное это то,что они мне не нравятся. И это я знаю. А вам они тоже не нра-вятся,но вы этого еще не знаете. Это я вам расска-зываю,чтобы вы это знали. Сначала вы узнаете.Услышите. Потом поймете.И тогда уже сделаете. Непременно сделаете,если вы усвоите, что это правильно. Главное понять и встать на точку зрения того,кто правильно понял.

-Как думаешь,Гоги?-прищурив глаз,Сосо смотрит полувоп-росительно на Гоги.

На этот раз Гоги уже думет правильно. Он соглашается с Со-со.”Какой умный Сосо.Он много читает,-думает Гоги. И вслух произносит:

-А давайте возьмем еще и палки,-чтобы удобнее бить было этих самых лягушек.

-Палки-это хорошо,-покровительственно говорит Сосо.-А лучше всего их топтать.Я буду топтать.А белоручка Гоги будет бить их палками.Чтобы руки не замарать.

-Да,он у на чистюля,– отвечает “второй Сосо”.

-Ну зачем же топтать или палками,-неожиданно не сог-лашается Капанадзе.-Можно просто взять деревянный щит-вон стоит около дерева и сбросить всех их к чертовой матери прямо в пропасть.Ну как в шахту. Вот и все. И просто и чисто. И труда лишнего не надо.

Тем не менее все разворачиваются и идут к тому месту,где Сосо видел скопление лягушек. Бедные животные облюбовали недалеко прохладное местечко. Им тепло. И пищи,и листвы,и мелких букашек вдосталь. Они,конечно,не знают,что час их про-бил и спасения им больше нет. Вот шуршит придорожная листва,и четверо мальчишек,круша все на своем пути начинают избиение ничего не подозревавших хладнокровных существ.

Один их топчет, другой ковыряет палками,третий,воору-жившись деревянным щитом,сбрасывает в мелкое ущелье.Работа идет споро. Только сам Сосо и не топчет.Это “второй Сосо” топ-чет. А Сосо наблюдает. Он стоит в стороне. И в глазах его хо-лодная радость. Сосо любит природу. Сосо не любит животных. Сосо всегда скромный, хороший, чуткий товарищ.

-Сосо! Ты же хотел топтать этих зеленых чудищ!-орет в исступлении “ второй Сосо”.

-Но ты прекрасно вместо меня справляешься,-отвечает скромно Сосо.-Ты очень хорошо орудуешь.Ты молодец.

– И Гоги оказывается молодец!– с удовольствием говорит Сосо. –Посмотри как ловко он действует палкой. Как настоящий лесной разбойник, убивающий своих врагов. врагам никакого спасения,правда Капанадзе?

-А что?– отвечает Капанадзе,орудуя своим щитом.

-А то,-спокойно разъясняет Сосо.-Ты сбрасываешь своих врагов в пропасть,но твердо не знаешь,может быть кто-то из них и в живых останется. И ночью к тебе за шиворот залезет. И холодно и пролтивно тебе будет от этого. Ты об этом подумал. Нет. Об этом ты не думал. А все может быть. Если враг не сда-ется, его уничтожают. Вот если бы твоя пропасть шахтой была без выхода,ну таким глубоким колодцем,тогда другое дело.А так … только будущим врагам помогаешь быстрее расплодиться.

-Но мне противно топтать их как “второй Сосо” или зака-лывать и убивать их как это делает Гоги,-пыхтя и отдуваясь от напряженной работы,так как деревянный щит и тяжелый и неу-добный, и работа у Капанадзе тяжелее,чем у других,-отвечает без тени смущения Капанадзе.

-А это плохо потому,что ты неправильно представляешь себе свою задачу,-отвечает Сосо.

-У тебя еще мягкое сердце и в тебе еще многой этой,как ее, жалости,-говорит Сосо и тихо смеется.

Время странным образом не чувствовалось Сосо. Он просто жил. Он просто читал, много читал,учился в успевшей надоесть ему духовной школе. И медленно,очень медленно русский язык с его интимной лексикой, выражениями двусмысленности,пере-дающими чувства и настроения говорящего и даже молчащего,а только улыбающегося человека проникали в него своими неведомыми путями. Эти удивительные падежи,привязывающие слова друг к другу словно сыромятными ремнями сначала сковывали его неповоротливый язык. Но размягчение проис-ходило от гласных,которые можно было петь. Петь целыми предложениями. А у него был хороший слух и он любил петь. Труднее давались общие понятия. Такие существительные были самыми вредными. Они были своего рода религией. А религия это плохо. Это много непонятного. Так для себя решил он. А решив,он уже никогда не менял мнение. И шел дальше. То-есть не сам шел дальше. А мысли краткие,но навязчивые вели его куда-то,а мысли его были правильными. Так он считал.

Поэтому он избегал “вредных существительных” в своей речи. И речь его становилась все более понятной всем,кто был еще только обучен грамоте. Этим он особенно гордился. Речь, русская речь должна быть простой и всем понятной и доступной. Это вызывает наглядность чувств. Дерево – оно и есть дерево. Зелень – она и есть зелень. Зеленая листва деревье может трепетать. Это он понимал,это он чувствовал,это он переживал. Но понять,что такое “задумчивая зелень деревьев”,выражение которое он встретил в одной из книг,казалось ему просто заумью. И поэтому это была не просто заумь,а вредная заумь.Не просто глупость,а словесная дурь. Такую дурь,например о душе, можно услышать и в духовном училище. Где у него были только отличные оценки. Даже хороших не было. Так он во всем успевал. И учителя нахвалиться не могли на него. Такого прилежного ученика. Который и русский язык учил очень прилежно.

Но как говорил преподаватель русского языка,указывая на него своим коротким указательным пальцемь с почерневшим от грязи ногтем: “Сосо чужд интимности русского языка. И поэтому для него русский язык навсегда останется полуиностранным,т.е. приблизительным. Но ведь в конце концов, Сосо же не быть дипломатом. Хорошо, если дотянет до богословского курса семинарии.А нет,так пусть идет дьячить”.

Сам учитель русского языка был беспропудный пьяница и забулдыга, имевший в высохшей голове, похожей на продранный от частого употребления сапог, тем не менее университетский курс русской словесности.И так низко скатившейся по общест-венной лестнице, которая не жаловала, подающих надежды юно-шей России. В бытность свою он запутался в личных делах и даже был наказуем за вольнодумство. И в конце концов оказался в Горийском духовном училище. Господи! Сколько таких забу-лдыг даже и их приличных семей украшало своим присут-ствием учебные заведения империи!

Сосо учился у них. Но насмешливый и дерзкий взгляд его становился жестким и тяжелым. Он уже понимал.Толку вот от таких разночинцев-интеллигентов не будет никогда. У них можно учиться. Но нельзя им верить. Они знают.Но имеют много мыслей. А много мыслей для таких людей плохо. Они всегда будут докапываться и подкапываться. Словом,будут мешать.А дела делать не будут. Нет, конечно, будут. Но с ними трудно. А это плохо. А нужно,чтобы было хорошо и правильно. А правильно. А как правильно. Вот это-то пока знает только он. Это внутренне упорство,временами его одолевавшее,на сам-то деле было внутриродовым. Оно возникало где-то изнутри него. Оно было осетино-грузинским началом,которое восходило к его пращурам. И требовало от него выживания. И не просто выживания. А занятия места и положения.

Для Кеке все было по-грузински очень просто. Она мечтала увидеть своего единственного сына Сосо в рясе. Это было ее заветной мечтой. Это было ее недостижимой мечтой. Ведь они были так бедны. И полторы тысячи рублей в год были для нее несметным состоянием. А инспектор духовной семинарии в Тифлисе, как говорили знающие люди, получал еще больше. И бесплатный стол,жилье… Все это Кеке представлялось в белом и даже не розовом цвете. Она молилась. И в молитвах призывала Господа простить ей и Сосо все их “прегрешения вольные и невольные”. И когда стирала белье в чужих людях,она все время творила молитву внутри себя,произнося лишь сердцем: ”Поми-луй,Господи..”. Эти простые слова утешали ее в конце дня и она,накормив сына простой едой,если он бывал отпущен из школы домой,укладывалась на чолопи с полным сознанием исполненного долга.

Для Сосо же все уже было непросто. Нет, конечно, просто. Если “просто” было фактом, правдой жизни. А не бреднями души. И он хотел размышлять. Он хотел подражать мыслям великих. А великим для него был только олин грузинский поэт, философ и монах, умерший в Палестине. Это Шота Руставели. Он преклонялся перед ним. Шота отказался даже от личного счастья. Он был правдолюбец. Сосо подражал Руставели. И писал,иногда,втайне от других стихи,наполненные грустью и простотой мысли. Руставели был прав. Мысли Руставели не вы-ходили за пределы простого,пределы правды-фактов жизни.

-Господь простит,-была его обычная фраза.

-Кого Господь любит, того и наказует, – добавлял он любезно.

И методично и садистски наказывал семинариста, обладая недюженной силой и громадной властью в стенах семинарии.

Бутырский по сравнению с ним был разве что ангел, спус-тившийся с небес для проповеди слова Господня среди учащихся тифлисской семинарии.

В семинарских комнатах было душно, когда на улицах города было прохладно. В семинарских комнатах была настоящая под-вальная холодина, когда на улицах пели птицы, дул ветерок и стояло сияние земного цветения, способного растопить алкание и злобу.

Прежде всего семинаристы делились по кастовости на мест-ных, тифлисских, и прочий сброд, появившийся из других городов Грузии, где были духовные училища. Местные смотрели презрительно на прочий сброд. А “сброд” отвечал местным тем же, добавляя к своей ненависти еще и крепкие русские выра-жения, которые без особого труда усваиваются всеми почему-то иноязычным, не русским населением.

