"Инспектор Золотой тайги" - читать интересную книгу автора (Митыпов Владимир Гомбожапович)

ГЛАВА 10

По случаю приезда нежданных гостей в доме хозяина Чирокана готовились к праздничному ужину. Большую гостиную, в которой с самой зимы оставался какой–то могильный холодок, для придания жилого духа как следует протопили звонкими поленьями. Дюжие казаки вынесли во двор пыльные медвежьи шкуры и там нещадно взбодрили их палками, отчего те свирепо взъерошились и едва не стали рычать. Вынули из шкафов льдистый хрусталь и певучий фарфор, достали слежавшиеся полотняные скатерти и салфетки. Не пожалели и свечей — на большой стол поставили три шестисвечника, да еще четыре — по углам комнаты.

Помолодевшая Пафнутьевна колобком каталась из гостиной во двор, со двора на кухню, а оттуда — в погреба. Жарили и шкварили, как на маланьину свадьбу. Отощавший за весну и лето житель Чирокана за пять домов начинал водить носом и сглатывать слюну. Голодные детишки в отцовских картузах и драных мамкиных платках толкались у ворот, попискивали под окнами, облизываясь, копали щелки в высоченном заборе.

Тем временем Жухлицкий, Ризер и Ганскау уединились в кабинете хозяина дома. Аркадий Борисович познакомил своих гостей и все время, пока те для начала осторожно прощупывали друг друга, ограничивался односложными фразами и ничего не значащими междометиями. Ризер грел в ладонях бокал с шампанским и, как всегда в подобных случаях, прикидывался добродушным простаком. Ганскау же курил папиросу за папиросой, остро щурился сквозь дым и говорил не спеша, взвешивая каждое слово.

Но вот капитан решительно вскинул голову, и голос его сразу стал сух и официален.

– Господа, Временное правительство автономной Сибири уполномочило меня встретиться с наиболее влиятельными из здравомыслящих граждан Сибири с тем, чтобы в конфиденциальной беседе разъяснить его цели и политику, а также обратиться к ним с некоторыми предложениями делового и патриотического характера.

«Держится вполне уверенно,— отметил про себя Жухлицкий.— Видимо, некая сила за ним все же стоит».

– Господа! — чеканил между тем Ганскау.— Прежде всего, наше Временное правительство, представляющее партию социалистов–революционеров, является противником реставрации монархии в любой ее форме. Наша цель — полнейшее отделение Сибири от Европейской России и создание демократической республики на основе частного предпринимательства.

Простоватое выражение постепенно сошло с лица Ризера — он слушал уже с явной заинтересованностью, хотя и не без некоторого сомнения.

– Господа, мы с вами деловые люди, поэтому будем говорить прямо. Обстановка, сложившаяся в последние месяцы в Сибири и на Дальнем Востоке, дьявольски сложна и серьезна. Как вы знаете, мятеж чехословацкого корпуса в мае привел к упразднению Советов в Челябинске, Новониколаевске, Мариинске, Омске и ряде других мест, где восстановлены прежние учреждения местной власти. В июне чехословаки взяли Красноярск, Ачинск, а ныне успешно продвигаются к Иркутску. Если Иркутск падет, в чем я нисколько не сомневаюсь, большевики, вероятно, постараются задержать их в районе байкальских туннелей, но это им вряд ли удастся. Судьба Верхнеудинска и Читы предрешена. Добавлю, что в конце июня восстали и те чехословацкие части, которые были во Владивостоке. Находящиеся там военные корабли и десантные части японцев и англичан поддержали их. Местный Совет низложен. Пребывавшее до того в Харбине наше Временное правительство тотчас выехало во Владивосток.

Советы в Сибири накануне падения.

Тут капитан отпил шампанского, закурил и строго оглядел своих собеседников. В интересах того важного и довольно–таки щекотливого дела, с которым он был послан к сибирским миллионщикам, Ганскау вовсе не собирался вселять в них безмятежную уверенность в завтрашнем дне.

– Да, господа, Советы в Сибири накануне падения, но… только внешне, господа, только внешне! Становая жила их далеко не перебита. Обольщаться не следует ни в коем случае. Самоуспокоенность сейчас вредна, более того — гибельна! Чехословаки — фактор сугубо временный, это люди на колесах: сегодня они здесь, а завтра сядут в свои теплушки и — поминай как звали. Большевики же, господа, отсидевшись по лесам, с еще большим ожесточением вернутся дорезать тех, кого не успели пустить в расход раньше!

Трудно сказать, произвели слова капитана желаемый эффект или нет,— Ризер, сложив на животе толстенькие ручки, благодушно кивал время от времени, словно ему сообщали нечто очень приятное, а Аркадий же Борисович слушал хоть и весьма внимательно, но как бы только из вежливости.

