Анатолий Отян
Добро Наказуемо

В июне 1960 года, в Одессе, на Молдаванке, в доме на улице Богдана Хмельницкого, бывшей Еврейской, а позже Еврейско-госпитальной улице, сразу у двоих мамаш родились сыновья с разницей в один день. Событие по тем временам для больших одесских дворов не ахти какое, случалось в некоторых дворах и по трое в один день рождались. Иногда это было связано с приходом в родной порт китобойной флотилии "Слава", где китобои, отсутствовавшие по полгода, приклеивались к своим жёнам на несколько суток и будить себя разрешали только на пожар и обед, а остальное время занимались производством детей. Бывали и другие случаи массового пополнения маленькими одесситами численности населения. Связывать это каждый раз с заходом в порт иностранных кораблей некорректно, но появлялись на свет и чёрненькие, и жёлтенькие с раскосыми глазками и различным типом лица, и другими антропологическими признаками. Но в Одессе на внешность и национальность, записанную в паспорте, мало кто обращал внимания. Коренные жители говорили, что у них в городе одна национальность – одесситы.

И вот 7-го и 8-го июня 1960 года появились на свет два мальчика.

Старшего на один день Сеньку, родила Надежда Котик, в девичестве

Клименко, а младшего Фимку – Зинаида Соколова, которая имела только девичью фамилию, так как никогда не выходила замуж.

Отец Сеньки в 1959 году ушёл служить в армию и не вернулся.

Молодая семья получила извещение о смерти отца и мужа в мирное время на боевом посту. Пенсию за отца назначили мизерную, так что матери пришлось одной поднимать сына. Сама Надежда до замужества жила под

Измаилом, в селе, где проживала её мать. Иногда мать привозила в

Одессу продукты, иногда Надежда ездила за ними, но чаще всего отправляла Сеньку к бабушке на всё лето. Учились ребята в одном классе, но большими друзьями никогда не были. Их разделяли разные интересы. Сенька с детства увлекался спортом, мастерил что-то, а

Фимка рос красавчиком и лентяем. Он рано стал уделять большое внимание своей внешности, брынькал на гитаре, зная, что нравится девушкам и пользовался этим досхочу. Он никогда не игнорировал

Сеньку, потому что тот в нужную минуту мог защитить в школе от других, пристающих к нему мальчишек, а позже и от парней, имеющих к нему претензии по части ухаживаний за девушками.

Нужно отдать Фимке должное: зная нрав Молдаванки, он не связывался с девушками, к которым имели интерес молдаванские парни.

В этом случае его уже никто бы не защитил.

Учились они тоже по-разному. Сенька звёзд с неба не снимал, учился средне, но по физике и математике получал только пятёрки.

Надежда хвасталась во дворе своим сыном, на что дворовой мудрец, чистильщик обуви дядя Хаим говорил:

– Ну конечно, аидеше копф! – имея в виду, что отец Сеньки был еврей.

И хотя у Фимки мать являлась еврейкой в десятом поколении, а отец, как говорила мать, своё происхождение имел от царя Давида, но жил во Франции (дядя Хаим по этому поводу бросил: "У грузин тоже был царь Давид"), учился ниже среднего и в начальных классах имел пятёрку только по пению. Из класса в класс переводила его мама, иногда договариваясь с учителями, иногда устраивая в школе грандиозный кипиш.

Сеня закончил восемь классов и поступил в ПТУ, где стал неплохим сварщиком, а Ефим с большим трудом закончил среднюю школу. Дело в том, что когда он учился в восьмом классе, его мать умерла в больнице после очередного аборта, который сделала слишком поздно, врачи не смогли остановить кровотечения, и Фима остался сиротой.

У Зинаиды Соколовой была старшая сестра Фаина, старая дева, очень любившая своего племянника. Она и при жизни сестры много времени и денег тратила на него, а после её смерти буквально посвятила себя

Фимочке. В детстве Фима часто дразнил свою тётку, кривлялся, не слушался, но она только смеялась, принимая всё за детские шалости.

Когда он остался один, то перестал явно насмехаться над нею, понимая, что без неё ему будет очень туго, но и не особенно проявлял знаки любви и благодарности. Фаину это устраивало, и её жизнь замкнулась на Фиме. Семён отслужил два года в ВДВ, выполнил там 23 прыжка с парашютом и преуспел в спорте, став чемпионом ВДВ по вольной борьбе и Мастером спорта в этом виде. После службы вернулся в Одессу и работал в сантехническом строительном управлении сварщиком.

Фиму тётка сумела отмазать от армии через свою соседку врача-психиатра, члена медицинской комиссии при военкомате. Ей, правда, пришлось много раз клянчить, говоря, что если Фимочки не будет с ней, то она быстро умрёт. Соседка сжалилась, записала

Соколову какую-то болезнь, через своих приятелей оформила болезнь через психбольницу, научила, как Фиме себя вести на комиссии, и он получил освобождение от службы в армии. Фаине это обошлось не в одну бутылку коньяка, но чего не сделаешь ради племянника.

Соколов твёрдой специальности не имел и часто менял место работы.

То он работал снабженцем, то устроился в хозяйственный магазин не то продавцом, не то грузчиком, но быстро из него ушёл, так как ему разгружать ящики с товаром было не под силу. Устроился осветителем в филармонию, но сделал замыкание электричества во время концерта и его выгнали и отсюда. Несколько дней поработал официантом в захудалом ресторане, но и эта работа оказалась тяжелее его возможностей. Наконец, его взяли на работу в клуб УТОГ (Украинское товарищество глухонемых), где он был мальчиком на побегушках. Дядя

Хаим во дворе говорил, что Фима там поёт песни под гитару для глухонемых и им нравится).

Когда Семён вернулся из армии, то застал дома ещё одного жильца.

Мать вышла замуж за давнего, со школьных лет, своего поклонника, но сыну в армию не писала, не зная, как он к этому отнесётся, тем более, что жили они в одной комнате коммунальной квартиры. Отчима звали Дмитрием, и к великой радости Надежды мужчины нашли общий язык. Семён пообещал, что как только устроится на работу, уйдёт жить в общежитие.

Он так и поступил, но к матери приходил часто, и она очень радовалась его визитам. Семён два-три раза в неделю ходил на тренировки в спортивный зал "Спартак" и занимался борьбой. Как-то на углу улиц Дерибасовской и Советской армии (бывшая Преображенская) он покупал мороженное. Продавала его молоденькая симпатичная девушка по имени Вера, и он стал её частым покупателем. В конце концов они познакомились и начались долгие прогулки по городу.

Однажды вечером она пригласила его к себе домой.

– Спасибо, но я даже не знаю, удобно ли. И как к этому отнесутся твои родители?

– Они у меня нормальные люди и отнесутся нормально, если ты не будешь буянить.

– Да ты что? – даже испугался её слов Семён.

Вера засмеялась:

– Во-первых, я пошутила, а во-вторых, их не будет дома целых две недели. Они уехали отдыхать на море.. Давай что-то купим в гастрономе, а то холодильник пуст.

Зашли в гастроном "Пассаж", купили необходимые продукты, и когда он хотел расплатиться, Вера ему сказала:

– Ты мой гость, и плачу я. Деньги у меня есть, я сегодня зарплату получила.

Жила Вера рядом с Соборной площадью или попросту "Соборкой", как говорили Одесситы. На этой площади возле скульптуры Лаокоона всегда, чуть ли не круглые сутки, собирались болельщики футбольной команды

"Черноморец". Одесситы народ экспансивный, а футбольные болельщики это бурлящая масса, готовая в любую секунду выплеснуться через край.

Находятся охотники, желающие проверить, насколько горяча температура этой кипящей массы и из окна идущего трамвая выкрикивают:

– "Черноморец" не команда!!!

Иногда это кончается плачевно для кричащего – если трамвай не переполнен людьми, несколько человек бегут до остановки, вытаскивают из трамвая обидчика любимой команды и внушают ему, что "Черноморец" таки*да* команда, и ещё какая команда! Но чаще всего выкрик из трамвая отзывается эхом от "Соборки":

– Недоносок, посмотри в таблицу! – или:

– Скажи своей маме, что она напрасно дулась, когда рожала такого жлоба!

Придя домой, Вера приготовила еду, выпили немного вина и занялись любовью. Семён имел уже кое-какой опыт в этом деле, а тут у него что-то не получалось, хотя Вера всеми силами пыталась ему помочь.

Наконец, когда он уставший и не в полной мере удовлетворённый откинулся на подушке, Вера включила свет, и он увидел на простыли алые пятнышки крови.

– Надо застирать, – сказала Вера, вставая с кровати.

– Ты, что девушка? – изумился Семён.

– Уже, Сенечка, как видишь, нет.

– Ты бы предупредила, так я…

– Зачем? – перебила его Вера, – надо же когда-то избавиться от этого "добра" в кавычках., – и взяв простынь пошла в ванную.

Семён посмотрел ей вслед, такую откровенно обнажённую да ещё при свете, он её ещё не видел. Сердце его облила нежность, и он подумал:

"Неужели влюбился?" Пришла Вера, легла рядом обняла, поцеловала, прижалась девичьей грудкой к его груди.

– Чего ты присмирел, дурачок? Мне ведь от тебя ничего не нужно.

Никаких обязательств, клятв. Пусть будет как будет. Нам и так хорошо.

Утром она дала ему ключи от квартиры и распорядилась:

– После работы сюда.

Две недели пробежали мгновенно, и когда он пришёл в зал на тренировку, тренер Вахтанг Харитонович воскликнул!

– Ай, ай, Семён! Что с тобой, ты что заболел? Через месяц первенство Украины в Кировограде, и у тебя все шансы стать чемпионом, а ты не ходишь на тренировки. Завтра возьму в областном совете бумагу, чтобы тебя освободили от работы на сборы. Все уже в лагере. Зарплату оплатит общество. Раздевайся и на разминку.

Семён быстро восстанавливался в форме, и незадолго перед отъездом на соревнования, он предложил Вере:

– Возьми на недельку отпуск и съездим в Кировоград. Я там служил в десантной бригаде и у меня там много друзей. Я написал Генке

Святову, он скажет остальным и организуем встречу.

– А жить я где буду?

– Я уже договорился с тренером, и он включит тебя в команду в качестве медсестры.

– Хорошо, я сегодня переговорю с директрисой.

В Кировограде их разместили в гостинице Украина, находящейся в центре города на площади им. Кирова. В гостиницу, помимо участников соревнований, никого больше не поместили, и на некоторое время она превратилась в бурлящий от веселья и радостных встреч котёл. Многие спортсмены знали друг друга по прошлым соревнованиям, делились новостями, вспоминали прошлые схватки на ковре. Надо сказать, что все спортивные разговоры Веру мало интересовали, но ей было приятно видеть, что к её Сенечке относятся с уважением.

Вечером в гостиницу пришли двое сослуживцев, Семёна Гена и

Степан, и опять начались воспоминания, но уже о другом. Вспоминались прыжки, стрельбы, учения, друзья, командиры. Да мало ли о чём могли вспоминать друзья – сослуживцы да ещё десантники. Друзья называли

Семёна "Кот", и ей сначала было странно это слышать. Гена Святов остался служить на сверхсрочную службу и знал всё о сегодняшних делах в части.

– А знаешь, Кот, что полковник Сербин воюет в Афгане? Командует там афганскими "командос" и уже боевик заработал. А недавно комбат

Найдёнов туда отбыл.

– Да, нелегко им там достаётся. В Одессу частенько "Чёрный тюльпан" гробы привозит, а в газетах пишут, что там что-то вроде прогулочки, – сказал Семён.

– Врут всё, суки, извини Вера. Володька Бляха недавно контуженный вернулся, так он рассказывал о тех "прогулочках" Правда, у нас находятся добровольцы и просятся сами в Афган. Пострелять им хочется. А там и в детей и баб стрелять приказывают. А офицеры оружие продают. Только ты, Кот, никому не рассказывай. Ребята подписку давали о строжайшем сохранении тайны.

– А как наш командир?

– Сан Саныч? Как всегда, молодец. Он постоянно с командой прыгает. И не хуже других спортсменов. Его собака встречает на круге. И ты знаешь, говорят собаки цвета не различают. Враньё. Жук цвета его парашюта распознаёт метров с трёхсот. Говорят, что его заберут на генеральскую должность. Жалко.

– Чего ты Генка – жалко да жалко? Пусть генералом станет, – вставил Степан.

– А как команда парашютистов? – спросил Семён.

– У нас проходили соревнования всех десантных бригад Союза и мы чемпионы! И Школа тоже абсолютный чемпион.

В дверь постучали. Зашла дежурная по этажу и попросила гостей удалиться в связи с поздним временем. Она стояла у открытой двери и ждала пока все выйдут. Вера замешкалась.

– Девушку я прошу пройти в свой номер.

– Это моя жена, – сказал Семён

– Жена, когда в паспорте штамп ЗАГСа проставлен.

Семён ещё что-то хотел сказать, но Вера перебила его:

– Не надо спорить, Сеня, я сейчас выйду, – сказала она и посмотрела на дежурную так, что та закрыла двери.

Семён не ожидал от всегда мягкой и уступчивой Веры такой твёрдости. Вера поцеловала его, тихо подошла к двери и резко её открыла.

– Ой! – раздалось в коридоре, – а тише можно?

– Извините, – наигранно сказала Вера дежурной и пошла к себе в номер.

– Вечно эти одесситы, – пробурчала дежурная, не зная что добавить

Утром состоялось открытие соревнований с подъёмом флага, с выступлением приглашённых сановных особ и со всеми другими условностями и порядком, положенном на состязаниях такого ранга.

Но вот на ковёр вызвали борцов самого лёгкого веса, и карусель закрутилась. Вера скучающе смотрела на молодых мужчин, пытающихся сломать друг друга, уложить на лопатки. И только во второй половине дня, когда стали вызывать на ковёр борцов весом до 85 килограмм,

Вера стала волноваться. Вообще она далека была от спорта и её удивляло, когда женщины начинали разговор о футболе. По телевизору она с удовольствием смотрела фигурное катание и художественную гимнастику, но бокс ей был просто отвратителен, и она никогда его не смотрела, ровным счётом, как и борьбу.

Но сейчас должен выступать её Семён, и она очень хочет, чтобы он победил. Она сидела в зале рядом с какими-то мужчинами, которые между собой комментировали ход борьбы и давали характеристику борцам. В плохо проветриваемом зале пахло потом, стоял небольшой гул, чередующийся с выкриками судей.

– На ковёр вызываются Мастер спорта международного класса, призер чемпионата Европы Ахмадов, Запорожье и Мастер спорта Котик, Одесса.

– Ну сейчас этот чучмек заделает этого жида, – услышала Вера от своего соседа по скамейке.

– Какого жида?

– А Котика. Он же жид, служил здесь в спецназе.

Вере кровь ударила в голову. Как он может так говорить на Сеню? А разве он еврей? Какая мне разница? И она стала наблюдать за борьбой.

Ей так хотелось, чтобы Сеня сейчас, именно сейчас победил. Потом уже неважно, а сейчас пусть докажет этим жлобам. Она не могла бы сформулировать что надо доказать, но борьба, в которой она ничего не понимала, захватила её, и она напрягалась и расслаблялась вместе с

Семёном, как будто могла помочь ему одолеть соперника. Борьба проходила тяжело и длилась долго. Так бывает в спорте, что в первом бою у боксёров или в схватке у борцов, жеребьёвка выпадает так, что должны состязаться сильнейшие. И тем обидней поражение, потому что один выбывает из дальнейшей борьбы. Так и сейчас, после напряжённой борьбы, судьи не могли определить победителя, хотя явное преимущество было за Семёном, но над судьями довлело спортивное звание, титул и членство сборной Союза его соперника. Наконец, судья опросил судей и объявил:

– Победа по очкам присуждается Котику, – и поднял его руку.

Вера повернулась в своему соседу и торжествующе заявила, одновременно хлопая в ладоши:

– Так кто кого заделал? А я сейчас им обоим скажу, как ты их обозвал.

– Никого я не обзывал, ответил ей мужчина, – дёрнул за руку своего напарника, – пошли отсюда!

Вера поняла, что её угроза рассказать о "чучмеке" и "жиде" возымела действие, и оба жлоба просто сбежали.

По окончанию первого дня соревнований Вера сказала Семёну, что пусть он не обижается, но она больше смотреть не пойдёт. Она и так сегодня нанюхалась пота, а борьба других людей её не интересует. А о его результате она узнает и позже.

– Я не возражаю. У меня завтра свободный день и проведём его вместе. Погуляем по городу, и я тебе покажу старинную земляную крепость.

– Сеня, а ты еврей? – внезапно для самой себя спросила Вера.

– Да, а откуда ты это узнала?

Вера рассказала о своих соседях по скамейке.

– Жаль, что ты мне их не показала.

– Они сразу сбежали.

– Да мне ещё полбеды, я давно на это не обращаю внимания, а вот за "чучмека" Ахмадов бы из них душу вытряс.

– А ты ведь на еврея не похож.

– А я суржик. Мама у меня украинка, а отец был евреем. Он меня и не видел. Ушёл в армию и не вернулся.

– Что, другую нашёл?

– Нет, совсем не вернулся. Погиб на боевом посту. Мне советовали при получении паспорта взять национальность матери, но я заупрямился и записал – еврей. Вот и приходится всю жизнь доказывать, что ты не хуже других.

– А тебя раньше дразнили жидом?

– Нет, – он засмеялся, – никто не хотел судьбу испытывать. Один раз в школе мальчишка из старшего класса попробовал, так я его за штаны подвесил на крючок от сломанной водосточной трубы. Его всем классом снимали под смех всей школы. Больше никто не пробовал.

– А тебе не влетело?

– Вызывал маму директор, вот и всё. Ладно, забудем об этом. Или тебе небезразлично?

– Я вообще долго не знала, что такое еврей или жид. Думала что тоже, что жлоб, дурак, крыса. Мои родители никогда на эту тему не говорили.

Соревнования для Семёна прошли удачно. На его последнюю схватку пришли посмотреть несколько офицеров из бригады спецназа, и даже её командир полковник Заболотный. После вручения наград и закрытия соревнований Заболотный подошёл к Семёну.

– Ну, молодец, сержант Котик. Не посрамил десант и бригаду. Так держать. А с женой чего не познакомишь.

– Извините, товарищ полковник. Вера её зовут.

– Берегите его, Вера, такие мужья на дороге не валяются. До свидания.

Когда Семён и Вера остались одни, Семён задумчиво произнёс.

– Вот и поженили нас.

Вера промолчала.

Семёна попросили зайти в судейскую коллегию. Когда он зашёл, то увидел, кроме главного судьи, старшего тренера сборной команды

Украины и ещё нескольких областных тренеров. Его пригласили присесть на стул.

– Котик, тренерский совет областей Украины оказал тебе высокую честь, – старший республиканский тренер сделал паузу, – включив тебя в состав сборной Украины на чемпионат Союза. Месячные сборы будут проводиться в Киеве через неделю.

Семён молчал. На лицах всех присутствующих застыл недоумённый вопрос. Обычно спортсмены высказывали радость по этому поводу, а этот одессит молчит.

– Так, что ты нам скажешь?

– Спасибо за доверие, но я отказываюсь.

– Почему? – задохнулся старший тренер.

Семён задумался, что ответить? Во-первых, он понимал, что на всесоюзных соревнованиях ему не светит стать чемпионом или даже призёром, потому что в его весовой категории большая конкуренция. В первую очередь – сибиряки, а потом и кавказцы, а быть последним он не хотел. Но, наверное, не это являлось главным. В глубине души он боялся расстаться хоть на время с Верой, а почему, он и сам не понимал. Но вдруг он нашёл ответ на свой вопрос, он возник спонтанно, и этот ответ в дальнейшем значительно изменил его жизнь.

– Я подал документы в строительный институт, и вступительные экзамены совпадают с соревнованиями, а я не хочу терять год.

– Это как раз можно устроить, так, Вахтанг Харитонович?

– Конечно, – ответил одесский тренер., – в строительном неплохая команда.

– Я буду поступать на вечерний и не хочу, чтобы меня устраивали.

– Как хочешь, будь здоров, студент, – резко и с некоторой долей ехидства сказал старший тренер.

– Спасибо, до свидания.

Вечером, уже в поезде, чуть подвыпивший Вахтанг Харитонович выговаривал Семёну.

– Ты, понимаешь, Семён, чито ти наделал. Я за тебя просил, а ти меня подвёль.

– Не хотел я вас подводить, Харитоныч. Олимпийским чемпионом мне не светит, а меньшего я не хочу, – смеясь отвечал Семён, – и не хочу я превращать спорт в дело всей жизни. Мужчина должен приносить пользу обществу, а не забавляться борьбой на ковре.

– Ещё древние римляне говорили: "Хлеба и зрелищ", а ты, умник, много стал понимать. Вот лучше давай выпьем кахетинского вина и Вере налей. Выпьем Семён за твою победу. Благодаря ей мы командой заняли второе место, а это для нас большое дело. Раньше мы выше четвёртого не поднимались. И в зал когда захочешь приходи и сынов своих приводи.

– Сынов-то нет, – вставила Вера.

– Будут, обязательно будут. Такой красивый девушка нарожает много сынов, и все будут борцы. За ваших сынов, молодёжь.

Утром поезд приехал в Одессу. Семён и Вера договорились созвониться, и она поехала домой, а он в общежитие.

Семён подал документы в строительный институт, а Вера в торговый.

Оба посещали подготовительные курсы. Времени у обоих было в обрез, но они умудрялись встречаться поздно вечером после курсов. В одну из таких встреч Вера сказала Семёну, что она беременна. Она ждала какой-то особенной реакции от него, но он только улыбнулся и сказал:

– Значит, нужно узаконить наши отношения.

– Ну что ты? Я не для того тебе сказала. Я сделаю аборт.

– Это ты брось. Даже думать не смей. Завтра же подаём заявление.

– А как же быть с родителями?

– Это проще всего, в субботу приду знакомиться с твоими, а в воскресенье пойдём к моей маме.

"Сватовство" прошло спокойно. Родители Веры приняли всё как должное, интересовались их планами на дальнейшее и решили вопрос жилья таким образом, что выписываться из общежития Семён не будет и станет в очередь на квартиру, а жить будут у них. Отец Веры – кандидат наук и имеет право на дополнительную комнату, поэтому не будет никаких препятствий, что у родителей большая квартира.

Мать Семёна, предупреждённая сыном об их приходе заранее, суетилась на кухне, готовя по такому случаю праздничный обед и, конечно, по секрету рассказала одной из соседок.

Когда Семён нажал три раза на кнопку звонка, чтобы мать открыла дверь, все пятеро дверей коммунальной квартиры открылись и в каждом из них показались семьи в полном составе. Каждая хотела обратиться к

Надежде с каким-то случайным вопросом, но Семён хорошо знал быт коммуналки и своих соседей и решил облегчить им удовлетворить любопытство.

– Здравствуйте, знакомьтесь, моя невеста Вера, – сказал Семён и зашёл вместе с Верой в свою комнату.

Когда за ним закрылась дверь, в коридоре поднялся шум – соседки обсуждали неординарное событие, а главное, невесту. Они считали, что их при закрытых дверях обсуждаемая сторона не слышит, но в комнату

Вере доносились все разговоры.

– А она таки хорошенькая.

– Что значит хорошенькая? Она красивая.

– Была бы красивая, будь потолще.

– Ничего, это поправимо, – раздался голос дяди Хаима, – её Сёмка так накачает, что она будет толще тебя, Клавка.

– В одну сторону, – огрызнулась Клавка, и все засмеялись.

Наконец, двери в комнаты закрылись и приступили к обеду. Отчим разлил по рюмкам вино, которое делал сам и произнёс тост в честь молодых, и пожелал им счастья.

Закрутился жизненный калейдоскоп, да так быстро, что не было времени на передышку остановиться и внимательно осмотреться. Уже после поступления в институт родилась девочка. Назвали её

Маргаритой. Вера ушла с работы в декретный отпуск, а в институте перешла на заочный факультет. Семён после работы буквально бежал в институт, а придя с занятий садился ещё на пару часов за учебники.

Первые два года, пока шли общеобразовательные предметы, он более-менее успевал, а когда перешли к специальным дисциплинам, стало гораздо труднее. Он, единственный в своей группе, не имел среднетехнического образования, которое получают при окончании техникума. Остальные его соученики все работали на инженерных должностях и уже учили большинство предметов по специальности.

Особенно тяжело ему давались начертательная геометрия и сопромат. С

"начерталкой" ему помог соученик по имени Анатолий. Он так хорошо знал предмет, что буквально за два дня перед экзаменами прошёлся с ним по всем билетам, и Семён получил четвёрку. А сопромат завалил и пришлось сдавать по второму разу.

Семён видел, что некоторые студенты сдают экзамены благодаря знакомству, связям, услугам, оказываемых преподавателям. Как-то к нему подошёл студент из их группы по фамилии Шахрай, который учился только ради получения диплома. Ему было за 50, занимал он высокую должность и ему пригрозили, что если он не поступит институт, то лишится работы. Учился Шахрай хорошо и даже азартно, соревнуясь с молодёжью в оценках. Но преподаватели, зная его, сами обращались к нему с просьбами.

– Семён, я вижу, что геодезия тебе даётся с трудом, есть возможность сдать на халтуру экзамен.

– Что я должен для этого сделать?

– На квартире у Закутного переварить две трубы центрального отопления.

Поработав пару часов в субботу, Семён получил четвёрку и таким образом освободился от тяжёлой курсовой работы и подготовки к экзамену. Придёт время, и Семёну очень не будет хватать знаний, недополученных в институте. Некоторые преподаватели обнаглели настолько, что открыто брали деньги у студентов-заочников, зная, что никто из них заявлять об этом не будет. Так, на кафедре техники безопасности у преподавателя Рыбака существовала такса за экзамен в сумме 30 рублей. Техника была простая. Студент вкладывал деньги в зачётную книжку, тянул билет, а Рыбак (его ещё называли Фишер) клал зачётку за горшок с цветами, чтобы сидящие в аудитории студенты не видели, и ловким движением, как фокусник, смахивал деньги себе в карман. У него правая рука была покалечена и не сгибалась в локте, и студенты каламбурили, что он на рыбалке повредил руку.

Таким или другим способом сдавались многие предметы, а иначе быть не могло. Заочное обучение – ширма, за которой нет знаний. Только особо одарённые могли стать настоящими инженерами, остальные получали дипломы, оставаясь теми, кем были до этого. У многих прибавлялось апломба, а немногие понимали свой инженерный уровень и никогда ним не хвастались.

Правда, некоторые преподаватели старались вложить в студентов максимум знаний, понимая, что без знаний они смогут строить так, что воздвигнутые или запроектированные ими сооружения будут падать, как карточные домики, что в действительности происходило много раз.

Через два года Семёну дали квартиру в районе Черёмушек. Вера, ещё учась на третьем курсе, стала заведующей продуктовым магазином.

Закончила институт она на год раньше чем Семён. После получения диплома Семёна перевели работать мастером.

Всё складывалось хорошо, но в стране начались перемены, названные позже "перестройкой", и жизнь стала меняться с колоссальной быстротой.

Вначале начальник управления решил воспользоваться льготами, которые государство дало кооперативам и разбил управление на несколько кооперативов. Они не лимитировались в зарплате, платили всего двухпроцентный налог и фактически не принадлежали государству.

Зарплаты превышали ранее получаемые в несколько раз, все были довольны, не понимая, что это начало конца "социалистической экономики". Началась инфляция, и деньги, которые семья накопила на покупку машины, улетели бы в пустоту, но Вера вовремя сняла их со сберкнижки и сумела поменять на доллары у частных менял. Курс доллара к рублю не влезал ни в какие рамки, но всё-таки хоть что-то было спасено.

Жизнь стала неустойчивой, зашаталось даже государство, которое большевики объявили вечным. Строительство остановилось, и сотрудников отпустили в бессрочный отпуск.

Прораб Григорьев, возглавляющий кооператив, предложил полностью выделиться из управления и заняться тем, что сейчас нужно людям, а именно, изготавливать котлы под газовое отопление частных домов.

– Сам котёл сделать немудрено, – объяснял прораб, – и этим займёшься ты, Семён, а с автоматикой посложнее, но я решу и этот вопрос.

И опять всё завертелось по-новому. Сняли помещение, выкупили оборудование, наладили производство и котлы пошли. Население стремилось избавится от наличных денег и покупало котлы по всё возрастающей цене, и продукция не залеживалась ни одного дня. Но опять появилось препятствие в их работе.

Семён в конце рабочего дня зашёл в контору и увидел, что

Григорьев и молодая женщина-бухгалтер Лида сидят какие-то растерянные.

– Что случилось? – смеясь спросил Котик.

– Пришли час назад двое интеллигентных мужчин и поставили нам условие…

– Не условие, а ультиматум, – перебила Лида.

– Пусть будет ультиматум. Мы им должны платить 10% от получаемой нами прибыли. Причём наличными. Мы им объясняли, что это невозможно.

Во-первых, банк не выдаст нам денег, во-вторых… Да что я тебе-то объясняю?

– И что они?

– Это, говорят, ваши проблемы, мы придём за деньгами в конце месяца. И если денег не будет, пеняйте на себя.

– Это уже рэкет, – сказал Семён, – нужно что-то решать.

– А что решать? Или закрывать лавочку, или делиться с бандитами,

– резюмировал Григорьев.

– Может всё обойдётся, постращали и всё? Да они и на бандитов не похожи, – добавила Лида.

– Похожи, непохожи. Недавно кооператив, ремонтирующий автомобили, сожгли, да так, что три человека чуть внутри не сгорели. Двое получили ожоги. Еле живы остались. А всё потому, что отказались платить интеллигентным парням. Эх, Одесса, жемчужина у моря, – вдруг пропел Григорьев.

Семён понимал, что за этими двумя стоят другие, способные покалечить, убить и не только кооператоров, а и их близких, но пугать своих коллег не хотелось.

– Надо заявить в милицию, – предложила Лида.

– Тогда нам точно крышка. Не такие же они идиоты, чтобы не заручиться там поддержкой или хотя бы не иметь информатора из ментов. Ладно, подождём. Может и обойдётся. Пошли сегодня по домам,

– подытожил Григорьев.

Дни, оставшиеся до конца месяца проходили в нервном напряжении, но никто не приходил.

– Наверное, это были не профессиональные рэкетиры, а так себе, обыкновенное жульё, – предположил Григорьев.

– Если бы, – вздохнула Лида.

Семён разговор не поддержал, и уехал по делам в город. Когда вернулся, то увидел возле входа в контору молодого незнакомого парня под 180 см. ростом, всем своим видом показывая силу и агрессивность.

Семён знал всех известных борцов, боксёров и тяжелоатлетов города по соревнованиям и совместным сборам и решил, что это залётный или обыкновенный слабосильный "качёк", а также понял причину, по которой тот стоял у порога. "Охранник, холуй", – решил Семён и подошёл к двери. Незнакомец перегородил собою дорогу к двери и нехотя произнёс перекривленным ртом, жующим жвачку:

– Туда нельзя.

– Мне можно, я здесь работаю, – стараясь сохранить спокойствие, объяснил Семён, и попытался обойти парня.

– Я сказал нельзя, – уже угрожающим тоном захрипел амбал и хотел схватить Семёна за руку.

Навыки полученные Котиком в спецназе ещё он не забыл, и перехватив руку своего противника, заломил ему за спину.

– Ой, – взвизгнул тот, – отпусти, сука!

– Будешь сучить, я тебе её сломаю, – и чуть больше повернул руку.

– Ну, пусти же, – просящим голосом сказал парень.

– То-то же, – и Семён отпустил его, поддав под зад коленом, – и не смей туда заходить, – закончил Семён и резко вошёл в контору.

В комнате сидели Григорьев, Лида и двое мужчин, повёрнутых ко входу спиной.

– В чём дело, Муму? – спросил один из них, даже не оборачиваясь.

Ему в голову не могло придти, что кто-то мог зайти, пропущенный охранником. Семён не успел ничего сказать, как услышал за собой открывающуюся дверь. В дверях стоял тот же охранник с обрезком трубы в руке.

"С реакцией у тебя слабовато", – подумал Семён и не успел тот поднять трубу, ударил его ногой в пах.

– Получай, холуй!

Тот выронил трубу из рук, согнувшись схватился за ушибленное место, а Семён ногой толкнул его в плечо так, что парень упал на пятую точку уже за дверью. Семён резко повернулся, думая, что рэкетиры попытаются помочь своему охраннику, но вдруг услышал:

– Вот так встреча! Сенька, привет!

Все присутствующие в конторе выразили на своих лицах крайнее изумление. Удивился и Семён, не сразу сообразивший от кого исходит приветствие. Это длилось мгновение и он узнал Фимку Соколова, своего соученика по школе, соседа по детству и юности.

– Всё, шеф, уходим, – заявил Фимка, – ошибочка вышла. Сеня мой лучший друг детства. Извини, Сеня, мы уходим и больше не придём.

Ауфвидерзейн, как говорят французы.

Незваные гости вышли, не закрыв за собой дверь. Когда это сделал

Семён, Григорьев, ещё не отошедший от испуга, изумления и молниеносной развязки только и мог сказать:

– Ну и друзья у тебя, Сеня.

– Да какой он мне друг, жили в одном дворе, а так я его годами не вижу. Э, стоп! С полгода назад я его видел возле автомагазина в толпе играющих в напёрстки. Я ещё удивился, что он два раза выиграл

Теперь я всё понял. Он там играл подставного. Ведь эта игра для ведущего беспроигрышная. Хотите, покажу. Только я ещё плохо умею.

Надо три коробочки. Жаль нету. Покажу в другой раз. Меня этому в армии кореш научил. Он у нас поначалу у всех выигрывал, а потом когда узнали, что он фокусник, заставили показать.

– Так зачем тебе наш кооператив? – уже смеясь спросил Григорьев,

– ты за день на улице заработаешь больше, чем здесь за месяц.

– За кого Вы меня имеете? Я одессит, но не жулик и не жлоб.

– Ладно закончили. Хорошо, что хорошо кончается.

– Если кончается, – как всегда засомневалась Лида.

– А ты не каркай. Давайте работать.

Когда рэкетиры шли от конторы, за ними плёлся прихрамывая их охранник. Шеф, как назвал его Ефим, остановился и обратился к нему:

– В твоих услугах, Муму, нет. Паниковский, мы больше не нуждаемся. Пшёл вон, говно!

– А что я, шеф? Я не ожидал, что он приёмы знает.

– Должен был знать и ожидать. И что б я тебя больше не видел!

Шеф и Соколов зашли за угол, где их ожидала новенькая "шестёрка" с водителем. Шеф сел с ним рядом, а Соколов устроился на заднее сидение. Когда машина тронулась, шеф не поворачивая головы обратился к Ефиму:

– А теперь слушай ты, пидор! Я тебе поручил найти подходящую фирму, а ты что нашёл?

– За их продукцией очередь на месяц вперёд стоит, и деньги к ним рекой текут, не мог же я знать, что Сенька здесь работает.

– Обязан знать. Ты должен знать о фирме, которой занялся, всё, а у тебя уже второй прокол. А если ты так на ментов нас выведешь? Я тебя разотру по асфальту, ты понял?

– Понял, шеф понял, – торопливо заверил Фимка, чтобы прекратить скорее неприятный разговор.

Водитель, пожилой мужчина с татуировкой на обеих руках спросил:

– Куда, шеф?

– В "Аркадию", и поедешь привезёшь Зойку м Марину. А тебе кого? – обернулся он к Ефиму?