Удивителен русский язык.”Он и всесильный, и могучий ,и прекрасный”,он являет твердость и ласковость всех языков:от итальянского,французского до немецкого, но он обладает такой мощью лексики от “матери” и от “отца”, которой не обладает никакой другой язык в мире. Эта удивительно душистая помесь существительных,прилагательных и глаголов вместе,то-есть пред-метов,их качеств и действий в одном лице есть язык,почему-то понимаемый скотиной. Наверное,от страха за свою собственную жизнь. Которая коротка.

Эта душистая лексика страха и скотского содержания в стенах семинарских классов, спален и даже самой святыни, пахнущей постной кашей и несвежей жареной рыбой,-семи-нарской столовой, не говоря уже о храме, где запах ладана смешивался с самой бедностью в ее неприкрытом виде, прони-зывала весь смысл содержания семинариста.

Старшие дежурные, старшие спальные…,старшие над млад-шими, учащие на учащимися –сложная иерархия внтурисеми-нарских отношений заключалась в подсматривании, подслуши-вании,слежке гласной и негласной. Эта была система, унаследо-ванная от старой бурсы и смягченная успехами цивилизации русского языка на литературном поприще.

Существовала как бы забота о подрастающем поколении бу-дущих священослужителей. И как бы такой заботы и не сущест-вовало. Существовали как бы благие намерения. И как бы эти благие намерения рассыпались впрах от совместного бессилия преодолеть трудности жизни текущего момента, который всегда оставался быстро текущим, никогда не останавливался,но в своей занудности, бестолковости и беспринципности делать “хорошо”, а получается всегда почему-то “плохо”, все эти благие намерения и составляли смысл безалаберной жизни семинарии. То-есть от-сутствие смысла пребывания в ней.

Хотя смысл-то на самом деле был. В результате окончания такой семинарии и получения через шесть лет, по окончании бо-гословского курса, новых возможностей в жизни.

Шагание по лестнице жизни…По ступеням должностей,кото-рые, хотя и редко, но открывались перед убогим сословием из деревень и весей. И многие находили в этом свое призвание. Многие, но не Коба. У этого был свой мир ценностей, возни-кавших в его зрении в форме действий и представлений, в которых учеба уже не являлась чем-то необходимым и само собой разумеющимся. Чем проще и яснее, тем лучше и дальше. Чем дальше, тем проще. Чем проще, тем ближе к правде. А “правда” выписывадась в его сердце как русский колобок. Но, который и от лисицы уйдет. И в воде не утонет. И в огне не сгорит.

Училищные инструкции требовали распорядка работы для учащихся. А распорядок всегда бюрократия. То-есть такое сос-тояние дела, когда дело должно делать, но при определенных обстоятельствах можно его и не делать. Старшие спальные должны внимательно следить за порядком в спальнях семи-наристов,помогать тем кто лишь недавно переступил порог семинарии. Но это дело можно поставить и на практичекую ногу. Что и делали спальные. Они не только заставляли застилать постели за себя. Но и по многу раз до прихода дежурного, выделяемого из монашествующей братии, издевались над новичками,требуя от них многократного перестилания постели. Такой порядок вещей считался естественным и не под-вергался сомнению в его справедливости. К слову надо сказать,что Коба на втором году обучения назначенный спаль-ным дежурным так сумел организовать это дело,что за счи-танные секунды все самостоятельно быстро и красиво застилали свои постели. Что вызывало восхищение даже у дежурных монахов из преподавателей. От исполнителей не требовалось никаких подношений Кобе. А только честное и беспрекословное подчинение и не только,когда он исполнял свою семинарскую должность. А, вообще, когда он того требовал. Эта удивительная способность Кобы захватывать силу и волю окружающих его семинаристов, превращая их в колесики и винтики исполнения “общественных поручений”, а вовсе не поручений самого Кобы, как считали окружающие, прославила его в семинарии уже в первый год обучения. И он стал известен даже самому свирепому Абашидзе. Который с этих пор внимательно, злорадно и подоз-рительно стал, не глядя на самого Кобу, приглядываться к долговязому семинаристу.

Что же касается самого Кобы,то он превратил бюрократи-ческие замашки семинаристов в своего рода коллективное вы-полнение семинаристами механических операций. О которых теперь они даже и не задумывались. Они просто делали. И это был процесс бездумного исполнения. Автоматизм, спасавший многих от выполнения кучи мелких обязательств перед “стар-шими” . Они уже не платили им “дани” в форме завтраков, обедов,булок,кусков колбасы и других видов подачек,искони су-ществовавших в семинарии.

Такое положение дела не могло пройти бесследно для самого Кобы. Налаживание им “производства поведения” семинаристов между занятиями вызвало кучу негодования среди старших по курсу. Мнения разделились. “Меньшинство” было за Кобу. А терявшее дармовые завтраки и обеды составили большинство. Так возникла “большая склока”. Которая и была доведена до сведения Кобы в форме “черной метки”-продолговатой бумаж-ки,окрашенной в черный цвет и означавшей скорую физическую расплату за нарушение неписаных законов семинарии. Коба как и всегда ответил на такое внимание “старших” презрительной улыбкой и виртуозными ругательствами в полголоса. Он уже давно понял,что дело не в “истине”, но “правде” . А “правда” –это победа и торжество над собственными врагами. И они имеют гораздо большую цену,чем какая-то там “истина”.

События развивались молниеносно. На занятиях по “житиям святых”– инспектор Абашидзе,который сам считал себя одним из столпов агиографии,сурово произнес:

-Сильвестр Джибладзе! Рассказывайте житие великомученика Евстафия Плакиды.

-Великомученик Евстафий по крещении Плакида, бывший военоначальником при императорах Тите и Траяне,творил дела милосердия.

Абашидзе,любивший полные ответы по его предмету и неу-коснительно требовавший исполнения буквы жития сказал:

-Джиблазде! Сегодня 20 сентября. День поминовения кого? Святого! Поэтому как следует говорить?!

-Святой великомученик Евстафий…,снова начал Джибладзе,-…на быстром коне,охотясь на оленя, увидел между его рогами сияющий Крест.И услышал глас:”Зачем ты гонишь меня, Плакида?”

-И Плакида спросил:”Кто Ты,Господи,говорящий со мною?”-добавил Абашидзе.-А что ответил ему олень?

-Я-Исус Христос,Бог,воплотвшийся ради спасения людей и претерпевший вольные страдания и Крестную смерть,– бодро отвечал Джибладзе.

И тут происходит совсем непредвиденное. Семинарст Девда-риани,который перед занятием о чем-то содержательно разгова-ривал с Кобой и учтиво кивал ему головой, а в этом Гогохия мог поклясться со всей определенностью.И который в “большой склоке” принимал участие на стороне Кобы,обратился с вопросом к Абашидзе.

-Господин инспектор! Извините,что я перебиваю ответ семи-нариста Джибладзе. Вы же позволяете задавать вопросы во время своего занятия! У меня вопрос к Джибладзе.

Монах Абашидзе, поощрявший перекрестные вопросы между семинаристами, хмуро кивнул Девдариани.

-Скажите семинарист Джибладзе,скажите! Святой великому-ченик Евстафий увидел оленя за свои добрые дела как римля-нин? А если бы я сотворил такие же добрые дела как святой великомученик Евстафий? Я бы тоже сподобился чуду?

Девдариани был абхаз. И часто к месту и не к месту под-вергался осмеянию со стороны Джиблазе именно за свое не гру-зинское происхождение.

Но Девдариани знал,что Абашидзе выходец из Сухумского мо-настыря. И гордится своим сухумским прошлым. И он не даст его в обиду. Поэтому так смело задал щекотливый вопрос.

Джибладзе покраснел. Зрачки его глаз расширились. Но будучи крайне убежденным в собственной точке зрения на роль грузинской нации ответил,не учитывая настроения Абашидзе:

– Абхазы не грузины,хотя эллин – грек Ясон и пришел на их земли. Римляне считали себя эллинами и совершили много богоугодных дел. Абхазы не способны творить добрые дела. Они должны смиряться. А там как Богу угодно…

Но только он успел произнести эти слова, весь класс как завороженный смотрел уже не на Джибладзе,а на Абашидзе. Глаза которого налились кровью. Абашидзе стоял возле Джиб-ладзе и уже почти шипел ему в лицо:

-А ты чистый грузин? Ты дрянь! Господь само смирение! Для него все люди равны! А ты – чистый грузин –дрянь! –повторил Абашидзе.

Но в тот самый момент,когда Абашидзе повторял эти слова, ярость охватила Джибладзе. И он что есть силы, со всего размаха ладонью ударяет Абашидзе по лицу.

Класс замер только на секунду. В следующее мгновение Абашидзе,вывернув руку семинаристу уже волок его к себе в кабинет. Где раздавались только удары. И гробовое молчание избиваемого.

Уже на следующий день Джибладзе был исключен с позором из стен учебного заведения. И стал героем в стенах семинарии.

Но что удивительно! “Большая склока “ против Кобы сама собой распалась. И даже “большевики” стали прислушиваться к его, Кобы, советам. А сам Коба среди своих “меньшевиков” говорил грубоватым голосом:

-Эти самые склоки имеют положительную сторону. Они ведут к монолитному руководству.

И действительно, в семинарии больше не образовывалось против Кобы никаких склок. И это было совсем удивительно. А сам Коба среди бывших “большевиков” получил кличку “кинто”.

-Господин инспектор, господин инспектор,– в кабинет инс-пектора Абашидзе просунулась голова семинариста Аркомеда.-Господин инспектор,позвольте довести до вашего сведения.

Фигура Тодеса Аркомеда уже полностью явилась глазам инс-пектора Абашидзе, образуя собой существо угловато-длинного роста с вытянутым крючковатым носом, лежащим почти на верхней губе, вывернутой в направлении этого самого лезвие-подобного носа. Глаза Аркомеда были встревоженно-круглыми и настолько выпуклыми,что казались помещающимися на тонких ниточках.Ну как у таракана. Вся фигура Аркомеда являла собой угодливость и послушание в высшей степени пластичности этих двух свойств.