– Большевиков, господа, голыми руками не возьмешь,— жестко заявил Ганскау.— Они сильны, дерутся фанатично, надо отдать им должное, и число их сторонников уменьшается отнюдь не катастрофически. Вот вам факты!

Капитан встал и, твердо вышагивая по кабинету, бросал короткие энергичные фразы, словно докладывал на военном совете:

– Декабрь семнадцатого года. Иркутск — восстание юнкеров. Подавлено… Забайкалье — атаман Семенов берет Борзю и Оловянную, но в марте Лазо разбивает его под Даурией и вынуждает отступить в Маньчжурию…

Январь–февраль восемнадцатого года. Красноярский уезд, Камень, Ишим, Тобольск, Омск — всюду вооруженные выступления. Безжалостно подавлены… Март. Амурская область, Благовещенск — на борьбу с Советами поднялся атаман Гамов. Разбит и ушел в Сахалян, на китайский берег Амура… Апрель. Опять Забайкалье — атаман Семенов вторично берет Оловянную и движется на Читу.

Снова разбит и снова бежит в Маньчжурию… Май. Приморье, станции Пограничная и Гродеково — в борьбу вступают отряды полковника Орлова и главы уссурийского казачества атамана Калмыкова. Увы, фортуна к ним оказалась не более благосклонной, чем к вышеупомянутым двум атаманам… Полагаю, господа, все ясно?

Ганскау стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы брюк, не спеша покачивался с пятки на носок.

– Ясно–то ясно,— брюзгливо отозвался Ризер.— Не ясно только, на что вы–то надеетесь, господа Временное правительство?

Жухлицкий молчал, нервно поигрывая пальцами.

Ганскау понимающе усмехнулся: толстосумы приуныли, однако окончательно запугивать их в его расчет не входило.

– На что надеемся? — Капитан помолчал, словно пребывая в некоторой нерешительности.— Хорошо, я кое–что вам открою. Но попрошу учесть — все это сугубо между нами. Не для разглашения, боже упаси!

Он боком присел на подлокотник и, несколько наклоняясь вперед, заговорил хоть и не понижая голоса, но с тем оттенком глубокой доверительности, который один уже стоит нелегального шепота:

– Господа, высадка наших союзников во Владивостоке — это не половина и даже не четверть дела. Это, господа, лишь самое начало больших событий мирового ранга.

Я сегодня уже имел честь говорить Аркадию Борисовичу о том, что американцы заключили с нами концессию на разработку естественных богатств Сибири. Аналогичные предложения имеются от Японии и других наших союзников. Вы, конечно, понимаете: заключая с нами подобные экономического характера договоры, которые в наш век связывают гораздо крепче, чем ветхозаветные клятвы на крови, союзники наши тем самым втягиваются в настоящую, серьезную войну против Советов. Надо быть слепым, чтобы не видеть этого…

Золотопромышленники переглянулись и дальнейшее выслушали с неподдельным вниманием.

– Господа, прекрасно известный вам Никита Тимофеевич Ожогин является ныне финансово–экономическим советником нашего правительства, поэтому данные предложения исходят главным образом от него. Генеральная мысль такова: антибольшевистский фронт в Сибири и на Дальнем Востоке слишком разношерстен, отсюда — распыление сил и средств. Солидные деловые люди не могут позволить себе финансировать деятельность всех и вся — то есть и Гамова, и Семенова, и Калмыкова, и Колчака.

Из этих несомненно искренне преданных нашей общей идее сил требуется выбрать наиболее респектабельную и соответствующую западным понятиям о демократии. Таковыми к востоку от Урала являемся мы, и никто больше.

Ну, попробуйте на минуту вообразить себе, господа, какого–нибудь нашего полудикого атамана беседующим на светском рауте с дипломатическим представителем Запада. Чего можно дождаться от этакого предводителя дикой дивизии, кроме матов и рассуждений о способах разрубания противника до пояса? Именно поэтому Никита Тимофеевич Ожогин призывает авангард делового мира Сибири примкнуть к Временному правительству автономной Сибири. Я понимаю: вы люди, умеющие считать деньги и не любящие ими рисковать. Во–первых, вам нужны гарантии. Поэтому я говорю прямо: наши предложения подкреплены мощью и авторитетом крупнейших держав мира, что прямо вытекает из вышесказанного. Во–вторых, что вы выигрываете из сотрудничества с нами? После того, как союзники распространят свое влияние вплоть до Урала, а это неизбежно, сюда устремятся иностранные капиталисты. Чтобы выжить, не дать себя подмять, местные деловые люди должны быть объединены и близки к правительственным кругам. Всего этого достигнете тем, что поддержите нас сейчас, в этот рекреационный период. В свою очередь, и мы заинтересованы: кроме финансовой поддержки с вашей стороны, мы будем иметь и политическую выгоду — поддержка деловых кругов Сибири придаст нам вес в глазах союзников и сделает их более сговорчивыми при заключении соответствующих договоров. Господа, я взываю к вашему благоразумию! Можно, конечно, попробовать пересидеть это страшное время, стиснув зубы и вцепившись в свой мешок с деньгами. Но в таком случае никто не даст гарантию, что завтра вы не лишитесь мешка вместе с руками!