– Люську-толстушку.

– А где я её найду? – спросил водитель

– Если нет дома, у "Украины", где всегда блядво толчётся.

– Когда привезёшь тёлок, поедешь за Дрыном, подежурите сегодня с ним вместо Муму, – распорядился шеф, и они с Ефимом вышли у гостиницы "Аркадия".

Эту гостиницу шеф облюбовал давно. Все, от уборщиц до директора здоровались с ним и заискивающе улыбались Даже отделение милиции, обслуживающее этот район, благосклонно к нему относилось. Шеф умел благодарить за услуги!

В гостинице был ресторан, при котором ещё можно разместить небольшие компании по двум комнатам, и всегда был забронирован 520 номер – двухкомнатный люкс, где после излияний можно было отдохнуть и предаваться оргиям.

Шеф и Ефим зашли в небольшую, на десять человек комнату, в которой кроме стола и стульев стоял музыкальный центр, телевизор, шкаф с дорогой посудой, холодильник с напиткам и большой диван с белыми чехлами.

Шеф сделал большой заказ и распорядился еду для шофёра и охранника отнести в машину. Завтрак по звонку принести утром в 520-й номер.

Пока никого не было шеф выговаривал Соколову:

– Я бы тебя давно выгнал, а быстрее избавился бы от тебя, ты слишком много знаешь. Но у тебя такое лицо, что вызывает доверие, и глупые глаза, по которым ничего нельзя понять. Я сначала думал, что ты умён. А ты дурак дураком. Есть у тебя одно хорошее качество, это, что ты ни хрена не умеешь, и будешь держаться меня до тех пор, пока я тебя кормлю. Ну и ещё ты страшный трус и будешь делать всё, что я прикажу.

Ефим смотрел преданно в рот шефу и улыбался. Шеф уже много раз грозился его выгнать, но Соколов понимал, что не так легко найти ему замену.

Когда привезли "тёлок", они внесли с собой шум, разговоры. Никто не знал настоящего имени и фамилии шефа, а "тёлки" называли его

Юрочка. Он пользовался разными паспортами, в которые вклеивались его фотографии. О себе он говорил, что закончил юридический факультет университета, что могло быть правдой, так как у него была правильная речь, иногда называл статьи уголовного кодекса и даже приводил латинские выражения. Ефим догадывался, что этим премудростям можно научиться и в лагере, или тюрьме, но у шефа на теле не было ни одной наколки, что в преступном мире бывает довольно редко. Ведь это, как правило, визитная карточка от карманника до вора в законе.

Прибывшие женщины были совершенно разные внешне и различались характерами.

Ефим имел патологический вкус по отношению к женщинам и выбирал, когда был выбор, безобразно толстых. Всё остальное значения не имело, ни интеллект, ни черты лица, ничего! Главное – объём. Над ним за это посмеивались, но он отшучивался: "Визьмеш в руки, маеш вещь".

Вот и сейчас Люська, трёхрублёвая проститутка, которую редко снимали с панели у гостиницы "Украина" любители сала под женской шкурой, натянутой как барабан, сидела рядом с Ефимом и целовала его в губы, приговаривая:

– Ты моя сказочка, ты моё солнышко.

Она имела кликуху и Люська-минетчица, и всегда показывала своим кавалерам зубную щётку и пасту, тем самым выбивая себе право целоваться в губы, что она очень любила. Сегодня для неё был праздник. Когда этот еврей был один, он давал ей пятёрку, иногда даже не покормив. Но когда он составлял компанию Юрочке, то кроме всенощной жратвы и пьянки она получит, как минимум тридцатку, а то и полсотни. Только нужно удержаться и не напиться, потому что её просто выставят на улицу и можно загреметь в вытрезвитель.

Две подружки шефа отличались также одна от другой.

Зоя, худая, высокая крашеная блондинка так покрывала лицо макияжем, что её собственное лицо не просматривалось под ним. Она была глупа, беспрерывно и по любому поводу смеялась, но в постели была неутомима и изобретательна. "Грёбаный станок, сделанный на

"Серпе и молоте", – говорил о ней шеф. Он иногда её использовал в качестве подсадной утки к фраерам, которых нужно было грабануть.

Марина же, брюнетка, с большими умными глазами, выделялась из общей компании. Она мало пила, была немногословна, в оргиях участвовать отказывалась, да и в постели, как говорил шеф, вела себя достаточно скромно. Шеф постепенно вводил её в дело, понимая, что она может быть полезна.

Утром шеф никогда не похмелялся и другим не разрешал. Он обычно говорил: "Похмелье ведёт к запою, а мне алкаши не нужны. На работе все должны быть трезвыми".

Зою и Люську утром покормили и отправили из гостиницы, а Марину шеф оставил для разговора. Сам он принял ванну, побрился, долго массажировал с применением крема лицо, и выглядел, как служащий приличной фирмы. Когда официантка убрала стол и унесла посуду, шеф сел на диван, а Ефиму и Марине предложил сесть напротив.

– Так, Ефим Бахтиярович…

– Я не Бахтиярович!

– Заткнись, байстрюк! У тебя никогда не было отца, и я буду тебя называть как захочу и не раздражай меня с утра! Тебе и вчерашнего достаточно. Так вот, ты сегодня, нет лучше завтра, пойдёшь в ту контору и принесёшь свои извинения. И больше того, скажешь, что если у них возникнут проблемы, пусть обращаются к нам, то бишь к тебе.

Всё. С этого дела я тебя снимаю, и даю новое задание. Ты переходишь в полное подчинение к Марине и будешь делать всё, что скажет она. На работе она твоя жена, и вы будете автомобильными кидалами. В помощь вам, когда будет нужно я дам двоих амбалов для окончательной обработки клиента. Работать можете по всей Украине. Через неделю первые бабки на стол. Участникам по десять процентов, и столько же накладные расходы.

– А куда это? – не понял Ефим.

– В жопу, дурак. Марина тебе объяснит, а пока пошёл вон!

Ефим понял, что дальнейшие расспросы бесполезны и направился к выходу.

– Подожди меня в вестибюле, – крикнула ему вдогонку Марина.

Ефим сидел в вестибюле гостиницы и думал о том, что шеф к нему несправедлив. Постоянно грубит, унижает, а теперь ещё передал его как собаку или кошку в подчинение бабы. Разве он виноват, что Сенька отметелил охранника? Спасибо надо было бы сказать, что и ему не досталось. А не будь его, Ефима, шеф бы тоже вылетел, как вылетел

Муму. Правда, у шефа всегда в кармане "Браунинг", но он бы ему помог, так, как Муму труба помогла. "А Сенька молодец", – улыбнулся

Ефим и вспомнил, как тот ещё в школе защищал его от мальчишек а позже и от парней. А завтра перед Сенькой придётся извиняться.

Только зачем? Ефим знал, что шеф не оставит Сенькину фирму в покое.

Наоборот, он или добьется своего, получив с них деньги или разорит их. И Сеньку жалко. С ним тоже шеф расправится. Соколов подумал, что чего это он Сеньку пожалел, себя бы лучше пожалел, потому что его тоже ждёт рано или поздно расправа и надо бы подумать, как уйти от шефа. Но от него уйти можно только на кладбище.

Стук каблучков по паркету отвлёк его от мрачных мыслей.

– Пошли, – только и сказала она, и не останавливаясь, быстро пола к выходу.

Ефим догоняя её, подумал, что он за ней бежит, как собачка, и замедлил шаг. Но тут же подумал, что крикни она: "К ноге!", – и он всё равно побежит, догнал Марину.

– С сегодняшнего дня мы муж и жена и…

– Спать будем вместе? – решил пошутить Ефим.

Марина остановилась и посмотрела на Ефима так, что он отвёл глаза.

– Это хорошо, Фимочка, что ты об этом заговорил Парень ты красивый, я не целка, чтобы ломаться, и раньше бы я с тобой с удовольствием переспала. Но после Люськи ты мне омерзителен. И учти, подумаешь нахальничать, прирежу, как козла, или кастрирую.

– Ого!

– Всё, мы муж и жена едем покупать машину, – Марина улыбнулась, взяла Ефим под руку и направилась вместе с ним к трамвайной остановке.

– Может тачку возьмём? – спросил Ефим.

– Бери.

Они остановили первого частника и поехали к автомагазину.

Автомобильный базар работал только в субботу и находился за городом, но к автомагазину съезжались и по будним дням, и торговля шла лихо хотя и полулегально.

Как всегда, там "работали" напёрсточники, и Ефим хотел подойти к ним, но Марина дёрнула его за рукав:

– У тебя сегодня другая работа, не отвлекайся.

Они стали ходить возле машин, предлагаемых на продажу, спрашивать цену, торговаться. За все новые, или почти новые машины просили не менее чем в два с половиной раза дороже официальной цены. Но им была нужна не просто новая машина, а с иногородними номерами, потому что в Одессе гораздо труднее поставить машину на учёт, да и вообще можно попасться на глаза как милиции, так и обманутому продавцу, что тоже небезопасно. Они увидели почти новую "Девятку" с Николаевскими номерами, но не сразу подошли к ней. Поторговавшись с продавцом соседней машины, они подошли к намеченной "Девятке". Это были

"Жигули" новейшей модификации "Ваз-2109", за что и получили короткое цифровое определение – "Девятка".

– Сколько просишь за неё? – спросил Соколов.

– Восемнадцать штук.

– Ты чего, парень, чокнулся? Это же почти три цены!

– Базар не вокзал, можно поторговаться, – выдал дежурную фразу продавец.

Это был мужчина лет тридцати, явно интеллигентного вида, но старающийся изо всех сил походить на крутого парня, всем своим видом показывая, что ему продать машину – раз плюнуть. Марина сразу разгадала подобный маневр и поставила его на место спокойным, даже ласковым голосом:

– Ну зачем же так сразу,*мальчик*. Если хочешь, чтоб мы торговались, назови приемлемую цену.

Парню бы возмутиться, какой я вам мальчик, но Марина правильно рассчитывала на своё обаяние и строгую красоту. Она уже знала, что понравилась парню, но держалась, как строгая учительница не терпящая возражений.

– Ну, шестнадцать, – уже более неуверенно ответил парень.

– Это уже другой разговор. Фима, посмотри машину.

Соколов пару лет назад сдал экзамены на водительские права, но машины не имел и разбирался в них плохо. Тем не мене он попросил открыть капот и долго рассматривал моторный отсек, ни черта в нём не понимая, потом посмотрел в багажник, и пригласив в салон Марину, сел за руль.

– Так, парень, многовато.

– Что многовато?

– Километров. Аж девять тысяч, да и то, наверное, спидометр скручен?

– Нет, посмотрите на резину!

– Ладно, садись в машину проедь, посмотрим её на ходу, а потом и поговорим.

Машина шла плавно, упруго, мотор работал ровно.

– Останови, – скомандовал Ефим и, обернувшись к Марине, – ну как?

– Как будто бы ничего. Десять тысяч можно заплатить.

– Ну, что Вы? – возмутился "мальчик".

Начали торговаться. Собственно цена, названная продавцом их не интересовала, потому что платить выше цены, указанной комиссионным магазином они не собирались, а им нужно было убедить продавца, что они порядочные люди, дорожат копейкой и, безусловно, машину купят.

Сошлись на четырнадцати тысячах. Но когда узнали, что машина из

Первомайска, а не из Николаева, опять заартачились. В конце концов уладили и это, договорившись, что завтра парень машину снимет с учёта, а послезавтра они подъедут к десяти часам к автомагазину в

Первомайск. Для гарантии они дали парню 100 рублей задаток, а у него выписали все данные из паспорта и номер телефона.

– Подвези нас пожалуйста Дюку. Ты знаешь где это?

– Конечно! – заверил их довольный результатом будущей сделки парень.

Ему и в голову не могло придти, что эта красивая интеллигентная пара нанесёт ему такую психологическую травму, что она будет напоминать о себе всю жизнь.

Выйдя из машины, Марина как-то даже ласково сказала Ефиму:

– А ты молодец. Я думала будешь хуже.

– А чего ты так думала?

– Ладно, не зазнавайся, послезавтра посмотрим чего ты стоишь. В семь часов утра здесь же.

– Ты где-то тут живёшь?

– Тебя послать, или сам пойдёшь? – уже зло спросила Марина.

– Сам пойду, – ответил Ефим и направился к тётке, надеясь у неё пообедать.

Тётка жила недалеко в одной комнате коммунальной квартиры с тремя соседями. Ещё когда она работала, ей давали отдельную однокомнатную квартиру в районе новостроек, но она отказывалась.

– Зачем я пойду на край Одессы, когда мне здесь хорошо? Общая кухня? Ну и что? Нас там всего четыре хозяйки и две газовые плиты.

По две конфорки на человека. А сколько мне одной нужно?

– А очередь в туалет и ванную по утрам?

– Ах, подумаешь? Ванная у нас по графику. Туалет? Бывает, бывает.

Но тоже в крайнем случае, если приспичит и на ведро сходить можно.

Зато у меня потолок четыре с половиной метра, а не как в хрущёвских катакомбах, где и тараканам тесно. И на кухне поговорить не с кем.

Нет, буду доживать там, где родилась.

Не догадывалась Фаина Соколова, что доживать ей не придётся в родной Одессе и что коммунальная кухня ещё не раз сделает её счастливой, но не наяву, а в снах, после которых она будет долго и безутешно плакать.

Фаина вытирала плиту, когда звонок два раза звякнул. Она побежала открывать дверь, думая, что это пришёл к ней её племянник, любимый

Фимочка.

– Ба, это таки ты!

Она схватила его за шею и поцеловала. Фима не любил тёткиных поцелуев, но терпел их, поскольку ничего другого ему не оставалось.

– Фаня (он с детства так называл тётку), у тебя есть что-нибудь похавать?

– Ну зачем ты так, Фимочка, грубо?

– Не морочь мне бейцелы, да или нет?

– Да, Фимуля, да! У меня для тебя всегда есть что покушать. Я готовлю только для тебя. Жду тебя, жду, а потом съедаю сама, чтобы не пропало. Есть фаршированная рыба, но я боюсь тебе её давать. Она тебя ожидает уже пять дней. А сейчас я сделала кисло-сладкое жаркое

– эсифлыш. Что ты будешь кушать?

– Сначала рыбу, а потом эсифлыш, а чем запить?

– Есть наливка вишнёвая, чай и вчера достала банку растворимого кофе.

– Рюмку наливки к мясу и слабенький чаёк. Я поспать хочу.

Тётка суетилась, подавая на стол еду и приговаривала.

– Кушай, родненький, кушай. Как бы радовалась твоя мама глядя на тебя. Такой ты большой, красивый, умница. А где ты сейчас работаешь,

Фимуля?

– В большой новой фирме.

– А что ты делаешь в ней?

– Я работаю в отделе снабжения, занимаюсь маркетингом, – вставил

Ефим непонятное слово, которое недавно услышал.

– Это же так непросто.

– А ты знаешь что такое маркетинг.

– Конечно. Маркт – на немецком. Значит, торговля.

– Ну ты даёшь, Фаня, – говорил Ефим, доедая эсифлыш.

– Вот ярмарка, вроде русское слово, или по хохляцки ярморок. А ведь это, еврейское и немецкое слово.

– Как так?

– Яхр – год, маркт-базар. Ежегодный базар. Я после войны работала в конторе, где работали пленные немцы. Так они меня понимали, а я их. Я тогда совсем молоденькая была, а они мне: "фройлин, фрау".

Один даже свидание назначал.

– Тебе?. Свидание?

– А что, я не всегда старухой была. Но нам запрещалось общаться с ними.

– Ты вроде жалеешь об этом.

– Не знаю, что тебе и сказать. В жизни много бывает моментов, когда не знаешь что нужно делать: смеяться или плакать. Ты жениться собираешься?

– Во, во! Смеяться мне или плакать? Ты вот что, Фаня, отвали минут на триста, а я посплю. Всю ночь прошлую вкалывал как негр.

– А кто же ночью торговлей занимается?

– Я. Отцепись и дай поспать.

Фаина ушла из дому, а Соколов проспал до вечера.

Когда он проснулся, первая пришедшая мысль была о том, что шеф произнёс: "…ты много знаешь". Ефим понимал, что это значит.

Действительно, он много знал о шефе, хотя и далеко не всё. Тот поручал проводить разные операции своим людям так, чтобы о них не знали другие. Но не так много у него находилось в подчинении народу, чтобы так или иначе они не сталкивались. Вот и недавно один из охранников, мрачный мужик Дрын, по пьяни сказал Ефиму, а ты помалкивай, а то с тобой сделаем, что и с Жоркой Жилой. Ефим тогда даже вздрогнул. Он знал, что тёлка Зойка рассказала шефу, что Жорка

Жила хвастался ей, как они ограбили зубного врача и взяли у него много денег. Этого оказалось достаточно, чтобы через пару дней его тело нашли на пляже, прибитым волной к берегу. Милиция тогда сделала вывод, что он утонул в результате алкогольного опьянения, потому что других признаков насильственной смерти не обнаружили. Но Ефим знал, кто выполнил распоряжение шефа убрать Жилу. Больше того, шеф постарался, чтобы его подчинённые знали "за что" утонул Жорка.

"Надо рвать от него когти, да побыстрее", – подумал Ефим, но тут же задумался, а куда он подастся? В клубе УТОГ взяли другого человека, да и какая там была зарплата? Её не хватило бы на один такой вечер в ресторане, какой они вчера провели. Но и ходить всё время под угрозой расправы над собой Ефим тоже не мог.

Ладно, пожуём, увидим, решил Соколов и стал одеваться. Но решение пришло через некоторое время оттуда, откуда его Ефим и ожидать не мог.

Утром, в назначенное время, от пришёл к Дюку Ришелье, и сразу же к нему подъехала легковая машина, в которой сидела Марина и Дрын, а за рулём находился здоровенный молодой парень, которого Ефим раньше не видел.

Марина всех проинструктировала, как и что каждый должен делать.

Ефиму досталась пассивная роль наблюдателя и заключительная, когда нужно будет предложить парню выйти из машины.

До Первомайска ехали два с лишним часа, дорога давно не ремонтировалась, рытвины и ухабы замедляли скорость. Ефим вспомнил вчерашний день, как он пришёл извиняться в кооператив, в котором работал Сенька. Он застал там несколько человек посторонних, оплачивающих заказ наличными, и решил подождать пока они уйдут.

Соколов вышел на улицу, и сразу к нему вышел Семён.

– Что ты хотел? – не очень дружелюбно спросил он Ефима.

– Здравствуй, Сёма!

– Ответь мне на вопрос, чего ты хотел?

– Я пришёл сказать, что шеф послал меня к вам извиниться за тот случай. Произошла ошибка. Мы к вам ничего не имеем. И если у вас возникнут какие-то проблемы, обращайтесь к нам, и мы вам поможем.

– С какой такой радости?

– Ну просто так.

– Просто так и чиряк на жопе не выскакивает. Лучше забудь сюда дорогу. И передай своему шефу, что нас крышуют мужики с Молдаванки,

– соврал Семён, – и мы к ним обратимся, когда нам нужно будет. И учти, не дай Бог, что-то случится с моими, я тебя убью.

– Что ты, Сёма, что ты? – испугался Ефим, – да не в жизнь я…

Во, сука буду, – ногтём большого пальца, как когда-то в детстве он дёрнул себя за верхние зубы, – поверь мне. Ты же знаешь, что я всегда к тебе хорошо относился.

– Знаю, – ответил Семё и вошёл в контору.

Ефим думал о том, что передавать шефу весь разговор не будет, а только скажет, что у них крыша из молдаванских ребят. Вряд ли он захочет с ними связываться. А Сенька, козёл паршивый, зажрался.

Здороваться не хочет. А угрозу его Ефим воспринял серьёзно. Сенька слово держать умел.

Марина и Ефим не доехали до автомагазина в Первомайске два квартала, пошли к нему пешком, а машина с их подельщиками отъехала в назначенное Мариной место, к заросшему бурьяном пустырю.

Парень, его звали Эдик, продававший машину, уже был на месте, занял в очередь на продажу и был вторым.

– Деньги у вас все с собой? – спросил Эдик.

– Конечно.

– Так дайте мне сейчас разницу.

– Ты что, нам не веришь? Оформим документы и сразу рассчитаемся, спокойно сказала Марина.

– Э, так не пойдёт.

– А чего мы должны тебе верить? Ты местный, тебя здесь все знают.

– Ну и что?

– Если так, давай назад задаток и мы уехали.

– Ладно, хорошо, я вам поверю.

Ему очень не хотелось терять этих покупателей, тем более, что женщина создавала очень приятное впечатление, а снова ставить машину на учёт – это сплошная морока.

Комиссионная торговля автомобилями производилась таким образом, что автомобили оценивались по внешнему виду заместителем директора, и продавцы старались показать все недостатки в ней, что бы цена была, как можно ниже. Это со стороны выглядело смешно, поскольку только недавно они доказывали покупателям какими высокими качествами обладала их машина. Смысл заключался в том, что покупатель платил всю оговоренную ранее сумму, а комиссионный сбор и немалый, магазин брал с оценочной стоимости. "Девятку" Эдика оценили в пять тысяч и пошли внутрь оформлять куплю-продажу. Женщина, оформлявшая документы забрала у Эдика техпаспорт, ключи и после оплаты Мариной денег отдала их Марине, а Эдик получил квитанцию на деньги, которые должен был получить через три дня в кассе магазина.

Когда шли к машине Эдик забегая перед Мариной потребовал:

– Давайте разницу!

– Эдик, ну что ты? Вот так на улице? Здесь же столько хулиганья, а если милиция увидит? Садись в машину, чуток отъедем и рассчитаемся, – с улыбкой говорила Марина.

Марина села за руль, Эдик сел рядом с ней, а Соколов сзади. Он и проехали несколько кварталов и остановились у пустыря. Метрах в двадцати впереди стояла легковая машина.

– Выходи, Эдик, приехали, – объявил Ефим.

– Вы, что, как приехали!? А деньги?

– Какие деньги? Мы всё заплатили в магазине.

– Не надо так шутить, пожалуйста верните деньги, – и Эдик заплакал, – я ещё за машину долги не отдал, а сейчас ещё больше буду должен. Да мне хоть повесься.

– Мальчик, нам надо ехать, выйди из машины, – сказала улыбаясь

Марина.

– Никуда я не выйду, отдайте ключи и документы! – истерично кричал Эдик и хотел вытащить ключ из замка зажигания, но Марина прикрыла ключ рукой.

К машине подошли двое мужчин и один из них, тот, что был за рулём во время езды из Одессы, открыл переднюю правую дверь.

– Здесь какие-то проблемы? – спросил он у Марины.

– Да! Вот этот тип продал нам машину и требует ещё какие-то деньги.

– Вы, вы понимаете…, – хотел сказать Эдик, но его не хотели слушать.

– Вылазь, сказали тебе! – но Эдик продолжал что-то лопотать.

Его схватили за руку и с такой силой выдернули из машины, что он отлетел метра на три. Марина резко рванула с места и дверка сама захлопнулась Ефим оглянулся и увидел, что Эдик лежит на земле и бьётся в истерике, а оба мужчины спокойно идут к своей машине.

Марина выехала из города.

– Здорово мы его кинули, – весело сказал Ефим.

– Заткнись, слизняк, – зло одёрнула его Марина.

Соколов молчал до самой Одессы и думал о том, почему Марина с ним груба, и почему она злится? Ведь операция, как любит говорить шеф, прошла успешно. "Хрен этих баб поймёшь".

В Одессе Марина высадила Ефима в центре города.

– У шефа в шесть на Сапёрной, – сказала Марина и уехала.

На улице с таким названием у шефа была одна из квартир, используемая им для деловых свиданий.

Вечером шеф выслушал отчёт Марины об операции, похвалил её, а в сторону Соколова даже не посмотрел, как будто тот не участвовал в деле. Соколову это показалось обидным, но когда ему дали 500 рублей, и Марина сказала ему, чтобы завтра он к десяти пришёл на авторынок для продолжения работы, а шеф сказал, что сегодня он свободен,

Соколов ушёл. 500 рублей грели ему душу, но Ефим считал, что шеф его надул. По его подсчётам он должен был получить 800 рублей, но спрашивать шефа не хотел, боясь нарваться на новые неприятности.

Марину шеф оставил для разговора на тему, над которой он уже значительное время работал. Он вышел на кухню, заварил кофе, принёс блюдца, ложечки и в квадратной картонной коробке "Киевский" торт.

– Люблю сладкое, а этот торт, особенно. Причём изготовленный в

Киеве. В других городах тоже пытаются делать по их рецепту, но то всё жалкое подобие. А этот сегодня мне передали из киевского поезда.

Присаживайся ближе, будем смаковать.

– Мне бы лучше чая. Кофе перебивает вкус торта.

– Это запросто. Чай тебе какой? Цейлонский, индийский…?

– Краснодарский. Он мне нравится больше всех импортных.

– Можно и краснодарский.

Шеф принёс чай и скаламбурил:

– Приступим к кофе и чаепитию, а также к тортоедению, – и сам засмеялся.

Марина смотрела на него и думала о том, что этот человек, наверное, очень талантлив. Он может быть жёстким и даже жестоким, грубым и нахальным, а вот сейчас перед ней интеллигентный человек с хорошими манерами и доброй улыбкой.

На стенах комнаты, в которой они сидели, висели несколько картин, на одну из которых указал шеф.

– Как ты думаешь, чья это картина?

– Ты испытываешь мой интеллект? Думаешь, что я отвечу, что твоя?

– Нет, – засмеялся шеф, – если бы так думал, то не спрашивал.

– Я ещё прошлый раз подумала, что она очень похожа на манеру

Левитана, а вон та явно Шишкин, или хорошая копия.

– Копий не держим. А это, действительно, Левитан и Шишкин. Им место в галерее, а не в этой зачуханной квартире.

– Так продай в галерею.

– И получить за них червонец, как минимум. Лет, конечно. Нет, их время ещё не пришло. Давай ближе к делу.

– Вся внимание.

– Как ты находишь Соколова?

– Как красивого и пустого дурака.

– Характеристика с попаданием в десятку. Ты бы пошла за него замуж?

– Юра, ты с ума сошёл! Он мне противен, особенно после лобзаний с

Люськой.

– А если я тебя об этом попрошу?

– Ты же знаешь, что я не проститутка. Блядь, да, но жизнь заставила. И с тобой сплю по необходимости. Болезнь матери и Светы меня вынудили идти на всё это. Будь оно проклято.

– А теперь послушай меня.

Шеф задумался и пальцам обеих рук стучал по столу, как будто перебирал клавиши на рояле. Марина смотрела на его холёные руки с длинными пальцами музыканта и её не покидало чувство, что она сидит не с обыкновенным предводителем банды, а с человеком, наделённым необыкновенной силой духа свыше.

"Вот только, наверное, не Богом, а Чёртом. А может это и есть сам чёрт, подчинивший меня себе?", – промелькнуло в уме у Марины.

– Марина, я уже давно хотел расширить сферу своего влияния и выйти за рамки одного государства, тем более, что всё говорит о скором его распаде. Кое-где я уже наладил работу моих агентов, но пока всё это не то, на что я рассчитываю. Мне за границей нужны умные люди, которых, вообще, очень мало. И умные имеют тенденцию к отделению от хозяина, а я этого не хочу. Я не меценат, дающий деньги на развитие кому либо, я властолюбец и деньголюбец. А ты умная женщина, и деньги для тебя средство, а не цель, поэтому я в тебе уверен, но за границу ты сможешь попасть только выйдя замуж за иностранца или еврея.

– Ты мне предлагаешь фиктивный брак?

– Что-то вроде того. А ляжешь ты с ним в постель или нет, это дело твоё.

– И куда ты хочешь меня отправить?

– В Европу. Я пробовал в Израиле наладить бизнес, но евреи – каждый второй "бизнесмен", вроде меня, и облапошат любого.

– А чем конкретно я должна буду заниматься?

– Вот этот вопрос мы обсудим тогда, когда ты ответишь мне на первый. А первый подразумевает выезд за границу надолго, если не навсегда.

– Хорошо, я подумаю.

– Я сейчас организую тебе автомобиль, а то ты знаешь, этот район небезопасен для молодых женщин, – засмеялся шеф.

Он вышел в соседнюю комнату и закрыл за собой дверь.

– Через десять минут будет авто.

Когда Марина выходила, шеф поцеловал её в щёчку и галантно раскланялся.

Вера всё чаще приходила домой расстроенная из-за плохой торговли магазина. С каждым днём выручка всё уменьшалась, торговать становилось нечем и прибыли еле хватало на оплату коммунальных услуг и электроэнергии. Зарплату задерживали всё больше и больше.

В самом магазине обстановка накалилась так, что ни дня не обходилось без скандалов. Если раньше Вере хоть как-то удавалось сдерживать продавцов от грубости покупателям, то теперь, обозлённые отсутствием элементарных продуктов, люди сами нападали на продавцов со всевозможными обвинениями. Иногда доходило до драки. Позавчера инвалид палкой ударил по прилавку, а продавщица швырнула ему в лицо его деньги. Пришлось вызывать милицию.

Некоторые Верины знакомые, видя ухудшающееся положение в стране и экономике, оформляли документы на отъезд из страны. Вчера её в трамвае встретила давняя знакомая Галка и сделала удивлённые глаза.

– Вера, это ты? Я думала, что ты давно уехала, – громко, на весь трамвай заявила Галка.

– Куда?

– Как куда? Земля большая. В Америку, например. С этими босяками становится невозможно жить. Цивилизованные люди хотят от них отделиться, так они танками их давят.

– А что, им плохо живётся в Союзе? – вмешался в разговор мужчина с авоськой в руках.

– А ты, сразу видно, живёшь в приймах, что против свободы. Сам раб и других…, -подключился старичок с палочкой в руках.

– Ты папаша брось оскорбления. Был бы ты помоложе съездил бы я тебя по сусалам.

– Вытри сопли, сталинский выродок. Это такие как ты в тридцать седьмом…

– Да у меня самого отца расстреляли, а ты дед, что, полицаем был?

– Я?! Да я…

Трамвай остановился и старичок, крича что-то в адрес своего оппонента, вышел из трамвая. Он ещё долго шёл вслух ругаясь и угрожая палкой теперь невидимому противнику.

А в трамвае дискуссия ушла в другое русло, и Вера была довольна, что она перестала быть в центре внимания. На следующей остановке вышла и Галка, напоследок крикнув через головы других пассажиров:

– Ты, Верочка хорошо подумай, у тебя ведь муж еврей. Рви отсюда.

Весь трамвай обернулся на Веру, она покраснела и пожилая женщина, увидев это, добавила успокаивая:

– Чего ты покраснела? Это же не при немцах. Радоваться должна, что есть выбор.

Семён пришёл с работы позже обычного.

– Я приготовила ужин к твоему приходу, но всё уже остыло. Сейчас быстренько подогрею, – засуетилась Вера.

– Да я что-то сегодня и не особенно проголодался.

– А чего ты не в духе?

– Сядем кушать, расскажу, а пока побеседую с Ритой.

Он зашёл в комнату и увидел дочку, сидящую на диване и разговаривающую с куклами. Она увлеклась игрой, и на отца не обратила внимания. Это была обычная игра девочки, воспитывающей своих "детей", но отец уловил фразу, сказанную "родительницей".

– Тебе, Валя, хорошо. Ты уедешь в Израиль, там много конфет и игрушек. И там всегда тепло. А Катю мы не пустим. Она плохая и не слушается. Пусть живёт в вонючей Одессе.

– Ритуля, что ты говоришь? Где ты всё это слышала?

– У нас в садике. Таня Кухарь уезжает навсегда жить в Израиль и она всё рассказывала.

– Рита, то, что ты сказала про Одессу, очень нехорошо. Одесса лучший город в мире, мы его любим и всегда будем любить.

– Даже если совсем не будет конфет и игрушек?

– Тебе всегда будут и конфеты и игрушки. Папа и мама заработают.

– А Вовка Замула сказал, что Горбатый всё у нас заберёт и чёрножопым отдаст.

– Не слушай дураков и не повторяй глупостей. Идём кушать

– Я уже поела, пока тебя ждала.

За ужином Вера рассказала о встрече с Галкой и о трамвайном разговоре.

– Ну, буквально все сошли с ума. Только и слышно о политике, отъездах, отделениях республик и распаде СССР. Кошмар какой-то.

Разве это возможно Сеня?

– Всё, Верусь, уладится. У нас на работе тоже небольшие неприятности. Сегодня приходили из энергосбыта, составили акт, что мы неправильно платим за электричество. Мы им показываем договор, а они говорят, что он устарел, и что если мы за три дня не оплатим разницу и штраф, то они отключат нас от сети. А у нас таких денег нет. Григорьев от них еле отмазался парнусом, но они сказали, что придут через неделю, и мы за это время должны все вопросы решить.

– Ты, Сеня, слышал, – она стала говорить полушёпотом, – что у директора ресторана "Морской" похитили сына и потребовали выкуп в сто тысяч долларов. И куда только милиция смотрит?

– Туда, куда и всегда. А ты утром будешь отводить Ритку в садик, скажи, чтобы никому кроме нас и бабушки Нади не отдавали. И ей запрети самой домой бегать.

– Так здесь же рядом.

– Ты что, хочешь ребёнка потерять?

Семён не рассказывал Вере об инциденте на работе, но сегодняшняя проверка натолкнула его на мысль о том, что это продолжение недавних событий и нужно ждать, что легче не будет.

И тяжёлый каток со отпущенными тормозами покатился вниз, раздавливая большие и малые предприятия, кооперативы, судьбы людей и их жизни. Его грохот доносился издалёка, и кто понимал, что каток катится и на него, пытался увернуться, спрятаться от бездушного чудовища, но редко кому это удавалось, потому что улица, называемая жизнью, была слишком узкой и загруженной.

Следующей проверкой кооператива занялась налоговая инспекция, которая начислила двести сорок тысяч рублей дополнительного налога, который должен быть перечислен в трёхдневный срок, иначе закроют счёт в банке.

Григорьев и Лида показывали на закон СССР, по которому они платили налоги, но проверяющий говорил, что они подчиняются законам

УССР, и согласно им составили акт. Григорьев нанял юриста и послал его срочно в Киев решить вопрос, но тот, побегав по столичным кабинетам, приехал через три дня и сказал, что везде царит беззаконие, круговая порука и сделать ничего невозможно.

– Может, нам, действительно, обратиться к рэкетирам за помощью, – сказала бухгалтер Лида к Григорьеву.

– Чтобы я на бандитов работал? Да я лучше в порт грузчиком пойду.

– Говорят, что и у них дела неважно идут.

Последний, нокаутирующий удар по кооперативу нанесла "Газовая инспекция". Она просто запретила дальнейший выпуск котлов, как несоответствующий совремённым стандартам. И сколько Григорьев не доказывал им, мотивируя их же разрешениями и всевозможными правилами, но они находили другие правила, противоречащие первым.

Единственное, они (за вознаграждение, конечно) разрешили продать готовую продукцию, и через неделю выпуск котлов прекратился. Часть рабочих пришлось сократить, а всё производство нужно было переналаживать на другую продукцию.

Вечером Семён поделился с Верой проблемами, возникшими в кооперативе.

– Сейчас мы остаёмся без зарплаты, а чем дальше жить будем? – спрашивал Семён

– Я пока ещё с зарплатой.

– Да твоей зарплаты хватит только на садик Рите, да за квартиру уплатить.

– А может, правда, нам уехать?

– Куда? – удивился Семён.

– В Израиль, или Америку, – сказала на неуверенно, – а можно и в

Европе остаться.