Абашидзе не долюбливал Аркомеда, но как и всех наушников семинарии поощрял вниманием и разрешал им по их первому поползновению являться к нему в кабинет.

Вот и на этот раз инспектор, занятый рассмотрением предла-гаемого старшим начальством уменьшения сметы содержания се-минарии,тем не менее отложил бумаги в сторону. Его громадные кисти рук,кулаками которых он увесисто обрабатывал непос-лушных семинаристов уперлись в столешницу,и он почти с улыбкой, достойной пьяницы и бродяги, сказал:

– Раз вошли,Аркомед,значит вам этого хотелось.Значит у вас есть дело. Повод. Выкладывайте.Что у вас?

– Инспектор,я к вам по важному делу.Вы же знаете как я всегда внимателен на ваших лекциях.Вот и в этот раз я вас внимательно слушал.Но я вовсе не об этом хотел сказать. Я о другом. Ну, вот значит. Слушаю я вас внимательно. А сам краем глаза,извините конечно меня за такое безобразие, вижу через плечо соседа, что делает Джугашвили. Джугашвили,вы знаете,так раньше хорошо учился. А теперь все хуже и хуже. Ну вы об этом, господин инспектор, конечно знаете. Да как не знать. Вы, господин инспектор,как говорится,всех нас как через увеличи-тельное стекло видите. И это правильно. Потому что вы очень умный. Такой ум, господин инспектор, вам сам Господь дал. Так вот. Смотрю, значит я,что делает Джугашвили. А мне все видно. А он пишет записку.Это когда вы нам всем житие преподобного Саввы рассказываете. Представляете себе. Пишет. Что такое он пишет. Я думаю. А сам вас все равно внимательно слушаю. Внимательно вас слушаю, господин инспектор.

А Джгушвили пишет. Пишет на грузинском языке запис-ку.”Кому пишет? И о чем пишет?”-думаю я. Туда-сюда. Хочу по пристальней взглянуть. Но не все удается рассмотреть. А хочется, чтобы вам все по порядку рассказать. И вот,наконец, я понимаю,что он там такое пишет. О журнале.

– О журнале?-эхом с мгновенным вниманием опытной гончей собаки произносит Абашидзе.

Почувствовав к себе неподдельный интерес инспектора, Ар-комед уже не торопится и начинает излагать материал, плавно грассируя словами. Это обычно с ним происходит тогда, когда все что он говорит ему необычайно нравится.

-Избави Бог, я всегда очень скромен и ничего худого ни о ком не могу сказать как только правду. И в этот раз вижу точно. Пишет о журнале. Что экземпляр его следует передать. А вот кому передать? Я этого не понял, господин инспектор. Я уж и так и этак примащивался. Даже боялся,что вы заметите мое не совсем хорошее поведение. Я боялся. Но это еще не все. Это еще полбеды. Джугашвили дальше писал. Писал,что он, ослепни тот кто неправедно любит подсматривать, уже отредактировал второй экземпляр журнала.

– Постой,постой! Так что же они там…. Джугашвили издает журнал что ли ? Ты случаем не рехнулся Аркомед? Ты понима-ешь,что говоришь?

-Можете смеяться надо мной, можете по мне кулаками бить. Но точно так. Говорю вам как на причастии. Джугашвили издает журнал. Я лучше яд приму. Но всю правду вам, господин инс-пектор, как на духу расскажу. Как только занятия окончились и началась церковная служба, то я точно видел, что Джугашви-ли,притаившись в рядах во время службы, сначала читал,а затем передавал,умеючи незаметно,по рукам, этот самый журнал. Я точно видел,что он на грузинском языке.Вы знаете,если я что захочу,то всегда добьюсь. Поэтому после службы я втерся к тем, кому передал журнал Джугашвили. Это был семинарист Цулу-кизде. Жизнь в семинарии,скажу я вам,хорошая школа,которую всем настоящим людям нужно пройти. И все делается тихо, незаметно.Читают там запрещенного Толстого,Писарева…Я хоро-шо запомнил слово,которое они произносили. То-есть, Джуга-швили говорил: “конспирация”.А “конспирация”-это когда неза-метно все делается,тайно.Но не должно же быть никаких тайн от вас,господин инспектор. А они… все скрывают от вас. У них все секреты,все секреты…Нет….Это надо понять,это надо почувст-вовать, это надо пробыть на моем месте, чтобы, страшно подумать, как мне это их удалось выследить. Вот и все,господин инспектор.

– Очень хорошо Аркомед ,что вы своевременно мне обо всем этом происшествии доложили. Никому только об этом больше уже не расссказывайте. Дальше я сам всем остальным займусь. И сделаю выводы. А вам я дам отпуск домой на несколько дней за ваше хорошее обучение.

-Мне хорошо, господин инспектор– я сирота. Но у меня на примете есть девушка. И перед рукоположением во священника я хотел бы побывать в ее семье. С тех пор как я себя помню в семинарии, я в таком почете никогда не был как сейчас. Такое громадное ко мне внимание от вас, господин инспектор. Я всегда читаю заздравную молитву и утром, и вечером по вас. Мне хорошо-я сирота. Но должен заботиться о своей будущей семье, господин инспектор. А денег не хватает.

-Вот и хорошо. Сейчас пойдешь и пригласишь ко мне зайти эконома Мгеладзе. Я скажу ему,чтобы тебя поощрили денежной премией на время отпуска. Поскольку у тебя здоровье неважное. И ты вообще сирота. И с тобой, иногда,семинаристы обращаются нехорошо. Бьют ногами под столом во время трапезы. И иногда крепко щипают.

-Да,господин инспектор! Кусок за обедом,иногда,в рот не идет как плохо бывает. Бьют ногами. Обзываются. Нехорошими сло-вами. Особенно усредствует Джугашвили. Вы,наверное,не знаете какой у него поганый, совсем поганый язык. Такие слова при-думывает, такое выделывает словами! Что лучше иногда и пинок в зад, но не терпеть такого оскорбления словами. Сколько по вашему я получил затрещин и оплеух от друзей Джугашвили? А их повсюду в семинарии развелось столько… Что и не знаешь, кто тебе друг, а кто враг. А так обзывают,так обзывают… Но не плакать же мне, когда меня называют “Губонос”! Вот так прямо и зовут. А я –сирота,господин инспектор,-заканчивает Аркомед и удаляется из кабинета Абашидзе, пятясь задом и заискивающе улыбаясь.

Когда Автандил Мгеладзе переступил порог кабинета инс-пектора,то Абашидзе встретил его от всей души широкой улыбкой:

– Ну,что же вы, отец эконом,смету так неумело составили,что даже губернатор не решается ее заведомо изменить,чтобы уве-личить наши поступления! Вы этим может быть и улучшаете несколько положение дел. Но явно не в пользу семинарии. А пользу отдельных наших жертвователей, которые часть своих средств вкладывают в карманы учащих самой семинарии. Я,наде-юсь,что вы меня понимаете,отец эконом.

Отец эконом, пыщущий здоровьем монах среднего роста и упитанной наружности,обладающий тонким голосом евнуха,отве-тил учтиво-льстивой улыбкой:

– Вы в таких обходительных выражениях высказали мне ва-ши замечания об утруске и усушке части сметы семинарии,что у меня создается впечатление, будто вы забыли… Ведь часть средств отпускается семинаристам старших годов обучения. Это ведь они поддерживают порядок, мир и спокойствие души и тел учащих. Ведь одних рук монахов, бесцельно обшаривающих постели, тумбочки и карманы семинаристов не хватает для под-держания порядка.

-Ну,об этом,отец эконом,можно было и не вспоминать. Вот кстати и Аркомед,вас ко мне пригласивший,тоже нуждается во вспмоществовании….Не забудьте об этом. А то в последний раз вместо положенных пяти рублей вы отпустили только рубль. Да еще долго внушали получателю какой вы образцовый благоде-тель. Как будто бы не я отвечаю за эти непредвиденные расходы. Которые в смете стоят строкой. А суммы отпускаются не в полном порядке. Хотя вид делается, что в полном. Это же на вашей душе грех. И делу вред. Мы должны быть уверены в поведении наших учащихся. Это во-первых. А, во-вторых,следует полными суммами поощрять наших помощников. Они помогают делу воспитания…

– Все-то вы знаете, все-то вы ведаете. Когда только успеваете за всем присматривать и нас грешных тоже на путь истиный наставлять. А мы действительно в грехе среброимства, в грехе чревоугодия, в грехе винопития себя должны упрекать. В этом вы правы. Но вот костей мы никому не ломаем. В этом греха нет. Рукоприкладством занимаемся. Таить этого нельзя. Да и как утаить. Если синяк под глазом у семинариста стоит. А сосед подтвердить может. Может. Что это не он поставил ему такой красивый, отливающий всеми цветами радуги синяк,что и при свете самой маленькой церковной свечики горит ярким пла-менем. Но в чем мы себя упрекнуть не можем,отче инспектор, так это в том, что ребер, ключиц и рук мы семинаристам не ломали. И на кладбище семинаристов раньше времени не от-правляли. Не можем мы взять на себя такого греха,отче.

-А никто вам этого в грех и не ставит. Еще чего. Каюсь. Рука у меня тяжелая. Бог силой не обидел. И за себя постоять мог. И за Веру, Царя и Отечество всего себя отдам без остатка. А плоть человеческая хрупка. Ой, как хрупка! Это она с виду такой крепкой смотрится. А как вдаришь в скулу. Зубы так и сып-лются. Чудно да и только. Иногда, правда отец эконом, не сораз-меряю силы своей. А ведь жалеть нужно семинаристов. Сла-бенькие есть из них.В чем только душа держится. Ну, из города. Те посильнее, упитанные. А вот из села… Кажется на воздухе горном живут, а такие слабые есть. Насмерть валются да и только. Но ведь все для пользы души учащихся и делаю. Крем-инист путь спасения!Кремнист.