– Какой ужас, — пробормотал Франц Давидович с отчетливо ощутимой иронией.

Как ни странно, Ганскау на это лишь усмехнулся добродушно и подлил всем шампанского.

Жухлицкий задумался. Можно было по–разному оценивать сказанное капитаном, но заинтересованность Японии, Англии и Америки в богатствах Сибири отрицать невозможно. Как знать, может, Сибири действительно суждена некая самостоятельность?.. Да, тут есть над чем поломать голову. Время и в самом деле такое, что если пойти с нужной карты, в конечном счете можно иметь баснословный выигрыш. А риск? Что ж, риск был и в самом сегодняшнем его положении, положении золотопромышленника, живущего на территории, в той или иной мере контролируемой Советами… Убедительно прозвучала и ссылка на Ожогина. Жухлицкий чуть усмехнулся: «финансово–экономический советник правительства»,— ишь какого титула удостоился старый лис!.. Впрочем, спешить не стоит. Надо дать капитану уклончивый ответ, а там видно будет. Подумав так, Аркадий Борисович поднялся.

– …И особое место в нашей программе занимает пункт о предоставлении Владивостоку режима порто–франко,— внушительно говорил Ганскау Ризеру.— Это ли не доказывает заботу правительства о процветании частного предпринимательства?..

– Николай Николаевич, прошу прощения! — перебил его Жухлицкий.— Предмет нашей беседы столь увлекателен, что можно проговорить до рассвета. А между тем нас ожидает скромный ужин. Заранее приношу свои извинения — чем богаты, тем и рады!..

Аркадий Борисович давно уже не чувствовал себя так легко и свободно, как в этот вечер. Одетый под молодца старателя — огненная шелковая рубаха, атласные шаровары, кушак длиной аршинов в семь,— он являл за столом образец гостеприимного хозяина, этакого таежного хлебосола. Рядом с ним — будто и впрямь хозяйка — сидела Сашенька в платье из тканной золотом парчи,— на бархатистых щечках темный румянец; моргнет невзначай — ресницы так и брызжут черными стрелами.

У Дарьи Перфильевны одежды, кроме той, в чем приехала, с собой не оказалось. Пришлось ей с великими усилиями натягивать Сашенькин сарафан. А вот на ноги она ничего подходящего так и не смогла подобрать,— осталась в дорожных сапогах. Сапоги отдали почистить казаку, а тот перестарался — густо смазал их, болван, дегтем. И теперь Дарья Перфильевна сидела за столом, втянув живот аж до хребта и благоухая, как тележная ось. Могучая грудь золотопромышленницы так распирала тесный сарафан, что старик Ризер, пока не пообвык немного, все косился на Дарью Перфильевну с некоторым смятением.

Капитан Ганскау, военный человек, со своей потрепанной гимнастеркой не расстался, в ней и вышел к столу. Отдохнувший, побритый, он выглядел немного лучше, чем утром, хотя голодный блеск не совсем исчез из его глаз. Увидев стол, белоснежный, уставленный снедью, залитый ярким светом восемнадцати свечей, он на миг замер, нервно дернул головой и лишь после этого пошел знакомиться и с армейским шиком расшаркиваться перед дамами.

Что и говорить, стол был богат. Салаты, грибки соленые, сохатиные губы с моченой брусничкой, оленьи языки горячие и холодные, медвежьи лапы и медвежий окорок, зайчатина, тушенная в бруснике, холодцы разные. Мясо вареное, жареное, печеное на углях по–охотничьи и тушенное с кедровыми орешками. Таймень вареный и жареный, уха из хариусков, соленые сырки из озера Баунт, по вкусу не уступающие лучшему байкальскому омулю, икра сиговая, кетовая, паюсная, зернистая… Пламя свечей играло и дробилось в разноцветных графинах с голубичными, черничными, малиновыми настойками. Довоенная смирновская водка в граненых бутылках стояла рядом с ямайским ромом, мадерой, французскими коньяками и шампанскими.

Аркадий Борисович, хозяин всего этого великолепия, провозглашал тосты один за другим: за гостей и — отдельно — за дам, за Колчака и Семенова, за Америку и Японию, за Русско–Азиатский банк и — с улыбкой обратись в сторону Ганскау — за главу Временного правительства автономной Сибири господина Дербера.

Францу Давидовичу, сколь он ни отнекивался, пришлось–таки выпить под курочку в бульоне, поданную ему в особицу, пару рюмок смирновской. Он разрумянился, захмелел, но держаться оттого стал с осторожностью двойной.