– Что мы будем в Израиле делать? Языка не знаем, обычаев не знаем и, понимаешь, мы среди евреев будем как белые вороны. Я когда в детстве, бывало, приду в еврейскую семью, там друг друга сразу на идиш спрашивают не гой ли я.

– А что такое гой?

– Кто не еврей – гой. Израиль – воюющая страна. А в Америку нас никто не пустит. Туда вызов от родственников нужен. Больше того, уехать и никогда не увидеть своих родителей?

– Говорят, что можно сделать вызов на Израиль, а остаться в

Европе. Я неплохо знаю английский, ты немецкий учил.

– Я по немецки знаю "ахтунг", "хенде хох", "Гитлер капут" и "айн унд цванцих фир унд зибцих", как говорил Райкин, а и ещё "хабен зи – зи" и больше не проси, -засмеялся Семён.

– Тебе всё шуточки. Язык можно выучить.

– Успокойся, Верочка, давай лучше в воскресенье на пляж сходим. Я уже три года в море не купался.

– Только давай в Лузановку. Там море чистое. А то я Риту повела на Лонжерон, так там вонища, как в туалете.

Но не получилось и на этот раз всей семьёй отдохнуть на пляже.

Ночью с субботы на воскресенье позвонили из милиции, чтобы Вера срочно прибыла в магазин, потому что его ограбили и надо срочно произвести инвентаризацию. Вера вызвала такси и поехала на работу.

Милиция уже была там. Дактилоскопист снимал отпечатки пальцев, и майор милиции попросил Веру после того как он закончит, посмотреть на глаз, что украли. Вера спросила майора, как воры проникли в магазин. Она ведь точно помнила, что включила охранную сигнализацию и сдала магазин по звонку в дежурную часть.

– Пока не знаю. Возможно отключили сигнализацию, но для этого нужен профессионал высокого пошиба и вряд ли он бы стал участвовать в ограблении продуктового магазина. Хотя, чёрт их сейчас поймёт.

Когда закончили с отпечатками, майор спросил экспертов:

– Ну что, наследили?

– Не то слово. Пацаны, наверное работали.

После того, как Вера сказала, что по всей вероятности украли два ящика водки, из холодильника забрали килограмм пять варёной колбасы и взяли несколько килограмм дешёвых конфет, потому что других в магазине нет.

– Ну точно, пацаны. Пару дней и они сами проявятся. Вызывайте сотрудников и проводите инвентаризацию, – сказал Вере майор и милиция уехала, оставив одного милиционера для участия в проверке товаров.

Страна потеряла точку опоры и раскачивалась, как громадный маятник со всё увеличивающейся амплитудой, готовый сорваться вниз и рассыпаться, как ртутный шарик на мелкие, катящиеся в разные стороны части. И такой момент наступил – 19 августа 1991 года произошёл путч, и СССР начал разваливаться. В обществе творилось невообразимое: митинги, манифестации, постоянные выборы и референдумы, все превратились в политиков, предсказывающих будущее, но на самом деле никто ничего не понимал не только в будущем, но и в настоящем.

Семён с Верой и дочкой пошли поздравить Вериного отца с днём рождения. Аркадий Георгиевич работал в закрытом учреждении, связанным с оборонкой. Спокойный, уравновешенный человек, он редко высказывался насчёт политики, но если высказывался, то как правило, не ошибался. После хорошего ужина и тостов за его здоровье завели разговор о том, что им всем ждать от завтрашнего дня.

– Я, дети, не вижу ничего хорошего на ближайшие десятилетия.

Развал громадной страны, связанной тысячами нитей и в экономике и в родственных отношениях ни к чему хорошему привести не может.

– А свобода, демократия? – спросил Семён.

– Свобода и демократия прорастает только на подготовленной почве.

Прибалтийские республики достигнут их раньше, чем другие.

Среднеазиатские, а мне пришлось там работать, возвратятся к древнему укладу жизни, а Украине придётся туго. Я голосовал за

"незaлежнiсть", просто не вижу другого выхода, но Украину, никогда не имеющей своей государственности (Киевская Русь не в счёт), ждёт хаос. У нас нет нормальных руководящих кадров. Умных людей, имеющих собственное мнение и не желающих молчать, пересажали, а других, умеющих приспособиться, забирали в Москву.

– Но у нас же много учённых, Патон, например.

Аркадий Георгиевич засмеялся.

– Учёные, за очень малым исключением, не идут в политику. Им это неинтересно. У них другой склад ума, не готовый к компромиссам, не соответствующим законам природы. А в политике без определённых условностей, договоренностей невозможно. В тоже время необходимо понимать законы общественного развития, которые не чуть не проще, а может и сложнее законов природы. Во всяком случае, ничего хорошего у нас в ближайшие десятилетия я не ожидаю.

– Хорошую картину ты нам, папа, нарисовал. Что же делать?

– Извечная проблема. Нам с мамой уже ничего. Жить, как придётся.

Будь мы помоложе, я бы постарался уехать за границу. Меня в своё время приглашали, но я отказался. А мой соученик, Женька Губский, не отказался и сейчас президент крупной кораблестроительной компании миллионер. Я его видел два года назад в Финляндии. Доволен, но скучает за Одессой. Так что, ребята, смотрите.

– Ты, дед, на что намекаешь? – вмешалась мать Веры, – хочешь, чтобы дети уехали? А мы с кем останемся?

– Мы ещё не такие старые, а они должны подумать о Маргарите. А вернуться они всегда сумеют, если захотят. Времена в этом плане другие.

Жизнь сама подсказывала, что нужно принимать кардинальное решение, и Семён с Верой решили, что нужно готовиться к отъезду, но куда – определят позже. Вера пошла на курсы по вождению автомобиля и через два месяца получила права.

В печати появилось сообщение, в котором говорилось, что

Федеративная Республика Германия принимает евреев на постоянное место жительства (ПМЖ).

Между евреями началась полемика, что как можно ехать в страну, повинную в смерти миллионов их соплеменников? Находились такие, у кого родственники или знакомые давно жили в ФРГ и преуспели там в учёбе или работе. И антисемитизма в Германии нет, и многое другое. И главное, что у немцев высокая социальная защита и на первых порах можно подучить язык или получить новую специальность.

Не без колебаний Семён принял решение уехать в Германию. Квартиру они недавно приватизировали и решили пока сдать в наём, а там видно будет. Начали собирать документы, которых требовалось большое количество, и каждый документ должен быть переведен на немецкий язык и заверен у нотариуса.

Семён не хотел расстраивать раньше времени мать и ничего ей не говорил о предстоящей эмиграции, но нужна была похоронка на отца и для получение иностранного паспорта разрешение матери на отъезд.

Семён пошёл к матери с тяжёлым сердцем, боясь, что она расстроится, но мать к удивлению сына, сразу после того, как он попросил похоронку, спросила?

– Что, сыну, собрался уезжать?

– Да, мама, здесь сейчас жить невозможно.

– Я понимаю и давно жду, когда ты решишься. Но мне боязно, что я тебя не увижу, – и подумав, добавила, – скоро.

– Мама, я буду приезжать. И тебя пригласим к себе. И не плачь, а то сразу в слёзы.

– Ты не понимаешь, сыну. Мне важно, чтобы я знала, что ты здесь, рядом со мной. Я ведь только и живу тобой. А куда ты уезжать собрался? В Израиль?

– Что ты, мама! Там очень жарко, воюют, и, как говорит Изя

Вайсбах, там много евреев. Мы собрались ехать в Германию.

– К фашистам в лапы?

– Мам, фашистов давно нет. Германия демократическая страна.

– Я знаю, Сенечка, но во мне так глубоко сидит то, что немец – обязательно фашист, что мне трудно себя переубедить в обратном. И был бы жив твой папа, вряд ли бы он тебе разрешил. Он фрицев ненавидел лютой ненавистью, потому что они почти всех его родственников убили здесь, в Одессе.

– Мама, времена меняются, меняются и люди. У того же Изи Вайсбаха дедушка воевал с немцами, был ранен, а едет в Германию. Он говорит, что антисемиты везде есть, во всём мире и будут до тех пор пока будут евреи. Они, говорит дед, как тараканы, не могут жить без людей, так и антисемиты не могут жить без евреев.

Мать засмеялась.

– Не можешь ты без того, чтобы серьёзный разговор не перевернуть в шутку. Ты хочешь кушать? У меня есть твоя любимая лапша с молоком.

Семён не хотел есть, но знал, что мать получает удовольствие от того, что он кушает приготовленную ею пишу, и согласился поесть. Он ещё немного посидел с матерью и они договорились встретиться завтра в нотариальной конторе.

Наконец, все документы Семён собрал и поехал в посольство ФРГ в

Киев. Поезд приехал на киевский вокзал в полночь. Семён знал, что сразу нужно ехать в посольство занимать очередь, так как народу там собирается много и можно не успеть сдать документы. Выйдя на привокзальную площадь, он подошёл к частному такси и сказал, что ему нужно доехать на площадь Победы. Таксист заломил такую цену за проезд, на что Семён, возмущённый, сказал:

– За такие деньги я тебя вместе с твоей машиной дотолкаю до площади сам.

– Ну это, парень, кто на что учился, – лениво ответил водитель.

Семён вначале опешил от такого ответа, а потом засмеялся и пошёл на трамвайную остановку. Он успел на последний трамвай и доехал до площади Победы. Семён несколько раз приезжал в Киев на соревнования и знал его неплохо. Когда-то им сделали автобусную экскурсию по

Киеву, и гид, когда автобус выехал на эту площадь, сообщила:

– Мы выехали на площадь Победы, названую так в честь победы советского народа в Великой отечественной войне. Раньше это площадь называлась Евбаз, сокращённо – еврейский базар, но в средине пятидесятых годов здесь построили здание цирка, который вы видите справа, позже гостиницу "Лыбидь", универмаг и установили стелу в честь великой победы. Сейчас мы въезжаем на Житомерское шоссе, ранее называвшееся Брест-Литовским, справа…

Вахтанг Харитонович, тренер Одесской команды, повернулся к сзади сидящим спортсменам и с грузинским акцентом, который он усиливал во время шуток, прокомментировал:

– То, что на еврейском базаре поставили цирк, понятно. Но это единственная площадь Победы в мире, на которой стоит цирк, – и спортсмены засмеялись.

– Вы что-то спросили, – обернулась гид и посмотрела на тренера.

– Нет, нет! Я сказал, что площадь очень красивая, – нашёлся

Вахтанг Харитонович.

– Да, это одна из красивейших площадей столицы Украины.

Семён вспомнил этот эпизод и то, как их первый класс приезжал на зимние каникулы в Киев, и они в этом цирке смотрели выступление знаменитого клоуна Карандаша.

Посольство ФРГ находилось в ста метрах от цирка, на улице

Чкалова. Документы у отъезжающих на ПМЖ принимали в сборном домике, расположенном с противоположной стороны улицы. Семён занял очередь и оказался восьмым. Его занесли в список, составляемый женщиной средних лет.

Всегда и во всех очередях находятся люди во всём осведомленные и просвещающие незнающих.

– Этот список можно прицепить на гвоздик в общественном туалете.

В семь утра появится команда молодых парней, и они составят свой список. Впереди окажутся те, кто заплатит им деньги.

– Ну да, кто их пустит? – загудела очередь.

– Вы и пустите.

– Нужно держать этот список и не отдавать.

– Они нас и спрашивать не будут.

– Нужно стоять стеной и называть людей из нашего списка.

– Найдутся у нас штрейкбрехеры, которые заплатят деньги.

– Товарищи, вы что? Вон стоит милиционер, нужно будет к нему обратиться.

– Ой, держите меня! Да ему наплевать на вашу очередь Он охраняет посольство.

– От кого?

– От нас.

– Товарищи, тише. Здесь жилые дома, и мы не даём людям спать.

Кто-то позвонит в милицию, приедет дежурка и нас попросят отсюда.

– Попросят? Прогонят!

Очередь росла и к семи утра достигла не менее полусотни человек.

В начале восьмого появилась команда молодчиков из восьми человек.

Парень с интеллигентным лицом, небольшого роста, лет двадцати семи, которого звали Игорь, сообщил, что по согласованию с советскими органами и милицией этого района города, им поручено наблюдать порядок в очереди.

– Покажите решение исполкома: – крикнула женщина сзади очереди.

– А вот кто будет нарушать порядок, документы сегодня не сдаст.

Через несколько минут, высокий, худой парень стал составлять новый список. Очередь загудела, что у неё есть свой список. Парень попросил дать список ему.

– Не давайте, не давайте! – зашумели из очереди.

– Ну и не надо, – сказал парень и назвал первого по списку мужчину, которого привели из конца очереди.

Затем они стали вставлять в очередь людей через одного из законной очереди.

Семёна это возмутило, и он удивился, почему все молчат и особенно те, кто до прихода этой банды высказывали мысли о сопротивлении такому порядку вещей. Но какая они банда? – думал Семён. Группка худосочных юнцов, среди которых не видно ни одного спортивно сложённого парня.

Вдруг один из них заорал театральным голосом, растягивая фразу, как кричат в цирке, вызывая на манеж знаменитых акробатов или дрессировщиков:

– Генеральный консул Федеративной Республики Германия в Украине – го-оспо-оди-ин, – секундная пауза, подчёркивающая торжественность момента и значимость появляющегося субъекта, – Шатц! – и вся очередь обернулась.

Через дорогу, в сопровождении двух человек, шёл небольшого роста человечек с портфелем. К очереди подбежали двое парней, показывая, что они расчищают дорогу перед его сиятельством, хотя никто не загораживал проход. Консул подошёл к крыльцу, кивнул головой в знак приветствия и взошёл на крыльцо. Помощник открыл ключом дверь, и она проглотила всех троих. Кто-то в очереди сказал, что господин Шатц был послом ГДР и остался работать после воссоединения Германий в единое государство. Кто-то возразил, что господин Шатц не был послом, а был консулом. В этом словосочетании "господин Шатц", произносимое каждый раз, было что-то раболепное, непривычное для людей, ещё совсем недавно не признающих над собой господ, хотя по сути являлись рабами существующего строя.

Наконец "господин консул" начал приём и первый, а за ним и второй человек вошли в внутрь. Люди в очереди нервно ухватились друг за друга, считая, что таким образом они сумеют сохранить тот порядок, который они установили вначале. Но банда начала разрывать очередь и насильно вставлять своих людей. Очередь зашумела, но не произвела впечатления на бандитов, и они продолжали своё дело.

Когда они хотели вставить мужчину между Семёном и впереди стоящей женщиной, Семён воспротивился. Во-первых, он сказал, что никого перед собой не пропустит, а во-вторых, когда его попытались выдернуть из очереди, он упёрся. У него появилась спортивная злость и упрямство, которое многократно увеличивало силу. Держаться за женщину, стоящую впереди ему было стыдно и четыре человека, ухватившие его за руку, выдернули Семёна из очереди, которая наблюдала за тем, что же будет дальше. И только одна женщина лет под сорок, с ярко накрашенными губами и большими золотыми серьгами подошла к Семёну и противоборствующим типам и стала им выговаривать, что они не имеют права так поступать. Семён тяжело дышал и оценивал обстановку. Разбросать этих петушившихся пацанов ему ничего не стоит, вряд ли на глазах у всех они применят холодное оружие, но они его явно провоцируют на драку, чтобы сдать в милицию. Один высокий придурок с прыщеватым лицом и носом в пол-лица, стоял напротив

Семёна, почти касаясь его грудью, корчил рожи и смеялся, дыша перегаром. Ещё секунда и Семён бы не выдержал, швырнул идиота на асфальт, а там, будь что будет.

Но к ним подошёл предводитель банды, Игорь.

– Что здесь происходит? – спросил он у прыщеватого строгим голосом.

– Да вот, вот этот не хочет подчиняться.

– Почему? – спросил Игорь и посмотрел снизу-вверх на Семёна.

– А чего это вдруг я должен вам подчиняться?

– Мы здесь поставлены наблюдать за порядком.

– Слушай парень, как и кем вы поставлены, мне понятно…

Игорь прервал его вопросом:

– Мастер спорта?

Семён обычно не носил значок, но вчера одел пиджак, на котором он висел, понимая, что ночью в Киеве будет прохладно.

– Неважно, – ответил он и продолжал, – разбросать твоих пацанов, как щенят, мне ничего не стоит, и я понимаю, что сейчас это ничего не даст, вы, наоборот, заинтересованы, чтобы я первый начал, но завтра я соберу своих друзей десантников и спортсменов, и вы надолго отсюда уйдёте, а свято место пусто не бывает, – к Семёну вернулось спокойствие и уверенность.

Игорь, по всей вероятности, обладал трезвым, расчётливым умом. Он повернул голову к своим прихвостням и распорядился:

– Пустите его в очередь.

Вскоре Семён зашёл в помещение консульства. За первым от двери столом сидел Шатц, его помощники сидели дальше. Только Семён достал документы и выложил их на стол, как в помещение вошёл тот, который громко объявлял о прибытии "господина Шатца", и сделав подобострастное лицо обратился к консулу:

– Вот документы на семью Фельдман, – и передал папку с документами через голову Семёна.

Шатц просмотрел документы, поставил на папке штамп и (Семён успел прочитать "sofort"), расписался, отложил папку в сторону и опять начал принимать документы у Семёна.

Через несколько минут процедура с приёмом документов от члена банды повторилась, и Семён всё понял. Он понял, что консул связан с бандой и деньги, собираемые у людей, желающих сдать их вне очереди, идут частично и ему. Иначе, почему он принимает документы у людей не связанных семейными отношениями. Вряд ли только за то, что они

"наблюдают за порядком".

Наконец и на документах семьи Котик поставлен штамп "sofort", и

Семён вышел на свежий воздух.

К нему подошли несколько человек и стали хвалить за то, что не поддался банде, но Семён чувствовал досаду за себя и за людей.

Он подумал, что вот так евреи безропотно, в большинстве своём, шли в последний путь в Бабий яр, печи Дахау и Освенцима.

Уже уходя, он увидел в конце очереди женщину, пришедшую к нему на помощь и подошёл к ней.

– Спасибо Вам, что поддержали меня. Я вашу смелость и порядочность буду помнить.

– Спасибо и Вам, вы тоже смелый человек, – она грустно улыбнулась, – но что значит один или два человека, восставшие против нахальства, жлобства и тирании в конце концов. Ах!, – досадно махнула она рукой.

Семён поехал на вокзал, взял билет на вечерний поезд и поехал в город, который ему всегда нравился. Он проехал до Дворца пионеров, постоял возле братских могил воинов, павших за освобождение Киева от фашистов, и оттуда спустился пешком к Аскольдовой могиле. Семён любил слушать хор девушек из оперы "Аскольдова могила" и, стоя над плитой с описанием тех древних исторических событий, тихонько про себя напевал: "…и зачем мы горемычные родились на белый свет".

Пройдя дальше к обрыву над Днепром, он залюбовался открывшимся видом.

Слева, напротив, на средине горы, стоял с громадным крестом в руке князь Владимир, тысячу лет тому назад превративший Киевскую

Русь в православное государство. Тогда, на праздновании тысячелетия крещения Руси, радио и телевидение захлёбывалось от восхваления этого события. Семёна удивляло, что ему придаётся так много значения. Ведь совсем недавно он в школе учил, что религия, по выражению Маркса, это опиум для народа. И если принятие христианства такой значительный рывок в культурном и историческом развитии, то надо признать, что мы отстали в этом плане от Европы на 1000 лет. И здесь же задал себе вопрос: "Кто мы? Отец мой еврей, а мать украинка. Кто я? Человек, и это первичное, а принадлежность к религиям, партиям и даже гражданство, вторичное".

Он перевёл взгляд на Подол, на здание речного порта и на Днепр, который "широко и привольно нёс полные воды свои" – процитировал

Семён Гоголя. У него защемило в груди и чуть сдавило горло от умиления, которое он сейчас ощутил.

"Боже, как люблю я эту страну, её народ, язык, литературу. Всё, всё люблю, что составляет слово и понятие Родина. Так зачем я собираюсь уезжать?" Семён задумался, ища ответ на свой вопрос, но чёткого, ясного ответа не нашёл. Он понимал, что сейчас наступают тяжёлые времена, и сам он их пережил бы. Но вправе ли он подвергать тяжёлой жизни свою дочь? Наверное, нет. Люди должны быть выше идейных установок, навязываемых им свыше, и должны поступать, как велит им разум и совесть. Разум велит уезжать, а совесть? Ведь он своим отъездом никому плохого не делает. Может быть, матери? Но он постарается, что бы и ей было хорошо. Семён побродил до вечера по городу и поехал на вокзал.

На вокзале, в центре громадного зала стояла группа людей, спорящих между собой. Семён подошёл и поинтересовался, в чём смысл спора. Оказалось, что четыре человека в центре предрекают, согласно учения какого-то не то нового бога, не то псевдо-учёного, конец света, грядущий через два года. Они призывали вступать в их секту и тогда, тех кто вступит в неё, ждёт спасение. Они раздавали анкеты для заполнения желающим поступать в секту. Некоторые люди брали и здесь же заполняли. Мужчина лет пятидесяти возмущался и говорил им:

– Люди, что вы делаете? Зачем вы верите этим шарлатанам? Им нужны ваши деньги. Вы видите в анкете вопрос, есть ли у вас денежные средства, машина, частная собственность? Они на это нацелились.

Возмущённому мужчине спокойно, вкрадчиво, на украинском зыке, одна из женщин выговаривала.

– Ну чего Вы, добрый человек, так возмущаетесь? Мы вас призываем к спасению, и вы если не хотите, не идите к нам. Но не мешайте нам спасать свою душу и тело.

– Какие же вы дремучие. Я не знаю, как вам доказывать, но через два года всё будет по-прежнему, а если и наступит конец света в виде атомной войны, то нет силы, способной спасти человечество.

– А мы говорим, что дьявол столкнёт Землю с планетой Гурфель и всё погибнет.

– Что вы мелете? Нет такой планеты.

К мужчине подошёл высокий парень, дёрнул его за рукав и что-то сказал на ухо.

– Понял, удаляюсь. Есть планета Гурфель и все спасётесь, – заявил мужчина и ушёл.

Толпа засмеялась. Семёну надоело это представление, и он пошёл в другой конец зала. Там уже шёл политический митинг. Представители

Народного Руха спорили с социалистами. Здесь срывались на крик, и тогда подходил милиционер и грозил, что попросит всех спорящих из зала.

– Не имеете права. Здесь, перед Вами стоит депутат Верховной рады, господин Чорновил.

Усатый человек, которого по телевизионным передачам сейчас знала вся страна, успокаивал своих коллег:

– Тише, добродии, милиционер на службе, и не надо ссылаться на меня, нарушая порядок.

Крик на некоторое время затихал и милиционер, смущённо отходил, и подходил тогда, когда страсти накалялись до придела.

Но всему приходит конец. Пришёл он и томительному ожиданию поезда.

В купейном вагоне, где разместился Котик, не убиралось, наверное, несколько дней. В купе стоял неприятный запах, и на коврике расползлось липкое пятно. Чай проводницы подавали без сахара. Но когда проводница принесла им влажные и драные постели, один из пассажиров, в форме артиллерийского майора, возмутился.

– Что Вы нам принесли? Это же тряпьё, макулатура.

– Не нравится, не берите, других у нас нет.

– Фу, как можно лицом ложиться на такую подушку? – проговорила пожилая женщина.

– Не фукайте, спасибо скажите, что такие постели есть, – заключила проводница и вышла из купе.

Когда все постелились, женщина, сидя напротив Семёна, задала вопрос.

– Ну скажите, пожалуйста, что мы за народ? Почему мы друг друга ненавидим. Нет, не надо всех любить. Но уважать друг друга обязаны.

– Как я могу теперь уважать её, если она нам нахамила?

– Вы знаете, я два года назад ездила в Голландию, к сестре. Её немцы угнали во время войны в Германию, и там она сошлась с голландцем и после войны осталась жить в городе Утрехте. И я только там на старости лет увидела, как люди должны относиться друг к другу. Я как будто бы попала в другой мир. Продавцы улыбаются, никто тебя не подгонит, что ты или медленно в автобус садишься, или медленно мелочь считаешь. У зятя машина, так вы представляете, там водители дорогу уступают друг другу и благодарят поднятием руки. Я за месяц не видела ни одного пьяного.

– Ничего, завтра в Одессе увидите, – смеясь сказал Семён.

– В какой Одессе, – добавил военный, – сейчас в вагоне увидите.

И, действительно, до поздней ночи в соседнем купе шумели, а по коридору ходили люди, то и дело ударяясь телом о его стенки.

Семён приехал в Одессу и начал вместе с Верой заниматься сбором в дорогу, хотя ещё и не пришло приглашение на ПМЖ в Германию. Кое-что нужно продать, подготовить ящики для багажа, перевести на немецкий все необходимые документы, найти надёжных квартирантов и многое другое. Семён пошёл на курсы немецкого языка, взял у друзей детские книги также на немецком и вечерами их читал. К его собственному удивлению, он сумел поговорить со случайно встреченным немцем, который спросил его, как пройти к Потёмкинской лестнице. Семён понял вопрос, что оказалось нетрудно, и, медленно вытягивая из памяти слова, объяснил туристу необходимый ему маршрут. Немец очень обрадовался, что такой важный для него вопрос решился благополучно.

Он тряс руку Семёна и постоянно повторял:

– Данке, данке, филен данк!

Семён отвечал также:

– Битте, битте, – и вдруг ни с того ни с сего ляпнул, – Гитлер капут!

Немец первую секунду не сообразил и с удивлением смотрел на

Семёна, но потом засмеялся и проговорил:

– Я, я, капут, капут.

Так смеясь они и разошлись.

Вскоре пришёл пакет из Германии, где немецкая сторона рада сообщить, что семье Котик (перечислялись все члены семьи) правительство ФРГ разрешает постоянное место жительства на территории их государства в качестве беженцев как еврейским эмигрантам. Жить они должны в земле Гессен, в городе Франкфурт на

Майне. Семён с Верой несколько раз прочитали весь текст так, что помнили его от первой до последней буквы. Они взяли бумаги и поехали к Вериным родителям. Аркадий Георгиевич, прочитав приглашение, взял из книжного шкафа один том Большой Советской энциклопедии на букву

"Ф" и начал читать:

– Франкфурт на Майне большой промышленный город…

Семён и Вера сидели и внимательно слушали о городе, в котором им придётся жить. Слушали, как дети слушают сказку, представляя себя в том месте о котором говориться. И хотя в энциклопедии никаких страхов не приводилось, где-то в глубине души и между лопатками пробегала дрожь. Впереди стояла "НЕИЗВЕСТНОСТЬ" и к ней нужно быть готовым, в первую очередь морально.

Семён опять поехал в Киев за визами и билетом на самолёт, так как из Одессы ещё не производились регулярные рейсы во Франкфурт на Майне.

Семён удивился, что рядом с консульством, где у него приняли документы стоял киоск с разными товарами и торговал в нём… Игорь – главарь той банды.

Визы выдавались в помещении посольства, куда стояла большая очередь. Милиционер проверил наличие документов и очередь значительно укоротилась.

Визу на въезд в Германию выдали сроком на три месяца. Котикам не требовалось три месяца, и Семён пошёл в агентство Аэрофлота, находящееся с другой стороны площади, чтобы купить билеты на самолёт. И только, когда он купил билеты – понял, что это всё. До этого подготовка к отъезду являлась, как нечто такое, что касалось

Семёна, как задание по работе, а сейчас он почувствовал, что это

"задание" изменит его жизнь на непредсказуемый отсчёт и по времени, и по содержанию.

Семён пришёл на перрон к отходу поезда. Проводница в его вагон не пускала девушку, найдя у той какие-то неполадки в билете. Поезд, вот, вот должен был отойти, девушка расплакалась, и Семён попросил проводницу впустить её в вагон, а по ходу движения поезда разобраться с её билетом.

– Ведь вопрос только состоит в том, в каком вагоне ей ехать, – спокойно, с просительной интонацией уговаривал Семён проводницу.

– Хай сидае до вашого купе, – смилостивилась та.

Когда сели в вагон девушка поблагодарила Семёна, что он помог ей.

– Не стоит благодарности, – отвечал Семён.

Когда разобрались с билетом, то оказалось, что кассир проставил несуществующий номер вагона, вернее, два раза написала цифру 4, и бригадир поезда за одну минуту решил эту проблему.

В пути пассажиры начали разговоры на различные темы и коснулись вначале вопросов эмиграции, а затем войны и уничтожения евреев.

Девушка, которой Семён помог сесть в поезд, доселе молчавшая, вдруг сказала на украинском языке.

– А мий дид казав, що жыдив нимци правыльно зныщувалы?

У Семёна в груди закипело, и он спросил девушку:

– Что ты сказала?!

Девушка перешла на русский, но с сильным украинским акцентом.

Семён смотрел на неё и видел не плачущую девчушку, просящую пустить её в вагон, а совсем другого человека: наглого, самодовольного, уверенного в своей правоте:

– А то, что правильно немцы делали, что убивали жидов.

Семёну бы понять, что перед ним обыкновенная дура, на которую просто бесполезно обращать внимание, но кровь затуманила его мозги.

– Ах ты дрянь, сука! Твой дед был полицаем, расстреливающий евреев. Ну-ка, стерва, уходи из этого купе, или я вышвырну тебя отсюда, как смердящую кошку!

Двое других пассажиров, муж и жена, молча наблюдали и непонятно кому сочувствовали. Девушка взяла свою сумку и вышла из купе, в которое не возвратилась. Семён ещё долго не мог отойти, ругал себя за необузданную вспышку гнева. Он не понимал, откуда берётся антисемитизм, не мог понять и внутреннего содержания людей, иногда внешне культурных, но дремучих в своих взглядах на национальный вопрос вообще и еврейский в частности. Он долго думал на эту тему, пытаясь найти ответ на мучавший его вопрос и вспомнил, как их учитель русского языка рассказал, что Черчилль, отвечая на вопрос, почему среди англичан нет антисемитизма, ответил: "А мы не считаем себя хуже евреев".

И Семён для себя сделал вывод, что антисемитизм – это обыкновенная зависть. Зависть убогого перед благополучным, тёмного перед просвещённым, дремучего перед одухотворённым, лентяя перед тружеником и, в конце концов, нищего перед богатым и дурака перед умным. С этими мыслями он уснул и проснулся перед самой Одессой.

Вера уволилась с работы, и Котикам оставалось отправить багаж и решить кое-какие мелкие вопросы. Они выезжали из Одессы вечером, чтобы успеть на рейс, вылетающий на Франкфурт рано утром. На вокзале

Семён и Вера увидели много знакомых лиц, пришедших поводить их, и поняли, как много у них друзей и благожелателей. Пришли их проводить даже друзья и сотрудники Вериных родителей. Смех, слёзы, прощание, и поезд увёз их из родного города. Семён и Вера стояли у окна вагона и смотрели, как промелькнул пригород Одессы, Хаджибеевский лиман. Они прощались с родным городом, и не только с ним. Здесь оставалась вся их жизнь, прожитая до сегодняшнего дня, а новая жизнь даже не просматривалась в темени ночи, наступившей за окном.

– Пошли спать, – со вздохом сказала Вера, – утро вечера мудренее.

– Пошли, моя Царевна лягушка, – в тон ей ответил Семён, – наша сказка только начинается.

Все последующие события проходили как бы автоматически.

Таможенный досмотр и паспортный контроль в аэропорту Борисполь для них, в отличие от других пассажиров, прошёл безболезненно, но они видели, как таможенники у одной женщины забрали "лишнее" золото: часики и пару колец, у другой семьи около тысячи долларов, на которые не было банковской справки, где-то рядом с их стойкой, ругался безногий инвалид, задирающий штанину и показывающий свой протез.

Наконец, они в самолёте, рёв моторов, пробег по бетонной полосе и отрыв от Земли-матушки. Семён в иллюминатор смотрел, как под ними проплывает Киев, Днепр, узнавал места, по которым ходил и гулял.

Самолёт набирал высоту, и Семён вспомнил, глядя на леса внизу, как он со своим взводом десантировался на лес где-то в этих местах, правда, ночью, и потом ещё почти сутки они пробирались на север, обходя посты и убегая от погони "противника", пока не "уничтожили" ракетную установку. Позже, за эти учения взводного повысили в звании, а сержанта Ляхова наградили орденом "Красная звезда". Сам командующий Киевским Военным округом приехал в Кировоград вручать награды. Он поздоровался за руку со всем личным составом бригады.

Семён вспомнил, как все его сослуживцы гордились этим. Сейчас это уже прошедшая жизнь уплывает вместе с землёй, на которой он родился и вырос. Но тоски не было, как не бывает тоски по сношенным вещам.

Она придёт много позже, и называться будет ностальгией.

Во Франкфурт прилетели в средине дня и поразились громадности аэропорта. Из самолёта вышли через рукав-коридор и потом перемещались на транспортёрной ленте, эскалаторах и вышли в громадное здание, где настоящие самолёты начала и средины века были подвешены на несущих фермах и выглядели как ёлочные игрушки.

Зеркала, переходы, эскалаторы создавали впечатление целого города, что и было на самом деле. Позже Котики узнали, что франкфуртский аэропорт принимает боле ста тысяч пассажиров в день и является самым большим в Европе. Но несмотря на это строится второй терминал и расширяется транспортный узел. Ещё более удивительным оказалось, что никаких таможенных деклараций не пришлось заполнять, да и таможенного досмотра не производилось.

Перед отъездом Семён сообщил в социальную службу, когда они прилетают и думал, что их кто-то встретит. Они постояли минут десять, но никто к ним не подходил.

– А как они могут нас найти, когда здесь тысячи человек снуют.

Давай мы у кого-то спросим.

– Я же немецкого не знаю.

– Спроси на английском, – пошутил Семён.

Мимо проходил человек в какой-то форме и Вера, смущаясь, сказала:

– Excuse me please (Извините пожалуйста)

Мужчина остановился и с улыбкой ответил:

– I listen tо you (Я Вас слушаю).

– Мы прилетели из Украины на постоянное жительство в Германию и не знаем, что нам делать и куда идти, – с трудом подбирая английские слова, и боясь что её не поймут и перебьют, выговорила Вера.

Но мужчина внимательно слушал, стараясь понять, что ему говорят.

– Komm Sie (Идемте со мной), – сказал он и повёл их, постоянно оглядываясь, не отстали ли они.

Он подвёл их к застеклённой будке.

– Вам сюда.

– Danke, danke, – поблагодарил Семён, обрадовавшись, что может это сделать по-немецки

На стеклянной будке большими буквами обозначалось: SOZIALAMT, а внутри сидела женщина средних лет, которая с улыбкой недослушала

Верину тираду на английском и попросила документы. Семён протянул ей бумаги и паспорта, и женщина куда-то позвонила, а затем объяснила:

– Возьмите такси и езжайте в гостиницу "Карлтон". Возьмёте у водителя квитанцию и вам через несколько дней оплатят проезд, а завтра к девяти утра вам необходимо прибыть в Центральную городскую социальную службу.

Она им дала карту города со всеми видами транспорта, указала на гостиницу и на Социаламт, взяв их на карте в кружочек и пожелала счастливой жизни в Германии. Маргарита, выспавшись в самолёте, сейчас не давала родителям покоя: что это, зачем это, куда мы поедем и т.д. Семёна и Веру шокировала любезность и внимание, какое им оказали работник аэропорта и в социальной службе. Они представляли себе неулыбающиеся, а иногда и враждебные лица в наших конторах, справочных, учреждениях и пытались их сравнить с увиденными только что. Но времени думать об этом не было и сравнение с НАМИ будет у них продолжаться ещё не один год, пока они наконец, не поймут, что сравнивать нельзя, попросту некорректно сравнивать. Семён позже говорил, что сравнивать наш образ жизни с их, всё равно, что сравнивать медведя с крокодилом, или попугая с китом.