– Да что говорить! Нынче студенты да рабочие разлагают наших учащихся. И семинарист – душа простая. Нет,нет да и проникается презрением к богословской науке,читает всякие там романы,да новейшие теории. Где и человек-то не сосуд божий,а образина обезьяны. Некоторые наши воспитанники так увлека-ются, что дух смирения покидает их, и они становятся на путь прекословия начальствующим.

-Если бы, если бы отец эконом,только начальствующим. А то ведь и рясу священника сбрасывают. Вот что худо. Образ божий теряют. Одно свинство и непотребство оставляют. Абстрактным материализмом занимаются. А в нем не то что большой грех. А погибель всем нам. И светлые души наших семинаристов прев-ращаются в смрадные узилища греха. Из которого и выхода-то нет. Вот что худо, отец эконом. И в этом мы с вами несем ответ перед Богом и Богоспасаемой страной. Нельзя им дать загубить нашу страну. Каждая погибшая душа семинариста-это станов-ление врага церкви. Если из семинаристов идут в революцию сегодня, то завтра начнется разрушение не только веры, но и Столпа и утверждения Истины-Церкви.

-Церковь-Столп и утверждение Истины! Как верно ска-зано, отче инспектор! Как верно! Тогда и город, и деревня, и что страшно подумать, весь православный люд, может откачнуться от веры, веры отцов. Даже подумать страшно. Что произойдет! И все это материализм,-проклятый душегубец душ человеческих….

-Если народ откачнется от веры, то порушены будут и церк-ви, и монастыри, и святоотеческое предание. Представьте! По всей многострадальной России и тьма, и глад, и мор! И всюду торжество нечестивых. А что человек? Грешный сосуд без Веры! Сосуд без масла Духа! Сосуд без Единого Творца! И погибнет Святая Русь. И восторжествуют басурмане, инозмецы. Которые, ежели не купцы, а философы, то прозывались иосифлянами во времена Ивана Третьего, собирателя земли русской, уже не ба-сурманами,а жидовинами.

-Жидовская ересь!-отче инспектор.-Это единственный пример на Руси сожжения в клетках на людях жидовствующих Федора и его брата Волка Курицыных, Максимова и других.Вот как вы верно все это развернули и достославно разъяснили мне скудо-умному. А я ведь, грешный человек, думал,что ваше рукоприк-ладство грех есть. Вот как! А теперь вижу и умом, и сердцем прозреваю, то вы, отче, самый что ни на есть мягкосердчечный человек, Бога славящий и по справделивости чад его наказую-щий. Господи! Неисповедимы Твои пути…. Вот,кажется как будто, что понял уже все в Писании умом. Ан нет! Сердцем не разумеем Его Славы!

-Вот поэтому-то,отец экэоном,я и призвал вас,чтобы вы поня-ли,какой грех совершаете,когда удерживаете часть сметы,не выплачивая из нее суммы нашим добровольным помощникам. Ведь это они помогают нам блюсти в том числе и законы Божии. Нехорошо называть такого человека соглядатаем. А как его называть. Наушником! Он ведь на ухо нам все передает,кто может нам свою опасность содеять.Ну,пусть наушник! Он добро творит. А мы по всей своей семинарской занятости не можем везде, просто не можем везде поспеть. Успеваем, иногда, семи-наристов обшарить, да в тумбочки, да постели к ним заглянуть. Этого мало. Нужно,чтобы наш глаз,глаз Божиего Духа следил недреманно за возможными духовными нарушениями. Нельзя такое Божье дело на самотек оставлять. Потому как от всего этого может произойти бед непредвиденное количество. А не то,что просто нас начальство хулить будет за проступки семина-ристов.Это плохо.Но это не главное.Начальство-то оно тоже под Богом ходит. А этот Джугашвили! Я все о нем думаю, отец эконом. Беднота. Нищета дома. Но ведь как старался,как ста-рался. Какие в листе успеваемости оценки! Во всем поспевал в училище.

-Да и в семинарии тоже,-отче инспектор.-Живой,подвижный, голос прекрасный,память такая,что и вашей памяти не уступит, прости Господи.А вот,что не занятие,то все хуже и хуже.

-А со своекорытниками как обращается! Все его признают,все слушаются. А он даже голос,когда с ними разговаривает,не повы-шает.

-Я никогда не видел,чтобы он кого-нибудь ударил. Или в дра-ке участие принял. Все в стороне, все в стороне. И пьяный как его отец сапожник не напивается, когда оказывается в кампании за стенами семинарии. Уж вам-то это достоверно известно, отче инспектор.

-Да надул. Вот уж точно надул. Ведь какие против него сведе-ния-то поступили. Ведь он начал со дружками издавать рукопис-ный журнал. Мне уже второе, или третье сообщение на этот предмет делают. Я на этот предмет и решил с вами, отец эко-ном, посоветоваться. Вы ему уменьшите стипендию на том основании, что я сейчас ему по поведнию выставлю оценку “плохо” и объявлю выговор за занятия не установленные расписанием. Под эти будем понимать – ведение рукописного журнала. Там особенно крамольного ничего нет. Просто надоедает им русский язык,и они хотят говорить по-грузински. Привыкли дома-то только ко грузинскому языку. Но уставом семинарии такие дела не поощряются. А раз не разрешено, то и делать не следует. Вот мы его за это дело-то и накажем. А вы проследите,чтобы число гривенников-то у него в кармане уменьшилось. Негоже семина-ристу и семинарскую денежную помощь получать, и вольные действия совершать, хотя бы и издавая такой невинный рукописный журнал.

-Строгость,отче инспектор,только на пользу ему пойдет.Ведь так часто Джугашвили и не перечит, а посмотришь ему в глаза, а в них презрение похоже усматривается. Такой вот странный слу-чай. И выйдет ли из него настоящий пастырь душ христианских? Он мимо вашей руки проходит. А надо бы?

-Надо бы, отец эконом, но Джугашвили больно на людях тих. Здесь даже я вмешаться не смогу. Вот,если дальше такая история продолжаться будет, то семинария с ним просто расстанется. И все. На этом и порешим. Больше вас не задерживаю.

Плохая отметка по поведению и “предупреждение” заста-вили Кобу сделать то дурацкое выражение глаз, которое так не нравилось учащим его монахам. Никаких иных и тем более сло-весных выражений или замечаний от него не добились. Семи-нарист занимался плохо. Стал заниматься еще хуже. Упорный такой. Независимый. И твердый в раз и навсегда принимаемых им решениях,смысл которых никому,кроме него,не был известен. Ни Гогохия, ни более близкий к нему “второй Сосо” не смогли от него получить никакого вразумительного ответа на вопрос,что он будет делать,когда стипендию сократили, “предупреждение” внесли в личное дело,а это грозило при повторном замечании отчислением из семинарии и предстоящей военной службой.

Кривая улыбка и скошенное к переносице веко правого глаза показывали лишь тот непреложный факт, что Кобе решительно наплевать на всякие там “предупреждения”.А что касается уменьшения наличных денег.То это вообще для него, дескать, никакого значения не имеет.

На самом же деле все это непосредственно касалось его са-мого. Но он уже чувствовал, что ему уже до чертиков надоели эти дурацкие занятия в семинарии, где монахи говорят, монахи живописуют все прелести загробной жизни, о которой никто даже и сам Абашидзе не имеют ну никакого совсем представле-ния. А все это святоотеческое предание для него становилось каким-то пугалом, ограничивающим его всехотение знакомства с жизнью. Жизнь казалась ему теперь более широкой и интересной,чем скулеж в молитвословии и продолжительные бдения в храме,где постные лица упитанных монахов и преподавателей делают даже сам процесс службы похожим на разноголосое собрание раскра-шенных попугаев.

Единственно,что было ему жаль по настоящему,так это самих часов церковного песнопения. Лишь в песнопении он ощущал какое-то необыкновенный внутренний подъем, где все его су-щество как бы приподнималось на серостью и обыденностью той постной жизни,в которой он провел уже почти девять лет. Эта жизнь дала ему многое. Он научился и читать, и писать, и излагать свои мысли на русском языке, на котором говорило большинство. Он стал читать русскую литературу,смысл которой было само безбожие.Ну не безбожие,а такое состояние свободы внутри себя, которое отделяло его самого от религии.И при том так далеко, что имя Бога уже можно было призывать и с маленькой буквы. Вообще все религиозное уменьшилось в самых обыкновенных размерах и при том так сильно, что даже издание рукописного журнала на грузинском языке, которое он редак-тировал и уже почти считал себя конспиратором, было для него куда интересней, чем постоянное просиживание за семинарскими учебниками.

Он видел,что многие из его бывших соучеников,о которых он знал сам,или о которых ему рассказывали за воротами семина-рии, не потерялись в этой мирской жизни. Нашли себя и зани-мались интересной работой,от которой вовсе и не бедствовали. Им хватало семинаской грамоты,чтобы без особого физического труда зарабатывать себе на кусок и жить безбедной,то-есть не нищенской жизнью. И,что самое главное, учить других. Безгра-мотных и малограмотных. Если государство не брало на себя та-кой необходимости,и в самом Тифлисе,Батуми находилось мно-го таких,которые хотели быть более грамотными,но зарабатывая кусок хлеба для себя и своей семьи, этого им не удавалось, то появлялись бывшие семинаристы, которые по своему брались за дело. Это были люди из рабочей среды. Но они вовсе не хотели быть просто грамотными. Они хотели понять. Понять ту простую истину, почему они, хотя и зарабатывают прилично,но живут по их мнению хуже,чем те,кто своими руками ничего не произ-водит. А то,что эти самые люди-белоручки думали головами, принимали решения,их,рабочих,ну никак это не интересовало. А ведь были и такие,и их было много,которые и вовсе ничего не предпринимали и совсем не думали головами. Но имели много всего. Это вызывало желание все отобрать, и поделить поровну. Или хотя бы поровну. Но богатые вовсе не хотели делиться и считали,что итак мало имеют.