– Идея автономной Сибири далеко не нова,— говорил ему между тем Ганскау, держа в руке наполненную рюмку.— Но именно нам… господину Дерберу принадлежит мысль строить ее по образцу и подобию Северо–Американских штатов… Сибирский промышленник не может остаться равнодушным к такому… такой… Словом, не может–с!

– Конечно, конечно! — поддакнул Ризер, постреливая замаслившимися глазками в сторону Дарьи Перфильевны; Жухлицкий как раз что–то говорил, нагибаясь к самому ее уху, а она смешливо косила в ответ горячим глазом.

– Сибирь — золотое дно,— с хмельным упорством гнул свое капитан.— Но… рабочие руки… где их взять? Наш мужик ленив… бун–н–нтовать — это он может!.. Пороть? Изрядно порото, а толку–с? Бесполезно, господа… это в крови… Мы заселим Сибирь… черт возьми!., н–нем–цами… фр–р–ранцузами, алг…англичанами! Пусть едут — земли хватит! Объединенные Штаты Сибири — к–како–во–с?!

– Да–да,— торопливо соглашался Ризер.

Аркадий Борисович поймал его взгляд, брошенный на Мухловничиху. «Ишь заиграл, хомяк! — усмехнувшись про себя, подумал он.— Старый и больной. А сам небось женьшень да панты пудами жрет. Я тебе покажу старого и больного!» Он тут же наполнил водкой самую вместительную рюмку и, протягивая ее Францу Давидовичу, провозгласил:

– За легендарный золотой Орон! Чтоб он и дальше процветал под крылом нашей прекрасной Дарьи Перфильевны!

– Какой там — легендарный…— промямлил Ризер, нехотя принимая рюмку.— Где ему до вашего Чирокана…

– Франц Давидович, положа руку на сердце, сколько вы за все годы взяли металла с Оронских приисков?— доверительно наклонясь к Ризеру, но достаточно громко спросил Жухлицкий.— Говорят, тонн семь–восемь наберется, а?

За столом разом наступило молчание. Дарья Перфильевна даже как–то с лица спала при этих словах. У капитана мигом протрезвели глаза. Только Сашенька продолжала улыбаться как ни в чем не бывало.

Ризер мигом поперхнулся и машинально вылил в себя водку. Жухлицкий тут же наполнил ему рюмку снова и, взмахнув рукой, рявкнул:

– Пей до дна! Пей до дна!

Капитан, явно намеревавшийся что–то спросить, замер с раскрытым ртом, помедлил и тоже хрипло скомандовал:

– Пей до дна!

Ризер, так и не успевший опомниться, выпил и эту рюмку. Поперхнулся, сморщился и слепо зашарил вилкой над столом.

– Господа офиц… Виноват! Дамы и господа!— Ганскау, пошатываясь, встал.— Будучи послан с благгороднейшей и… труднейшей мис–с–сией… посетив прииски Еннисейской губернии… Бодайбо… претерпев в пути тяготы и опасности н–немыслимые… будучи сердечно принятым нашим дорогим… многоув–важаемым Жулх… Аркадием Борисовичем… э–ээ… Словом, за его здоровье, дамы и господа!

За столом опять стало шумно. Все потянулись чокаться с Аркадием Борисовичем, заговорили враз, смеясь и перебивая друг друга. Вдруг стало весело, хорошо и уютно. Сашенька откуда–то извлекла цыганскую утеху — гитару.

Аркадий Борисович, встав и тряхнув смоляными кудрями, приготовился грянуть в пол подметками хромовых своих сапог, но Франц Давидович остановил его. Поймав за кушак, он усадил Жухлицкого рядом.

– Вот ты говоришь, Аркадий, да и все говорят: Орон, Орон, а ведь никто же его не знает,— с пьяной грустью сказал Ризер.— Уезжаю вот… и не верится…

Ганскау — истинный офицер, судя по ухваткам,— чертом вертелся перед женщинами: в одной руке гитара, в другой — рюмка.

– Старинный гусарский р–романс! — объявил он, выговаривая слегка в нос, и ударил по струнам.

– …Аркадий, дорогой мой,— говорил Ризер, печально покачивая головой.— Сейчас вот вспоминаю прожитую жизнь, и… понимаешь, не верится: неужели это был я… неужели все это было со мной… Совсем разные люди — я сейчас и тот… те… тогда…

Ганскау, заломив бровь, терзал гитару.

– Помилуйте, Франц Давидович, какие ваши годы,— утешал Жухлицкий.

Ганскау подавал себя умело, с блеском. Замызганная его гимнастерка уже не имела сейчас ровным счетом никакого значения — все заслонили томные, печальные глаза на исстрадавшемся его лице.