Такси вела молодая женщина, которая подвезла их к гостинице, помогла выгрузить багаж, выдала квитанцию и укатила.

В гостинице, находящейся рядом с вокзалом, их ожидали и сразу же выдали ключи от комнаты на третьем этаже. Пришлось привыкать ко многому непривычному. Даже тому, что если немцы указывали на второй этаж, то на самом деле это был третий, а первый считался нулевым или этажом на земле. Ещё длительное время русскоязычные эмигранты переспрашивали друг друга о том, по какой терминологии говорят, указывая на этаж – европейской или русской. Комната, предоставленная семье Котиков, считалась трёхместной, но явно не соответствовала своему названию и была довольно тесной. Тем не менее, в ней находилась кабина с душем и туалетом, что их устраивало. Ковровое покрытие пола, по-немецки "Teppich", имело неприятный запах, так как было чем-то залито и образовалось большое грязное пятно. Постельные принадлежности тоже были, мягко говоря не первой свежести и напоминали Семёну те, из-за которых пришлось вести полемику в вагоне при поездке на Украине.

– Видишь, Сеня, не всё и у немцев так аккуратно и чисто, как мы думали.

Но позже Семён узнал, что гостиница принадлежит иранцу или турку и подчёркивал это Вере.

– Но всё равно, раз в Германии, нужно всем веси себя так, как принято в этой стране.

– Да, конечно, ты права, – соглашался Семён с женой.

– И нам в том числе.

Они с первого дня старались вести себя так, как ведут пожилые немцы, которые придерживались порядка во всём: не переходили дорогу на красный сигнал светофора, не сорили на улице, а пользовались урнами и были законопослушными. А в Германии абсолютно всё прописано в законах. Даже то, что нельзя плевать на землю. Иностранцы, которые во Франкфурте составляли треть населения, особенно молодые турки, вели себя безобразно. Сорили, перебегали дорогу перед самым капотом движущихся автомобилей, шумели в общественном транспорте. Семёна страшно удивляло, почему немцы терпят хамство и не делают им замечаний и позже ему объяснили, что плохо себя вести – нехорошо, но ещё хуже – делать замечания.

Уборщицей в гостинице оказалась худая, высокая полячка, женщина средних лет с немецкой фамилией Краузе, которая сразу начала себя вести так, как будто всю жизнь проработала в одесской гостинице

"Большая московская", что на Дерибасовской. Нахальная, не терпящая возражений, она видела в постояльцах людей, которыми можно командовать, не встречая с их стороны сопротивления.

– Камандоза из женского концлагеря "Равенсбрюк", – говорила о ней

Вера.

Видя, что жильцы безропотно переносят её хамство, фрау Краузе, разговаривая с Верой сорвалась на крик.

– Ты чего здесь разошлась? – не выдержал Семён, обращаясь к ней по-русски, – ты кто такая? Уборщица? Так убирай. Грязь здесь развела.

Семён показал на грязный тепих, и провёл пальцем по перегородке душевой, куда Вера не достала, вытирая пыль. Он сунул палец с пылью под нос фрау Краузе, и та всё поняла, фыркнула и вышла из комнаты.

– Теперь она нас достанет, – посетовала Вера.

– Да пошла она! Нам давно ей надо было объяснить по-русски.

К удивлению Веры, Краузе принесла ведро с тёплой водой, шампунь и стала отмывать пятно на полу.

– Нам учитель литературы в школе говорил, что на хамство нельзя отвечать хамством. Нужно, дескать, перетерпеть и своим примером отучить хама хамить. Но как, видишь, Вера, более действенно обратное. Надо хама поставить на место.

– Ваш учитель был прав. Ты ей и не хамил. Просто чётко обозначил рамки её поведения..

На следующее утро после приезда они поехали в центральный

Социаламт. И опять всему удивлялись. Поражала тишина движения трамвая и чистота в нём, благожелательность людей, с улыбкой показывающих, как в кассе-автомате приобрести билет. Один мужчина показал Вере, что надо сумку с деньгами держать покрепче, а то её могут "цап царап" и сам засмеялся, зная что его поймут. Он даже спросил:

– Sie sind Russisch (Вы русские?), – и получив утвердительный ответ, закивал головой, показывая всем видом, что оказался полезным молодым людям – иностранцам.

Социаламт представлял собой многоэтажное здание с дежурным на входе. Он посмотрел документы и сказал, что им надо подняться лифтом на седьмой этаж к господину Петри. Лифт тоже работал бесшумно, без толчков и казалось, что он стоит на месте. В коридоре, возле дверей с надписью "Herr Petri" стояли стулья и на них сидели люди, разговаривающие по-русски.

Вера и Семён стали спрашивать, как их поймёт чиновник, который их будет принимать, и им ответили, что Петри несколько лет работал в

Москве, русский знает не хуже их и очередь занимать не нужно, он вызовёт тогда, когда назначил термин.

Ровно в девять часов из двери вышел молодой, чуть рыжеватый человек со специальной небритостью и сказал на русском языке:

– Господа Котик, – и увидев поднявшихся Семёна и Веру, продолжил,

– прошу вас.

В течении двух часов, переходя из кабинета в кабинет, семья получила направления на прописку и на биржу труда (арбайтсамт), направление на склад для получения необходимого инвентаря, посуды и постелей, им назначили денежное содержание и сразу выдали деньги вперёд за месяц. Им очень помогало то, что Вера сносно знала английский. Оказывается, все без исключения сотрудники социаламта и как позже выяснилось, и других учреждений, а также многие продавцы магазинов знали английский.

Всё было для Котиков удивительно. И то, что когда они заходили в любой кабинет, принимающий их чиновник вставал из-за стола, здоровался за руку и предлагал сесть, и то, что терпеливо разбирались с ними по всем вопросам и то, что не гоняли с бумагами на подпись вышестоящему начальству, а подписывали сами и, ставили штампы, и то, что у каждого на столе стоял компьютер, которых в

Одессе тогда были единицы.

– Мы прилетели на другую планету, – сказал Семён, когда они вышли на улицу.

– Я даже не предполагала, что такое возможно. Мы привыкли, что нас можно держать согнувши в три погибели у окошка, за которым сидит мужик или баба – хозяева твоей судьбы.

У первого же телефона-автомата, из которого можно звонить в любой конец планеты, Вера позвонила своим родителям.

– Верунчик, это ты? Я второй день сижу, жду от тебя звонка, как вы там? – с тревогой в голосе, почти плача спрашивала Веру мать.

– Мамочка, ты не представляешь себе, как здесь всё хорошо.

– Как Рита? Не заболела?

– Рита, скажи два слова бабушке.

– Бабуля, здравствуй. Я видела сегодня тётю с маленьким серебристым пуделем. Что? Всё хорошо.

– Мама, мама, – продолжала Вера, я подробно всё напишу. Звонить дорого, но я буду. Тебе позвонит Сенина мама, расскажешь ей. Целую.

Первых две-три недели пребывания в новой обстановке Котики были заняты пропиской, постановкой на учёт в арбайтсамт, постановкой на квартирный учёт, после которого им пришёл по почте официальный номер их очереди, а также открыли счёт в банке.

На складе, принадлежащем социаламту, получили постельное бельё, посуду, двухконфорную электроплиту. Ошибочно им записали в карточку на выдачу детскую коляску, от которой они отказались.

Котики многого не знали, и приходилось спрашивать у людей, приехавших раньше или звонить господину Петри, куда и по какому адресу необходимо обращаться. В одной из организаций получили так называемый Франкфурт-Пасс (Franfurt-Pa?), документ с фотографией, удостоверяющий, что предъявитель его является получателем социального пособия и имеет значительные льготы. По нему месячный проездной билет на все виды общественного транспорта внутри города и в аэропорт стоил в два раза дешевле, он также давал право на бесплатное посещение муниципальных бассейнов, зоопарка, ботанического сада (пальменгартена) и кое-какие другие льготы.

В арбайтсамте им должны были дать направление на языковые курсы, но объяснили, что сейчас на всех проходят занятия и они получат извещение, когда и на какие курсы им нужно ходить.

Выполнив все необходимые формальности, семья получила много свободного времени. Лето только началось, и они почти ежедневно ходили в открытый бассейн, находящийся возле стадиона. Он состоял из пяти бассейнов разной величены – от спортивного плавательного с вышкой для прыжков в воду до лягушатника для самых маленьких.

Маргарита ещё в Одессе научилась плавать и купалась вместе с взрослыми в бассейне с горкой, по которой можно спускаться в другой бассейн. На большой поляне загорали сотни людей, и Семёна вначале шокировали молодые женщины с обнажённой грудью. Он старался не смотреть в их сторону, боясь, что над ним будут смеяться, но постепенно привык и перестал обращать на них внимание, хотя ему нравились девушки с красивой фигурой. Но было неприятно смотреть, как женщины с большой, а иногда отвисшей грудью, демонстрировали себя.

– Как они не понимают, что вызывают отвращение у окружающих, – говорил он Вере.

– А ты не смотри. Мне они до лампочки.

– А что бы ты сказала, если бы сейчас мужики сняли плавки и бегали размахивая своими приборами.

– Пристально всматривалась бы в их достоинства, – смеялась Вера.

– Хватит тебе и моего.

– Смотри какой самоуверенный.

Они познакомились ещё с одной семьёй, которая уже давно жила в

Германии, приехав сюда ещё по Израильской визе. Те давали Котикам много полезных советов, как бытового плана, так и по взаимоотношению с государством. Марк, так звали мужчину, сказал, что их знакомый хочет избавиться от старенькой машины, которую готов продать за бесценок, так как купил новую, а сдавать её в металлолом тоже стоит денег. Семён сказал, что хотел бы её посмотреть и на следующий день машину пригнали прямо к бассейну. Это был старенький, четырнадцатилетний "Ford – Fiesta" синего цвета с помятым капотом.

Семён внимательно рассмотрел машину.

– Сколько вы за неё хотите?

– Пятьсот марок.

– Пятьсот я не дам, а двести дам, – решил поторговаться Семён.

– Ладно, двести пятьдесят и забирай.

Семён уже знал, что в Германии продажа машин осуществляется между продавцом и покупателем, и государство, в отличие от СССР, не принимает в этом участия. Денег у него с собой не было, но машину и малый бриф (техталон) ему отдали и сказали, что завтра привезёт деньги и получит большой бриф – документ владельца машины.

Из бассейна Семён ехал своим ходом, и удивился, что ехать по

Франкфурту ничуть не сложнее, чем по Одессе. Они уже сдали все необходимые документы на обмен автомобильных прав и ждали, когда придёт разрешение.

Пока, до 1993, года права всем меняли безо всякой учёбы и экзаменов. Но после того, как выходцы из бывшего СССР стали ездить на купленных дома правах и наделали много аварий, всех эмигрантов обязали учиться вождению и сдавать экзамены, что стоило не одну тысячу немецких марок.

Когда шеф предложил Соколову оформить с Мариной фиктивный брак и выехать в Германию, Ефим обрадовался и огорчился. Обрадовался потому что уедет подальше от шефа, а огорчился оттого, что он опять должен подчиняться этой бабе с железным характером и служить для неё не больше чем чемоданом для переезда через границу. Шеф так и сказал:

"Будешь для Марины чемоданом, а на месте сами разберётесь, как вам быть дальше".

– А за счёт чего я там буду жить? – задал шефу вопрос Ефим.

– Будешь у Марины сиську сосать, – засмеялся шеф.

– Она мне угрожала, что если трону за её сиську – останусь без письки.

Шеф захохотал. Он знал, что Марина терпеть не может Соколова, но чтобы угрожать ему таким образом…

– Ну чёрт, а не баба, – сказал шеф, стёр со своего лица улыбку и продолжил, – первое время вас там всем обеспечат. А потом будете работать.

– А что я буду делать, если я ничего не умею?

– У немцев тоже есть общество глухонемых, – опять засмеялся шеф.

– Вам бы всё шутить. А мне потом расхлёбывайся.

– Вот что, придурок, мне надоели твои дурацкие вопросы. Пора уже и самому думать. Тебе ведь ничего серьёзного нельзя поручать. Из-за тебя и последняя операция сорвалась.

– Почему это из-за меня?! Я не при чём.

– А кто первый затеял разговор в Кривом Роге с бандой?

– Я что, мог знать, что они банда? Да и ничего особенного я не сказал.

– Нечего, вообще, было заводить разговор с незнакомыми людьми.

Случилось то, что и должно было случиться. Когда одесские кидалы приехали в Кривой Рог разрабатывать очередную жертву, Соколов ни с того не с сего подошёл к компании молодых ребят и спросил, у кого можно купить хорошую машину, а цена его не интересует. Ответа он конкретного не получил, но минут через пятнадцать к ним подошёл парень и сказал, обращаясь к Марине:

– Девушка, вы, пожалуйста никогда больше в наших краях не появляйтесь, а не то…

– Что не то? – перебил парня Ефим.

– Ты, сучёнок, молчи,… а не то мы переломаем Ваши красивые ножки, – улыбаясь говорил незнакомец и, затянувшись сигаретой, выпустил дым прямо в лицо Марине и продолжил, – мы вас уже давно пасём. И пока предлагаем по-хорошему – уябывайте отсюда. Поняла, курва?

Марина ничего не ответила и пошла к машине. В машине сидел Дрын и водитель, а вокруг дурачились человек семь тех самых парней, которых

Ефим спрашивал. Один из них театральным жестом открыл дверь перед

Мариной, другой задрал ей юбку, когда она садилась. Толпа захохотала. Марина сжала губы, ноздри у неё в гневе раздувались, но что она могла сделать?

Дверь захлопнулась и когда водитель завёл машину и хотел ехать, один из ребят опустил на крышу машины молоток. Водитель, здоровенный детина, хотел остановиться, но Марина взяла его за ногу и спокойно, но твёрдо приказала.

– Не останавливайся.

Второй удар пришёлся по багажнику. Дрын, редко вступающий в разговор, вдруг спросил:

– Чего ты, мамка, не дала нам выйти и рассчитаться с ними?

– Расхрабрился один. Хочешь башку потерять или сесть? Можем вернуться! Но третьего варианта нет.

– А пушка зачем?

– Объяснишь всё это шефу. Пока радуйтесь, что ноги унесли.

Дрын потом жаловался шефу на Марину.

– Шеф, я же этой бабе не пацан какой-то. Я хотел этим малявкам рога посбивать, а она не дала. Ты меня от неё забери. Не гоже мне,

Дрыну, у бабы затычкой быть.

– Ты вот, что, Дрын, делай, что тебе говорят. А Марина правильно поступила. Ты не понимаешь, что мальчишкам нужно было сдать вас. У них менты в доле. Да и не мальчишки они, а каждый уже по одной, две ходки сделал

Дрын знал, что задавать шефу вопросы нет смысла. Если говорит, то знает.

Шеф понимал, что Соколов ни в чём не виноват, но тыкнуть его лишний раз носом в его же дерьмо не мешало.

– Значит так, – подвёл итог разговору шеф, – три месяца, унд виллькоммен ин Дойчланд!

– Вы и немецкий знаете?

– Ты всё понял, что я сказал?, – Ефим кивнул, – оформляйте документы!

Марина оформив в Загсе брак с Ефимом переменила свою фамилию на

Соколову и быстро собрала и перевела на немецкий все необходимые документы. Вопрос – ехать или не ехать, перед нею не стоял. Нынешняя работа кидалой вела прямиком на скамью подсудимых или на тот свет от руки конкурентов, или обманутых продавцов. А это её никак не устраивало, потому что ей нужна была свобода и большие деньги, которые она ненавидела, если бы они не были нужны для покупки лекарств больной трёхлетней дочери и содержания матери, которые ей были бесконечно дороги.

Её мать, Анна, будучи студенткой мединститута, встретила в Одессе на лузановском пляже парня, приехавшего из Москвы на каникулы к своим друзьям, студентам Литературного института. Высокий, красивый парень, будущий поэт Владимир Раевский увлёк Анну стихами, романтикой, рассказами и, как ей казалось искренней любовью. Но когда закончились его каникулы, он уехал не попрощавшись. Анна очень переживала, ходила сама не своя и вдобавок к своей душевной травме получила и физическую: переходя в темноте дорогу, споткнулась о торчащий боком канализационный люк и упала прямо под проходивший трамвай. Анна лишилась ноги выше колена и ещё находясь в больнице поняла, что беременна. Ни секунды не сомневаясь решила, что будет рожать. Она понимала, что это единственный шанс стать матерью.

Институт пришлось оставить. Анна жила вместе с матерью в старой двухкомнатной квартире в центре города. Она раньше всё себе шила сама и теперь стала модисткой, обшивая всех своих знакомых. Протез, который ей сделали, был тяжёлым, громоздким, натирал культю, и Анна чаще пользовалась костылями. Особенно тяжело стало вести хозяйство после смерти матери.

Девочка, которую она назвала Мариной, росла смышлёной, подвижной и с самого малого возраста была лидером в компании ровесников.

Училась она хорошо и к пятнадцати годам превратилась в красавицу, на которую все оглядывались Анна, глядя на дочь, всегда ею любовалась, и всегда у неё ёкало под сердцем, когда в какой-то миг она поразительно напоминала ей отца. А тот, став знаменитым на всю страну поэтом, и не подозревал, что у него в Одессе растёт или уже выросла дочь, поразительно похожая на него.

Будучи маленькой, Марину не интересовал вопрос отцовства, но по мере взросления она чаще спрашивала у матери о нём. И только когда

Марине исполнилось четырнадцать лет, Анна рассказала дочери правду.

Разговор этот вышел тяжёлый для обеих, и только слёзы облегчали душу.

– Доченька, ты единственная, кто знает правду. И я не знаю, правильно ли я сделала, рассказав её тебе. Ты не представляешь себе, как я мучилась все эти годы, держа тайну в себе. Теперь ты решай сама, хранить ли в тайне, сказать ли кому-то, а может открыться ему.

– Мам, да пошлёт он меня подальше. Скажет самозванка.

Анна повернулась на своём крутящемся стуле и из нижнего ящика бельевого комода, вынула пачку бумаг. Она из них выбрала журнал

"Огонёк", в котором была его большая фотография.

– А теперь скажи, может он отказаться?

Марина влипла в фотографию и поразилась, как она похожа на отца.

Даже движение, которое он сделал в душевном порыве читая стихи, казалось ей таким близким, вернее, её движением.

– Возьми все бумаги, здесь его стихи, статьи о нём, короче всё, что я могла собрать. Теперь они твои.

– Мама, а ты его по-прежнему любишь?

– Не знаю, может быть. Во всяком случае мне никогда никто кроме него не снился в моих любвеобильных снах.

– Мамочка, – только и смогла сказать Марина, обняла мать за плечи, и они так просидели молча, пока не постучали к ним в дверь.

Марина выучила все стихи своего отца и считала его лучшим поэтом современности. Она думала, что его творчество ей близко и понятно потому что в ней его гены, но и её друзьям и подругам нравились его стихи, и они слушали их в её исполнении и даже говорили между собой, что когда видят поэта по телевизору, то он напоминает им Марину.

Марина мечтала о поступлении в Московский литературный институт, но оставить мать одну она не могла и поступила в Одесский университет на отделение иностранной литературы. Там изучали французский, английский и немецкий языки, причём первых два углублённо, а немецкий поверхностно, но по окончанию университета имели право преподавания в средней школе всех трёх языков, а в Вузах только французского и английского.

В 1980 году в Одессу приехал её отец и его пригласили в университет на авторский вечер. Несмотря на то, что Марина являлась членом комитета комсомола первого курса, она с трудом смогла получить билет поближе к сцене. Это было место в шестом ряду в боковом проходе. Марина утром поехала на пятую станцию Б-Фонтана и там на базарчике купила корзину великолепных бархатных роз. Она написала небольшое стихотворение о море, каникулах, волейболе на пляже и любви и вложила его в корзину. Везде, по дороге в университет на красивую девушку с корзиной роз засматривались не только мужчины, но и женщины. В вестибюле университета однокурсница, с букетиком цветов руке, сказала Марине:

– Ну, Марка, ты даёшь! Мне теперь даже неудобно с таким букетиком показываться.

– Что ты! У тебя очень милый букет.

Марине со своего места было хорошо видно средину сцены. Когда

Поэт вышел на сцену, она вместе с залом неистово аплодировала в ладоши. Поэт, ещё когда гремели аплодисменты, увидел в проходе красивую девушку, у ног которой стояла большая корзина роз. В голове у него мелькнула мысль, что неплохо бы было пригласить эту девочку в гостиницу, но аплодисменты закончились и нужно было начинать выступления. Он читал свои стихи о родине, о войне и мире, и посматривая в зал, думал, когда девушка преподнесет ему корзину. Он так часто бросал взгляды в её сторону, что на неё начали поглядывать и сидящие в зале.

Марина трепетала от волнения, и чтобы удержать дрожь сцепила пальцы на руках с такой силой, что они побелели. Когда Поэт прочитал лирическое стихотворение на английском языке, Марина взяла букет, выбежала на сцену и вручила его Поэту. Он хотел её поцеловать, но она быстро убежала в зал. Марине показалось, что Поэт вздрогнул, когда она приблизилась к нему.

Марина летела домой на крыльях, спеша рассказать матери о счастье, которое она испытала при встрече с отцом, и думала, что её радость передастся и ей. Но Анна слушала дочь спокойно, и когда

Марина рассказывала, как вручала букет, слёзы полились по щекам Анны.

– Мамочка, что с тобой? – испугалась Марина.

Но мать разрыдалась и, глядя на неё, расплакалась Марина. Больше она не пыталась напоминать матери о своём отце, понимая, что сделает ей больно.

Поэт на банкете, устроенном в его честь после концерта, уже подвыпив, вынул из кармана записки, переданные ему с цветами и со смехом их зачитывал. За столом тоже все смеялись. Когда он читал чьё-то стихотворение, его перебили криком: "Наливай", – он сунул листок в карман и забыл о нём. На вокзале, перед отходом поезда, все записки он выбросил в мусорную урну, представляющую собой пингвина, открывшего рот. Он сказал провожающим его друзьям:

– На западе такая урна невозможна, из-за того, что "зелёные" подняли бы страшный шум, что это направлено против природы.

– Нет, не потому. Просто никому бы в голову не могло бы придти такое безобразие, – возразил Поэту редактор местной молодёжной газеты.

– Вот и пропесочь их в своей газете, – посоветовал ему поэт.

– Ты остался восторженным мальчиком. Она такая же моя, как существующая у нас свобода слова. Это у вас, в Москве, можно написать критическую статью об Одессе, а у нас, только то что тебе скажут.

– Ты, брат, загнул. В центральных газетах, как и во всех, строчки без указующего перста написать нельзя.

Подошёл поезд и Поэт укатил в Москву. Одноместное купе мягкого вагона убаюкало его, и он спал до обеда следующего дня.

Марина писала стихи для себя и никогда никому их не показывала.

Она очень сомневалась, что талант отца передался и ей, и свои стихи ей казались слабыми. Она пробовала писать на французском и английском. Учась на третьем курсе, послала в парижский журнал большое стихотворение, в котором она восхищалась французской революцией, французской литературой, и, вообще, всей Францией.

Стихотворение заканчивалось словами, что придёт время и "Марсельеза" станет гимном всех прогрессивных народов.

По наивности своей, она считала, что французские редакторы будут довольны тем, что русская девушка пишет на французском да ещё стихи о Франции, которую она любит. Но её стихам не суждено было печататься за границей. Её письмо перехватили ещё в Одессе, сняли с него копию и фельдъегерской почтой принесли в партком университета, для принятия мер не допускающих в дальнейшем подобных явлений, когда студенты посылают свои стихи или статьи в иностранные издательства, тем боле с подобным содержанием.

Что здесь началось! Марина и через много лет вспоминала всё как в кошмарный сон. Её разбирали на комсомольском собрании, где выступали её сокурсники и клеймили её позором. Как могла, она, советская студентка, да ещё член комитета Комсомола, восхвалять капиталистическую Францию, когда там и безработица и преступность, и много нищих. Больше того, как можно говорить, что "Марсельеза", а не

Гимн Советского Союза будет международным гимном. И многое в подобном духе. Марина смотрела во все глаза на своих однокашников и не понимала, они это или нет. Ещё вчера такие доброжелательные, сегодня, чтобы заслужить похвалу у начальства, обливают её грязью.

Но особенно её обидел выпад Юльки Павловой, которая якобы, защищая её бросила:

– Ну что вы хотите от девочки, у которой безногая мать, а отца и в помине не было.

Такого оскорбления Марина уже не могла вынести и выбежала из зала.

– Вот она и показала себя, какая она и кто мы для неё. Я предлагаю исключить её из Комсомола, а руководству института решить вопрос о её дальнейшей учёбе, – произнесла секретарь комитета, дочь одного из директоров крупного завода.

Только одна преподаватель английского языка, Розалия Авизеровна, встала на её защиту. Но её не слушали и вынесли решение исключить

Марину из комсомола. Потом заседал Партком с вопросом о воспитательной работе и решил рекомендовать исключить идеологически проштрафившуюся студентку из университета, и только когда она, работая в промышленности, рабочей у станка, восстановится в комсомол, лишь тогда рассмотреть вопрос о её дальнейшей учёбе.

Марина, придя домой, долго плакала, и когда рассказала матери о случившемся, Анне стало плохо. Приехавшая на скорой врач, предположила, что у неё инфаркт и увезла в больницу. Анна пролежала в больнице больше месяца. Марина бегала к ней каждый день по несколько раз, сидела у матери до позднего вечера. Деньги, заработанные Анной, таяли очень быстро, а её пенсии по инвалидности не хватало даже на неделю нормальной жизни. Марина и раньше шила сама себе платья, кофточки, вызывая зависть своими нарядами у девчат, и сейчас решила, что пока мать болеет, обшивать её клиентов.

Многие из них признали её модисткой не хуже Анны, и когда мать вышла из больницы, Марина не допускала её к швейной машинке, тем более, что та очень ослабла. Прошло пару месяцев, их материальные дела несколько поправились, но однажды Марина получила повестку в милицию. Она предполагала, что её вызывают в качестве свидетеля драки, которую она видела в магазине, недалеко от их дома. Но в повестке было написано: "для беседы", и Марина не придала этому значения.

В милиции её принял капитан лет 26, и Марина видела, как он изменился в лице, когда она зашла. Она, по принятому в СССР убеждению, не любила милицию и тем более милиционеров, и, когда капитан, назвавшись Гапоновым, начал с ней разговаривать, не скрывая мужской заинтересованности к красивой девушке, она замкнулась, как устрица, вынутая из воды смыкает створки и только слушала, не выражая на лице никаких эмоций. В комнату стали заглядывать сотрудники милиции, и Марина поняла, что она является причиной их интереса.

Гапонов ей сказал, что они получили жалобу от соседей по квартире, что к Марине ходит много людей и что она не работает, а обшивает их, занимаясь таким образом частной деятельностью.

– В пятнадцатидневный срок Вы должны устроиться на работу, в противном случае мы вынуждены будем привлечь Вас к уголовной ответственности за тунеядство.

– Я не могу сейчас пойти работать, мать очень слаба, она инвалид и я должна за ней ухаживать.

– Я прошу Вас меня понять, что я как человек понимаю, что на материнскую пенсию прожить невозможно, но как служебное лицо, вынужден отреагировать на заявление. Распишитесь вот здесь, что я

Вас предупредил и можете быть свободны.

Когда Марина собралась выходить, Гапонов встал:

– Извините, Марина Владимировна, нам запрещено обращаться с просьбами к нашим посетителям, но я хотел бы спросить Вас, не могли бы мы встретиться в приватной обстановке?

Марина подумала: "Ну и нахалюга. Не хватало, чтобы ещё с ментом меня видели, хотя он ничего", – но не меняя выражения лица, ответила:

– Я сейчас не могу, очень занята.

– Ничего, я смогу подождать.

Марина промолчала и вышла из кабинета. Она спиной чувствовала, что Гапонов стоит у открытой двери и смотрит ей вслед.

Через несколько дней Марина пошла устраиваться на работу в мастерскую "Ателье мод". Заведующая с ней переговорила и дала согласие принять по низшему разряду, а когда в работе она себя проявит, повысить ей разряд, а значит и зарплату и направила её в отдел кадров Городского управления "Индпошив". Начальник отдела кадров, пожилая, милая женщина, долго с ней беседовала, задавала вопросы, почему она ушла из университета, чем она занималась раньше, кто родители и т.д. Марина ей всё откровенно рассказала и та в конце беседы, сказала, что принять её не может, так как по штатному расписанию работниц низших разрядов не положено, и заведующая ателье не знала этого.

Марина всё поняла и пошла на большую швейную фабрику, на которую принимали всех желающих, так как у них не хватало рабочих. Марину определили в большой цех женского платья на операцию по пришиванию

(втачке) рукавов. С этой несложной операцией Марина справилась и по мере освоения одной операции её переводили на другие, чтобы все работницы могли быть взаимозаменяемы.

Подруг у неё на фабрике не было, после работы к ней приходили её клиенты, которых она продолжала обшивать. Фабрика работала в две смены, и Марину это особенно устраивало, так как днём работать дома при дневном свете было гораздо лучше. Но появилась новая проблема. К

Марине несколько раз обращалась секретарь комитета комсомола фабрики, чтобы она вступила в Комсомол. Но Марина говорила, что ей некогда посещать комсомольские собрания – нужно ухаживать за матерью.

Вначале у неё не было отбоя от фабричных мужчин – ухажёров, но она всем давала отбой. Особенно настойчив оказался молодой конструктор одежды, о котором девчата говорили, что он готов трахнуть кошку, если она ему даст. Этот парень, подошёл к сидящей за работой Марине, положил ей руку на плечо, а потом опустил ниже, взял её за грудь и тут же получил от вскочившей на ноги Марины такую оплёуху, что если бы не удержался руками за соседний стол, упал бы.

Многие девчата видели эту сцену и говорили Марине слова одобрения. С тех пор ухаживания местных ловеласов закончились.

Но однажды, после второй смены, в 11 часов вечера, к ней подошёл парень с тремя гвоздиками в руке и вежливо обратился:

– Извините, Марина Владимировна, вы меня, наверное, не помните?

Марина сразу и не сообразила, кто это такой, но когда подумала секунду, то вспомнила, что по отчеству к ней обращались последний раз в милиции.

– Что Вы хотите? – спросила она, не подавая вида, что узнала

Гапонова.

– Я хотел бы Вас проводить, если позволите.

– Я сама дорогу знаю, не заблужусь.

Гапонов довольно часто стал встречать Марину у проходной. Он всегда приходил в гражданской одежде, но однажды одна из работниц, выглянув в окно перед концом смены, сказала Марине:

– Вон твой мент уже пришёл.

Марина вспыхнула, но ничего не сказала. Она подумала, что Михаил пришёл в форме, и злилась на него. Но когда вышла, то увидела, что он, как всегда, в гражданской одежде и с цветами в руках. На его приветствие она только буркнула.

– Чего это ты не в духе? – спросил Михаил.

– Да так, голова что-то болит.

Она не могла подавить своё раздражение и отказавшись прогуляться, сразу пошла домой. Марина последнее время сама не понимала, что её раздражает. Она пыталась разобраться, но каждый раз находила всё новый повод для раздражения. Вот и в этот раз, только потому, что

Шурка сказала "мент", она еле удержалась, чтобы не нагрубить ей. Она стеснялась того, что Михаил милиционер. В Одессе всегда к милиции, а до революции к полиции, относились с предубеждением. Как и во всех больших портовых городах, преступность была очень высокой и конфликт между ворами, бандитами, пьяной толпой и милицией выносился на страницы газет и журналов. В художественной литературе создавался романтический образ преступников вроде Мишки Япончика или Бени

Крика, а милиционерам оставлялась роль героев анекдотов.

Гапонов ухаживал за Мариной скромно, не нахальничал, поцелуи их были редкими. Марина хотела большой любви, и думала, что она разовьётся, но любовь всё не приходила. Марине было скучно с

Михаилом. У них не появлялось общих точек соприкосновения. Ей не нравились его рассказы о правонарушениях, о милицейской работе. Она слушала не перебивая и не задавая ему вопросов. Иногда она пыталась заговорить с ним о поэзии, стихах, литературе, но его познания в этом заканчивались на уровне "Родной речи" за пятый класс.

Через месяц после их знакомства, в субботу, она поехала на Привоз за покупками и когда вернулась, застала Михаила дома, мирно беседующего с матерью. По довольному лицу Анны, Марина увидела, что ей понравился собеседник и поддержала разговор. Потом извинилась и вышла на кухню готовить обед. Михаил достал из портфеля бутылку шампанского, пару лимон, шоколадных конфет. Обед удался. Анна, соскучившаяся по мужской компании как будто помолодела. Марина стала поглядывать на часы, и Михаил это заметил.

– Что, мне пора уходить?

– Не обижайся, Миша, но к нам должна придти женщина, которой я шью платье, а они не любят, когда кто-то чужой в доме. Тем более, сегодня примерка.

– Понимаю и удаляюсь.

– Заходите к нам, Миша. Я всегда буду вам рада, – сказала Анна.

– Спасибо, мне тоже было с вами приятно побеседовать.

Михаил зачастил к ним в гости, причём, кроме цветов всегда приносил какие-то дефицитные продукты вроде икры, печени трески, крабов, а иногда и импортные деликатесы. В серванте уже собралась батарея из импортного коньяка, виски, всевозможных вин. Марина спрашивала его, где всё он это берёт, а он отшучивался, говоря иногда, что премия за хорошую работу, а иногда, что реквизировали контрабанду и им тоже дали в качестве премии. Марина догадывалась, вернее, даже знала, что это не так, но вся Одесса, а может и страна жили обходя закон. Одни воровали, другие пользовались их услугами, третьи занимались контрабандой, четвёртые у них покупали, что тоже являлось незаконным и так до бесконечности. Но когда Ирка, постоянно выглядывающая в окно, сказала:

– Твой мент опять с цветочками пришёл, которые забирает у старушек.

– Врёшь ты, Ирка! – загорелась Марина.

– Блядь буду, что не вру. Мне бабка, торгующая цветами, жаловалась, что он у неё постоянно берёт цветы, причём бесплатно.

Только ты не вздумай ему сказать, а то он её вообще прогонит. Не веришь, я тебя свожу к ней.

В тот же вечер Марина ему сказала, чтобы он не приходил к ней с цветами и вообще не приходил. Михаил не появлялся неделю, но придя домой, она застала его беседующего с Анной. На столе стояли цветы в вазе, бутылка шампанского, яблоки.

– Я просила цветы не приносить! – с порога заявила Марина.

– Почему? – удивилась мать.

– Я не коза и цветы не ем, – со злостью ответила Марина.

– Хорошо, хорошо, – успокоил её Михаил, – больше не буду.

Когда он ушёл, Анна стала выговаривать дочери, что она не права.

Человек так красиво ухаживает, самостоятельный, непьющий.

– Самостоятельный и непьющий жлоб из Николаевской губернии, – парировала Марина.

– А что, лучше культурный одессит с драными штанами?

– Мам, ну зачем берёшь крайности. Пусть скажет спасибо, что я его не гоню.