Государство существовало давно. Но внутри, под землей этого государства, уже давно была пустота. Государство со всеми его экономическими институтами не могло понять простой исти-ны,что слишком явное средоточие богатств у одних, и слишком малые доходы у других, в России приобретали характер извеч-ного недовольства большинства. Но вечность – это тем не менее текущее время. Оно имеет свой конец. И те, кто не делится с другими своими доходами, рано или поздно обречен на ограб-ление.Эта теория, получившая в России распространение, была в сущности проста и ясна как день. Она называлась марксизмом. И хаяли этот марксизм все, кому не лень. А истина его была прос-та:”Если капиталисты получают прибыль в триста процентов,то нет такого приступления,которого бы не совершил капитал ради такой прибыли!” Даже в многоозерной Швейцарии, где весь рабо-чий класс чуть ли не представляли одни часовщики и то, вскоре поняли,что прибылями нужно делиться с теми, у кого таких прибылей нет. Иначе произойдет страшное. И 1848-49 гг. показали всей Европе,что это именно так. Ну России никто не указ. Правая рука у нее никогда не знала, что делает левая. Все знали только одно, что “ в России воруют…”.Но этого было недостаточно. И разъяснить эту позицию не мог никто так отчетливо и ясно, как разве что не доучившиеся в семинарии,но постигшие азы грамотности и молитвословия, вышибленные от обучения семинаристы да недоучившиеся студенты, не имеющие отношения к армии и армейской дисциплине. Были и другие. Бравшиеся за такое трудное дело. Но это были или юристы-неу-дачники,или уж совсем богатые люди,ну,которые, одним словом, с “жиру бесятся”. Эти последние,хотя и делали подкопы под госу-дарство, истончая часть тверди между государством и пропастью, но про них можно было смело сказать:”Боже! не знают,что творят!” Крестьяне в России, где сравнительно недавно отменили и само крепостное право, от радости кормились у земли, от труда своих рук. И видели как растет хлеб. И только поглядывали друг другу в закрома. Да кряхтели. А вот те, кто кормился при разных мастерских, да фабриках, да заводах, а некоторые при железно-дорожных путях, где работа была совсем не легкой, но людей сплачивала железка, что тянулась, например, на Кавказе аж до самого Батуми, вот там совсем другое дело! Здесь хотелось и делить. И делить осно-вательно. А то поди ж ты, в таких вагонах ездют! Такие обеды в них заворачивают! Слюни заместо масла в буксы сами текут. Вот и стали такие люди по копейке, другой складываться, чтобы их кто-либо научил,что делать? А хотель-щиков учить как все поделить где взять? Да тут они, рядом. Бездомные семинаристы да вышибленные с обучения студенты. Тут они, рядом. Только кликни. Ну и кликнули их. Они и приш-ли. И правильно сделали. Что пришли. И на прокорм есть. И опять же при деле. Да деле таком,что ежели выгорет,то и они все в дамках да с пирогами.

-…нечестивые возникают как трава,

– А что ты,Коба,предлагаешь,-как-то спросил его Жордония.

– А надо переходить к революционной агитации против ца-ризма. Вот это и есть марксизм в первую очередь.

– Но так говорит Владимир Ульянов в России!-сказал Кецхо-вели.

-Значит он есть горный орел революции,-ответил Коба.И до-бавил:”Вот это и есть марксизм по-русски!”

-По-русски,по-русски,-задумчиво повторил Кецховели и чахо-точную бледность его лица,вдруг,охватил румянец.-Но для этого мы должны работать с рабочими кружками. А у нас это пока поставлено плохо. Нужно доля начала образовать наших рабо-чих. Ну не читать же им,правда “Капитал”. Нужно разъяснять его смысл. И ориентировать рабочих на борьбу и революцию.

Пролетарские философы перешагнули плетень революции на словах. Зубы их стучали и сильно бились и от испуга, и от же-лания служить революции. И порешили они не просто идти в народ, а создавать рабочие кружки. И стали выжидать своего часу. Для начала связались с Калининым и Аллилуевым –рабо-чими из железнодорожных мастерских, которые походили на подворье поместья средней руки.

А поле революции было еще пусто. И незасеяно ни чьими костями. Кости,правда,были. Но это были кости единиц, которые боролись в страшном одиночестве с царизмом, способствуя воз-никновению тайных предприятий следующих поколений. Де-ревья и кустарники русских легальных и тайных обществ, вьющимися змеями спадали на бурьян неграмотности и необразованности российской деревни и любопытствующего в своей невинности рабочего класса, сад воображения которого был страшно запу-щен. Казалось, что стоит очистить это воображение от лишних трав и мусора, и вот, вырвавшись из бурьяна сорных идей, прямо вот так, прямо вот так сразу,перед рабочим классом встанет само сознание во всей его красоте. И они, рабочие и крестьяне, положат свое имущество и даже жизнь на борьбу с царизмом. И Коба,которого воспитывали в семье побоями, кото-рого угнетала система извечного подобострастия и послушания в училище и семинарии, уже сам отчетливо видел себя во главе революции. И нужно-то совсем немногого. Очистить бурьян сознания от сорняков у рабочих. Не оступаясь, передавить буржуазных кро-тов, вырывая с поля капитализма застаревшие корни человечес-ких суеверий, и вот уже зримо видна заря революции. И верба новой жизни распутится первой зеленью на Пасху человеческого счастья, которому нет конца. Потому что оно рядом.

И в этот момент Коба ощутил себя свободным и от своего до-машнего очага,от Кеке с ее непрерывными молитвами,с ее веч-ными страхами за его жизнь,с ее постояннными заботами о нем, Сосо,первом и единственным ее сыне,через которого она прод-левает жизнь их семьи. Коба ощутил себя свободным от всего, всего, что связывало его с какими-то когда-то и где-то близкими ему друзьями. Он был свободен от училища и его наставлений. Наконец, и он почувствовал это вполне,он свободен от этого ужасной семинарии, о пребывани в которой уже и не могло быть никакой речи. Поскольку вся его жизнь принадлежала революции до конца. Так как эта революция была просто им самим. В нем самом бушевали страсти ненависти ко всему, что могло его угнетать, унижать.

И в нем уже зарождалось то удивительное чувство в такой мере свободного человека, когда сама свобода,-это,когда свободен он сам от всех и всяческих обязательств перед кем бы то ни было. И когда никто ему не может ничего навязать. Поскольку он,наконец,сам понял,что свобода – это,когда свободен ты. А все остальные могут и не быть свободными от каких бы то ни было обязательств. Но такой свободы в реальной жизни он еще, конечно же, должен достигнуть. Но это единственный путь к свободе. Потому что он будет руководить массами. А для этого нужно учиться такому руководству. Не спеша,но упорно. Не сразу,но постепенно. Не заскакивая вперед, но ожидая своего часа. Подготавливая людей, которые будут верить ему. И тогда они построят все вместе свободу для большинства. И куски его жизни как куски сюртука останутся на прожитых годах. И верба революции поклонится ему до земли. Главное,-не брести по жизни бесцельно. Главное не плестись в хвосте событий. Главное всегда быть рядом с горными орлами революции. И слова эти раз-давались у него в ушах, в теле, в каждой клеточке его естества. Они становились его душой.

Дверь старой жизни,сорванная с петель, уже не держала его в своих цепких объятиях. И каменная крышка гроба семинарского здания уже не тяготела над ним. Новая нечистая сила металась в нем,вылизывая своими ветрами все прошлое молитвословие, дер-жалось в воздухе паутиной скорпионьих жал,выкрикивая крики новой бесконечной свободы той жизни, где рай есть ад, в кото-ром пытает себя человечество. И новая свобода как серебро луны отливает чистотой и невинностью.Но впереди сгущается чернота.

А здесь уж как хотите,так и думайте! То ли Кобу из семи-нарии с треском выперли, то ли это просто какое-то недора-зумение. И он сам за год до окончания ее, тихо прикрыв дверь семинарии, удалился в новую жизнь. А может быть и старушка-мать в своем богомолитвословии сама поняла,что сына из семи-нарии пора забирать. Ну, вот как вы хотите, так и думайте. И стройте для себя разные, преразные, если вам до этого дело есть, исходы Кобы из семинарии.Которая душе его и телу обрыдла. Но ясно ведь одно, что ведь никто никуда на безрыбье, на без-денежье,то-есть так,чтобы не питать свое тело,не уходит.

И хотя “не хлебом единым жив человек”, но все же неко-торое количество витаминов,там разных,клетчатки да белков его организму следует употреблять. А если употреблять,то эти самые витамины следует добывать. А добывать как это ранее делалось в семинарии,то-есть молчать,заискивать и молиться,Коба уже не мог. Но во всем теле его появилась такая внутренняя стать,да как ей и не появиться,когда к моменту захлопывания семинарской двери за Кобой в 1899году, ему уже почти двадцать годов насчитывалось.И у него уже не только волосатость бороды объявилась, но и эта самая растительность уже порядочно вре-мени покрывала его интимные места. Что само собой не уди-вительно. Так как грузины созревают рано. И стал Коба как пру-жина внутри себя собранная и натянутая.

В этой его собранности чувствовалась, однако, такая внутрен-няя сила,такое единство воли и представления мира по собст-венному усмотрению,что скажи ему:”с кого делать справедливый и правильный мир?”,не задумываясь скажет:”с меня!”