– …Я служил тогда приказчиком в ювелирном магазине Глюка и Дюмо… в Чите…— Франц Давидович усмехнулся растроганно и прищурил глаза, словно бы вглядывался куда–то в даль невообразимую.— Молодой, бойкий… и неглуп… А недалеко от нас имелось заведение,— тут тебе и кабак, и бардак, и кабинеты отдельные… Госпожа Халатникова, помнится, хозяйкой была… Н–не помню… ну, бог с ней… Туда и старатели захаживали, и варнаки разные, и перекупщики, контрабандисты… В карты играли до утра, порой и ножи в ход пускали… Но мадам Халатникова с полицией дружила, иначе в ее деле и нельзя… Днем у нее кормили дешево, я все время там обедал и ужинал. И вот однажды слышу разговор за соседним столом… Пьян он был сильно… Но я поверил, сам не знаю, почему, но поверил. Сразу!..

Тут капитан ловко сделал паузу и подхватил со стола бокал.

– Дамы и господа, прошу…

Дарья Перфильевна отвечала глубоким грудным смехом. Сашенькин сарафан на ней успел уже сдать по швам в нескольких местах.

– …Две недели я его поил,— продолжал Ризер.— Под конец и сам уж начал спиваться. И все–таки он рассказал… А я к тому времени дошел до того, что готов был пытать его, если б понадобилось!— заявил он с пьяной откровенностью.— Сам сейчас удивляюсь, почему я в него так вцепился… Рассказал, все рассказал, а как же… Помню, ночью… он сидит, вспоминает… а я записываю…

«А ведь старик–то побаивается будущего,— подумал вдруг Жухлицкий.— Не зря его потянуло на прошлое. Боится, боится!»

– …Та зима у меня прошла в сплошных хлопотах.

В канцелярии окружного ревизора частных золотых промыслов Забайкальской области на меня пальцами показывали: с ума–де сошел,— даль, глушь, даже варнаки оттуда бегут, про золото в тех краях и слышать не слышали… Но отвод я получил. Нанял людей, продуктами запасся… Денег не хватало… Перед Глюком и Дюмо, поверишь ли, на коленях стоял. Дали–таки они взаймы — под людоедские проценты, но дали… И вот весной, едва только прошел лед, отплыли мы на плоту вниз по Витиму… Ах, боже мой, боже мой, Аркадий, многое я перевидел в грешной своей жизни, но тот день… те дни стоят до сей поры перед глазами. И не забуду я этого до смерти…

И что–то вдруг появилось в его лице, голосе такое, отчего потускнели и уплыли вдаль огоньки свечей, шаткий от вина голос Ганскау, грудное воркованье Мухловниковой и звонкий Сашенькин смех,— воочию, как бы сквозь разрыв в тумане, видел Жухлицкий стекленеющие от быстроты струи Витима, небо, холодное и синее, и взбитые облака снеговой белизны, и лучистое неяркое солнце в вышине, и неуклюжий, крепко сколоченный плот, исчезающий в слепящей речной дали…

Витим был так пугающе могуч и широк, столь стремителен был его бег, что казался он одушевленным. И могло ли, могло ли показаться, померещиться иное, если день за днем тянулась по берегам все та же пустынная и тихая тайга, если безжизненны были и нагие камни береговых скал, встающих от воды до неба, если от восхода до заката глаз, утомленный блеском водной ряби, не натыкался ни на людское жилье, ни на логово зверя и если один только Витим, неукротимый, полный неистраченных сил и свирепой жизни, не замирая ни на миг, несся с победным ревом сквозь это царство немоты и оцепенения, будя, будоража его и расталкивая стально–блещущими плечами тяжкие громады хребтов.

Ризер пролеживал целыми днями, бездумно глядя на проплывающие берега, на речные струи, на чуждое своей холодной синевой небо с застывшими на нем облаками. Все, на что бы ни обращался взгляд, подавляло своим размахом, безлюдьем и чем–то еще, что против воли навевало мысли о суетности, тщетности, скоротечности земного бытия. Он впервые видел такую нескончаемую массу воды, стремящуюся сквозь такие же нескончаемые леса и хребты, бесконечно сменяющие друг друга. Разве можно было сравнивать эту величавую дикую воду с тихой Ингодой или сонным озером Кенон в окрестностях Читы, а тамошние лысые сопки с вот этими горами, в каждой из которых чудился исполинский дремлющий зверь. Как давний полузабытый сон приходили на память слова бродяги из читинского кабака о золоте в ключе Орон, что течет в далекой полуночной стране тунгусов, и не оставалось уже прежней веры в них. Страшно становилось от одной мысли, что придется искать среди бесконечной мешанины лесов и гор какую–то речушку, жить там и добывать золото. Какое там золото,— дай бог хоть живым выбраться обратно!