Скоро Михаил сделал Марине предложение. Марина сказала, что ей ещё нужно заканчивать учёбу, а выйдя замуж она не сможет это сделать, но он доказывал, что много есть замужних женщин, продолжающих учёбу.

– Ты мне всех клиенток разгонишь.

– А тебе они и не нужны будут. Я в состоянии прокормить семью.

– Я, Миша, подумаю.

Анна сказала Марине, что не прочь бы видеть в Михаиле своего зятя.

– Мама, я его совсем не люблю. Ну как я лягу с ним в постель?

– Дочечка, пойми, что к величайшему моему сожалению, пока я жива, ты не сможешь найти себе человека, который устраивал бы тебя по всем статьям.

– Почему, мама?

– Ты ведь прекрасно понимаешь, что иметь тёщу-инвалида никто не захочет. Ведь каждому ясно, что часть внимания ты должна отдавать матери, да и жить с тёщей не всякий захочет. Подумай, тебе жить, но по-моему, это самый подходящий случай. А любовь, она и сама придёт, если он окажется хорошим мужем.

– А если не окажется?

– Что я могу тебе сказать? Не знаю. Я вот счастлива тем, что родила тебя, и ты у меня есть. Ты тоже родишь и дай Бог, будешь счастлива.

Через два месяца Михаил и Марина расписались. Он перешёл жить к ним, но надеясь получить квартиру, из общежития, в котором жил уже пять лет, не выписался.

Марина ещё некоторое время работала дома, но Михаил, став мужем, настаивал на том, чтобы она прекратила принимать дома заказчиц.

Марина закончила начатые работы и говорила всем, что больше она шить не будет. Некоторые женщины очень сожалели об этом, так как привыкли к Марине, её вкусу, качеству шитья и главное – точности исполнения заказа по времени. Одна дама, жена медицинского светилы сказала, что будет платить двойную цену Марине, только пусть продолжает её обшивать, но Марина, ссылаясь на мужа, не могла согласиться. Она не хотела обидеть своих заказчиков, тысячу раз просила прощения и, как ей казалось, на неё никто не обиделся. Потеряв свою клиентуру,

Марина поняла, что не только деньги составляли её интерес к работе.

Женщины, которым она шила, составляли главный круг её общения. На фабрике конвейер не давал возможности общаться: перекинутся соседки по рабочим операциям двумя словами, вот и всё общение. Марина находила общий язык со своими клиентками, разными по образованию, интеллекту и возрасту, многим из них была интересна девушка, знавшая языки, читавшая иностранную литературу в подлиннике и не кичившаяся этим.

Михаила, наоборот, эти женщины раздражали. Он с их приходом должен был сидеть в другой комнате и не выходить оттуда. Однажды он забыл, что в комнате клиентка и вышел из комнаты, чтобы пойти в туалет, и пожилая дама в одном нижнем белье вскрикнула, и хотя он буркнул извините, и вернулся назад, Марина полушутя полусерьёзно сказала.

– Ты так напугал Виолету Фёдоровну, что она чуть не уписалась.

Следующий раз возьми себе горшок и не выходи.

– Подумаешь, испугалась! Да она столько херов видела, больше чем я в мужской бане. И следующего раза не будет.

Марину разозлил его тон, она повернулась и высказала ему:

– Гапонов, что-то ты расхрабрился, что позволяешь себе разговаривать со мной в таком тоне. Если тебе не нравится, можешь идти к себе в общежитие.

– Я уйду, когда посчитаю нужным.

На этом разговор прекратился, но начало раздора было положено.

Они оба понимали, что разжигать его дальше нельзя и старались обходить острые углы. Гапонов обеспечивал семью всеми необходимыми продуктами, одеждой и обувью. Его перевели работать в ОБХСС на майорскую должность заместителя начальника отдела и он говорил, что у него всё схвачено. У Марины появилось много свободного времени и она принялась за чтение английской и французской литературы.

Михаил же, придя с работы, втыкался в телевизор и шумно себя вёл во время трансляции спортивных передач.

– Миша, потише, пожалуйста, ты мешаешь мне сосредоточиться.

– Я же не говорю тебе, что ты мне мешаешь, когда смеёшься, читая своих придурков.

Марина не отвечала, но в квартире возникало напряжение.

Затем Михаил стал задавать вопросы, почему Марина не беременеет.

Скоро подойдёт его очередь на квартиру в строящемся милицейском доме, и если бы был ребёнок, то они бы получили двухкомнатную квартиру.

– Тебе что, здесь тесно? Я тебя предупреждала, что мать я одну не оставлю. А тебе ребёнок нужен, как валюта для покупки жилья?

Когда случались какие-то вечера, устраиваемые для сотрудников милиции, Михаил просил Марину одеться как можно красивей и необычайно гордился тем, что на его жену все мужчины от молодых до пожилых пялят глаза. Но когда Марину приглашали на танец, он злился, глядя, как её прижимают к себе. Сам он танцевать не умел и не хотел учиться, и вид раскрасневшейся и веселящейся в танце жены не давал ему спокойно за этим наблюдать. Особенно ему было неприятно, когда она танцевала с подполковником Богорадом, начальником спортивного клуба "Динамо", и глядя на танцующую пару слышать от сослуживцев и их жён: "Какая красивая пара и как прекрасно танцует". Михаил попытался сказать Марине, что она слишком усердствует в танце, но она так ему ответила, что он больше не хотел ей ничего говорить.

Время шло, а отношения между супругами оставались чисто

"деловыми". Он обеспечивал семью всем необходимым, она исполняла свои супружеские обязанности как необходимость, и его это вполне устраивало. Выросший в украинской деревне, он не был разбалован эротическими разговорами и историями, которые расцветают в городах, и особенно в Одессе, славящейся ещё в старой России своими свободными нравами. Анна, видя их отношения, вначале страдала, а потом как-то успокоилась. Она считала, что и это хорошо, ведь она знала мужскую ласку всего около месяца во всей своей жизни, и очень мучилась от страстного желания, которое не могла удовлетворить с мужчиной и только иногда оно разрешалось во сне. Главное, думала она, чтобы дочка родила себе ребёнка, а ей внука, и тогда всё изменится в лучшую сторону. Но судьба распорядилась так неожиданно, как неожиданно в фантастических фильмах лицо красивой женщины превращается в страшную рожу ведьмы с громадными зубами и кровожадным блеском выпученных глаз.

Прошло больше чем два года их совместной жизни, пока Марина поняла, что она забеременела. Она сразу не сказала об этом мужу, а пошла в женскую консультацию, врач после осмотра подтвердил её беременность, которая по его мнению составляла три месяца и протекала нормально. Марина сначала сообщила об этом матери, а когда пришёл с работы Михаил и ему. Муж сначала даже не поверил, а потом обрадовался, как ребёнок и даже предложил тёще выпить по этому поводу шампанского.

– А почему только вам с мамой, – возмутилась Марина, – я что, к этому не имею никакого отношения?

– Тебе нельзя, алкоголь плохо влияет на ребёнка, – с видом знатока заявил Михаил.

– Немножко можно, – сказала Анна, и Михаил налил Марине полрюмки

Они выпили и Михаил вспомнил, что у них в деревне по такому случаю не полагалось пить и тем более что-либо наперёд загадывать и тем более рассказывать посторонним людям, чтоб не сглазить.

– А вообще всё это бабские забобоны, – сказал Михаил, вспомнив, что он член КПСС, а компартия отрицает всё, что связано с религией.

– Забобоны, не забобоны, а люди знают, что говорят и что делают.

– Да, конечно, – подхватил Михаил.

Он, воспитанный советской школой и комсомолом, считал себя атеистом, хотя подсознательно был человеком верующим и очень суеверным. Михаил никогда не шёл дальше по намеченному пути, если ему перебежит дорогу чёрная кошка или женщина с пустыми вёдрами. Он или подождёт, пока кто-то другой пройдёт поэтому пути, или обойдёт это место. Доходило до смешного. Однажды он участвовал в облаве на важного преступника, и перед их машиной пробежала кошка. Будучи за старшего, Михаил приказал водителю остановиться, подождать пару секунд, пока их обгонит другая машина, а потом продолжили езду. К его счастью, случилось так, что именно его группа задержала подозреваемого и кто-то из её членов рассказал историю с кошкой.

Михаил был уверен, что если бы он не остановился, преступник ушёл. В отделении над этим посмеивались, но многие сами верили в приметы.

Михаила как подменили. Он был ласков, предупредителен, встречал её почти ежедневно после работы, а когда не мог встретить, переживал, как она сама добралась домой. Он даже предложил Марине уволиться с работы, но она ему объяснила, что в таком случае она потеряет рабочий стаж и декретный отпуск.

Марина тоже переменилась. Она стала мягче по отношению к мужу, он стал ей ближе, родней. Её саму это удивляло.

– Мама, – говорила она Анне, – ты знаешь, со мной что-то происходит. Или потому что Мишка стал ко мне больше внимательным, или потому, что он отец будущего ребёнка, но я его как будто бы начинаю любить. Ну может не любить, а мне приятно быть с ним рядом, прикасаться к нему. Раньше такого я за собой не замечала.

– Да, наверное, это природный инстинкт. Матерям всегда приятны люди, которым нравятся их дети. А что касается отцов, то когда ты была маленькая, я постоянно благодарила Бога за то, что он послал мне твоего отца, и просила Бога быть к нему милостивым. Я и сейчас так думаю. Я тебе говорила, что будет всё хорошо, значит будет.

Когда ребёнок внутри Марины начал шевелиться, Михаил прикладывал то ладонь, то ухо к её животу и умилялся, когда чувствовал как там кто-то шевелится.

– Да, да, – говорил он, – шевелится, и кажется я слышу, что и сердечко там бьётся быстро, быстро, тук-тук, тук-тук. Интересно, кто там, девочка или мальчик?

– А ты у неё спроси?

– Почему у неё, может у него?

– Может, может, – смеялась Марина и положив ладонь на его голову легонько трепала его волосы.

Михаил считал дни, когда жена должна рожать, но прошла неделя от намеченного срока, а долгожданный ребёнок не появлялся.

– Ты, Маринка, меня совсем замучаешь. То ты два года не беременела, а теперь не рожаешь вовремя.

– Всё будет нормально, не волнуйся.

Ночью Марина разбудила мужа:

– Вызывай скорую, кажется начались схватки.

Михаил вскочил, схватил телефон сначала вызвал скорую, а потом позвонил к себе в отделение и услышав ответ дежурного, назвал пароль и сказал:

– Гапонов говорит. Как у вас там? Порядок? Серёга, пришли мне машину, у меня жена рожать собралась, я вызвал скорую, но подстрахуюсь, ты знаешь, как у них бывает. Ну, спасибо!

Марина уже одевалась. Михаил вёл её по лестнице поддерживая под локоть.

– Ты мне руку сломаешь, медведь. Пусти, я сама.

– Извини, я аккуратней буду.

У подъезда стояли обе машины – скорая и милицейский "газик"

Михаил сел вместе с Мариной в скорую, а водителю приказал ехать за ними. Когда подъехали к роддому, Михаил хотел зайти вместе с

Мариной внутрь, но женщина-врач со скорой сказала, что там ему нечего делать, и он может ехать досыпать. Михаил ещё в растерянности покрутился возле роддома, когда уехала скорая, а потом сказал водителю, чтобы тот отвёз его на работу. Молодой лейтенант, пославший за Гапоновым машину сказал ему:

– Вы бы, товарищ майор лучше бы поспали дома. Ещё только четыре часа.

– Какой там сон? Поработаю, у меня дел много.

Но не работалось. Через полчаса позвонил в роддом:

– Девушка, я привёз недавно жену…

– Как фамилия?

– Гапонова Мария.

– Молодой человек, вы же только что привезли, чего вы звоните?

– Может родила уже?

– Женщины не пушки, детьми не стреляют. Подождёте. Звоните часов в десять, – и бросила трубку.

Гапонов жил в Одессе больше восьми лет, но никак не мог привыкнуть к их шуткам, граничащим то с грубостью, то с нахальством.

Он вспомнил: "Женщины не пушки", – и вначале разозлился, но потом себе представил, как дети вылетают из материнской утробы и засмеялся.

Работа не лезла ему в голову, он перебирал бумаги и натыкался на отдельные слова и несколько секунд думал, что они обозначают. В половине восьмого не выдержал, позвонил:

– Девушка, Гапо…

– Слышу по голосу, Марина Гапонова только что родила.

– Кого?

– Дайте договорить. Девочка, три с половиной килограмма, пятьдесят два сантиметра. Поздравляю.

– Спасибо, родная!

Он хотел выскочить из кабинета, вернулся, не зная для чего, потом вспомнил и позвонил тёще.

– Мама, (впервые он её так назвал) девочка, три с половиной килограмма, пятьдесят два сантиметра! Поздравляю Вас, бабушка Аня!

– Спасибо, Миша, – ответила Анна, положила трубку и заплакала.

Она сидела, слёзы радости катились по её щекам и думала о себе, что вот и жизнь прошла, она бабушка, а жизни-то настоящей и не было.

Швейная машинка, костыли, инфаркт. Только одна радость у неё в жизни

– Марина. Как она ей тяжело досталась. Но теперь награда на старости лет – внучка. "А сколько же мне лет, что я говорю о себе, что я старая? Боже, всего сорок семь! Ничего, мы ещё поживём." – думала

Анна, взяла лист бумаги и стала записывать, что нужно купить для новорожденной.

Михаил забежал в дежурную часть и радостно воскликнул:

– Девочка!

– Поздравляем!, – почти одновременно сказали присутствующие милиционеры.

Сидящий на стуле задержанный пьяный дебошир, на которого составляли протокол, огляделся вокруг и произнёс:

– К-ка-кая девочка? Никакой девочки не знаю.

В дежурке раздался хохот.

– Ещё узнаешь, смеясь сказал Михаил.

– С тебя причитается, майор.

– Какой может быть вопрос. Я беру машину.

– Бери, если что, мы свяжемся.

Михаил приказал водителю подъехать к скверику, где бабки с утра выносили на продажу цветы. Он вышел из машины, а пятеро стоящих с цветами женщин испугались и начали хватать свои вёдра с цветами, думая, что их сейчас прогонят.

– Стойте, я покупаю все цветы у вас.

Он уплатил за все цветы, и громадный букет положил в машину.

– В роддом!

Только отъехали от сквера, затрещал радиотелефон. "Вот, чёрт, кому-то или я, или машина понадобилась", – подумал Михаил.

– Орбита тридцать восемь слушает.

– Гапончик, дорогой, поздравляю с наследницей!

Михаил узнал своего армейского друга, а сейчас полковника милиции, начальника ОБХСС одесской области, которому все прочили большое будущее.

– Спасибо, Виктор, извините, товарищ полковник.

– Привет Марине и здоровья ей и дочке.

Не успел положить трубку – опять вызов.

– Орбита тридцать восемь, ответьте первому.

– Орбита тридцать восемь слушает.

– Поздравляю тебя и твою жену, майор.

– Спасибо товарищ первый.

Радиотелефон трещал не переставая. Наконец раздался голос с главного пульта:

– Мы присоединяемся к поздравлению, но прекратите засорять эфир частными разговорами.

Михаил был рад, что его поздравляет вся милицейская Одесса и считал, что своей службой он заслужил признание и повышение в должности. Но это было так только отчасти. Служил он ровно, но звёзд с неба не снимал, а на последнюю должность его выдвинул Виктор

Живаго, его армейский друг, начальник ОБХСС области. Известность он получил благодаря своей жене и запоминающейся фамилией. Когда Марину кто-то видел впервые, то спрашивал:

– А чья это красивая баба?

– Капитана (майора) Гапонова.

Или уточняли:

– Это тот Гапонов, что у него жена красавица со светло-коричневыми глазами?

– Ага, и с точёной фигурой.

Подъехали к роддому. Михаил с громадным букетом пошёл в приёмный покой. Дверь он не мог открыть – стоило разжать руки и цветы выпали бы на землю. Водитель это сделал за него, и Михаил услышал властное:

– Мужчина, куда Вы?

Букет закрывал глаза, и Михаил не видел спрашивающую.

– Я к Гапоновой Марине, в какой она палате?

– Вам туда нельзя. И цветов столько в палату нельзя. Положите их на стол.

Михаил положил цветы, распрямился и увидел перед собой женщину средних лет.

– Я только на минутку.

– Нельзя. Кто-кто, а вы должны это понимать.

– А как я передам ей цветы?

– Выберите один букетик, сейчас придёт нянечка, она и отнесёт.

Можете написать записку.

Михаил вырвал листок из записной книжки и написал:

"Мариночка, поздравляю и целую вас обеих. Как ты себя чувствуешь?

Михаил".

Он дождался пока санитарка принесла ответ, сунул ей в руки трёшник, вышел на улицу и прочитал:

"Миша, приди вечером. Я в 318-й палате. Подойдёшь к окну и позовёшь меня".

Михаил обошёл здание и увидел на окнах бумажки с номерами палат.

Кое-где стояли отцы и переговаривались с жёнами через окна. Он постоял пару минут напротив окна 318 палаты и уехал на работу. Его все поздравляли, и он уже машинально благодарил.

После обеда позвонил полковник Живаго и вызвал к себе. Михаил поехал в областное управление, зашёл в кабинет начальника ОБХСС.

Живаго поднялся со стула, поздоровался с Михаилом:

– Ещё раз поздравляю с дочкой и сразу к делу.

– Спасибо, а что за дело?

– У меня есть осведомитель в Ильичёвском порту. Уже несколько месяцев он мне сообщает, что за границу идёт контрабанда такого количества товаров, что мы себе не можем и представить. Я уже посылал двоих человек туда, но никакого результата. Мне трудно бездоказательно подозревать их, но человек оттуда криком кричит, что ему это может стоить жизни, а мы бездействуем. На местных надежды нет, и поручить такое дело я могу только тебе. Уверен, что не подведёшь. И учти, будь осторожен, одно неаккуратное движение и можешь поплатиться жизнью: очень большие там деньги крутятся. В первую очередь проверь нефтепродукты. И ещё. Никто у нас в управлении, кроме меня, естественно, не знает, что ты туда едешь.

Возьми приказ, командировку, а фамилию и дату впишешь на месте. Я не могу это доверить даже машинистке. Чувствую, что кто-то предупреждает. Вот тебе папка, просмотри материалы. О них, кроме меня, никто не знает. Записывать ничего не нужно – запоминай.

Михаил просмотрел материалы и не поверил своим глазам. Здесь, в

Одессе, они ловят воров, укравших пять бутылок водки и десять килограмм мяса, а там уходит тысячи тонн бензина, и это при том, что на своих заправках его не хватает. Он понимал, что ему одному с таким объёмом работы не справиться и задал вопрос Живаго:

– Виктор, здесь одному на год работы, за это время уйдут ещё тысячи тонн. Ты мне помощь дашь?

– Михаил, ты мне нужен, чтобы потянуть за ниточку. Потом я тебя освобожу от этого дела, если меня самого не освободят, – и он хихикнул.

– Что, даже так?

– Да, Гапон, наверняка. Машину я за тобой пришлю. Она тебя там оставит и вернётся. Когда подослать? Будь!

– В семь. Пока!

Михаил вспомнил свою кличку, которой его всегда называли. Больше того, он знал, что за глаза его и сейчас так все зовут. В школе он сначала обижался, потому что поп Гапон был личностью, сравнимой с

Деникиным, Петлюрой, которые тогда считались врагами простого народа и советской власти, но потом привык: невозможно по пустяку долго и на всех обижаться.

Гапонов поехал на работу, подготовил записку Марине, затем поехал в роддом, передал записку, в которой предупредил, что, возможно, не сможет завтра к ней придти, и пошёл к окну палаты 318. Ждал минут десять, а потом увидел в окне Марину. Она держала в руках дочку и показывала её Михаилу. У него радостно забилось сердце, а Марина жестами показала, что всё поняла и идёт кормить ребёнка. Михаил поехал домой, Анна его покормила ужином и спрашивала как выглядит внучка.

– На меня похожа, а может и на Марину. Я её видел секунд десять через стекло.

– Миша, если сможешь следующий раз, возьми меня с собой.

– Я завтра буду занят и вряд ли могу вообще быть у неё. Но если буду ехать, то возьму обязательно.

Ильичёвск – большой грузовой порт, имеющий и нефтеналивной терминал. Нефтепродукты поступают по трубе и железнодорожными цистернами. Танкеры со всего мира прибывают в Ильичёвск и бывает, что ждут своей очереди по несколько суток.

Михаил приехал и сразу направился в отдел отгрузки. В книгах, распечатанных на ЭВМ, были сотни поставщиков и сотни получателей.

Михаил понимал, что одному человеку весь объём работ не осилить, тем более, что нужно оперативно проверять и поставщиков и отгрузку. Он ещё не представлял, как запутана вся бухгалтерия, потому что расчёты велись и в рублях, и американских долларах и проходили через десятки иностранных банков и несколько отечественных.

Просмотрев отгрузку за последний месяц, Гапонов решил остановиться на одном поставщике, в частности на Кременчугском нефтеперерабатывающем заводе. Он выписывал все данные в специально заведенную тетрадь. К нему подошёл начальник отдела отгрузки и сказал, что пусть товарищ майор скажет, что его интересует, и ему быстро всё подготовят.

– Спасибо, я сам всё выберу. Мне это нужно для проформы, чтобы отчитаться. Я сегодня и закончу. Мне ещё нужно будет посмотреть кое-что в бухгалтерии.

Выбирая поставку бензина из Кременчуга, Михаил обратил внимание, что в данных по поставкам из Баку внесены исправления. Он на всякий случай переписал и эти данные.

Обедал он в столовой самообслуживания. Когда он принёс еду на свой стол, к нему подсел высокий и худой пожилой человек:

– Извините, я бы хотел иметь собеседника за обедом. Ви не возражаете? – он говорил с "одесским" акцентом

– Нет, пожалуйста.

– Ви, молодой человек, проверяющий из внутренних органов?

– Откуда вы взяли, я ведь не в форме.

– Э, дорогой, это ви сейчас не в форме. То что на вас сейчас одето, явно по вам. Да и с левой стороны под мышкой бугорок, тоже не опухоль.

– Вы имели с нами дело?

– Не только с вами. Я отсидел 18 лет за краснуху. И всё, потому, что был дурак. Ми взяли товар из китайского корабля, и я шёлковый платок подарил красивой девушке. Ви слыхали песню про Мурку? Так эта девушка и была Мурка. Когда меня брали, я пристрелил двоих из вашего брата. Следователь у меня был – писатель Шейнин. Вы слышали о таком?

Он, правда, здорово привирал, но после войны книги его расходились.

Он потом скурвился и перешёл на политических. Суд был скорый и справедливый. А в 53 третьем освободился. Дорабатываю до пенсии.

– И чем Вы сейчас занимаетесь?

– Ви ешьте, ешьте. Разве я похож на человека, который может сменить профессию по своей воле?

– Вы не боитесь это говорить первому встречному?

– У вас хорошее лицо, располагающее к беседе. Я бы Вам дал хороший совет, но бесплатно я советы не даю.

– Но за хорошее лицо можно?

Мужчина перегнулся через стол и почти шёпотом проговорил.

– Можно. Сматывайтесь отсюда, Вам здесь не светит.

– Вас кто-то послал ко мне с советом?

– Ну что Ви! Кто меня может послать? Если Ви хотите, пошлите меня. За добрый совет и послать можно. Извините за компанию. Я пошёл, куда Ви меня сейчас послали.

Михаил кивнул случайному знакомому, но подумал о том, что таких случайностей не бывает. Задержать его и допросить? А что это даст?

После восемнадцатилетней отсидки он научился молчать. Но нужно быть повнимательней.

Проверяя Кременчугский НПЗ по бухгалтерским книгам, Михаил опять увидел исправления в поставках с азербайджанского НПЗ. Вообще,

Михаил знал, что бензин имеет разные марки и применяется в зависимости от октанового числа на разных видах автомобилей. Но зачем из Баку везут в железнодорожных составах бензин, причём с более низким октаном, а стоимостью дороже, он не понимал. Спрашивать у портовиков он не хотел, чтобы не навести подозрение на его догадку. Он сделал соответствующие выписки и сказал, что проверку закончил. По лицу бухгалтера, обслуживающего проверяющего, он увидел, что тот облегчённо вздохнул. Это мало о чём говорило, потому что никому неприятны проверки, да ещё милиции, но всё же наводило на размышления. Дома он был поздно вечером. В роддом он не смог попасть, но тёща сказала, чтобы он не волновался. Она попросила соседа – владельца "Москвича", и он её за трёшник свозил туда и назад. У Марины и девочки всё нормально и ему не надо волноваться.

Завтра сходит. Утром он пошёл в областное УВД доложить о проделанной работе и возникших подозрениях.

Живаго выслушал его внимательно и спросил:

– Что ты предлагаешь делать дальше?

– Думаю, что нужно кому-то ехать в Баку, а я буду параллельно проверять Кременчуг.

– Я пока не могу никому доверить проверку по этому делу. В Баку без разрешения Москвы тебя никто слушать не станет, а в Москву через голову Киева я обращаться не могу. Больше того, я должен придумать причину, из-за которой назначена проверка, потому что, думаю там завязаны, – Живаго показал пальцем в потолок, – ты понял?

– Ага.

– Значит, поезжай на недельку в Кременчуг, а потом поедешь в Баку.

– Виктор, мне нужно забрать Марину из роддома.

– Я скажу, чтобы отдел всё организовал.

– Мне надо ещё подкупить для ребёнка всё необходимое.

– Не волнуйся, хлопцы уже тебе организовали подарок из "набора для новорождённых", а я тебе сейчас организую подарок.

Гапонов вопросительно посмотрел на Живаго.

– Хочешь увидеть дочку вблизи?

– Да, конечно, – обрадовался Михаил.

Живаго стал набирать номер телефона.

– Это родом? Соедините меня с Верой Николаевной. Полковник

Живаго. Вера Николаевна, здравствуйте. Живаго. Помните, в горкоме я обещал Вам помочь с постельным бельём. Четыреста простыней хватит?

Не надо меня благодарить, я делаю это недаром. Вы можете организовать показ ребёнка нашему сотруднику, у него жена у Вас лежит. Гапонова Марина. Нет, ну что Вы, сюда везти не надо. Он к вам подъедет, а вы всё организуйте. Спасибо. Ты всё понял? – обратился он к Михаилу?

– Спасибо, Виктор, сиял Михаил.

– Это судом конфисковали вагон ворованного постельного белья. А мне она жаловалась, что у неё в роддоме уже драное, а денег на новое нет. Вот я и договорился. Сегодня ты свободен. Завтра с утра готовься, вечером на Кременчуг. Будь здоров, Гапон.

– Будь, – и друзья размашисто ударили по ладоням.

Гапонов поехал в роддом. Сейчас он увидит своего ребёнка, свою девочку, какая она?

В роддоме его уже ждали, и дежурная его провела в кабинет главврача.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила она Михаила, я сейчас распоряжусь и сюда принесут ребёнка. Но прежде всего вам оденут марлевую маску.

Вера Николаевна, большая, длиннолицая, смуглая, с большой чёрной родинкой на крупном носу, позвонила по внутренней связи, пришла сестричка, одела Михаилу маску на рот и нос, и на затылке завязала шнурочки.

Михаил поймал себя на том, что очень волнуется. Открылась дверь, и молодая женщина занесла завёрнутого ребёнка. Михаил весь сжался и стал рассматривать спящую девочку. Он и не заметил, как расслабился и чувство умиления разлилось по всему телу. Крошечное, смуглое личико с закрытыми глазками было спокойно и только иногда пошевеливало губками. Михаил хотел сравнить её с собой или Мариной, но общих черт не находил. Вдруг девочка открыла глазки и заморгала, на удивление, большими ресницами. Михаил даже засмеялся.

Вера Николаевна смотрела на молодого отца и думала о том, что он тоже похож на большого ребёнка, которому принесли необыкновенную игрушку, о которой он и мечтать не мог.

Он очнулся от слов, сказанных главврачом:

– Уноси ребёнка. Ну как Вам дочка?

Михаил на лице изобразил глупую улыбку и не знал что ответить.

Подумав несколько секунд, выдавил.

– Маленькая такая.

– Нет, она не маленькая. Нормальный хороший ребёнок.

– Спасибо Вам, – сказал Михаил и вышел.

Он написал записку Марине, передал и пошёл к её окну. Когда она выглянула, он жестами показывал ей какая у них маленькая и красивая дочка. Марина смеялась и показала, что сейчас будет кормить ребёнка, он помахал ей рукой и поехал домой.

В Кременчуге Гапонов засел за бухгалтерские и отгрузочные документы. В первый же день он увидел, что учёт запутан, и наверное, специально. Он попросил одного из бухгалтеров разъяснить ему несколько цифр, но тот что-то бормотал невнятное, и было видно, что он сам удивлён несовпадением. Начались консультации с главным бухгалтером, но тот явно занервничал и понёс околесицу, или как говорил Райкин, запустил Дурочку. Гапонов, пометил книги и продолжал работать. До пятницы он "накопал" более десяти эпизодов, составил акт об изъятии некоторых бухгалтерских книг и документов, поставил об этом в известность дирекцию завода и собрался уезжать. Поезд только недавно ушёл на Одессу и ему любезно предложили попутную машину, объяснив, сто один из работников отдела снабжения недавно купил "Жигули", и едет в Одессу к родственникам на выходные.

Михаил подумал о том, что им не рекомендуют пользоваться услугами проверяемой организации, но желание скорее у видеть жену и дочь, которые были уже дома, взяло верх и он согласился, тем более что и груз у него был немалый.

Выехали под вечер. Молодой попутчик, вернее хозяин машины, назвался Юрием. Вёл он машину лихо, иногда создавая аварийные ситуации. Михаил его попросил ехать потише, но тот сбросив скорость через несколько минут опять её увеличивал После Кировограда, выехали на бетонную дорогу Полтава – Кишинёв, которая только так и называлась, а фактически начиналась в Кировограде и заканчивалась у границы с Румынией. Строилась она в военных целях и нигде не пересекала населённые пункты. Машин на дороге было мало и Юрий иногда разгонял машину до 130-и километров. Колёса стучали на стыках, и Михаил под их стук иногда засыпал. Впереди, на просёлочной дороге стоял грузовик, и Михаил увидел, что перед самым их подъездом к перекрёстку он выехал на дорогу. Последнее, что видел Михаил, это складывающийся и медленно поднимающийся вверх капот их машины. Успел подумать, что уже не увидит дочь… Ни удара, ни треска металла он уже не слышал.

Приехавшая через три часа милиция и скора помощь собрала на дороге и кювете то, что осталось от пассажиров легковушки. На заклинившем спидометре стрелка стояла на цифре 120, а часы остановились в 10:27. Водителя грузовика не нашли, хотя Зил-150, получивший удар в заднее колесо, был отброшен в сторону и перевёрнут. Позже оказалось, что грузовик был без номеров, а табличка с номером шасси и номер на двигателе оказались уничтоженными.

Хоронила Гапонова почти вся одесская милиция. Марина собрала себя в кулак, не плакала и не кричала, и приехавшие из села родственники

Михаила удивлялись этому и осуждали Марину. "Наверное, не любила она его" – перешёптывались они. Как всегда, произнесли положенные в таких случаях речи официальные лица, и звучали заверения, что будут заботиться о семье погибшего. Протрещал троекратный салют из десяти автоматов, забросали могилу землёй и возложили цветы. Поминки, или как их назвали -гражданскую панихиду, устроили в столовой, недалеко от областного УВД. Марина всё делала и двигалась автоматически и задавала себе вопрос:

"За что? За что Бог, если он есть, лишил маму ноги, оставил меня без отца, за что меня выгнали из университета, за что оставил меня без мужа, а ребёнка без отца?"

Она вся сжалась в кулак и решила держаться, держаться ради дочери и стареющей матери-инвалида.

Во время похорон самые высокие милицейские чины выражали Марине соболезнования и обещали найти убийц Гапонова. Именно убийц, говорили они, а не виновников аварии. Но получив документы на оформление пенсии на ребёнка, Марина прочитала, что майор Гапонов погиб в результате несчастного случая. Марина с недоумением позвонила другу и начальнику Михаила, полковнику Живаго, и спросила, почему такая формулировка, ведь всем было понятно, что убийство умышленное.

– Мариночка, я как-то зайду к тебе и расскажу подробнее. Сейчас я могу сказать, что официальное расследование показало, что это несчастный случай.

Марина швырнула трубку и обхватила голову руками. Хотелось выть собакой, но она не хотела тревожить больную мать у которой был очередной сердечный приступ.

Полковник Живаго тяжело переживал смерть друга, и считал себя виновным в том, что случилось. Но говорил себе, что такая у них работа – рисковать своей жизнью и жизнью своих подчинённых и даже близких людей. Он следил за расследованием гибели друга. Его вела прокуратура Николаевской области, на территории которой случилось преступление, но когда узнал о заключении следствия, пошёл к начальнику Областного УВД.

– Товарищ генерал, Николай Трофимович!

– В чём дело, Виктор?

– Почему прикрывают дело с убийством Гапонова. Ведь абсолютно ясно, что это убийство. Если бы ещё не пропали документы, которые он изъял в Кременчуге, то ещё можно было бы сомневаться.

Генерал помолчал, поднял голову, и сказал, глядя Живаго в глаза:

– Это тот случай, Виктор, когда я ничего не могу сказать. Я могу только догадываться. Советую тебе, нет приказываю, не лезть больше в это дело. Так будет лучше.

– Кому?

– И тебе и его семье.

– Куда мы идём, Николай Трофимович?

– А мы уже почти пришли, – генерал встал, – а если хочешь узнать подробней, спроси у начальника политотдела, – сказал он с сарказмом.

– Я всё понял.

– Тогда иди работай.

Для Марины опять наступили тяжёлые времена. Во первых, сразу же пропало молоко, а детское питание, приготавливаемое на детских фабриках-кухнях, было некачественным и у ребёнка начал болеть живот, а импортного невозможно было достать. Всё дорожало, пенсии матери и дочери не хватало, и Марина опять села за швейную машину.

Большинство клиентов она растеряла, а те, кто остались или появились вновь тоже становились жертвами инфляции. Марина просила всех, по возможности, доставать детское питание и ей иногда приносили. Но одна женщина стала приносить молоко остающееся у её дочери после кормления своего ребёнка. Марина сказала, что будет ей шить бесплатно, но та даже обиделась:

– Моя Лиличка не коза и не корова, чтобы я торговала её молоком.

Так, и больше об этом мне не говори.

– Извините, Жанна Самойловна.

Прошёл год, Света, так звали девочку, уже ходила, говорила несколько слов, но была болезненна. Марина носила её в детскую поликлинику, но там говорили, что ребёнок нормально развивается, и что так бывает, нужно больше бывать с ребёнком на воздухе, правильно питаться и т.д. Но Марина видела, что у девочки состояние ухудшалось, и она стала искать концы у знакомых, чтобы ребёнка осмотрел врач-педиатр высокой квалификации. Она вспомнила о своей бывшей клиентке, которая была женой медицинского светила и позвонила ей. Та её выслушала и начала Марине выговаривать, что вот, дескать, она, Марина не захотела ей шить даже за двойную цену, а теперь обращается с просьбой.

– Как тревога, так до бога, – заключила она.

Марина хотела бросить трубку, но понимала, что ей больше не к кому обратиться и спросила срывающимся на хрипоту голосом:

– Так Вы мне не поможете?

– Нет, почему же? Я сейчас поговорю с мужем и перезвоню тебе, если он чем-то сумеет тебе помочь.