Видя такое внутреннее в нем рвение, соратники его по корм-лению, которое имело место даже и в новом грузинском, почти революционном течении, получившем название “Месаме-даси”, вовсе несколько побаивались спорить с ним, сразу представляя себе его, как водится, презрительную улыбку на все, что не сов-падало с мнением Кобы. “Месаме-даси” переводится как “сред-няя линия”,то-есть раздел между теми,кто “просто” говорил о ре-волюции и теми, кто о революции говорил “горячо”. Но и те,и другие,и третьи не могли говорить,если не питались,хотя,на первый взгляд,оставалось тайной за счет чего и кого питались и первые,и вторые, и третьи.Но ведь это и неважно. Мы ведь себе просто можем теперь представить,за счет чего питались они,если посмотрим не в век минувший,а настоящий.То-есть почти-что через сто лет. Мы-то ведь теперь понимаем,что вся многого-лосица и черезполосица, которую слушаем и видим теперь в полуха, в четвертьуха или вообще не слушаем, не видим, пос-кольку от всего этого гама и шума теперь можно и оглохнуть,и ослепнуть,мы-то теперь понимаем,что все они питаются. Ну, вот и тогда,сто лет тому назад,тоже питались.

И Коба был рад, что заняв среднюю линию, то-есть будучи членом “Месаме-даси”, бороздит, то-есть что-то там такое злое и не всем удобное говорит в легальной газете “Квали”,что как раз и означает “борозда”. Срединное положение,с одной стороны,а в тоже самое время, с другой, какое-то там начертание, оставление следа, сильной или слабой борозды неизвестно, с этих послесе-минарских лет и составляло его основное кормление. Черты лица его в эти годы приобретают этакий лирический оттенок даже несколько поэтического значения. Отсюда можно с основанием делать вывод, что кормление было не особенно хорошим, поскольку в молодости да еще с поэтической наружностью можно и святым духом питаться.

Но горные орлы великой русской империи не оставляли без своего внимания это поэтическое поколение, местом кормления которого был Тифлис, Батуми и даже Баку. И здесь полпредом самого большого горного орла из-за границы был некто Курна-товский. Он подсовывал в “Борозду”,то-есть в “Квали”,искру,то-есть попросту газету “Искра”,из которой по умыслу горных ор-лов и должно было в России разгореться пламя. И ради-то буду-щего пламени никаких-то средств уже не было жалко. Хотя и средств-то повидимому было немного,если не сказать совсем ма-ло. Основной ориентир был на самопрокормление. За счет вся-ких внешних разговоров да и ликвидаций безграмотности, за что, конечно же, следовало немножко приплачивать. И это “при-плачивание” в форме добровольных пожертвований пока,увы!, совершалось из копеечной зарплаты рабочих. Но даже старые тифлисские рабочие с благодарностью вспоминали, что “в лице Курнатовского все товарищи имели такой авторитет, что его выводы и заключения принимались без возражений”. Вот такой был авторитетный посланец горного орла из Европы. В одной руке он держал “Искру”,а в другой “Слово”. И это не могло не сказаться на деле. А дело состояло в том,что тут же в Тифлисе как прыщ на ровном месте возник тифлисский комитет какой-то социал-демократической партии,о которой раньше здесь в Тиф-лисе никто и никогда не слыхивал. Лиха беда начало. А здесь-то как раз и сказать уместно,что можно начинать все сначала. Поскольку после этого момента в июле-августе,то-есть когда и тепло,и хорошо,но уже не жарко, заволновались в стачке пред-приятия Тифлиса и грех к ним было не примкнуть железно-дорожникам,в числе которых был и слесарь Калинин, и позднее замеченный в истории России “другой русский рабочий” по фа-милии Аллилуев. С этих,теперь уже давних пор,видимо, и по-велась традиция,что все крупные государственные деятели, ко-торых в России не так уж много и было,начинали свою работу со специальности слесаря!

Но этот приход во власть бывших слесарей организовался уже, как вы понимаете, позднее. Главное ведь выйти на улицу. Но не самим просто выйти.А народ вывести. А к этому власть придержащая не была еще совсем готова. И очень сурова на это реагировала. Это теперь просто. Захотел, – садись на рельсы. Захотел, голодай. Никто на тебя и внимания-то обращать не будет. Гори ты ясным пламенем. Нехай другие народятся. Ну, это сейчас. Когда все внимание к народу. А тогда трудно было. И старые рабочие это знали. И боялись не только за себя, но,прежде всего,за свой кусок хлеба. Ведь те у кого ничего не было вообще не бастовали. Бастовали те,у кого про черный день было отложено. А хотелось больше. А слесари потому и бастовали,что у них было,что терять,но в случае удачи,можно было и приоб-рести. А что касаемо самих рабочих,то были они такие бесправные и такие темные,что могли думать,что царь-батюшка о них позаботится. Ну совсем так,как нынешние шахтеры все ждут у моря погоды да уповают на президента,которому они и не раз помогли и который,разумеется,а как же иначе,о них и думать-то совсем позабыл. Вот почему все мочало начинается сначала.

Это горному орлу хорошо было по вольной Сибири летать да тетеревов с утками от развлечений между своими писаниями на вольном воздухе да царском окладе за свое нецарское поведение стрелять. И то всему предел есть. Ну,спрашивается, сколько это недоумство властей можно терпеть. И отправился человек гор-ным орлом уже летать по Европе,в Россию “Искру” забрасывая. И вот от той искры и возгорелись те неудобства, которые приш-лось расхлебывать губернатору Тифлиса.

А созревший уже до темной волосатости бывший семинарист, то ли вышибленный, то ли сам ушедший оттуда Коба страшно радовался, что занялся настоящим делом. Что дали ему для образования группу рабочих. И что теперь не его учат,а он сам есть первый и единственно правильный учитель.

Радовался Коба и тому,что друзья его: и Гоги, и “второй Сосо”, и Капанадзе и многие другие долбили еще курс семи-нарии, а он, Коба, выходил в настоящую и главную жизнь “Учи-теля” . И это чувство “Учителя” как чувство уединенного владе-теля деревень. Все твое и все для тебя. И живописные домики, и кирпичные крылечки, и страсти,и желания – все совмещается в тебе одном. Потому что ты есть “Учитель”. И суров был “Учитель” для тех, кто приходил под знамена бывшего предпри-имчивого семинариста, который никогда почти о другом не думал, не вспоминал о слезах бедной матери своей,прозябающей в деревенском одиночестве Гори. Он был прямодушен с равными в такой мере,что и равным казалось отсутствие в нем души,когда они пытались туда заглядывать во время коллективных возлияний красных и белых полусладких грузинских сухих вин.

Коба не заставлял данных ему в ленное управление рабочих нести какие-то особые повинности. Но они, рабочие, сразу почувствовали, что пришел хозяин и учитель, которому они все останутся благодарны на всю оставшуюся жизнь, поскольку с помощью своего изобретательного ума он умел увертываться от наказания и ситуаций, где был виновен сам,но наказание за него принимавший был так им устроен и соориетирован, что неп-рекословно принимал на себя все вины. И даже считал это за благо и правду,пострадать за которые был готов. Несмотря на то, что имел может быть даже и жену,и детей впридачу.

Многие потребности, возбуждаемые в Кобе свежестью и здо-ровьем его внешней физической природы в то время гасились внутренними риторическими сентенциями,которыми сам Коба не делился с товарищами. Но внутренний ход его жизни,едва ли им самим осознаваемый, рождал такую степень предприимчивости внешней, которая в корне уничтожала всякие личные попол-зновения,хотя и не отвергала их совсем, но оставляла их напос-ледок. Но хотя потребность в любви и вспыхивала в нем, но внутренним характером семинариста была так управляема,что невыразимое сладострастие не имело никакой силы над внешним его поведением. Что уже само по себе говорило о силе его воли и слабости умственного представления мира, в котором ему предстояло быть долгое время всем. И с этого времени прини-мается в нем быть сильный и твердый характер. Характер, который еще только тлел под личной мальчика Сосо, который превращался в твердую камнеобразную массу в семинариста Кобы и который отвердевал в обретении телом его чувства базальтово-монолитной древности в своей единственности и не-повторимости. Ничего в природе не могло быть лучше такого характера, приспособленного для истирания кашеобразной массы мыслей тех людей,с которыми Кобе приходилось сталкиваться в Месам-даси и газете “Квали” или рабочем Комитете. Это были какие-то интеллигенты, готовые раскритиковать все и вся. Камня на кам-не не оставить. И характер Кобы входил в их среду как перво-бытной выделки базальтовый нож в масло. И казалось,что нет уже никакой силы,никакого присутствия духа бороться с этим самым Кобой. Поскольку и борьбы-то никакой не требовалось. Коба молчал во время заседаний. И издевался за глаза. Причем так,что эти словесные издевательства становились неприменно известны участникам бдений. И если кто его спрашивал или просто хотел вызвать на откровенность,то на это он отвечал презрительной улыбкой и молчанием. Но все дело заключалось в том,что чем больше молчаливой кремнистости было в поведении самого Кобы,тем, как ни странно,больше дове-ряли ему рабочие. А это в значительной степени могло служить мерилом “питательности” всего дела. Поскольку в среде и “Квали”, и “Месаме-даси”, и даже Комитете никто не хотел рискованных операций в форме террактов,считавшихся пока еще среди грузинской моло-дежи чем-то уж совсем мерзким, совсем подлым и недостойным самого имени грузина.Но чем больше рабочие доверяли своему Кобе,который уже не один и даже не два раза выпускал прокламации воспалительного содержания, используя для этих целей сапожную щетку и другой ряд нехит-рых приспособлений, тем меньше сам Коба доверял рабочим, с которыми работал над повышением их самосознания. Проявляя энергичность во всех делах, он патетично заявлял, обращаясь к рабочим:”-Положа руку на сердце,скажите правду,есть ли среди вас хотя бы один-два, которые бы готовы оставить свои семьи и профессионально работать в Комитете выборных представите-лей от рабочих.И,спросив себя так,вы ответите:”Нет,и еще раз нет!”