Вяло удивлялся порой, глядя на своих работников, крепких бородатых мужиков из ссыльных поселенцев, бесхитростных, привычных к любому труду. Только от великой нужды согласились они податься черт знает куда с этим толстеньким вертлявым человечком. Они хозяйственно похаживали по плоту, словно по собственному заднему двору, гоняли чаи, усевшись кружком вокруг костра, разложенного на земляном пятачке посреди плота. Позевывая, мочились в воду. Что–то строгали и рубили, ловили на «мыша» тупорылых саженных тайменей, а после, почмокивая и поахивая, хлебали уху. «Ах, едрена кошка, благодать–то, благодать–то…— говорили меж собой.— И рыбы тебе, и лесу… Вот где жить–то…» Не в пример Ризеру, они нисколько не сомневались в золоте. Они видели, что велика и щедра полуночная земля, что и погибель, и любое мыслимое богатство можно найти здесь в любом месте. Удивлялись про себя: зачем надо плыть все дальше и дальше? Чем плоше, к примеру, вот это место, где сейчас проплываем, чем лежащие дальше? Поди, и здесь можно добыть золото, коли копнуть поглубже…

Ризер отворачивался с беззвучным воем и едва не сучил ногами от отчаяния: такой же дикарской верой в богатство дальних земель опьянил, заморочил его тот проклятый варнак. «Гляди, гляди,— едва удерживая падающую на стол хмельную головушку, кричал варнак, хихикал и тыкал пальцем в бегущего по стене таракана (дело было дома у Ризера, в неопрятной и заваленной хламом комнате).— Вот такие самородки я там горстями собирал,— ей–богу, не брешу!»

– …Веришь ли, Аркадий, я бы повернул тогда назад, да плот против течения не погонишь. Хочешь не хочешь, а плыви дальше…

К вечеру восьмого дня показались на пологом берегу по правую руку развалины огромных рубленых строений,— о них тоже говорил тот варнак: «Место то нехорошее… Одни толкуют, что казачий острог, мол, в старину там стоял, а другие сказывают — дом тунгусского бога и крепость ихняя…»

К берегу причалили чуть ниже развалин,— не хотелось, ох как не хотелось Ризеру располагаться на ночь так близко к ним, но место уж больно удобное.

Пока мужики разводили костер, заготавливали впрок дрова, он, еле двигая до немоты затекшими ногами, направился к развалинам. На всякий случай прихватил ружье.

Тишина стояла неземная. На всем вокруг лежала печать забвения, тлена, дряхлой старины — серые стволы лиственниц словно осыпаны холодным пеплом, трава под ногами, казалось, готова — только тронь пальцем — рассыпаться тонким зеленым прахом, и даже Витим смирял буйный свой нрав и не тек, а как бы крался мимо этого места. Розоватый вечерний свет лишь углублял панихидное уныние.

Ризер медленно обошел вокруг развалин, не решаясь пока углубляться в них. Дом тунгусского бога… Похоже, что когда–то это была все–таки крепость. Трухлявые замшелые стены все еще высоки, местами угадывались остатки как бы сторожевых башен, широкие проломы в стенах, возможно, служили в свое время воротами. В пазах между бревнами щетинилась чахлая травка, ползали какие–то жучки…

Он некоторое время стоял, озираясь и прислушиваясь (тишина, только у плота перекликались мужики), потом взял ружье и осторожно шагнул в пролом. Шагнул и тут же почему–то подумал, что не следовало, пожалуй, этого делать. Нет, страшного внутри ничего не оказалось — громоздились все те же трухлявые, выбеленные дождями и временем бревенчатые развалины, росла блеклая сорная трава. Только глухо как–то вдруг стало, словно ни с того ни с сего заложило уши, и свет как бы померк, стал неживым.

Поколебавшись, Ризер двинулся вперед. Некоторое время он бродил среди развалин, нашел под стеной ржавый граненый ствол кремневого ружья, через десяток шагов набрел на разбитый старательский лоток и ножные кандалы. Он стоял, пытаясь разобрать полустертые знаки, выбитые на браслете кандалов, когда почувствовал на себе чей–то взгляд. Вмиг обезумев от страха, он с диким криком рванулся с места, за что–то запнулся и, уже падая, успел подумать: «Пропал… конец мне…»

Однако уходил миг за мигом, а на него никто не нападал, и вокруг стояла все та же глухая тишина. Ризер приоткрыл один глаз, другой, затем приподнял голову, огляделся. Никого поблизости не было; ружье его лежало рядом. Он встал и снова всем нутром, всей кожей своей ощутил тот же взгляд. Еле сдерживая раздирающий горло крик, он повел головой и увидел… Возвышаясь над кучей истлевшего тряпья, под которым белели кости, на Ризера насмешливо глядел голый череп.