Часа через полтора раздался звонок.

– Марина, тебе послезавтра в десять часов необходимо придти с ребёнком к профессору Габинскому в поликлинику мединститута, и он посмотрит ребёнка.

– Спасибо Вам большое, – сказала Марина и тихонько заплакала.

Она понимала, что должна заплатить профессору, но деньги так обесценивались, что она не знала сколько его устроит и решила сделать подарок, который чем больше проходит времени, тем он ценнее.

У них в доме хранилась книга Н.В. Гоголя "Вечера на хуторе близ

Диканьки", изданная при жизни автора, но самое главное – с его автографом для некоего Федорченко, и Марина решила, что подарит её, если доктор окажет помощь её ребёнку.

Профессор оказался высоким пожилым человеком с добрыми глазами.

Он походил на Корнея Чуковского и вызывал доверие у детей. Света, обычно побаивающаяся мужчин, охотно пошла к нему и даже улыбалась во время осмотра.

– Марина, так, кажется, Вас зовут, не могу Вас обрадовать, но и не могу сделать вывод, пока не соберём все необходимые анализы.

Сейчас я Вам выпишу направления и за результатом придёте через неделю, в это же время. Пока возьмите эти лекарства и давайте ей три раза в день после еды. Желаю удачи.

– Доктор, я прошу принять от меня вот это.

Габинский взял в руки книгу, посмотрел внимательно и мягким голосом, но твёрдым тоном произнёс:

– Девочка, такой дорогой подарок я не могу от тебя принять. Этой книге нет цены, а тебе, по всей видимости, скоро понадобятся деньги для покупки заграничных лекарств. Я не говорю импортных, потому что государство их не закупает. Привозят, ну сама знаешь кто. Если тебе нужно будет найти честного покупателя, у меня есть товарищ, любитель книг, я его и порекомендую. Пока забирай, сдавайте анализы и встретимся через неделю.

Марине казалось, что лекарства, данные доктором, помогают дочке, она повеселела, улучшился аппетит и посветлели глазки, раньше казавшиеся с жёлтыми белками. Марина пришла к Габинскому и он, увидев ребёнка, сказал Марине:

– Вот видите, таблетки помогли. Но радоваться пока нечему. Я не ошибся в своих предположениях, всё показывает на то, что у Светочки редкое и тяжёлое заболевание. У нас оно, к сожалению, не лечится.

Придержать болезнь можно лекарствами, которых у нас также не производят и не закупают, а полностью излечится можно только благодаря операции пересадки печени от матери ребёнку. Такие операции успешно уже несколько лет делают в Бельгии, но они стоят больших денег, если я не ошибаюсь, несколько десятков тысяч американских долларов. Понимаю, что у Вас таких денег нет. Значит, пока только один выход – доставать лекарственный препарат, -

Габинский взял бумагу и написал название препарата, – возьмите и постарайтесь скорее его приобрести.

– *С*пасибо большое, не знаю, как Вас отблагодарить Дмитрий

Вениаминович.

– Мне ничего не нужно, кроме сознания, что я сумел помочь ребёнку. Но в данном случае я не могу быть удовлетворённым. В этих условиях я бессилен, простите меня.

– Что Вы, что Вы! Я очень Вам благодарна. Извините меня, не могли бы Вы дать мне координаты того человека, который заинтересовался бы той книгой.

– У Вас есть телефон? Вот и ладненько, он Вам позвонит. Его зовут

Аркадий Семёнович.

На следующий день тот позвонил и попросил разрешения придти и назначить ему время.

– А когда Вы можете?

– Я горю от нетерпенья встретиться с Николаем Васильевичем.

Марина даже сразу не поняла, с кем хочет встретиться Аркадий

Семёнович, но, сообразив, сказала, что можно и через час. Она навела в комнате порядок, завела Свету к матери комнату, и точно в назначенное время явился Аркадий Семёнович.

Небольшого роста, пухленький, с лоснящимися губами и улыбчивыми глазами, он напоминал Марине одного из Бальзаковских персонажей.

– Можно вас называть Мариной, или Вы скажете мне своё отчество?

– Можно Мариной.

– Я смотрю, у вас в книжном шкафу стоят книги на французском и английском языках. Кто-то их читает?

– Сейчас нет. Я их уже прочитала.

Марина пригласила гостя сесть и дала ему томик Гоголя. Он принял его как драгоценную хрустальную чашу и так осторожно перелистывал, что казалось, что он и не дотрагивается до станиц книги. В одном месте страницы почему-то не разнимались, так он, как ювелир разнял их пинцетом, который вынул из своего портфеля. Он так увлёкся, что ничего вокруг себя не видел, и только закрыв книгу, поднял на Марину восторженные глаза.

– Боже мой, эту книгу держал в руках Гоголь, – с благоговением произнёс Аркадий Семёнович.

Марина смотрела спокойно на восторженного человека и улыбалась.

– Вы, наверное думаете, что я сумасшедший, да?

– Нет, почему же. Я сама люблю книги. У меня много букинистических книг, но эта самая, самая. И я никогда бы её не продавала, если бы не особые обстоятельства.

– Да, да, я знаю. Мне говорил коллега Габинский. Скажу Вам,

Марина, как не положено говорить покупателю продавцу: этой книжке цены нет, а её номинальная стоимость такая, что у меня нет таких денег, которые я смог бы за неё заплатить.

– Мне деньги и не нужны. Мне нужно лекарство для дочки.

– Да, да, я знаю. Давайте договоримся так: я узнаю по своим каналам сколько оно стоит и как его быстрее приобрести, а Вы узнайте по своим, чтобы у вас не возникли сомнения. Я постараюсь решить в течении недели, но звонить Вам не буду, вы понимаете почему. Я к Вам подойду. Но у меня просьба. В течении этого времени ни с кем не договариваться.

– Хорошо, – ответила Марина.

Аркадий Семёнович попрощался, пожелал здоровья дочери и Марине.

Через пять дней он опять явился, достал из портфеля две маленьких упаковки с лекарством.

– Марина, я взял это лекарство под честное слово. Я должен их вернуть сегодня или отдать деньги. Цена конечно, запредельная, но вряд ли где есть дешевле. Вашей дочери их хватит больше чем на полгода. Если Вас это устраивает, то прямо сейчас мы можем обменяться. Когда они у Вас закончатся, и Вы не сможете приобрести сами, обратитесь ко мне, я постараюсь помочь. И простите, ради Бога, что я, пользуясь Вашим нынешним положением, пошёл на сделку, – он запнулся и проговорил, – на сделку со своей совестью.

– Спасибо Вам, Аркадий Семёнович. Дай-то Бог, чтобы лекарство помогло Светочке.

Аннотация к лекарству, лежащая в упаковке, написанная на трёх языках: английском, немецком и французском разъясняла все вопросы, связанные с его применением. Марине пришлось посмотреть в специальный словарь, чтобы понять медицинские термины.

Через месяц Марина пришла с ребёнком в поликлинику к Габинскому.

Осмотрев ребёнка, он, довольный состоянием девочки, со свойственной ему мягкостью сказал.

– Позвольте Вам сообщить, мадам, что лекарство оказывает положительное воздействие на организм, но злоупотреблять временем, оттягивая операцию, нельзя.

– А сколько времени у нас есть?

– Чем раньше, тем лучше, но я думаю, что два, а в крайнем случае три года ещё можно продержаться.

– Дмитрий Вениаминович, я Вам очень благодарна. Я узнала, что у

Вас сын учёный-славист, и я бы хотела подарить Вам для него вот эту болгарскую книжку 1856 года издания. Не отказывайтесь, пожалуйста.

Мне и Светочке будет спокойней. Прошу Вас. И ваш сын будет доволен.

– На этот раз я уступлю Вам, Марина. Звоните мне в любое время на работу и домой. Мне будет интересно наблюдать за девочкой. Вот вам моя визитная карточка.

– Спасибо и до свидания, Дмитрий Вениаминович.

Время шло быстро. Одна упаковка уже закончилась и Марина с ужасом думала, что будет, когда закончится вторая. Она работала и днём и ночью, спала по пять часов, а денег хватало только на жизнь. Спасибо матери, что несмотря на свою инвалидность и болезнь сердца, находила силы возиться с ребёнком и помогать по дому. Чтобы собрать денег на вторую покупку лекарств, Марина отнесла все свои книги в букинистический магазин, но этого хватало только на половину упаковки. Тогда пошли на продажу и те мелкие ювелирные изделия, что за время замужества ей подарил Михаил. Она сразу же меняла у барыг рубли на доллары, потому что рубль ежедневно падал. Купив одну упаковку, она не знала, что будет делать ещё через три месяца, когда она кончится.

У Марины появилась новая клиентка по имени Зоя. Весёлая, разговорчивая, она всегда переплачивала за работу сверху той цены, что ей говорила Марине. Узнав о Марининых проблемах, Зоя защебетала:

– Я вообще удивляюсь, как ты, такая красивая, молодая, с такой фигурой и ногами горбатишься за швейной машинкой. Да за одни твои глаза мужики выложат состояние.

– Ты предлагаешь мне выйти на панель к "Украине"?

– Что ты? Нужен один покровитель, который рад будет показать тебя в обществе. Ну конечно, придётся с ним спать. У него могут быть ещё любовницы, но какое это имеет значение?

– Это называется стать блядью?

– Да! Правильно. Я блядь и не стесняюсь этого. Но я же не горбачусь как ты, и денег получаю больше. А попадётся денежный мешок, который возьмёт меня в жёны, буду верной ему женой, целовать в лысину, обложу его детьми. И такой намечается. Мне только нужно подумать, как смотаться от моего нынешнего шефа.

– Просто уйти и всё.

– Они же. Мариночка, считают нас своей собственностью и просто так не отпускают. Хочешь, я тебя познакомлю со своим. Только после первого подарка или денег, от него просто не отделаешься. Нужно ему будет только сразу поставить условия, что ты только его. А то у них есть манера уступать своих баб друзьям или меняться с ними нами, шлюхами.

– Не по мне это, Зоя.

– Подумай, только не долго, а то я замену себе подыщу в другом месте.**И подумай о дочке, ей будет не легче без лекарств с гордой мамой.

Через несколько дней после мучительных сомнений Марина сказала

Зое, что она согласна на встречу с её шефом, как она его называла.

После того, как Зоя ей назначила время и описала внешность шефа,

Марина, одела лучшее своё платье и туфли на высокой шпильке, чуть нанесла на лицо макияж, посмотрела на себя в зеркало и кокетливо повела плечами. Она засмеялась и увидела, что сзади стоит Света и тоже смеётся.

– А ты чего смеёшься? – спросила Марина дочку.

– Ты такая, мама, класивая, как Балби.

– Моя ты, лапочка.

– А куда ты идёшь?

– По делам.

– А когда ты плидёшь?

– Может быть, скоро.

– Дай я тебя поцелую.

Марина взяла дочь на руки, прижала дорогое тельце к себе, и пошла на назначенную встречу. Марина ехала трамваем и видела, как мужчины обращают на неё внимание и спиной чувствовала, как они оглядываются ей вслед или рассматривают сзади. В конце пути она взяла частное такси.

– В гостиницу "Аркадия".

– Вы не местная, – удивлённо спросил водитель.

– По чём это видно?

– Так вон гостиница, рядом.

– Нога болит, а я заплачу.

– Такую красивую женщину я подвезу без денег, – сказал водитель и подъехал к гостинице.

– Спасибо, – поблагодарила Марина и стала выходить из машины.

Краем глаза она увидела, что из вестибюля за ней наблюдает высокий мужчина в костюме тройка. Когда она подошла к стеклянной двери, ей элегантно открыл двери швейцар, а в вестибюле встретил тот самый мужчина, наблюдавший за ней при выходе из такси.

– Марина? – и не дождавшись ответа, – будем знакомы, Юрий.

Пройдёмте в ресторан, посидим.

Они прошли в небольшую комнату, в которой стояло всего четыре стола и сели за один из них.

– Какие вина Вы предпочитаете, белые, красные, сухие, сладкие?

– Больше люблю белые, сухие, хотя могу выпить и красное, но не тёрпкое. И лучше сухое или полусухое.

– Шампанское?

– Можно и шампанское.

Они выпили немного и Юрий, внимательно рассмотрев Марину, сказал ей:

– Я знаю, что Вас привело ко мне. Вам нужны деньги, а их просто так никто не даёт. Платят только за определённую работу и только хорошо выполненную.

– Я это понимаю, – глядя собеседнику прямо в глаза, ответила Марина.

– Я вижу, Вы женщина с характером. Работая у меня, вы обязаны будете выполнять всё, что я Вам поручу или скажу. Заранее предупреждаю, что это не всегда может понравиться, но деньги, которые Вы будете получать, будут адекватны работе. Вы на это готовы?

– В общем да.

– Почему в общем?

– Единственное условие, которое я ставлю, это то, что я не смогу, а значит и не буду ложиться под других мужчин, даже если Вы мне прикажете и не буду участвовать в групповом сексе. Если Вам это подходит, то я согласна.

– И ещё, и это очень важно – всё, что Вы будете делать и всё, что будете видеть и знать, абсолютная тайна. За её разглашение можете Вы или Ваши близкие поплатится жизнью, – произнёс он спокойно и даже буднично угрозу, а Марина вздрогнула.

– Я поняла.

– Сколько Вам сейчас нужно денег? – спросил Юрий, нажимая на слове сейчас.

– Тысячу долларов.

– Вы понимаете насколько это большие деньги?

– Понимаю.

– Сейчас, при себе, у меня таких денег нет. Давайте поднимемся в номер, а там посмотрим.

Они поднялись в 520-й номер, он завёл её в спальню.

– Раздевайтесь, – приказал он и продолжал стоять.

Марина специально медленно раздевалась, понимая, что возбуждает нетерпение у Юрия, потом подошла к нему и стала расстёгивать пуговицы на жилетке и рубашке. Он обхватил её, поцеловал в губы и положил на кровать.

Когда он, уставший, откинулся на спину, она повернулась к нему и провела пальцами по его губам. Он, отдышавшись, сказал.

– Видно, что ты в сексе не специалист, но это дело наживное.

Обучишься.

После того, как они оделись, он дал ей тысячу долларов.

– Это аванс. Я могу вызвать тебя в любое время дня и ночи. Люди у меня разные. Веди себя с ними ровно. При них называй меня только на

"Вы" и называй только "шеф", в глаза и за глаза. Пока, идём, составишь мне компанию за столом. Wir werden speisen (Пообедаем, нем.)

– With pleasure (С удовольствием, англ.)

– Ты знаешь английский?

– И французский.

– А немецкий?

– Немного. Нужно бы подучить, но некогда. Он несколько грубоват, но это, наверное, только на слух, пока его хорошо не знаешь.

После обеда она уехала домой. Так Марина стала работать в

"Фирме", а точнее в банде возглавляемой*_шефом._*

Когда шеф предложил Марине оформить фиктивный брак с Соколовым и выехать в работать в Германию, она спросила его, как ей быть с ребёнком.

– Пока поедешь без дочки. Она уже сравнительно большая, можешь отдать в ясли, можешь няньку нанять (деньги у тебя для этого есть), а подсобираешь бабки на операцию, заберёшь её к себе. Но там всё видно будет.

– Чем я должна буду там заниматься?

– Я пока не знаю, но перед отъездом получишь все инструкции.

– В какой город я должна ехать?

– Раньше я думал, что в Берлин, но он забит уже нашими. А

Франкфурт большой город и как чистый лист. Там будешь и начинать.

Все необходимые документы Марина и Соколов собрали быстро. В

Киеве Соколов за деньги с тамошней бандой решил все вопросы так, что сам даже не заходил в консульство.

Марина наняла для Светы няньку. Анна с тяжёлым сердцем расставалась с дочерью, думая, что расстаётся навсегда.

Ефим уезжал легко и беззаботно. Он зашёл к тётке сообщить об отъезде и та расплакалась. Для Фаины он остался единственным родным человеком, и она его считала сыном.

– Фимочка, как же я теперь одна, без тебя буду?

– Ничего, Фаня. Я буду приезжать, и может заберу тебя позже к себе, – сказал Ефим, чтобы подразнить тётку.

– Ты с ума сошёл, Фимка! Что бы я когда-нибудь поехала к этим фашистам. Да я лучше сдохну здесь в Одессе от одиночества, как собака, чем поеду к убийцам. Я их давно прокляла.

Ефим, громко смеялся, ему нравилось, что его предположение так завело тётку.

Перед выездом за границу шеф вызвал Марину для инструктажа. Он объяснил ей, что хочет заняться бизнесом по поставке на запад девушек для работы в борделях.

– Понимаешь, во всём мире славянки пользуются наибольшим успехом у мужиков. В тех европейских странах, где свирепствовала Инквизиция, мало осталось или почти не осталось красивых женщин. Из-за простой женской зависти, на красивую женщину делался донос, что она ведьма, и красота её сгорала на костре вместе с ней. А сейчас даже если женщина имеет правильные и даже красивые черты лица, то у неё отсутствует шарм, или говоря по-русски женственность, чего не скажешь о наших красавицах. Каждая вторая наша тёлка может претендовать на звание мисс-европа. Может я и утрирую, но сегодня на западе за нашу девушку до 29 лет дают от 10 до 20 тысяч немецких марок.

– А много ли наших девчат захотят идти работать в бардаках?

– Я думаю, что достаточно много. Но мы не собираемся афишировать, что отправляем их заниматься проституцией. Они будут знать, что едут работать в отелях, ресторанах, ночных клубах и т.д. Твоя задача будет состоять в том, чтобы встретить девушек, передать их заказчику, и главное – получить с него приличную сумму. Деньги будешь ложить в банк, и желательно не в Германии. Тебе важно не засветиться перед властями, иначе вряд ли ты сумеешь вылечить дочку.

В лучшем случае депортация, а то и тюрьма. Правда, у них она не хуже, чем наш санаторий, – засмеялся шеф.

Марина сидела молча и на его смех не отреагировала. Она понимала, что у неё нет другого выхода, вернее, она другого пути достать денег на операцию для Светы не знала. Ей нелегко досталась работа кидалы и сначала даже мучила совесть, но также, как человека обучают стрелять в другого человека, прикрываясь религиозными, патриотическими чувствами или просто чувством долга, она успокоилась и перестала искать себе оправдание. Сейчас она думала о том, что как только, соберёт необходимую сумму, постарается выйти из этой игры, заранее зная, что это невозможно.

Шеф ещё многое ей говорил и видно было, что вопрос этот хорошо им продуман и достаточно отработан.

– У меня уже готовы к отправке около полусотни тёлок. А человека на месте нет. Ты будешь там моим резидентом, как Штирлиц. И ещё.

Дурака Фимку к тонкостям работы не допускай. Он ничего не должен знать. Может выполнять любую работу, какую ты ему поручишь, но ты сама понимаешь, что он может принести больше вреда чем пользы. Мне звонить будешь только когда и куда я разрешу. Говорить только иносказательно. Нам сейчас принесут еду. Я заказал лангуст и французского вина.

– Юра, если ты разрешишь, то мне нужно уйти. Очень много работы осталось перед отъездом.

– Составь мне компанию, я специально заказал с расчётом на тебя.

Лангуст рыбаки доставляют контрабандой. И стоят лангусты, омары и другие черти немалых денег. После еды сразу уйдёшь, не буду задерживать.

Семёну Котику первое время всё было в диковинку и всё удивляло.

Он ещё в Одессе рассчитывал на то, что подучит язык и пойдёт работать по своей инженерной специальности, мастером на стройку. Он знал и понимал, что работать непосредственно на стройке во всём мире довольно сложно и тяжело, поэтому, как правило, несмотря на безработицу в капиталистическом мире, устроиться на работу опытному инженеру-строителю не составляло особой сложности.

Проходя мимо стройки, Семён всегда останавливался и наблюдал за производственным процессом. То, что он видел, никак не укладывалось в рамки его представлений о строительстве, которое он изучал в институте и видел непосредственно при возведении объектов в Союзе.

Во-первых, площадь застройки занимала минимум места, какое можно себе только представить. Забор, ограждающий котлован, устанавливался в полутора метрах, а иногда и вплотную к его краю и никогда не выносился на дорогу так, чтобы перекрыть движение, а над тротуаром делались козырьки, ограждающие пешеходов от возможного падения чего-либо сверху. И забор, и временный тротуар сделаны были из отборной сосновой доски и брусьев, тогда как в Одессе не хватало хвойных пород древесины для изготовления столярки – окон и дверей.

Во-вторых, на территории строительства не складировали никакие материалы, а работа велась с колёс автомобилей. Он учил в институте, что работы ведутся по сетевым графикам, но и там необходимый материал завозился заранее.

В-третьих, тяжёлого физического труда он не видел. На всех операциях применялись механизмы, о которых ранее Семён не имел понятия, а лопата бралась в руки только если нужно что-то немного подчистить.

В-четвёртых, рабочие работали в касках и в чистой спецодежде, бытовые помещения и прорабская устанавливались из готовых блоков иногда прямо над котлованом.

Всё, что видел Семён, убедило его в том, что ему, чтобы работать мастером, нужно ещё учиться, и, может быть, непосредственно на стройке. Семён был неплохим сварщиком, но он не видел, чтобы где-нибудь её применяли. Все конструкции из металла собиралась на резьбовых соединениях.

Семён и Вера Котики зарегистрировались в "Арбайтсамте"

(Arbeitsamt) – бирже труда, откуда Семён получил направление на курсы немецкого языка, которые находились рядом с вокзалом, всего в трёхстах метрах от гостиницы. Вера направления не получила, так как дочка оставалась пока без присмотра. Место в детском саду обещали только осенью, когда закончатся летние каникулы и отпуска, совпадающие в Германии со школьными. Курсы назывались "Бахшуле"

(Bachschule), что по-русски переводилось, примерно, как школа-ручей.

Курсы арендовали два этажа в многоэтажном здании. Несмотря на то, что курсы находились в пяти минутах ходьбы от гостиницы, Семён получил деньги на полугодовой проездной билет, чему он опять же удивился. Вообще, говорить что иммигранты из СССР чему-то удивляются, это значит всё время об этом только и говорить. Они приехали жить не просто в другую страну, отличающуюся какими-то деталями, они приехали на другую планету, на которой было всё, абсолютно всё, по-другому. Они между собой постоянно об этом говорили, и если молодёжь быстро к этому привыкала, то пожилые люди и старики на протяжении всей оставшейся жизни сравнивали ту и эту жизнь, хотя сами понимали, что сравнивать просто некорректно, как если бы сравнивать крокодила с медведем. Есть у них некоторое сходство, как у многих живых существ, – наличие ног, головы, глаз, зубов, но всё очень разное и неподдающееся сравнению. Каждое утро

Семён проходил мимо гостиницы, служащий которой мыл шампунью тротуар возле входа, а потом стелил на тротуаре ковровую дорожку. Несколько кварталов возле вокзала назывались "Кварталами красных фонарей", потому что на них располагались бордели. Ходить мимо них первое время было неприятно, так как "девушки", стоявшие возле дверей своих заведений, в живописных позах и эротических одеждах, открывающих и подчёркивающих женские достоинства – ноги, груди, животы, зазывали к себе в гости, а были эти "девушки" далеко не первой свежести, и иногда Семёну казалось, что от некоторых из них исходит запах протухшей рыбы. С борделями были связаны воспоминания с поездкой в

Амстердам которую Котики, как только приобрели машину, решили съездить.

Езда по автобану была не утомительна, а наоборот. составляла удовольствие. Скорость в Нидерландах ограничивалась 120 километрами, но большинство машин и особенно с немецкими номерами, ехали гораздо быстрее. Семён не хотел нарушать правила, так как понимал, что штраф может быть больше, его месячного содержания. Амстердам, с его каналами, узкими набережными, массой машин, место для стоянки которым,, нужно искать, и если в Германии, платные стоянки только в центре города, то здесь таких улиц нет.

Нашли место на улице в центре города, заплатили за несколько часов вперёд и пошли гулять. Амстердам – город смешанной архитектуры от барокко до мавританского стиля, от ампира до классицизма.

– Почему такое разнообразие? – спросила Вера.

– Город мореплавателей и должен отражать всю мировую архитектуру.

– Ты прав, и народу здесь разного со всего мира.

– Да это большинство туристов.

В центре города на узких средневековых улочках разместились магазины, рестораны, автоматы с различными печёными, жаренными продуктами, бистро и всё чего душа пожелает. За вокзалом, похожим на готический дворец, находились улицы красных фонарей. Семён сказал

Вере, что хотел бы посмотреть.

– Что, я голых б…й не видела? И как мы объясним это безобразие

Рите? И тебе там нечего делать, если давно не видел, сегодня покажу.

Семён заупрямился:

– Ну что ты всегда хочешь, чтобы я поступал по твоему разумению?

Ты с Ритой пойди в музей мадам Тюссо, говорят, что он здесь не хуже чем в Лондоне, а я пойду прогуляюсь. Два часа вам хватит и мне с головой.

– Хорошо, разошлись.

Была средина дня, над окнами и дверями горели неоновые огни, изображающие сердца, обнажённые тела и просто гениталии. По улицам шло множество людей и одиночек, и групп с экскурсоводами, которые что-то разъясняли на всех языках мира. Семён подумал, что разъяснять здесь нечего и так всё ясно. В окнах, расположенных всего в пятидесяти сантиметрах над асфальтом сидели, как правило, по две обнажённые "девушки". Прикрыто было только срамное место, а у некоторых и об этом не позаботились. Груди, что не отвисали, не прикрывались, а у тех, кто постарше, подтягивались выше. Позами и жестами они зазывали мужчин. Одна "девушка" показывала непристойные движения большим пластиковым фаллосом. Иногда кое-кто из жаждущих заходил в дверь рядом с окном. Семён уже жалел, что не пошёл вместе со своими, но деваться уже было некуда, и он походил ещё вокруг кварталов с выставленным на продажу живым мясом. Женщины, которых жизнь толкнула на торговлю своим телом, представляли жалкое зрелище, а сама обстановка, напоминающая зоопарк, была отвратительна. Времени оставалось много и в довершение, Семён зашёл в "Музей секса".

Несколько небольших комнат на четырёх этажах имели своими экспонатами набор всевозможных фаллосов и кое-каких эротических картин и скульптур. Посетителей в музее почти не было, и только одна пожилая пара, к удивлению Семёна, с интересом смотрела и обсуждала увиденное.

"Ну ладно, я, придурок, сюда пошёл, а зачем этим старичкам это нужно? Вспомнить молодость? Наверное всё это направлено на то, чтобы возбудить у посетителей интерес к сексу, похоть. Зрелище это омерзительно и, наоборот, отталкивает от нормальных человеческих отношений, вызванных любовью", – думал Семён

Настроение окончательно испортилось, и Семён пошёл на встречу с женой и дочерью. Они же, в отличие от него, захлёбывались от удовольствия, рассказывая об увиденном.

– Ты знаешь, папа, – трещала Маргарита, – там они сделаны из воска, как живые. Я только закрыла глаза, когда дядька хотел тёте голову отрубить топором. Он такой ужасный. А дядя Пётр-первый, царь, корабль делал. А какая королева красивая. А что ты, папа, видел?

– Ничего, Рита, интересного. Я попал на базар, где продаётся тухлое мясо и продают животных.

– На Привозе,**да?

– Да, на Привозе, – засмеялся Семён.

– Я с мамой на привозе скумбрию покупала.

– А здесь только тёлки продаются.

– Сеня, переведи часы, – вмешалась Вера, – и пошли к машине, нам нужно ехать домой.

– Куда домой, в Одессу? – спросила Маргарита.

– Нет, Риточка, во Франкфурт. Теперь здесь наш дом, – объяснила

Вера.

– Я хочу в Одессу, к бабушке.

– А что тебе здесь не нравится? Барби у тебя есть, конфеты, бананы, ананасы кушаешь. Что тебе надо ещё.

– Хочу к бабушке и чтобы все понятно говорили. А чего они по-русски не научатся разговаривать? Это же так легко.

Родители стали смеяться.

– Через несколько лет и ты, наверное, будешь охотнее говорить по-немецки, чем по-русски.

– Не забивай ребёнку голову, – сказала Вера, – вот уже и наша машина.

Выехали назад уже к концу дня. Недалеко от границы с Германией мотор начал работать прерывисто. Приборы показывали, что бензина достаточно, значит, что-то с искрой. Свечи Семён недавно заменил, значит не в порядке электрогенератор. Только пересекли границу, на которой непривычно никто ничего не проверял, только была табличка, как дорожный знак, указывающий, что началась территория Федеративной республики Германия, и Семён свернул с автобана в карман, отведенный для временной стоянки автомобилей. На нём стояли столы, скамейки, ящики для мусора. Кругом была идеальная чистота и порядок. Перед стоянкой стоял указатель, что следующая стоянка c туалетом -

"паркплатц" – через шесть километров. Вспомнив наши дороги и загаженные туалеты, Семён с Верой только переглянулись. Впереди вечер и ночь, на заднем сидении спит ребёнок и становилось немного неуютно оттого, что ситуация, понятная на Украине, происходит в незнакомой пока стране. Но по совету знакомых, Семён, сразу же после приобретения авто вступил в немецкое общество автолюбителей, "ADAC", которое обещало, оказывать помощь при поломках и авариях. По старой совковой памяти в это не очень верилось, но Вера, как лучше знавшая немецкий, подошла к здесь же находившемуся переговорному устройству, нажала на рычаг и услышала громкий голос, спрашивающий, что нужно?

Она с трудом объяснила, что нуждаются в помощи, заглох мотор, марка машины "Форд фиеста", стоят в десяти километрах от границы, на автобане номер четыре. Услышали ответ, что скоро приедут, ждите.

Через семнадцать! Минут, приехала машина покрашенная в жёлтый свет, с мигалками и надписью на борту: ADAC. Молодой мужчина, поздоровавшись, взял какой-то прибор, присоединил к клеммам аккумулятора, и сказал:

– Alles klar (всё ясно).

Запустив двигатель в своей машине, он стал заряжать аккумулятор.

Через несколько минут он им объяснил, что они могут ехать, и что им этой интенсивной зарядки хватит до Франкфурта, если не пользоваться фарами. И уехал.

Семён сел за руль, и они с Верой долго обсуждали и обыгрывали ситуацию, как всё это было бы на Украине.

– Чудеса, да и только, – заключил Семён.

До наступления темноты они приехали во Франкфурт. **До начала занятий на курсах все уже знали, в каких классах будет заниматься каждая группа и соответственно собрались в них.

Пока не пришёл преподаватель, знакомились. Семён разговаривал с со своим тёзкой из Харькова и услышал, как кто-то хлопнул его по плечу и радостно воскликнул:

– Guten Morgen, Herr (доброе утро, господин) Кот.

Семён слышал знакомый голос, но не сразу сообразил чей он, и обернувшись увидел Ефима Соколова, того самого Фимку, с кем вырос в одном дворе, учился в одном классе, которого всегда защищал, хотя и недолюбливал за непорядочность, нахальство и особенно за последние события, связанные с рэкетом кооператива в котором работал. Но сейчас, в чужой стране и при отсутствии друзей и знакомых, Семён почувствовал в нём родную душу и также радостно ответил:

– Фимка, привет! Как ты-то здесь очутился?

– Я-то, потому что еврей, на законных основаниях, а ты, кажется русский, – ехидно заметил Ефим, зная, что у Семёна отец еврей, да ещё и погиб в армии.

Но Семён не обратил внимания на ехидство.

– Все мы Фима там были русскими, а теперь вот стали евреями.

– Почему все, – спросил харьковчанин, стоявший рядом, – я никогда не был русским и не пытался им быть.

Семён немного смутился и пытался объяснить:

– Я имел ввиду, что мы все воспитаны на русской культуре, и…

– Опять все. Я воспитывался и на еврейской культуре тоже.

– Вот именно, тоже, – вмешался мужчина, как потом выяснилось, из

Санкт-Петербурга, кандидат математических наук, – мы все родом из

Советского Союза.

– И этим гордимся, – съязвил харьковчанин.

– Гордиться, конечно, нечем, но и стыдиться тоже не из-за чего.

– Мужики, звонок, пора по местам.

Зашёл преподаватель, представился. Назвал фамилию и сказал, что он отвечает за их группу, будет преподавать немецкую грамматику.

– Моя фамилия HaibДr (Хайбер) – объяснил он – акулий медведь, так что я не такой добрый, как кажется с виду. **Небольшого роста, плотно сбитый, Хайбер оказался прекрасным преподавателем, не зная по-русски ни слова, кроме давай-давай, которые, иногда, смеясь говорил, он умел разъяснить смысл и содержание сказанных фраз, кое-когда пользуясь мелом и классной доской, рисуя изображения.

Он сделал перекличку и спрашивал обучающихся, откуда они и кто каждый по профессии. Отвечать нужно было на немецком языке, и кто говорил неправильно, он поправлял. Во время переклички Семён услышал фамилию – Соколова. Он посмотрел на женщину, красоту которой отметил ещё до занятий и понял, что это жена Фимки. "С такими умными глазами и такого олуха себе отыскала. Хотя, могут быть разные причины", – думал Семён почти угадывая истину.

В группе оказались кроме харьковчанина и Петербуржца Леонида их жёны, пожилая женщина, бывший преподаватель Днепропетровского строительного института, музыкант из Кишинёва Фима и его жена Люся, инженер-строитель из Кировограда Анатолий и его зять Лёша, художник из Томска – русский мужчина с женой немкой, две молодые русскоговорящие немки, одна из которых по имени Герда, высокая, симпатичная, но язвительная, не терпевшая ни евреев ни русских.

Первых за то, что считала, что они слишком преувеличивают свои страдания перенесённые ими от немцев во время войны, а вторых, за страдания, которым обязаны "русские немцы". Это удивительно было ещё на фоне того, что её отец работал в Омске управляющим крупным строительным трестом и не пожелал выезжать в Германию. Всего группа насчитывала двадцать четыре человека из людей разных национальностей, причём не только иммигрантов, а приехавших специально изучать немецкий язык из разных стран. Это и высокая женщина итальянка, на третий день, которую видели гуляющей с одним из преподавателей, грек, торгующий автомобилями, кинооператор из

Португалии, француз – владелец отеля из Ниццы.

Интерес представлял собой и состав преподавателей. Один, проработавший недолго, высокий худощавый мужчина с громадными крестьянскими ладонями-лапами и с крестьянской фамилией Бауэр, объяснил, что несколько лет работал без отпуска, а на днях уезжает на полгода в Южную Америку, чтобы сплавляться по Амазонке. Кто-то из русских ребят сказал, что сын Рокфеллера тоже сплавлялся по

Амазонке. Бауэр засмеялся и удивился, что эту историю знают и в

Советском Союзе, не подозревая о том, что многие его учащиеся, сидящие перед ним, знали намного больше, чем он сам, особенно негативных моментов, происходящих в капиталистических странах. В своё время во всех газетах писали, смакуя сведения о том, что у самого богатого человека на земле пропал сын, на поиски которого была поднята даже авиация ВВС США, и индейцам было назначено вознаграждение в виде нескольких мешков табака. И какой-то остряк-корреспондент, констатировал, что погиб Рокфеллер-младший не за понюх табака. Эту тему обсуждали минут пятнадцать. И когда Бауэр уехал к индейцам, которых он назвал Kannibalen (людоедами), его сменил седовласый, лет пятидесяти усатый турок по фамилии Muhammеd

(Мухаммед). Он обладал преподавательским талантом: умел вкладывать своим ученикам в голову то, что хотел, но это происходило, если он вёл свои уроки с утра. После второго перерыва Мухаммед появлялся навеселе, а к концу занятий уже пребывал в том состоянии, которое при медицинском освидетельствовании пишут, что обследуемый находится в состоянии среднего алкогольного опьянения.