И здесь случилось совсем непонятное. Рабочие увещеваний Кобы не послушались и не пошли у него на поводу, избрав своих предствителей в Комитет.Такой поворот дела,озаренный неожи-данной отсебятиной в форме самостоятельной активности проле-тариата, больно ударил по самолюбию Кобы. Никогда еще базальтовый кинжал осетино-грузинского характера не отзывался таким стекольным скрежетом в сердце Кобы. Никогда еще соб-равшееся “дворня”,в которую агитатор так много вкладывал, не проявляла своего самостоятельного характера, в котором обоз-началась грузинская твердость и неподвластность своему учителю.

С этого времени солнце глядело на чистом тифлисском небе вовсе не теплотворным светом,а каким-то тускло-фосфорическим и, как казалось Кобе, в груди его не хватало дыхания осмыслить результаты такого поражения. И от кого,от тех,кого пестовал и воспитывал. Хотелось широты и простора, полноты дыхания, полноты, которую может дать только море. Море с его синими, почти маревыми далями,неисчезающей дымкой влажности и зеленой девственностью субтропических лесов края.Имя которому Батуми. Аджарцы более коллективный и послушный народ. Да и грузин в этом благодатном портовом месте более чем достаточно,чтобы заново начать работу по сплачиванию коллек-тива,предавшего его в этом тифлисском убежище интеллиген-тов.Интеллигентов, которые и пришпорить коня-то не умеют. А вот в Батуми, в девственной зеленой пустыне, у самого Черного моря,где в природе нет ничего лучше,где зелено-золотистый цвет воды и миллионы магнолий сами создают чувство превосходства его Кобы над другими, где пирамидальные верхушки деревьев гордо смотрят на окружающих, где горные орлы, распластав свои крылья, внимательно выискивают свою точку опоры на земле, вот там он, Коба, наверняка найдет дело по своему,уже мужаю-щему плечу.А здесь, в опаленном солнцем Тифлисе, слишком уж греется под ногами Кобы почва. Она становится такой вязкой. Такой противно прогибающейся и неустойчивой. И все эти ин-теллигенты, которые были по его мнению сотоварищами, став-шие ему, вдруг в одночасье, противными и вредными,все эти ин-теллигенты,стали задвигать его авторитет среди рабочих. И Вик-тор Курнатовский потакает им. Но есть еще друзья у Кобы. Это и Калинин,и Аллилуев. Они помогли ему начать работу в Батуми.

-Вот! Началось!Эти поганые штрейкбрехеры, значит, поперли работать, когда в ответ на увольнение 389-и рабочие забасто-вали. Ну,и отлупили их по первое число, штрейкбрехеров. Знай наших. Полицейские арестовали около тридцати рабочих!

– Теперь можно и демонстрацию устраивать,-впервые за мно-гие дни просияло от удовольствия лицо Кобы.

– То-то и оно!

-Кто будет идти во главе,ты подумал?-обратился с вопросом к нему Коба.

-Пока нет!-задыхаясь от радости, отвечал Канделаки.

– Пусть идут Химирьянц и Гогоберидзе. Они не женатые,– почему-то, вдруг сразу сказал Коба.

-А почему они? Есть и другие,-отвечал Канделаки.

-А они часто братаются с тифлисским Комитетом,– отвечал Коба.– Вот пусть себя теперь впереди всех и покажут. А то толь-ко много говорят. Как послушаешь, то во всех делах только Канделаки и виноват. Так мне из Тифлиса передавали. Да Коба, иногда. Но чаще Канделаки.

-Да ты что? Коба! А я это в первые от тебя слышу,– возразил Канделаки.

-Правильно! От меня. А от кого ты эти сведения и можешь услышать как только не от меня. Это ведь я в тифлисском Коми-тете состоял. И уж из первых рук знаю,кто такие Жордония и Джибладзе. Это все их происки. Им не нравится наша с тобой дружба,товарищ Канделаки.

Однако Кобе не пришлось принять участие в намеченной на завтра демонстрации. Вечером того же дня он был арестован при отягчающих обстоятельствах, вместе с типографией, обнаружен-ной у него прямо в комнате. Жандармы только потирали руки от удовольствия. Еще бы! Такой убогой конспирации они отродясь не видывали. Это была первая.

Люди, державшие на Кавказе власть в руках, были суровые и невозмутимые. Эта невозмутимость доходила до таких невероят-ных пределов,что в головах этих начальников путались самые что ни на есть разнородные вещи. Воровство и мошенничество приравнивалось в коллективном выступлении рабочих чуть ли не к бунту времен Стеньки Разина, а еще хуже Емельки Пугачева. В то время как вся Европа с умилением смотрела на демонстрации торговцев, булочников и часовщиков,шествующих по улицам Швейцарии или Франции,в то время как в далекой Америке толстомордые копы еще только вытаскивали свои резиновые орудия труда для избиения демонстрантов Чикаго, на Кавказе в Российской империи ощетинилась против мирной демонстрации батумских рабочих штыками и стволами. Эта удивительная способность империи топтаться с оружием в руках против мир-ного населения собственной страны впереди Европы всей и плес-тись позади этой самой просвещенной Европы во всех остальных случаях вызывает восхищение своим постоянством во все вре-мена. А ведь в тот момент еще не было ни Кровавого Воскресе-ния, ни Ленских Событий, которые вместе с позором русско-японской войны и явлением всему честному миру Пятого года страну “поветовой ябеды” превратили в страну сословий от мала до велика, ножи точащих против “всех и вся” и с кличем: “Кто не с нами, тот против нас!” устремляющихся к кровопусканию казалось бы законопослушных граждан.

Одним словом, не успели “рядовые участники шествия” Гого-беридзе и Химирьянц, вставшие во главе “огромной толпы, шест-вующей правильными рядами, с песнями, шумом и свистом” вспомнить и про мать, и про отца всех тех солдат, одни из которых приступили орудовать меж демонстрантами приклада-ми, очищая площадь перед казармами, а другие стрелять по де-монстрантам. Не успели. И матери, и отцы этих солдат, и матери и отцы всего начальствующего состава вместе с отцами и мате-рями даже и властей города оказались не помянутыми крепкими словами. А Гогоберидзе и Химерьянц упали замертво, получив в себя не одну заточину свинцовых заклепок. 14 человек были убиты, 54 только ранены. Страна шагреневой кожей заше-велилась от таких наглядных происшествий. Впереди предстояло большее.

А Кобе не повезло. Если бы его не арестовали,то как ини-циатор такого шествия и возможно своего вспыльчивого харак-тера Коба как народный избранник встал бы во главе шествия. И тогда история родного Отечества пошла бы иным путем. Но известно, что все происходящее “в руце Божией”. И угодно было Господу,чтобы в это самое время одного из нарождающихся горных орлов революции прозаично арестовали жандармы да еще и при отягчающих обстоятельствах в присутствии множительной техники, стопки прокламаций,взывающих к предстоящей демон-страции, да еще и при наличии собственноручно сочиненных Кобой образцов выразительных воззваний к рабочим. И состо-явшийся революционный лидер был препровожден в арестное помещение. А точнее, в Батумскую тюрьму. Правда злые языки, которых развелось в будущем тьма тьмущая, являли собой пол-ную беспринципность, утверждая что Кобу в это же самое время, и это абсолютно точно как и то,что стены в тюрьме беле-ные, имели честь видеть и в тифлисской тюрьме по поводу его прямого участия в забастовке железнодорожников Тифлиса. Но такое одновременное появление одного и того же лица пусть даже и революционера в тюрьмах разных городов безусловно полное недоразумение, если только указанное лицо не было Самим Дьяволом. Однако последнее предположение просто не уместно и относится к области фантазии. Поэтому с точки зрения исто-рической правды следует принять за истину рапорт пристава батумского полицейского отделения о том,что арестован, “уволен-ный из духовной семинарии, проживающий в Батуме без письменного вида и определенных занятий, а также и квартиры, горийский житель Иосиф Джугашвили”. И все. Таким образом, основные “координаты” Кобы: отсутствие паспорта, определен-ных занятий и квартиры явно говорят любому непосвященному революционеру, что Коба в это насыщенное событиями время еще только готовился стать профессиональным революционером. То-есть, таким злокачественным для общества капитала челове-ком, который имеет и набор паспартов, и печатей к нему, всяких там справок, надежных квартир и еще более надежных занятий такое количество, которое ни у какого даже очень пучеглазого пристава и возражений не вызовет.

Но не все происходит сразу, молниеносно, а требует своего временного и вневременного развития,то– есть такого хода дел, когда самими обстоятельствами утверждается и утрясается неко-лебимое геройство революционера, способного даже и через угольное ушко войти и выйти вон. А Коба как раз к этому и стремился. И потому счастлив тот, кто дерзает. Тюрьма – это сама страна в миниатюре. Ну,как бы маленькая страна,то-есть вся Российская империя,если глянуть в нее как в замочную сква-жину. Хорошо, скажем, было князю Петру Кропоткину сидеть в Швейцарской тюрьме. Размышлял об истории вместе с Элизе Реклю. Не просто изучал там языки, чтобы ум заполнить, когда есть время его заполнять в промежутке между нехорошими разборками с сокамерниками, вылавливания ползучих гадов или дрожания от сырости и недоедания, а хорошо изучал. Потому что и первого, и второго,….и десятого в швейцарской тюрьме не было и быть не могло. Уже тогда, до начала этого ужасного двадцатого века общество Швейцарии с уважением относилось к своим заключенным.

Тюрьма же,где сидел Коба являла собой “варварство и патри-архальность” в таком непревзойденном единстве,чтобы усугубить нанесенную заключенному обиду,внушить его душе всякое омер-зение и намерение поджечь себя и весь капитал разом вместе с монархией в силу бесконечной ее продолжительности и поцелу-ями, христосованиями и тезоименитствами.