Прошло, наверно, не менее минуты, прежде чем Ризер с шумом перевел дыхание, вытер рукавом пот и, отчаянно труся, решился сделать несколько шагов, чтобы получше рассмотреть мертвого стража таежных развалин. Кем он был при жизни, этот навсегда успокоившийся тут человек,— беглым каторжником, неудачливым старателем или просто варнаком, охочим до темного фарта? И был ли он убит, от голода ли умер или болезнь его доконала? И сколько уже долгих лет сидит он здесь, привалившись к дряхлеющей вместе с ним стене, вытянув вперед ноги и ухмыляясь вечным водам Витима?.. Додумать Ризер не успел — ему вдруг показалось, что скелет слабо шевельнулся. Стараясь не поворачиваться спиной, Ризер перевалился через трухлявую стену и рысцой ударился прочь…

Уже лет двадцать с лишним спустя Ризеру как–то привелось побывать в отделении Русского географического общества в Чите,— он хотел увидеть некоторые путевые записки князя Петра Алексеевича Кропоткина, прошедшего в 1866 году с экспедицией от Ленских приисков до Читы. Непоседливый князь взялся тогда на средства тамошних золотопромышленников разведать скотопрогонный тракт через нехоженые и немеряные пространства северных земель, но главным образом вел различные ученые наблюдения,— Ризеру стало известно, что он открыл и в своих дневниках описал места проявления золота. Среди множества пыльных бумаг, выданных консерватором музея Восточно–Сибирского отдела Географического общества, ему случайно попались списки со старинных грамот Сибирского приказа времен еще царя Алексея Михайловича. В них–то Ризер и вычитал, что в 1638 году казачий атаман Максимко Перфильев, будучи на государевой службе на Лене–реке, отправил служилого казака Онциферова вверх по Витиму — «приводить тунгусов под царскую высокую руку и имать с них ясак». Пришед на Витим–реку, Онциферов под Витимским порогом, возле устья Муки–реки, встретил тунгуса и взял его в аманаты[3]. «Тунгусы,— читал далее Ризер,— под государевой рукой быть не похотели и бой открыли. Казаки их побили и ясак взяли два сорок соболей». От тунгусов Онциферов узнал, что где–то выше по Витиму живет улусами князь Батога, избы у него великие и рубленые, много скота и мягкой рухляди.

– …И подумал я тогда про эти развалины — кто знает, может, здесь–то и стоял улус князя Батоги… А может, это казаки срубили острог… Дело, Аркадий, темное, давнее. В тайге иной раз и не на такое набредают… Но то все случилось много позже, а в тот вечер я долго сидел у костра…

Да, не до сна ему было в ту ночь, как, впрочем, и во все другие, пока плыли по великой таежной реке. Нежданно для себя самого он обнаружил вдруг, что посещение жутковатого обиталища сидящего скелета всколыхнуло в нем почти угасшие надежды. Кандалы, старательский лоток — нет, все это очутилось тут неспроста…

Вокруг тлеющей нодьи^[4] похрапывали мужики. Положив морды на лапы, вполуха дремали две зверовые собаки. Время от времени слышно было, как в полутьме поодаль возятся и кряхтят караульщики: о здешних местах шла прочная худая слава, а варначьи же тропы издавна пролегали вдоль рек.

Тот читинский бродяга, помнится, толковал о порогах, что лежат в одном дне пути от развалин вниз по Витиму. А верстах в семидесяти ниже тех порогов с правой стороны в Витим впадает ключ Орон, тот самый, золотой, заветный. «В устье его скала приметная стоит,— объяснял бродяга.— Огромадная, белая… верхушка у нее вроде маковки на церквах».— «А как те пороги узнать?» — допытывался Ризер. Бродяга в ответ глумливо захохотал, будто залаял. «Не пужайся, друг–золотнишник… гав–гав… Ты их с чем другим не спутаешь… Узнаешь сразу… На всю жизнь запомнишь, гав–гав!»

Сильно смущали Ризера эти неведомые пороги, что запоминаются на всю жизнь. Он вспоминал, и в синем скупом пламени нодьи вновь перед ним прыгало и кривлялось пьяное лицо варнака, а в ночном шуме реки слышался лающий смех…

Пороги возвестили о себе нарастающим ревом. Еще издали заметили: оба берега встают черными стенами, и впереди та же черная стена — река, видно, круто сворачивала,— а в темной горловине на всей шири взъерошенной побелевшей реки что–то бьется предсмертно, мечется, ревет в сотни глоток, и словно бы дымится река, как в крещенские морозы. Но недосуг было долго разглядывать,— побледневшие мужики, торопливо перекрестившись, схватились за шесты. Едва успели приготовиться, как плот, с каждым мигом разгоняя все шибче, втянуло в горловину меж скал. Мелко заморосило, пахнуло в лицо холодом, и все подавил собой тяжкий гул. Плот замер, дернулся и вдруг разом как бы ушел из–под ног,— кипящая вода ударила через весь плот.

Стоя на четвереньках и намертво вцепившись в какие–то веревки, оглохший, мокрый Ризер видел слепо вытаращенными глазами только одно — плот, то и дело уходя под воду, неудержимо несется на скалу, а она надвигается, нависает, заслоняет собой весь белый свет. И на краткий миг невозможное предстало взору: вся эта каменная громада, двинувшись вдруг с места и неся по облакам, в страшной высоте, черную изморозь вершинных дерев, стала падать навстречу. Конец! Ризер закрыл глаза.