Говорили, что он работал преподавателем в университете, имел учёную степень и научное звание, но из-за его увлечения, не приветствуемое в Германии, сначала перешёл в школу, а потом оказался на этих курсах. Будучи под шафе, он повышал и так свой зычный голос до крика, гримасничал, в общем, чудил. Вначале его чудачества смешили, потом вызывали неприятие, и, наконец, возмущение. Обучаемые теряли драгоценное время, а иностранцы, сами оплачивающие учёбу, и деньги. На его лекциях стали разговаривать, и однажды он заорал:

– HЖren Sie den jЭdischen Basar auf (Прекратите еврейский базар)

Математик Леонид вскочил, и уже немного знавший язык, в полной тишине строго сказал:

– Что Вы себе позволяете? Сейчас не тридцать девятый год и антисемитизм преследуется законом.

Мухаммед, хоть и был изрядно пьян, но сообразил, что за это можно и с работы вылететь, и срок схлопотать.

– Извините, я не хотел никого оскорбить. Прекратите турецкий базар, – и объяснил, что слово "Basar" турецкого происхождения.

Все засмеялись, потому что Мухаммед был единственным турком в аудитории. Учащиеся из бывшего СССР не понимали, что и в Германии, а значит в капиталистическом мире, могут процветать такие вещи, как пьянство преподавателей, да ещё на работе. Некоторое время, наверное, после угроз хозяев школы, Мухаммед завязывал, и тогда лучшего преподавателя на курах не было. Но проходило две, максимум три недели, и он опять шёл в разнос.

Разговорную речь преподавала, вернее, разговаривала фрау Шмидт.

По её словам, она знала несколько языков, что для Германии не удивительно, имела свой домик в Испании на берегу моря, но её внешний вид поражал и мужчин и женщин. Возраст её, мягко говоря, приближался к пятидесяти, но как и большинство женщин, она хотела внешне выглядеть моложе, но делала это странным образом. Макияж применяла так неумело, что подчёркивала недостатки лица, а пудру наносила толстым слоем так, что она заполняла морщины на коже, а потом в течении дня выпадала из них кусками. Волосы на голове были собраны иногда в клубок, иногда собраны на затылке в рулон, но всегда так неаккуратно, что из них торчали в разные стороны пучки.

Кто-то из ребят сказал, что ей голову градом побило.

Ежедневно фрау Шмидт являлась в других "нарядах". Это были кофты, юбки, платья, шарфики, обувь всевозможных цветов и фасонов, но так не гармонирующие друг с другом, что странней наряды трудно было бы придумать. Но всё бы ничего, если бы эта одежда была не мятой и свежей. Казалось, что фрау Шмидт облачалась в содержимое из мусорных контейнеров, такое всё было мятое, а порой в пятнах. Она любила прохаживаться между столами, и её вид заставлял многих отворачиваться от неё, а она, не понимая истинной причины отвращения, специально заговаривала с теми, кто отворачивался. На переменах, называемых у немцев паузами, женщины возмущались её видом, а мужчины применяли выражения, соответствующие ему.

Но к удивлению, к концу занятий к её виду привыкли, а занятия фрау Шмидт проводила с немецкой аккуратностью и педантичностью. **В учебной части предупреждали, что занятия пропускать нельзя, а если пропустишь, то нужно представить справку от врача или организации, которая отвлекла от занятий, и вначале все так и делали, а потом уходили кому куда нужно.

Успеваемость была разная. Большинство русскоязычных учащихся к концу курсов понимали разговорный язык, могли правильно составить предложение, но некоторым из них немецкий давался туго. Не допустили к экзаменам сибиряка-художника, говорившего, что и русский язык ему тяжело в детстве давался, и пожилого инженера-строителя из

Кировограда, так как из-за глухоты он не только не мог понять немецкий язык, а и русскую речь половину слышал, а половину догадывался о чём говорят. Он получил слуховой аппарат, но тот ему не помогал. Анатолий разъяснял следующим образом:

– Вы помните старый анекдот, в котором говорят, что некоторые слышат, когда им говорят "на" и не слышат, когда говорят "дай". А в нём заложен смысл, который я понял только сейчас. Наш родной слух избирателен. Мы слышим то, что хотим слышать, например, дирижёры слышат в оркестре отдельные инструменты, или водитель слышит работу двигателя, или отдельных его частей. А слуховой аппарат слышит децибелы, и ему все равно их происхождение. Так я слышу трамвай, идущий за окном, и не слышу преподавателя.

Марине часто приходилось пропускать занятия, но она учила немецкий язык вечерами, а Ефим пользовался тем, что немного знал разговорный идиш, который немцы понимают, так как в нём 80% немецких слов. Ему часто преподаватели делали замечания, что нужно говорить по-немецки, а не по-еврейски.

Все допущенные к экзаменам их сдали, и получили свидетельства об окончании языковых курсов.

Марину и Соколова разместили в общежитии. Комната, в которой помещалась двухэтажная деревянная кровать, стол и пара стульев дополнялась нишей с электроплитой, душем в пластиковой кабине и туалетом.

Марина поставила Соколову условия, что готовить ему она не будет, деньги, положенные ей, она заберёт и будет распоряжаться ими по своему усмотрению. Их обоих часто вызывали в арбайтсамт, но работу не предлагали, а только отмечали, что работы для них нет. Но даже если бы Марине предложили работу, то она бы искала повод от неё отказаться, потому что уже через месяц после приезда стала выполнять работу, порученную ей шефом.

Первых двоих девушек она встретила в аэропорту. Обе они были киевлянки. Одной было девятнадцать, другой двадцать лет. Они спросили Марину, какую работу она им предоставит, но она ответила, что выполняет функцию сопровождающей, а работу они получат у хозяев, куда она их привезёт. К удивлению Марины, они предполагали, что их ждёт самая древняя профессия, и даже стремились к этому. Марина подумала, что эти дуры не знают, что их ведут на продажу, как тысячелетия назад вели рабынь на невольничий рынок, а кому они достанутся, хану или гладиатору они не знали, их как коров поведут на скотский базар, а там они пойдут под быка и будут давать молоко.

Но даже Марина догадывалась, что корове живётся лучше, чем проститутке, проданной в секс-рабство. Корова раз в год идёт под племенного быка, а здесь придётся обслуживать ежедневно столько самцов разных пород, сколько выдержит и даже больше, а денег ожидаемых ими, они не получат. Хорошо ещё, если кормить нормально будут, и жить придётся не по-скотски.

Марина заранее узнала куда и как приводить товар. Покупателями оказались муж и жена, люди среднего возраста и интеллигентной внешности. Говорили они по-русски, но Марина уловила у мужчины белорусский акцент.

Их резиденция находилась в районе "Вестенд", самом богатым и красивым районом Франкфурта, где сохранились частные дома довоенной постройки. Их трёхэтажный дом находился в глубине, и за оградой и зелёным насаждением не просматривался. Но хозяева предупредили, что товар нужно заводить с другой стороны квартала. Они показали в какую калитку надо звонить. Когда Марина проходила через двор, то увидела в углу вольер, в котором находились две чёрные немецкие овчарки.

С вокзала Марина позвонила по телефону и сообщила, что через пятнадцать минут приедет. Она взяла такси, и не доехав сотню метров до назначенного места, остановила такси за углом, рассчиталась, и когда убедилась, что такси скрылось из виду, пошла к калитке. Открыл им здоровенный детина "кавказкой" национальности, своим свирепым видом напомнивший Марине Дрына. Марина с девушками прошла через двор, и они зашли в дом. Их встретили хозяева и повели в вестибюль.

Сначала мадам вызвала одну девушку, а через минут пятнадцать другую.

Затем Марину завели в небольшую комнату, и хозяйка выложила перед ней деньги. Марина пересчитала деньги и вопросительно посмотрела на хозяйку.

– Вас удивляет сумма? – спросила та и, не дождавшись ответа продолжила, – Почему не максимум? Марина кивнула, – А почему не минимум? Мы так ставили условия, что если мы товар принимаем, то минимальная цена пять тысяч марок, максимальная – десять. Старшая хороша, но ей уже двадцать, а младшая с кривыми зубами, а это отрицательный фактор и вы знаете, как к этому относятся наши клиенты.

Марина не знала их клиентов, но догадывалась, что здесь бывает только элитная публика. Она про себя решила подыскивать и других покупателей, потому что слова "…что если мы товар принимаем…" наводят на мысль, а что будет, если не примут. Куда ей деваться с несчастными? Вести в общежитие? Нанимать гостиницу или жильё? Она знала, что шеф потребует отчитаться за каждый пфенинг. Сейчас она промолчала, забрала деньги и уехала в общежитие. После нескольких подобных встреч у неё скопилась довольно приличная сумма и следовало бы её определить куда-то. В общежитии держать опасно, в Германии положить на счёт в банке нельзя, ей и Соколову откажут в социальной помощи, а это тоже деньги, тем более, что он не должен знать о тех, которые сейчас есть у Марины. Говорят, что можно положить в банк в

Люксембурге, но тот является членом Европейского союза, и его банки прозрачны для правительства Германии. А Швейцария, банки которой не разглашают тайны, закрыта для простого посещения, нужна виза.

Марина нашла выход из положения. Она взяла двухдневную туристическую поездку в Цюрих и Женеву, где визу оформляла турфирма, только недавно организованная москвичкой, работающей ранее в младшем отделении "Интуриста" – молодёжном "Спутнике". Назвала она фирму своим именем: "Фридатур". Собственно вся фирма и состояла из одного человека: самой Фриды, выполнявшей роль хозяина, экскурсовода, бухгалтера, кассира и всего того, чем занимаются турфирмы. Она и открывала визы своим клиентам. В свою первую поездку Марина решила взять небольшую сумму денег, так как не знала условий на границе и возможности положить их на счёт.

Автобус отправлялся рано утром от железнодорожного вокзала.

Фрида, женщина лет сорока, с морщинистым лицом старалась развлечь пассажиров всякими байками. Марина старалась их слушать, но мысли разбегались и сосредоточивались на одном – удастся ли положить деньги в банк и будет ли таможенный досмотр. Эти мысли держали

Марину в постоянном напряжении. Не доезжая до Швейцарской границы автобус въехал в небольшой городок, название которого Марина не запомнила, а вернее не обратила на него внимания. Кто-то из туристов спросил, куда они едут, и Фрида ответила, что не скажет до прибытия на место, потому что решила сделать всем сюрприз. "Только сюрпризов мне не хватало", – подумала Марина. Автобус остановился на стоянке, от которой вниз спускались ступени. Пройдя по ним вышли на небольшую площадку над рекой и ахнули – прямо перед ними в метрах пятидесяти с двадцатиметровой высоты, обтекая скалы, тремя потоками падала река

Рейн. Внизу, разбиваясь о скалы, поднимались миллиарды брызг. Их освещало солнце и образовалась радуга, одним концом упирающаяся в замок, стоящий внизу у воды рядом с водопадом справа от него, вторым концом дуга упиралась в левую сторону водопада, поросшую лесом.

Небольшой замок построили то ли в средние века, то ли недавно, но он придавал всей картине сказочный вид, и кто-то сказал, что своей красотой не имеет себе равных. Ему возразили, что не нужно сравнивать красоты, и каждая красота по своему уникальна. Завершал всю картину мост через Рейн над водопадом и радугой с движущимися по нёму через каждых несколько минут поездами.

Фрида что-то объясняла, говорила о тысячах кубометров воды, падающих в секунду, и ещё о каких-то данных, но Марина её не слышала и не только из-за шума воды. В минуту высшего вдохновения не до цифр. Пришла мысль о том, что когда-то придёт время и её Света тоже здесь побывает, и не будет знать она, чего стоило её матери то, что она здесь стоит.

Когда отъехали от водопада, Фрида стала собирать паспорта, чтобы сдать их пограничникам для проверки. Она сказала, что, возможно, они не будут проверять каждого туриста в отдельности, а только пересчитают их количество. Но оказалось, что у двоих человек – мужа и жены нет паспортов – забыли дома. Фрида была в шоке. Что делать?

Высаживать их и пусть добираются сами домой или объезжать погранпункт по другой дороге, но это потеря трёх часов времени и дополнительные затраты, оплачивать которые она должна сама. Ехать через погранпункт рискованно, потому что если обнаружатся беспаспортные туристы, то будет произведена тщательная проверка с таможенным досмотром, что Марину никак не устраивало. В автобусе начался шум и скандал. Многие требовали высадить виновников, а некоторые стали обвинять Фриду за то, что она не проверила паспорта при посадке. Фрида была многоопытный гид и зная, что скандал ни к чему хорошему не приведёт, повысив тон, громко в микрофон сказала:

– Ну-ка прекратите все базарить. Это вам не в России, чтобы сразу искать и наказывать виновных! Я сама постараюсь выйти из положения.

Приехали на погранпункт, и Фрида с пачкой паспортов пошла к пограничникам. В автобусе стояла абсолютная тишина. Все боялись, сто автобус повернут назад, но Марина боялась другого. Она просто не знала, что как и Германию, Швейцарию не интересует кто и сколько везёт наличных денег, и её страх был беспочвенен. Наконец Фрида вышла из помещения, села в автобус и стала без слов раздавать паспорта, что дальше? Дальше она дала водителю команду:

– For (вперёд)! – открылся шлагбаум, и они въехали на территорию

Швейцарии.

Марина заранее обусловила с Фридой место встречи в конце дня, и когда группа вышла на первую экскурсию, Марина незаметно отделилась от толпы и пошла в банк, намеченный ею заранее. В банке её пригласили сесть за отдельный столик и сотрудник спросил её на немецком языке, что она желает.

– Первое, я бы желала, объясняться на французском.

– Мадам из Франции?

– Нет, я из Украины?

– Простите, а где это?

– Вы слыхали о городе Одессе?

– Да, да! Одесса – мама! – обрадовался клерк.

Марина засмеялась:

– А Ростов -папа, – добавила она.

– Что? – не понял клерк.

Марине пришлось объяснять. В заключение она сказала:

– Я бы хотела открыть счёт в вашем банке, и сейчас положить на него небольшую сумму из немецких марок.

– Какую, небольшую? – настороженно спросил служащий банка.

– Десять тысяч, – ответила Марина, и он с облегчением вздохнул.

– Какой вопрос? Нет проблем. И на какой счёт Вы хотите положить деньги?

И он начал объяснять Марине какие есть у них счета и какие преимущества имеет каждый из них. Можно даже выбрать обезличенный вариант, по которому мог любой человек получить деньги, если будет знать пароль. Но Марина выбрала обыкновенный сберегательный счёт с начислением 2% годовых, Деньги с него могла снять только Марина и в любое удобное для неё время. Вся процедура заняла не больше часа, и

Марина вышла в город. Центральная улица Цюриха чем-то напоминала

Марине Одессу, но чем, она не могла понять. Может быть неширокой проезжей частью и зеленью, может мирно снующими и хорошо одетыми людьми, а может, подумала Марина, тем, что я сделала своё дело и на душе стало спокойнее.

Следующий день группа до вечера осматривала Женеву. Марина опять отделилась от группы, пошла к реке и долго сидела на её берегу, глядя как Женевского озера вытекает река Рона и много километров течёт по земле Франции. Потом она пошла к Женевскому озеру и смотрела на знаменитый фонтан, бьющий на большую высоту прямо из воды. Город с прекрасной и разнообразной архитектурой, Женева, не производила впечатления, как одна из деловых столиц Европы и мира.

Она казалась курортным городом с массой мест для отдыха и отдыхающими в ней людьми.

Марина осталась довольна прошедшим днём, в автобусе она уснула и проснулась, когда поздно ночью приехали во Франкфурт. На трамвае она доехала до общежития, открыла своим ключом комнату и когда зажгла свет, то увидела, что Соколов с кем-то барахтается в кровати.

Женщина взвизгнула, но тот не прекратил своего занятия. Марина вышла сначала в коридор, потом на улицу и стала ожидать пока выйдет женщина. Но через полчаса никто не вышел, и Марина подумала, что женщина тоже живёт в общежитии. Марина вернулась в комнату. Соколов лежал, отвернувшись к стене, а совсем молоденькая, не старше 16-17 лет девчонка сидела за столом и испуганно глядела на Марину и, видимо, ждала от неё вопросов. Но Марина разделась, зашла в душевую, смыла с себя дорожную усталость и вышла в комнату. Она посмотрела на девчонку и спросила её:

– Ты говоришь по-русски?

– Погано. Я розмовляю на украiнськiй мовi.

– Дуже добре. Як довго ти будеш тут сидiти? – и они дальше говорили по-украински.

– Тётя, не выгоняйте меня. Я посижу до утра и уйду. А сейчас меня на улице заберёт полиция. Меня уже два раза забирали и обещали посадить в тюрьму, если я не покину Германию.

– Откуда ты приехала?

– Из Закарпатья. Я приехала с группой и осталась. Говорили, что в

Германии можно устроиться на работу и здесь хорошо платят. Но я уже больше месяца всюду ищу работу и не могу найти.

– А на что живёшь?

– Иногда кто-то покормит, иногда мужики денег дадут. Мне один дал

40 марок, так я неделю на них жила. И в машине катал всю ночь.

Правда, помучил сильно.

Марине жалко стало девчонку, но чем она могла помочь? Отвести и сдать своим покупателям было нереально. Во-первых, не хотела брать грех на душу, во вторых, девчонка знала где она живёт, и в-третьих, не возьмут её там и даром, потому что у неё под левым глазом опустилось и вывернулось веко так, что очень уродовало лицо. Ночью её брали, видимо, не видя этого дефекта.

Марина сказала девушке, что она может до утра поспать в её кровати, но та отказалась, и Марина взяв с собой томик Шиллера, полезла на свою двухэтажную кровать. Уже под утро она уснула. Когда проснулась, услышала разговор который шёпотом вела девушка, обращаясь к проснувшемуся Ефиму:

– Дядя, ви ж менi обицялы двадцять марок, а даете тiльки п'ять.

– Я обещал за ночь, а харил тебя только час, – громко отвечал ей

Ефим.

– Я ж не вынувата, що ця тьотя прийшла, – сквозь слёзы доказывала девушка.

– Давай, давай, дуй отсюда. Уже светло за окном.

Девушка продолжала всхлипывать. Марина перегнулась с кровати и приказным тоном сказала Ефиму:

– Если обещал, отдай, не мучай девчонку.

– Смотри, нашлась тут защитница обиженных, – бурчал Соколов, но вынул из портмоне деньги и отдал девчонке, которая юркнула за дверь.

Марина повернулась к стенке в надежде уснуть, но Соколова прорвало:

– Чего ты прикидываешься такой порядочной? А ты отдавала деньги, когда кидала продавцов машин. Ты помнишь, как тебя умоляли и плакали, а ты…

– Заткнись, – остановила его Марина, – этот грех несу я и мне его искупать придётся, а ты хотя бы ещё раз откроешь рот, я попрошу шефа прислать сюда кого-нибудь, чтобы с тобой разобрались.

Ефим ещё хотел сказать Марине, что он догадывается, откуда у неё в чемодане деньги, он уже два раза в него лазил после того как подобрал ключ, и оба раза взял оттуда хорошую сумму, но спохватился, что если он скажет о деньгах, то эта сволочная баба догадается, что и ему перепало, тогда точно приедет Дрын. Он молчал, а Марина сказала, сменив жёсткий тон, на более спокойный:

– Я решила, что нам нужно разойтись. Ты сейчас, под мою диктовку напишешь заявление, и я пойду к адвокату.

– Они присуждают тут сумасшедшие деньги за развод, где я их возьму?

– Я заплачу за обоих.

Бракоразводный процесс длился несколько месяцев, и когда он закончился, Марина сказала Ефиму:

– Слава богу, эту обузу я с себя сбросила. Но ты не думай, что ты вышел из-под моего влияния.

– Какого ещё влияния?

– Я не хотела говорить "подчинения". Если ты считаешь, что ты не работаешь у шефа, то так и скажи.

– Я-то работаю, а где моя зарплата?

– Шеф распорядился, чтобы ты устроился таксистом, а машину тебе он даст.

– Так нужно сдать кучу экзаменов.

– Вот и сдавай

– Легко тебе говорить – сдавай, когда сама лопочешь по-немецки, как по-русски.

– Кто тебе мешал учить немецкий как положено? А ты остановился на идиш. В общем, я тебе передала распоряжение шефа. Я завтра ухожу из общежития. Квартиру я себе подыскала.

– Где?

– В районе Борнхайм. Телефон, когда подключат, я тебе дам.

– Марина, одолжи мне денег, у меня жрать не на что.

– Конечно, будешь баб за деньги трахать и завтракать в кафе – никаких денег не хватит. Вари себе сам и ещё останутся.

– Буду варить. Но у меня сейчас, пусто, одолжи, – клянчил Ефим.

– Сколько тебе, и когда отдашь?* -*спросила Марина,**понимая, что никогда не получит одолженных денег.

– Пятьсот марок, – быстро выпалил Ефим, думая, что этим заставит

Марину не думать и дать ему требуемую сумму.

– На тебе сотню…

– Ну дай хотя бы двести. Вон за телефон счёт пришёл. Посмотри.

– Я с этого телефона не говорила, а ты куда звонил?

– Тётке, в Одессу. Она меня просит чаще звонить. Плачет, что скучает.

– Ладно, на тебе двести, но больше не надейся, не получишь. Я на днях поеду в Одессу, что передать тётке?

– Лучше всего деньги, – засмеялся Ефим, – на билет до Франкфурта.

Она скоро должна приехать на ПМЖ.

– Денег я давать ей не буду, а скажу, что она напрасно делает, что едет во Франкфурт. От такого племянника ей будут одни неприятности.

– Ты что, Марина? Ты её этим убьёшь. Не надо.

– Ладно, не буду.

Ефим, зная, что тётка будет получать социальную помощь, которой ей вполне хватит, и даже часть денег будет оставаться, надеялся на то, что они достанутся ему, и уже давно уговаривал её оформлять документы на постоянное жительство в Германию.

Марина сняла квартиру сама, минуя социаламт, который оплачивал жильё получателям социальной помощи. Она решила и от неё отказаться, так как были случаи, когда у людей, получавших такую помощь от государства, обнаруживали деньги на счетах в банках, и тогда в лучшем случае, заставляли возвращать полученные ранее деньги, или если обнаруживались очень большие сбережения, то дело заканчивалось судом, а то и тюрьмой. Такая перспектива Марину не устраивала, тем более, что уже в швейцарских банках скопились значительные суммы в шестизначных цифрах, и кроме этого полиция стала присматриваться к девушкам, прибывшим на продажу. Один раз Марина долго не могла подойти к одной своей клиентке, видя, что после проверки у неё документов, полицейские держат её в поле своего зрения. Она тогда съездила в Одессу и доложила шефу об этом и сказала, что надо менять тактику встреч и как на дальше инструктировать девушек, где встречаться и что отвечать полиции. И сейчас она собиралась в

Одессу, чтобы предложить шефу отказаться от дальнейшей поставки девушек в Германию и просить для себя отпуск на проведение операции для дочери. **Буквально несколько дней назад, когда она подъехала к месту на

Вестенде, где передавала девушек, увидела мужчину и женщину

"случайно" прогуливающихся по всегда пустынной от пешеходов улице.

Почуяв неладное, она сказала девушке молчать, и они прошли мимо.

Марина сняла ей гостиницу и позвонила, чтобы за ней пришли, но там сказали, что раньше, чем через неделю она не звонила. Марина сумела передать девушку другим, более дешёвым заказчикам, и позвонила шефу, пока людей не присылать в связи с особыми обстоятельствами.

Некоторое время они ещё по инерции прибывали, а затем поток их прекратился, и Марина вылетела в Одессу. К тому времени уже открылся постоянный авиационный маршрут Одесса-Франкфурт, совершаемый раз в неделю, и через три часа лёту она вышла в одесском аэропорту.

Как и полгода назад, Светочка её встретила настороженно, но быстро привыкла и не отходила от неё. Выглядела она хорошо, и Марина на второй день повела её к профессору Габинскому. Он заметно постарел и сказал, что работает последние дни, но примет её с ребёнком в любое время у себя дома. Попросил сдать анализы и когда будут готовы, придти к нему. Марина, зная, что пенсии старики получают в таком мизере, что прожить на них невозможно, предложила

Габинскому деньги, но он наотрез отказался, сказав, что его жена выгонит с ними на улицу, и он будет вынужден искать Марину, чтобы вернуть их. Никакие уговоры не помогли и Марина решила сделать ему анонимный подарок. С шефом Марина договорилась встретиться через три дня, когда выяснит состояние здоровья ребёнка.

Анна очень радовалась приезду дочери, и женщина, обслуживающая её и Свету, сказала, что Анна даже помолодела. Но Марина видела, что мать значительно сдала, располнела и ей трудно передвигаться из-за полноты и плохого отечественного протеза.

C шефом Марина встретилась на Cапёрной. Он был какой-то подавленный, и Марина спросила, не болен ли он.

– На меня надвигаются крупные неприятности, но твоего дела они не касаются.

– Боюсь, Юра, что если мы сейчас не прекратим моего дела, то нам будет совсем плохо.

– Что ты? Сегодня это самый выгодный бизнес. И самый безопасный.

У нас нет закона о торговле людьми, но могут применить что-то другое, вроде мошенничества, а там сроки небольшие.

– Но в Германии есть. И сроки большие. Если я сяду сейчас, то погублю и себя и дочку, а ты лишишься всех денег, потому что через

Интерпол они их найдут, а они все на мне.

– Резонно. А чем ты займёшься?

– Я сейчас займусь ребёнком. Я уже договорилась в Бельгии насчёт операции и здесь мне подсказывают, что уже нужно скорее делать, а то пойдёт необратимый процесс. Месяца три-четыре пройдёт и будем решать о дальнейшей работе. Я считаю, что нужно вначале легализировать деньги, а затем заняться законным бизнесом. Это не столь выгодно, но зато безопасно.

– А где ты думаешь отмыть деньги?

– Можно купить землю в Испании и построить там коттеджи, которые затем перепродать, есть и другие варианты.

– А ты можешь найти себе там замену? Только встречать и отводить товар на место. А деньги получать будешь сама. И хранить сама.

– И отмывать сама? – улыбнулась Марина.

– Ты умница. И ещё. Меня могут взять на неопределённый срок. Так ты учти – моя доля должна меня ждать. Ты поняла?

– А я иначе и не думала.

– А как там Соколов?

– Я ему передала твоё распоряжение, но вряд ли он сдаст экзамен на таксиста, слишком для него сложно. А вот сесть на небольшой бус он может, только нужно ему подыскать работу. Я подумаю.

– Хорошо. Нам больше встречаться нельзя, боюсь, что и за этим домом следят. Надо вывезти отсюда картины. Телефон для связи у тебя есть. Делай пока всё как знаешь.

– Юр, это не моё дело, а как Зойка?

– А, Зойку я отпустил, нашла себе дедушку с баблом и ублажает его. Бывший партработник, а нынче крупный бизнесмен. Но, предполагаю, что его хозяева его скоро уберут. Зарвался. У меня неприятности по той же причине. Не нужно выставлять себя напоказ.

Это и тебе рекомендация. И учти, о тебе никто из них не знает, ты моя единственная страховая касса от всех болезней, – засмеялся шеф.

– Вызови мне такси, пожалуйста.

– Я не звоню с этого телефона. Пока светло выходи сама. Если увидишь подозрительных людей, постарайся уйти. Ну, желаю всего! И знай, я тобой восхищаюсь, но в жёны тебя бы не взял.

– Почему? – спросила кокетничая, уже стоя у двери, Марина.

– Умна уж больно.

Марина вышла и пошла в сторону кладбища. Она увидела, что за ней поехала машина и остановилась. "Волга" тоже остановилась. Тогда

Марина дождалась частника, села в его "Жигули" и подъехала к дому, у которого есть выход на противоположную улицу, хотя это было уже, наверное, и не нужно, потому что она не видела, чтобы кто-то за ними ехал.

Марина ещё побывала у тётки Соколова. Она её видела всего второй раз и ей было от души жаль женщину, которая имеет такого племянника.

Марина ещё во Франкфурте купила ей на Flohmarkt(е) (блошином рынке) или на толчке, который работает по субботам вдоль реки Майн, у русской женщины пуховый оренбургский платок-паутинку, и сказала, что это передал племянник. Фаина обрадовалась, стала хвалить своего

Фимочку и говорить о том, что она скоро будет с ним часто видеться.

Она расспрашивала о Германии и больше всего её интересовали цены на продукты и всевозможные товары. Квартиру свою, вернее, комнату в коммуналке, она договорилась продать, как она считала по очень выгодной цене, хотя за такую цену нельзя во Франкфурте купить и один квадратныё метр жилой площади.

Ещё несколько дней Марина посвятила оформлению документов на

Светочку, для чего пришлось ездить в немецкое посольство в Киев.

Марина прилетела во Франкфурт, дала дочери отдохнуть два дня и повезла её в Бельгию. Она заплатила за жильё на три месяца вперёд и сказала хозяину дома, что, возможно, переедет жить в другое место.

Если такое случится, то она сообщит и если будет нужно заплатит.

Хозяин, пожилой немец, был доволен своей жиличкой, с пониманием отнёсся к её положению и пожелал успешной операции её дочери.

В клинике, куда приехала Марина, её с дочерью разместили в двухкомнатный номер с двумя кроватями в одной комнате, где на стенах висели разные приборы и всевозможные датчики, а в другой комнате стоял диван, два кресла, стол, несколько стульев, телевизор с полусотней программ. На журнальном столике лежали детские книжки, несколько из них были на русском языке. Четверть комнаты занимали детские игрушки. Казалось, что они попали в детский санаторий, и

Света остаток дня провела в этом детском царстве.

С утра началось обследование Светланы и Марины. Её заранее предупредили, что если не будет донорской печени, то возьмут у

Марины, это тоже тяжёлая операция и нужно её перетерпеть. Марина отвечала, что ни секунды не сомневается и пусть хоть сейчас её кладут на операционный стол. Но профессор, который должен был делать операцию, сказал:

– Мы уважаем Вашу материнскую преданность, но наша задача провести операцию при минимальном риске для ребёнка и матери.

После трёхдневного тщательного обследования решили, что печень возьмут у погибшего в автокатастрофе молодого мужчины, потому что его группа крови и другие параметры подходят для пересадки печени

Светлане. Марину спросили не желает ли она присутствовать при операции, предупредив, что это будет долго и довольно страшно для человека никогда не присутствовавшем на операциях.

Марина даже испугалась такого предложения. Она понимала, что ожидать окончания операции не присутствуя на ней, будет очень тяжело, но смотреть, как режут по живому тело твоего ребёнка ещё ужасней, и она сказала, что будет находиться рядом, и если возникнут проблемы с донорской печенью, она готова в любую минуту стать донором.

Операция началась в восемь утра. Марина сидела в комнате ожидания, уютно обставленной, с различной литературой, телевизором, но ни читать, ни, тем более, смотреть телевизор она не могла, а беспрерывно смотрела на часы и подносила их к уху. Ей казалось, что часы останавливались, потому что она думала, что прошло полчаса, а часы показывали что прошло только пять минут. Неверующая, как и большинство людей воспитанных советской властью, она просила Бога о благополучном исходе операции.

Она уже начала впадать в прострацию, когда к ней зашёл один из оперирующих врачей и сказал, что всё сложилось удачно и девочку отвезли в реанимационное отделение, где она пробудет два-три дня, а увидеть её Марина сможет завтра утром.

Как она дождалась этого "завтра утром", вспоминалось с трудом.

Когда она зашла в реанимационную палату, Света лежала с открытыми лазами, в нос ей была вставлена прозрачная трубка_ и в вену из капельницы поступала лекарственная смесь. Губы у ребёнка были сухими, и сестричка смачивала их влажной салфеткой. Света увидела мать и попыталась сказать "мама", но сестричка сказала, что ей нельзя сейчас разговаривать. Марина готова была расплакаться, но взяла себя в руки и стала уговаривать дочку, что всё будет хорошо и нужно немножко потерпеть

Это "немножко" растянулось на много дней и через месяц Марину выписали из больницы дали направление в немецкий реабилитационный санаторий на целых два месяца. Санаторий**находился в небольшом городе с прекрасным парком и небольшой речушкой, протекающей через него. В санатории находились детишки из разных стран, в том числе из

Украины и России.**

Руководство санатория, узнав, что Марина владеет несколькими языками, предложили ей поработать переводчицей и даже предоставили ей жильё на территории санатория. Марина согласилась ещё и потому, что Светочке требовалась минеральная вода, источников которой здесь находилось в избытке, да и дополнительный заработок был нелишним, потому что деньги, которые ей были положены от незаконного бизнеса, заметно поубавились на оплату за операцию и послеоперационную реабилитацию.

**Семён получил двухкомнатную квартиру в шестнадцатиэтажном доме, построенном для еврейской общины в конце шестидесятых годов, а точнее в 1968 году (эта дата стояла на табличке в лифте). Он по совету знакомых поступил в Еврейскую общину или как её называли русскоязычные евреи – Гемайда (Gemeinde). Несмотря на то, что он был полукровок, его в общину приняли, видимо потому, что его принимал директор Общины в отсутствие раввина, которого, правда, вскорости освободили от должности, не то за то, что он имел какую-то незаконную корысть, не то за нарушение иерархической дисциплины, а может и за то и другое, а может и третье, или ещё что-то. Говорили, что когда принимал в общину раввин, то он смотрел внимательно документы (а вдруг в Гемайду проникнет нееврей или "гой" по-еврейски) и задавал вопросы на знание еврейских праздников, обрядов и традиций. Директор являлся официальным должностным хозяйственным руководителем, так как у общины на балансе находились три больших жилых дома и один строился, а также здание школы, детского сада, общественного культурного центра с рестораном и других объектов, находящихся за пределами Франкфурта. Он, по всей вероятности, торопился и принял Котика и ещё две семьи в Общину за две минуты.*(см. примечание).

По количеству членов семьи Котикам полагалась трёхкомнатная квартира, но так как социальных (дешёвых) трёхкомнатных квартир на тот момент ни в Гемайде ни у города не было, им предложили некоторое время пожить в двухкомнатной. Свободными стояли две квартиры – на пятом и пятнадцатом этажах. Вера к тому времени устроилась работать продавщицей в большой магазин, а Маргарита посещала детский сад, находящийся в этом же доме на нижнем этаже – эрдгешоссе

(Erdgeschoss). Семёну позвонили из Гемайды и сказали, что он может посмотреть обе квартиры, и если даст согласие, то одну из них может получить. Дом находился рядом с зоосадом (ZOO) и через пятнадцать минут Семён был у подъезда. Он начал рассматривать панель с кнопками, ища на ней фамилию хаусмастера** или старшего по дому, назначенного Гемайдой. Панель содержала 60 кнопок, по количеству квартир, и Семён не мог сразу же найти нужную фамилию, и услышал за спиной голос, спрашивающий по-немецки:

– Кого Вам нужно?

Семён оглянулся и увидел полицейского, который улыбался. Вид улыбающегося полицейского смутил Семёна, хотя он знал, что полицейский автомобиль постоянно дежурит у дома во время работы детского сада и он, немного растерявшись навал фамилию старшего по дому.

– Он только что выехал. А зачем он Вам?

Семён объяснил.

– Вам может помочь и хаусмастер, вот его кнопка.

Семён нажал.

– Что нужно? – ответил из динамика мужской голос.