Сама же тюрьма, где пребывал Коба, являла собой бурю взры-вов всеобщего негодования сидельников,грохотание в дверь каме-ры сапогами, оглашение тюремного объема камер криками и свистом. Но все это было уделом безумных выходок сидельников Кобы. Сам же он по свидетельству старшего начальства являл собой пример смирения и прилежания. Поскольку за главное всегда считал план. План, который может усугубить обстановку и в котором роль исполнителей всегда явна, роль тактика и стра-тега всегда наиболее трудна, ответственна и должна являть собой полную незаметность и скрытность.

А Коба был уже стратег и глубокий тактик. Ему не хватало опыта конспирации. Но в этом были виноваты другие. Он умел разрабатывать. Зачистка лежала на других,тех,кто плохо справ-лялся со своими обязанностями.

Поэтому Коба каждый день отсидки начинал гимнастикой. А затем приступал “к изучению немецкого языка и экономической литературы”. Здесь отчественная историография явно перебар-щивает. Последующие исторические десятилетия прямо свиде-тельствуют,что изучение немецкого языка не было освоено в полной, так сказать,мере. Несмотря на явную необходимость в будущем, историками не отмечалось даже навыков знания немец-кого языка. Поэтому со всей ответственностью можно утверж-дать, что Коба всю силу своего революционного таланта напра-вил на экономическое образование. И капитальное исследование русского капитализма, поскольку зиберовский перевод Маркса страдал марксовой сложностью изложения,а потому трудностью восприятия. Написанная же горным орлом революции в сибирс-кой ссылке книга о русском капитализме с легальным псев-донимом “В.Ильин” служила фундаментальным полотнищем, позволяющим Кобе прикрывать время своего местопребывания.

Холодно ли, бедно ли,но такая волынка тянулась довольно долго,почти полтора года. И в лету памяти уже канули строки его письма из тюрьмы ко “второму Сосо”, давно и успешно закончившему семинарию и ставшему просто учителем в селе Гори. Но учитель учителю рознь. Как и профессор профессору. Одно дело учитель или профессор, исполняющий свои прямые обязанности, хотя и честно и в полном объеме запланирован-ного быстротекущего времени. Но совсем другое Учитель Народа, или Профессор Исполнительной Власти. Чувствуется высота и глубина зрения, оставляющее в изумлении все Человечество!

Но и малые, иногда, востребуются великими. И “второй Сосо” исправно передал Кеке записку следующего содержания: ” Сосо Джугашвили арестован и просит его сейчас же сообщить об этом матери на тот конец, что если жандармы спросят ее “когда твой сын выехал в Гори”, то сказала бы “все лето и зиму находился здесь” и все.”

Но ротмистра Лаврова интересовало совсем другое. Поскольку Коба не был привлечен к судебному процесс о демонстрации,что само по себе казалось разумеющимся (взят под стражу до демон-страции! а подстрекание к демонстрации не в счет), то следствие по делу Кобы велось жандармами.

Жандармский ротмистр Лавров был точно, культурным чело-веком. Нельзя даже было и подумать и представить себе,что рот-мистр обращается к подследственному на “Ты”! Он всегда гово-рил своим подследственным : “Вы!”,”Уважаемый!”…

Это сильно задевало Сосо. Так задевало, что решил он и в своей будущей работе, где и какой бы она не была, обращаться ко всем только на “Ты!” И рекомендовать это на все времена своим сотоварищам. Такое сильное у него было чувство него-дования, что наблюдая на своем примере эти ужасные методы ротмистра Лаврова, считал их необыкновенно мучительными и задевающими честь и достоинство подследственного.

-Джугашвили,у вас нет иного пути как только сотрудничать с нами.Вы должны отчетливо понять,что не владеете даже навы-ками конспирации. Никто не заставляет вас рассказывать все ваши надуманные секреты о Комитете рабочих в Тифлисе. Мы итак все о них давно знаем. Но работая с нами, вы хотя бы научитесь настоящей конспиративной работе. Приобретете опыт конспиративной работы для революции. Ведь вы хотите и дальше продолжить служение революции?

-Разумеется. Я буду служить революции до конца жизни.

-Вот видите! И мы вам в этом и мешать не собираемся. Мы даже не будем брать у вас подписку о сотрудничестве с нами. Вы ведь революционер-бессеребренник? Не так ли!

– Им и останусь.

-Тем более. У вас нет оснований не сотрудничать с нашим управлением. С вас требуется только добровольное согласие. Вот прямо здесь,между нами. И больше ничего. Никаких формаль-ностей с Вашей стороны и нашей не требуется.

-Но это предательство дела рабочего класса.

-Это не предательство,а взаимный обмен.Мы учим вас кон-спирации. Вы ничего не говорите нам о ваших революционных делах. От вас мы о них ничего и знать не хотим.Для этого у нас есть свои источники. Они будут докладывать нам о всех ваших,увы!,революционных делах.Я говорю совсем о другом.

-О чем же?-голос Кобы звучал настороженно.

– А вот о чем. Ведь среди ваших,верных революции людей,бу-дут и наши. Уже имеющие опыт конспирации.

-И что же?-Коба совершенно еще не понимал того,к чему клонит Лавров. Но своей грузинской природой чувствовал како-то подвох. Подвох,не свойственный русским. Но Лавров же был русским.

– Я,Джугашвили,разъясню вам все на очень простом примере. Мы тратим большие деньги,очень большие на содержание сек-ретных агентов среди социал-демократов. Это,согласитесь, стано-вится нерационально и особенно в том случае, когда такой наш агент оказывается раскрытым вашими огранизациями. Такое ведь бывает,согласитесь?

-Собаке собачья смерть! Все песьи головы охранки рано или поздно будут уничтожены революцией.

– А я вам здесь и не противоречу. Пожалуйста. Уничтожайте своей революцией все и вся. Но пока-то, пока-то это мы ловим вас, это вы сидите у нас, это у вас слабая конспирация, это вы изучаете немецкий язык, который мы уже знаем с рождения. Наконец, это мы уже заслали к вам наших агентов, которые вас по сравнительно дешовой цене сдают нам на отсидку.

-Будет наоборот!-буркнул Коба,посмотрев на Лаврова тем вы-зывающе наглым взглядом,который так не нравился его учителям в духовной школе и семинарии.

Увы! На Лаврова это не произвело ровным счетом никакого впечатления. Он только поудобнее уселся в кресле да стряхнул пепел с сигареты в пепельницу, избражавшую толстую бронзо-вую грушу. Костистые руки, широкие плечи,толстый нос и глаза несколько сведенные к переносице и почти инвалидное усилен-ное дыхание говорили Кобе,что Лавров неравнодушен к рюмочке и плотной закуске.

Да как и не выпить иной раз с устатку. Всякая шпана вроде этого Джугашвили отбирает и здоровье, и силы на службе Царя и Отечества. И медаль серебряную и золотую “За беспорочную службу” Лавров уже имел на своем счету. Поэтому он сложил руки накрест и,подмигнув одним глазом Кобе,начал,трогая ниж-ней губой верхнюю,свой дальнейший разговор более конкретно:

– Поэтому от вас,Джугашвили,потребуется только одно!Док-ладывать нам только о тех, кто по вашему мнению служит у вас нашими секретными агентами.

-А как это вы себе представляеете!– с удивлением от оборота дела сверкнул Коба правым карим глазом,прикрыв левый так,что веко поползло к переносице.

Лавров,сделавший свой обыкновенный приступ на подследст-венного, сразу почуял свои толстым носом,что интерес противо-положной стороны проявлен:

-Вот видите.К иным мы применяем,чего греха таить, и пыт-ки,а без пыток к иным никак нельзя.Боль собирает человека в кулак. Он все и вспоминает.Запугивание-это для слабовольных. Это их удел. Уничтожить там, отца, брата, изнасилавать люби-мую женщину…Ну, сами понимаете… Ложные свидетельские по-казания. Ну, там, например,: ”Джугашвили агент охранки и про-чая…”. Для вас все это не подходит. Вы верный революции человек. И будете оставаться верным революции до конца своих дней. Я это все вижу. Но!? Но враги революции в рядах рево-люции. И вы это видите. Зачем же с ними самим расправляться. Вот вы и будете нам о них докладывать. Ну провалились они. Не способны вести секретную работу для нас в революции. Вы говорите нам,просто,о своих подозрениях на этот счет. И все. Если они действительно наши агенты,мы не имеем права больше их держать среди вас и тем более платить им зря деньги. Вы, Джугашвили,выводите их из игры в революцию. А мы их уничто-жаем. Или что-то такое с ними там делаем. Одним словом, считайте,что их не будет в ваших рядах. И революционные ряды будут все более и более очищаться.

-И много таких у вас соглядатаев, каким вы хотите сделать меня?-Коба одарил Лаврова одной из своих презрительных улыбок.

-Метод, который я хотел бы начать с вас. И знаете почему, Джугашвили?

-Сделайте одолжение,объяснитесь.

– Да просто потому,что я впервые встречаю человека,который с ранних лет среди своих сверстников требует,чтобы его назы-вали Кобой. Не кем-то и не как-то иначе,а именно Кобой. От чего ваше лицо даже просветляется. Все герои – это фанатики. Фанатиков нельзя сделать обыкновенными предателями. Но фа-натик по своей природе предатель. Он предает не однажды. Он предает всегда. Он по своей природе эгоист. Ведь вы не не хоте-ли называть себя кличкой Григория Саакадзе, которая была дана ему в Персии. Вы восхищаетесь Шота Руставели. Но не его вы взяли себе за образец. Соглашайтесь,Коба. Вы не наш,но вы при-выкнете очищать революцию от врагов. Я уже не требую от вас никаих подписей и даже устных согласий. Вы все поняли.Я это вижу. А мы будем помогать вам,если наши работники будут пло-хо работать у вас. Вы молоды и ваша профессиональная рево-люция впереди. Она зовет вас.А мы вам поможем….Дерзайте….