«Бей вправо!» — отчаянно завизжали сзади.

Когда Ризер открыл глаза, черной стены перед ним уже не было,— течение, отпрянув от скалы, увлекало их на середину реки,— прямо туда, где, вспоров бушующую толщу воды, в пене и брызгах грозно щерилась темная гряда. Как завороженный, забыв обо всем, уставился Ризер на хищный каменный оскал. Плот перекосило, вздернуло на дыбы.

«Бей влева–а…»

Что–то ударило снизу, хрустнуло, промелькнула у самых глаз необъятная темная глыбища,— и гряда осталась позади. Плот снова несся на отвесные скалы, но теперь уже левого берега…

В себя он пришел, когда плыли по странно тихой воде. Неистовый рев, который, казалось, заполнял недавно весь мир, с каждым мигом делался глуше, как уходящая за горизонт гроза.

Ризер сидел на середине плота. Ошалело моргая, вертел головой, отплевывался и не мог никак отплеваться — все мерещилась на губах ледяная шипучая пена.

Изот Кушнарев, среди мужиков самый старший по возрасту, с грохотом бросил шест и размашисто перекрестился.

«Пронесло… слава тебе, господи!»

Он вытер подолом рубахи мокрое лицо, покосился на мелко подрагивающего Ризера и хмуро усмехнулся: «Ну, мил–человек, по гроб жизни не видел бы я тебя с твоим окаянным золотом!..»

Однако ни Кушнарев с мужиками, ни тем паче Ризер не знали тогда, как небывало им повезло. Лишь много позже, когда на круто набирающие силу Оронские прииски гоняли десятки плотов за навигацию и почти половина из них обыкновенно разбивалась на этих порогах,— вот только тогда Ризер сполна изведал запоздалый страх, и по ночам на него опять и опять падала та самая черная скала, несущая по облакам, в страшной высоте, черную изморозь вершинных дерев…

Незадолго до обеда другого дня вдали из речного марева встала скала в устье Орона. Она и вправду была приметна,— сияя белизной, церковной колокольней поднималась над темной зеленью горбатого мыса.

Всей своей ширью, быстро и ровно шел Витим среди тишины летнего дня. Окрестные горы округлыми сизыми волнами спускались к его берегам. Безлюдье, вековая сонная оцепенелость, лишь слепящие блики пляшут на воде…

Едва плот, обогнув мыс, вышел в створ Орона, с прибрежного песка оторопело вскочил кто–то. Подумали сначала — медведь, ан потом разобрались — человек. Он застыл раскорячкой, пялясь на надвигающийся из–под солнца плот, потом едва не на четвереньках от поспешности ввинтился в прибрежные заросли и пропал бесследно.

«Да–а, господин купец,— покрутив головой, сказал дядя Изот.— Видать, у твоего золотишка–то уже есть хозяин…»

– …Да, Аркадий, это было самое страшное,— сказал Ризер с грустной и обращенной внутрь себя улыбкой.— Оказывается, Орон уже долгие годы служил чем–то вроде банка для многих поколений беглых. Они запасались там золотом на дальнейший путь в Россию. Мне пришлось добывать его с боем…

Ризер не вдавался в подробности. Он не стал вспоминать о том, как стоял на коленях перед своими мужиками и униженно, со слезами, едва не целуя их сапоги, просил постоять за его дело, обещал им золотые горы; как трое его людей погибли в схватке с беглыми; как ему пришлось потом вступить в переговоры с варнаками и выпустить их со всем, что они успели настараться; как, уже вернувшись в Читу, он жестоко надул своих мужиков,— ему были нужны деньги, много денег, чтобы рассчитаться с долгами и по–настоящему начать дело. И уж конечно, он умолчал о том, чего и сам старался никогда не вспоминать,— как после долгих мытарств дядя Изот поймал его на читинской улице и принародно плюнул в лицо… Страхом и унижением начиналось его миллионное дело. Страхом же оно и кончалось. А унижение… О, унижения ему еще предстоят. Никому не дано провидеть свое будущее, и это благо, иначе Франц Давидович узрил бы замызганный номер харбинской гостиницы и себя самого, стоящего на табурете, с головой, продетой в петлю. Нет, не знает пока Ризер страшный свой конец, не знает и на многое еще надеется… Тупая боль мягко, вкрадчиво сжала сердце, отпустила и вернулась снова.

– Франц Давидович, вам плохо? — встревожился Жухлицкий, увидев, как вмиг побелело его лицо.

– Сейчас… пройдет,— хрипло сказал Ризер, закрывая глаза.— Это… это так. Трудно, знаешь, Аркадий, уезжать… Ведь вся… вся жизнь здесь…