– Моя фамилия Котик, я…, ему не дали договорить:

– Один момент, уже выхожу, – прохрипел динамик.

Хаусмастер, мужчина лет сорока пяти, вышел, протянул для рукопожатия ладонь и назвался:

– Бехле.

Они поднялись по одному из двух лифтов на пятый этаж. Лифтовая шахта вместе с лестничной клеткой стояли отдельно от дома и соединялись с ним трёхметровыми переходами с бетонным ограждением с одной стороны и застеклённой блоками стенкой с другой. На этаже находились четыре квартиры и в одну из них они зашли. Длинный коридор, из которого двери вели в большую спальню, туалет с ванной и кухню, заканчивался застеклённой дверью, ведущей в большую комнату.

Стеклянная панель во всю стену с дверью на балкон делала комнату больше, чем она была на самом деле – 5,5Х4,5 метра. В Союзе о такой квартире семья из трёх человек могла только мечтать. С балкона дальний вид не открывался, а видны были дома стоявшие на расстоянии

100-150 метров. Квартиру накануне отремонтировали, и она выглядела совершенно новой. Семён обратил внимание на то, что ремонтники не оставили за собой ни потёков краски на окнах, ни мусора на полу, всё сияло чистотой и свежестью.

– Gut? – спросил хаусмастер.

– Ja, ja, sehr gut! – ответил Семён, – что значило: да, да, очень хорошо!

– Kommen Sie mir! – сказал хаусмастер, и они поднялись на пятнадцатый этаж.

Квартира представляла собой копию той, которую они только что осмотрели, но когда Семён вышел на балкон, он поразился открывшейся красоте. Перед ним, как на ладони Гулливера в цветном широкоформатном фильме, лежал город Франкфурт на Майне. Впереди в полутора километрах стояли небоскрёбы. Семён уже знал, что это банки. Самым высоким был "Карандаш" двухсотметровое здание-башня с заостренной вершиной – офис Франкфуртской Мессы – громадного комплекса, где проходят международные выставки, самыми известными из которых являлись автомобильная и книжная. Выделялся своими двумя чёрными стеклянными зданиями-близнецами Дойче-банк, рядом стояли ещё десяток небоскрёбов и ещё столько же строились. Левее стоял Дом

(собор), и просматривался зелёный купол Паульскирхе, помещение которой использовалось для городских собраний. На ней висело много мемориальных досок, рассказывающих, что здесь выступали знаменитые люди, в том числе и президент Соединённых штатов Джон Кеннеди. Слева местами поблескивала река Майн с мостами и бегущими по них цветными трамваями и автомобилями. Справа, почти под балконом, через дорогу, в зоопарке гуляли две большие и одна маленькая жирафы, а ещё правее краснела группа фламинго и в бассейне кувыркались морские львы.

Вдалеке Семён заметил, как один за другим шли на посадку громадные самолёты и догадался, что там находится аэропорт – главные воздушные ворота Европы. И завершали картину невысокие горы Таунус, кольцом опоясывающие долину, приютившую у себя тысячу двести лет тому назад город, ставший финансовой столицей Старого Света.

Семён видел фотографии, сделанные с воздуха в 1945 году, и, показывающие примерно ту же территорию, которую он видит сейчас.

Тогда город лежал в сплошных руинах с фермами мостов, лежащих в

Майне. Он сравнивал в уме и понимал, что многое удалось восстановить и реставрировать, а многое построить на месте разрушенного города.

Дом, который станет домом его семье, тоже построен на месте, где до войны находилось четырёхэтажное здание, еврейской религиозной гимназии.

Семён стоял зачарованный и поэтому не слышал вопроса, заданного ему?

– SchЖnes? (Красиво?)

– SchЖnes? – повторил хаусмастер, и Семён как будто проснувшись, спросил по-русски:

– Что? – и спохватившись, задумчиво продолжил, – schЖnes, sehr schЖnes.

Семён забрал Маргариту из садика и до вечера находился под впечатлением увиденного. Он с нетерпением ждал прихода с работы

Веры, работающей сегодня до вечера. Он рассказал ей о предложении

Гемайды и когда сказал, что предложили пятый и пятнадцатый этаж Вера категорическим тоном заявила:

– Конечно, только пятый, о пятнадцатом и речи не может быть.

– Почему? – удивился Семён, – на пятнадцатом так красиво.

– Во-первых, я боюсь высоты, во-вторых, что я буду делать, когда приду с сумками из магазина, а лифт не работает?

– Там два лифта, – вставил Семён.

– Всё равно, и два могут сломаться. И в-третьих, ты ведь знаешь, что на верхних этажах всегда проблема с водой.

– Вера, так то ж в Одессе! У немцев редко что ломается. Ты же видишь, что у них всё работает по расписанию, магазины открываются вовремя, За то время, что мы здесь живём, никогда не отключался свет и вода. Поехали посмотрим, пока не стемнело.

Когда они подошли к дому, уже наступили глубокие сумерки, и полиция от дома уехала. Как и днём, к ним вышел хаусмастер и повёл на пятый этаж. Вере квартира понравилась, и она сказала хаусмастеру:

– Нам подходит, мы её будем занимать.

Семён вспылил:

– Почему нам? Пошли посмотрим на пятнадцатом этаже.

– Ладно, – неохотно согласилась Вера, – пошли.

Они поднялись на пятнадцатый этаж и зашли в квартиру.

– Такая же самая, – констатировала Вера.

– Такая, да не такая, – сказал Семён и направился в большую комнату.

Вера пошла за ним, подошла к окну и ахнула. Окна всех небоскрёбов освещались, и вся их панорама походила на светящуюся сказочную гору в долине мерцающей разноцветными огнями. Справа моргала красными огнями телевизионная вышка, а ещё правее стоял небоскрёб, светящийся зелёным светом, а внутри его двигались снизу вверх красные огоньки, наверное, лифты. Вера почувствовала себя Белоснежкой, попавшей к гномам, или Медной горы Хозяйкой, и постоявши минуту, смогла выдохнуть:

– Боже, как красиво.

– Ну и что? – обиженно произнёс Семён.

– А то, что мы выбираем эту квартиру.

– А вода? – спросил её муж.

– В ванну будем набирать, как в Одессе.

– А лифт?

– Иногда и пешком можно пройтись, полезно. Да, Рита?

– Да, мама!

Семён повернулся к хаусмастеру и спроси:

– Скажите, пожалуйста, а с водой у вас бывают перерывы?

– Не понял.

– Здесь высоко и может не хватать давления.

Бехле зашёл на кухню, открыл кран и вода с силой ударила в раковину. Он объяснил:

– Если большой водоразбор, то автоматически включается насос, усиливающий давление.

Семён вспомнил, что нечто подобное он учил в институте, но так как ни разу не видел на практике, то позабыл. Ему стало немного стыдно своей неграмотности, и о лифте он вопросов больше не задавал.

И, действительно, за то время, что они здесь жили, ни одного раза им не пришлось подниматься пешком или оставаться без воды. Кроме той красоты, что они наблюдали в первый раз им довелось любоваться чарующе неповторимыми закатами, и фейерверками, устраиваемыми несколько раз в году по всякому поводу. Кто-то из знакомых придя к ним сказал, что Котики могут продавать билеты на посещение их квартиры, как на смотровую площадку на Эйфелевой башне.

На следующий день они получили ключи от квартиры, входной двери в дом и почтового ящика и началась суета с заселением, какая всегда бывает в подобных случаях.

Ключи ему выдал и снова показал квартиру мужчина лет за 70 по фамилии Эфрони. Небольшого роста, толстенький, он вёл себя несколько высокомерно, явно преувеличивая свою роль завдома, хотя такой официальной должности в Гемайде не существовало. Ему, наверное, нравилось быть старшим, что он и делал. Хаусмастер Бехле, трудолюбивый человек с золотыми руками любил заложить за воротник, это все знали и шутники говорили, что Эфрони в мирном бою взял командование на себя. Он родился в Польше, войну пережил в СССР, затем эмигрировал в Израиль, воевал там и позже осел в Германии, до выхода на пенсию имел свой магазин и неплохо говорил по-русски, но с сильным польско-еврейским акцентом. В первый же день Эфрони спросил

Семёна:

– Ты еврей?

– Да еврей.

– Почему ты не поехал в Израиль?

– По многим причинам, одна из которых – очень тяжёлый климат и вторая – там идёт война.

– Евреям всем надо бы жить в Израиле, – назидательно втолковывал

Семёну Эфрони.

Семёна начала раздражать беспардонность собеседника, хотелось ответить резко, и он сдержался и спросил:

– А чего Вы здесь живёте?

На что Эфрони с гордостью ответил:

– У меня здесь дело.

Семён не понял, что имеет ввиду Эфрони, но на этом их беседа закончилась, но дальнейшее общение с "запасным" хаусмастером, как назвал его про себя Семён, имело неприятные последствия для них обоих.

Соколов после развода с Мариной некоторое время ещё вёл прежний образ жизни, но когда закончились деньги, загрустил. Варить себе еду он не хотел, а в кафе всё было дорого, не говоря уже о ресторане. Он знал, что многие его коллеги по иммиграции подрабатывали по чёрному, т.е. не заявляли властям о своей работе, потому что им разрешалось зарабатывать дополнительно к социальному пособию мизерную сумму, а если заработаешь больше, то социаламт или попросту "социал", эти деньги забирал. Иногда по доносу "друзей" государство узнавало о дополнительном заработке, и тогда он полностью перекочёвывал в карман государства. Вообще, получатели социальной помощи облагались массой ограничений. Им нельзя было ездить на родину, нельзя ездить в дорогие круизы, нельзя иметь автомобиль, хотя он мог ничего не стоить и т.д. В Германии большие права даны "беамтеру" – инспектору социала, ведущему твоё дело. Он может казнить, а может миловать Так, одну женщину, поехавшую в Россию к своей больной матери, и которую заложила соседка, лишили месячного социального пособия. В другом случае, парень, купивший машину, был прощён, так как объяснил, что машина нужна ему, чтобы искать работу, хотя он на ней постоянно подрабатывал извозом.

Лентяй и трус Соколов не хотел ни левой работы, ни ответственности, которую за неё можно иметь. Однажды, имея в кармане пару марок, оставленных себе на хлеб и молоко, он в злачном месте увидел проститутку, такую же толстую, какой была Люська – минетчица в Одессе. Страстное скотское желание возбудил её вид у Ефима, и он решил её снять без денег, а там будь, что будет. Не заявит же она в полицию. Он спросил, как её зовут и она ответила:

– Люси, – это странное совпадение ещё больше растравило его

Ефим сказал ей, что у него пустая квартира, и они в ней проведут время. Люси назвала сумму в 50 марок за сеанс, но он начал торговаться и сбил цену до 20. Затем она потребовала, чтобы он её провёз до дому на такси, но он сказал, что это рядом, и она пошла, чертыхаясь, за ним. Её телеса на ходу раскачивались, она сопела и потела переставляя ноги, делая ними радиальные движения. Видимо, трудные времена наступили и у этой женщины, что она по-большевистски преодолевая трудности двигалась за своим небольшим заработком. Чем ближе они подходили к общежитию, тем больше волновался Ефим, чувствуя последствия какие могут быть. Но укротить свою похоть он не мог. Недалеко от общежития Люси сказала, что дальше не пойдёт, но он показал, что они уже совсем рядом и "любовники" вошли в подъезд.

Поднявшись в лифте на этаж, они зашли в комнату, и Люси, не говоря ни слова, стала стаскивать с себя платье, прилипающее к потному телу. Ефим тоже начал раздеваться, предчувствуя наслаждение, но Люси пошла в душевую кабину и стала сопя и фыркая, плескаться под душем. Ефим сидел в это время на стуле и уже боялся, что у него ничего не получится, так как он перегорал он страстного желания.

Но Люси вышла из душа, улыбаясь, с другим лицом, со смытым макияжем, и своей фигурой японского борца сумо сводила Ефима с ума.

Он встал на дрожащих от страсти ногах и хотел обнять её, но Люси строго сказала:

– Das Geld vorwДrts (Деньги вперёд).

– SpДter, spДter (Потом, потом), – почти шёпотом говорил ей Ефим.

– Nein, jetzt. Ohne Geld des Sexes wird nicht (Нет, сейчас. Без денег секса не будет).

– Verstehst du, ich habe kein Geld jetzt, ich bitte gib mir in die Schuld. (Понимаешь, у меня сейчас нет денег, я прошу дай мне в долг).

– Auf, bekomm (На, получи), – и Люси сначала плюнула кавалеру в лицо, а затем залепила ему такую оплёуху, что он еле удержался на ногах.

– Ах ты, сука! – уже по-русски рявкнул Ефим и кинулся на обидчицу, но опять получил кулаком тяжеловески под дых и грохнулся на пол, хватая ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды.

От обиды и бессилия перед этой бабой, которую он только что страстно желал, Ефим заплакал. Люси оделась, взяла со стола кувшин с водой и вылила на голову незадачливому ухажёру.

– Werde du wissen, wie die anstДndigen MДdchen zu betrЭgen.

(Будешь знать, как обманывать порядочных девушек), – сказала Люси, оборвала телефонный шнур, вынула ключ из замка, вышла, заперла снаружи дверь и оставила ключ в замочной скважине.

Ефим посидел немного на полу, встал, помыл свою оплёванную и побитую морду, сел на стул и сказал сам себе:

– Вот и пое…ся.

С того дня он стал подумывать о работе, но кроме вождения автомобиля, он ничего не умел, а автомобиля у него не было, и он стал подумывать, где достать денег, чтобы купить хотя бы дешёвый.

И как всегда, по теории, что больше всего везёт дуракам и лентяям, деньги вскорости появились и не откуда-нибудь, а из Одессы от, шефа. Ефим уже отчаялся найти деньги, как вечером зазвонил телефон и Ефим поспешно схватил трубку.

– Я слушаю, алё?

– Это Соколов Ефим? – спросил незнакомый мужской голос.

– Да, я Соколов, а кто это? – поспешно с нервозностью переспросил

Ефим.

– Завтра узнаете. Вам привет от Вашего шефа.

– Спасибо, а кто Вы? – уже нервничал Ефим.

– Слушайте меня внимательно. Завтра в десять сорок пять Вы должны быть в аэропорту и стоять в секторе где встречают рейс из Одессы.

Держите в руках бумажку, на которой крупно напишите букву "Я". Вы всё поняли?

– Да! А кто прилетит?

На том конце повесили трубку, и в телефоне пошли короткие гудки.

Соколов думал – кто может прилететь? Сам шеф? Маловероятно, хотя и возможно. А может прилетит кто-то с проверкой, почему он не работает, как поручил ему шеф? Тогда его дела плохи. Но где ему было взять денег на машину? А какое шефу дело? Приказал и всё. А ты ломай голову. А может, он присылает Дрына на расправу с ним? Нет, тогда бы не нужна бумажка с буквой "Я". Ладно, завтра увидим, успокоился Ефим и уснул.

Утром он заранее поехал на метро в аэропорт, походил по его громадным залам, поднялся на балкон и увидел стоящий там реактивный самолёт с одним колесом под фюзеляжем. С трудом прочитал на табличке, что этот самолёт ещё в 1941 году развил скорость более

1000 километров в час. Ефиму это ни о чём не говорило, и он к назначенному времени пошёл в сектор, откуда должны появляться пассажиры из Одесского рейса.

Люди выходили из двери, проходили мимо, и Соколов уже стал думать, что что-то случилось, и вдруг ему пришла мысль, что его просто разыграли. Но откуда они могли знать "шефа"? Может просто совпадение. Он решил постоять ещё несколько минут и уходить, но к нему подошёл лётчик в форме и сказал:

– Вам привет от шефа, отойдёмте в сторонку. Вы Соколов?

– Да! А в чём дело?

– Покажите мне какой-нибудь документ с фотографией.

– А в чём дело? – переспросил Ефим.

– Простите, мне некогда, надо ещё сделать кое какие дела, а документ я спрашиваю, потому что должен передать Вам деньги и боюсь ошибиться.

– Вот мои права, полученные уже в Германии.

Лётчик посмотрел права, вернул их Ефиму, достал из портфеля конверт и протянул Соколову.

– Там три тысячи марок, можете не пересчитывать. И письмо, для чего они. Кратко я скажу сам. Деньги на покупку машины. Вы должны подыскать в городе гостиницу, где смогут отдыхать наши экипажи. Вы будете встречать их, размещать в гостинице и отвозить в аэропорт.

– А если я не смогу на эти деньги купить машину?

– Это вопрос не ко мне.

– А к кому?

– К тому, кто передал Вам деньги и письмо. Не советую потратить деньги на что-то другое. До свидания, у меня ещё много дел, сказал пилот, пожал Ефиму руку и растворился в толпе.

На следующий день Ефим поехал на дикий автомобильный рынок, который находился в конце города. На площадке в полтора гектара стояли сотни легковых автомобилей всех марок и всех цветов. Ефим имел опыт в покупке автомобилей, когда он с Мариной ездил по Украине и "кидали" незадачливых продавцов. Он ходил, осматривал машины, приценялся, но ничего подходящего найти не мог. Он хотел купить машину подешевле, с таким расчётом, чтобы часть денег из переданных, осталась ему. Но такие машины были в том состоянии, которое везут на

"шрот" – что значит по-немецки металлолом.

Покупатели в основном были из стран бывшего СССР и большая часть литовцы. Они покупали даже битые машины, которые, по их словам, в

Литве реставрируют, превращая в новые. Но ходили по рынку и украинцы, и казахи, и россияне и т.д. Ефима позвали к небольшой группе людей, в которой говорили по-русски. Оказалось, что это дочь, вышедшая замуж за немца, высокого здорового парня, и её родители, приехавшие из России покупать машину.

– Извините, пожалуйста, обратилась к Ефиму, молодая, симпатичная, пухленькая, как на рождественских открытках, женщина, – я слышала Вы говорите на немецком.

– Немного, а в чём дело?

– Понимаете, это мой муж – немец. Он говорит что-то родителям, а ни они, ни я ничего по-немецки не понимаем.

Девушка говорила смущаясь и смеясь одновременно. Родители, наверное сельская интеллигенция, лет по сорок, тоже смущённо улыбались. Немец говорил Ефиму, что машина, к которой они приценяются, неплохая, но нужно проверить на специальном стенде пробег и заключение не была ли она в аварии. И сколько, примерно, это стоит.

Ефим перевёл, его поблагодарили, а он подумал: "Надо же, что такому придурку досталась такая симпотная девка, а я тут вынужден всяких блядей искать".

Он и не подумал, что этот парень, наверное работает, и может прокормить свою семью и будет хорошим мужем. А язык его жена выучит и его научит русскому.

Потолкавшись ещё среди машин, Ефим уехал ни с чем.

В отличие от Одессы, где поставить квартирный телефон всегда являлось проблемой, в Германии никто не представляет себе, как можно жить без телефона. Стоит подать заявку, заключить договор с

Телекомом, купить нравящийся тебе аппарат и через неделю – полторы можешь разговаривать с любым континентом планеты. Но телефон штука дорогая. Существует ежемесячная плата за пользование телефоном и за все разговоры нужно платить. Причём ежегодно каждый абонент получает несколько телефонных книг-справочников с квартирными телефонами и всех организаций и предприятий города или района.

Ефим сел на телефон и стал обзванивать гостиницы Франкфурта. Он звонил во все гостиницы подряд, надеясь, что в одной из гостиниц ему ответят на русском языке и там смогут заключить договор также на немецком и русском. Перезвонив более чем в двести гостиниц, он остановился на трёх, в разных концах города. В письме, которое служило ему инструкцией, были указаны условия, необходимые для заключения договора. Это и цена, и комфорт, и время, необходимое для поездки в аэропорт. Ефим объехал все три и остановился на двоих, приемлемых по цене, комфорту и расстоянию. Третья хотя и была недорогой и находилась в центре города, но походила своим комфортом и чистотой на захудалую одесскую гостиницу. В обоих гостиницах составили договоры, и Соколов с ближайшим рейсом передал их в

Одессу. С покупкой машины он не торопился, и когда заканчивались у него деньги, брал понемногу из выданным ему на покупку автомобиля. И случилось то, что произошло с ним, когда ему было лет девять.

Зинаида, Фимкина мать, ожидая какого-то ценного кавалера, еврея, прибывающего из Европы в качестве туриста, заказала у женщины, занимающейся приготовлением кошерных блюд, пирог с рыбой, и послала

Фимку забрать его за несколько часов до встречи гостя. Время было послеобеденное, и Фимка ещё не поевши, здорово проголодался. Он забрал пирог, лежащий на фанерке и завёрнутый в тряпицу, и пошёл домой. Пирог ещё был горячий и так вкусно пах, что Фимка не удержался, сел на бордюр у дороги, открыл краешек пирога и отщипнул маленький кусочек корочки. Её не нужно было жевать, достаточно прижать языком к нёбу, и она таяла во рту, издавая сильный аромат и возбуждая ещё больший аппетит. От пирога шёл дурманящий живот и голову запах, и ещё не доходя до трамвайной остановки он ещё несколько раз присаживался отведать пирога. Когда он сел в трамвай, то уже не заворачивал край пирога в тряпицу, а отщипывал не глядя на него по маленькому, ну совсем маленькому кусочку, так, что мама и не заметит, что он пробовал пирог.

Вкус того пирога и боль ягодиц от ремня, которым его наградила мать, развернув изуродованный и переполовиненный пирог, Ефим запомнил на всю жизнь, и тем не менее, настоящего урока от того случая он не вынес. То, что произошло с пирогом, случилось и с деньгами. Ефим обратил на это внимание, когда денег почти не осталось. К тому времени договор с гостиницей заключили, и пилоты, прилетавшие на ночь, останавливались в ней, добираясь сначала на метро, а потом на трамвае. Гостиница находилась в районе города, ближайшем к аэропорту, но Ефима торопили с покупкой машины. Ефим покупал удешевлённый месячный проездной билет, положенный получателям социального пособия, и ездил в аэропорт встречать экипажи и провожать их на общественном транспорте к гостинице. Но

Ефим недавно получил серьёзное предупреждение от шефа, и требование приобрести машину, или он с ним разберётся. Ефим знал шефа, и не хотел иметь, мягко говоря, неприятностей, которые могут последовать за этим и решил во что бы то ни стало достать денег, одолжив их у кого-то. Он мучительно перебирал в памяти знакомых, имеющих, по его мнению, деньги и не находил никого, кто мог бы ему доверить их долг.

И тут он вспомнил о своём детском и школьном приятеле и соседе

Семёне Котике! Как же он раньше о нём не подумал?! Его-то можно убедить. Семён ещё в юношеские годы никому не отказывал в помощи, а сейчас на чужбине, Ефим был уверен в этом, что Котик, ему, соседу и соученику, безусловно поможет.

Позвонив Семёну и договорившись с ним о встрече, Ефим зашёл в цветочный магазин, купил в горшочке цветок понравившейся ему орхидеи и пошёл на трамвайную остановку. На остановке под стеклом висела карта города с нанесенными на неё маршрутами всех видов транспорта и расписанием его. Ефим знал, где живет Котик, но ездил в тот район давно – посмотреть зоосад, и забыл название остановки. Он стал рассматривать карту, а в это время за его спиной пришёл, загрузился и ушёл трамвай. Ефим увидел только хвост трамвая и выругался про себя. Трамваи ходили по рельсам так тихо, что Ефим уже не первый раз упускал его и ждал следующего. Благо, транспорт в Германии ходит так, что по нёму можно проверять время. Ещё до приезда в Германию дворовой мудрец, чистильщик обуви дядя Хаим, прошедший всю войну, рассказывал байку:

Когда началась война, на железнодорожных станциях СССР всегда находилось много народа, ожидающего опаздывающие поезда. Приходящие с опозданием даже в мирное время, они во время войны приходили на много часов позже расписания. На вопросы и возмущения пассажиров железнодорожное начальство говорило: "Что же вы хотите -*война*!"

В Германии в мирное время поезд мог опоздать на две-три минуты, а во время войны, когда поезд прибывал секунда в секунду, немцы не удивлялись по этому поводу, а железнодорожное начальство говорило:

"Что же вы хотите -*война*!" Ефим посмотрел расписание и когда стрелка абсолютно точных, управляемых по радио часов, указала время прихода очередного трамвая, и он остановился: "Война?" – спросил себя Ефим, засмеялся, сел в полупустой вагон и поехал к Семёну.

Войдя в квартиру, Ефим вручил цветок Вере со словами:

– Это вам к новоселью.

– Спасибо, какая прелесть! А запах такой тонкий, ну прямо божественный. Рита, иди понюхай.

– А-а! – понюхав цветок проговорила Маргарита.

– Посмотри, Фима, какой у нас вид из окна, предложила Вера, а

Маргарита закричала:

– Дядя Фима, а у нас белка на балконе живёт.

– Да ну? Покажи.

Они вышли на балкон, и Маргарита, уже забыв о белке, встала на стульчик и показала вниз

– А там вон жирафы живут, но их сейчас нет. Ушли, наверное, спать. А там фламинго. Видите, красные?

– Да, вижу.

– А там и козочки есть.

Вера рассказала Ефиму, что козочка – любимое животное Риты. Она в зоопарке проводит с ними большую часть времени. И когда кто-то спросил её, кого она больше любит, папу или маму она ответила, что козочку.

– А где же белка? – спросил Ефим.

– А вот тут, в домике. Надо тихо стоять, она или выглянет, или придёт в домик.

– Как придёт, откуда? Вы же на пятнадцатом этаже.

Тогда стал объяснять Семён:

– Я купил горшок с хризантемой и поставил его на балконе. Но однажды заметил, что из него выброшено немного земли. Я присмотрелся, а там закопан грецкий орех. Я сначала думал, что это дело воронья, но как ворона его раскусит? Стал наблюдать и однажды увидел белку. Она просто взлетала по стене. Видишь, стеновые блоки отделаны галькой так, что она выступает, вот белка цепляется за них и лазит. Потом я сделал этот домик. Смотри, вот она показалась.

Белка с пучком сена во рту рассматривала людей на балконе и видя, что ей ничего не угрожает, шмыгнула в домик.

– Так, пошли ужинать, – позвала Вера, – Я картошечки пожарила

– Что будешь пить, вино, водку, коньяк? – спросил Семён.

– То что и ты. Мне всё равно.

– Тогда сухое баварское вино. Необыкновенно вкусное.

Семён достал из серванта плоскую зелёную бутылку. Ефим взял её в руки и спросил:

– А почему написано – Franken? Это французское?

– Нет. Западная часть Баварии и часть земли Гессен раньше называлась Franken. Ты не думал почему город Франкфурт? -объяснял

Семён, разливая вино по рюмкам.

– Теперь понял. Ну, что? За ваше новоселье.

– Какое новоселье? Мы уже здесь почти полгода живём.

– Тогда за хозяйку дома. Будь здорова, Вера.

– Спасибо.

Поужинав и поговорив ни о чём не значащих вещах, поспрашивав о здоровье родственников и об общих знакомых, Ефим всё никак не переходил к вопросу из-за которого пришёл. Семёна уже начало немного угнетать присутствие Ефима, который никогда и ранее не приходил просто так, а всегда за чем-нибудь. Самому Семёну задавать вопрос о цели посещения не хотелось из-за Веры, хотя, будь они с Ефимом наедине, он бы не стал церемонится. В конце концов игра в молчанку надоела и Семён спросил, когда Вера вышла на кухню:

– Ты, конечно, пришёл по какому-то вопросу?

– Ах, да! – Ефим сделал вид, что он забыл задать совсем незначительный вопрос, – Я, Сёма, нашёл работу неплохую, но мне для этого нужен неплохой автомобиль, желательно маленький автобус. Я собрал немного денег, но их недостаточно. Я присмотрел уже минибус, но мне нужно хотя бы ещё тысяч пять. Ненадолго. Пару месяцев, и я верну.

– Фима, ты ведь понимаешь, что мы ещё даже не обставили полностью квартиру, да и заработки у нас какие? Вера получает немного, а я пока перебиваюсь случайными заработками, тем более, что от социала мы получаем сейчас небольшую доплату.

Ефим, понимая, что дело сейчас может сорваться, а Семён колеблется, взмолился:

– Фимочка, помоги! У меня ведь по сути кроме тебя здесь никого нет. А если я сейчас потеряю работу, то мне больше не светит.

В комнату вошла Вера и обратилась к Семёну:

– Сеня, надо помочь старому товарищу. Ты же видишь, что ему очень надо, а мы пару месяцев перебьёмся.

Семён мог сказать жене, что он хорошо знает артистические способности Фимки, и знает, что он не совсем чистоплотный человек, но у порядочных людей есть один недостаток: они не могут прямо в глаза говорить негодяю, что он негодяй, боясь его обидеть и этим запачкаться самому, и Семён, отвечая Вере, запросился:

– Вера, я не против одолжить ему денег, но у нас там всего три тысячи, а ему надо пять.

– Ну хотя бы три, – вставил Ефим.

– Ну, ладно, моя шпаркасса (сберегательная касса) там, возле тебя. Завтра в 11:30 подойди, и я тебе дам три тысячи. Но только на два месяца. Если не уверен – не бери. А то я знаю случаи, когда приходится выколачивать долг.

– Сёмочка, да что ты? Ты же меня знаешь!

– Да, да, знаю!

– Вот и ладненько. Я пошёл, век буду тебе благодарен.

Ефим распрощался и ушёл, но его посещение и дело, связанное с ним обернулись для Семёна и его семьи весьма драматически.

Марина прижилась в санатории так, как будто бы всю жизнь здесь проработала. Её успели полюбить не только дети, с которыми она общалась, но и родители детей и медперсонал, и обслуга санатория.

Вначале большая часть молодых и не очень женщин ревниво относилась к незнакомой женщине и тем более иностранке, считая, что блеском своей красивой внешности, она затмит всех и они будут в тени, но Марина относилась ко всем ровно и сразу отвергла ухаживания мужчин, в том числе и холостяков, тем самым успокоив женскую половину, а ухажёров заставила относиться к себе уважительно. Правда, один тридцатилетний врач-уролог, не скрывающий того, что он бисексуал, некоторое время продолжал ухаживать за Мариной, не обращающей на его ухаживания никакого внимания, попал под насмешки своих коллег и в конце концов сделал вид, что подумаешь, не больно и хотелось. Глядя на эту русскую, спокойную и уверенную в себе женщину, невозможно было догадаться, что у неё на душе.

В принципе, Марину устраивала сегодняшняя жизнь. Светочка поправлялась, и врачи говорили, что она будет жить полноценной жизнью, что мать очень радовало. Марина материально жила хорошо, она регулярно посылала матери деньги и получала от неё письма, полные благодарности и любви к своей дочери и внучке. Но Марина с ужасом вспоминала всё то время, которое она прожила после смерти своего мужа. Она корила себя, что не очень любила его и не уделяла ему столько ласки и внимания, которые он заслуживал. Ведь он любил её беззаветно и преданно, и если бы сейчас жил, сделал бы всё, чтобы вылечить дочь, и Марина занималась бы тем, чем она занималась.

И здесь в её мыслях наступала остановка. Появлялась стена, преграждающая ход не только мыслей, а и фантазировать дальше она не давала возможности. А стена эта была та действительность и та система, при которой жили люди в её стране. Ни она, ни её ребёнок никому не были нужны. Что мог сделать майор милиции, чтобы собрать ту сумму, которую она заплатила за операцию? Только брать мзду за укрывательство преступлений, и рано или поздно это всё равно закончилось бы катастрофой. Но брать взятки – лучше или хуже того, что делала она? Тогда, от безвыходности положения, в котором оказалась её дочка, и зная, что она может погибнуть, не познав радости жизни, Марина, видя, что вокруг творится, пошла на преступления и находилась в той системе координат, в которой возобладал материнский инстинкт – спасти своё дитя.

Сейчас она жила в обществе, в котором ценился каждый человек, сохранялось его здоровье, соблюдались права, наделённые ему Богом, и если он сам не мог в силу каких-то обстоятельств справиться с бедой, то государство приходило ему на помощь. Сейчас Марина с содроганием и ужасом вспоминала, как плакали мужчины, вымаливая её вернуть машину или деньги. А она с закаменевшей душой не хотела понимать, что отбирает у них последнее – её цель затмевала всё. А здесь, в

Германии, она занималась работорговлей. Что сталось с теми девочками и женщинами, которых она отводила, только отводила, успокаивала она себя. Нет, постоянно возвращалась она к тем мыслям, вспоминая прошедшее, не просто отводила, а брала за это деньги. Стоит ли её благополучие несчастий, принесенных ею людям. Наверное, нет! Но как только она думала о том, что могло произойти с её дочерью, если бы она этим не занималась, опять не находила для себя ответа.

Марина уже начала подумывать, а не пойти ли ей в церковь и там через священника обратиться к Богу и снять с себя грехи? Но зачем ей нужен посредник и церковь? Молись и проси у Бога прощения сама, может тебе и полегчает. Но что значит молись? Для того, чтобы молиться, нужна*вера*, а Марину, как и миллионы её сверстников, советская власть отлучила от Бога, пытаясь заменить его собой, и первое у них получилось, а ко второму они не пришли. Бога, Создателя никем и ничем заменить невозможно. Но Марина задавала себе вопрос:

"Если Он есть, то почему он позволяет нам делать то что мы делаем?"

И опять не находила ответа.

Подобные мысли занимали всё свободное время, и Марина вначале загружала себя работой, даже той, которая не входила в её обязанности. Ей говорили коллеги, что у них не положено делать то, чего от тебя не требуют, здесь так не принято, но она не понимая этого "лезла во все дырки". Тогда милая женщина, полячка, врач-психотерапевт объяснила Марине, что она может этим вызвать неудовольствие окружающих, давая руководству повод для того, чтобы изменить служебные обязанности в сторону их увеличения.

– Я когда училась у вас в Ленинградском медицинском институте, то видела, что вмешательство в чужие дела и чужую жизнь у вас поощряется, что даже у нас в Польше считается плохим тоном. Но таков, наверное, русский менталитет. Не знаю, хорошо это или плохо, учитывая ваш уклад жизни, но здесь это неприемлемо, и Вы постараётесь избегать этого. Вы, Мариночка не обижайтесь на меня, Вы мне очень симпатичны и я хочу, чтобы вам было хорошо.

– Спасибо фрау Недзельска, я учту.

– Называйте меня Ядвигой. Мне так приятней. Марина, мне кажется, что вас что-то мучает.

– Нет, нет, Ядвига. Я просто скучаю и думаю о маме, – постаралась уйти от правды Марина.

– А где Ваша мама?

– Она осталась в Одессе.

– Она пожилая женщина?

– Не очень. Ей всего за сорок, но она инвалид. В молодости попала под трамвай и лишилась ноги.

– Заберите её к себе.

– Я только об этом и думаю. Но пока не могу.

Ядвига посмотрела на часы и сказала:

– У меня сейчас шпрехштутде (время приёма). Заходите, нам будет приятно поговорить.

– Спасибо, – сказала Марина, а сама подумала, что не пойдёт она разговаривать с Ядвигой, потому что та может выудить у неё всё, что является её, и только её тайной, уж слишком проницательный у неё взгляд, смотрит в самую душу.

Марина пошла в городскую библиотеку, взяла несколько книг немецких классиков, но что бы она не читала, обязательно натыкалась на те нравственные вопросы, которые она себе задавала. Ответа на них она не получала. Только тогда, когда она смотрела передачи по телевидению, он могла отвлечься. Особенно ей нравилось, как в

Германии устраивают народные праздники, с застольями, но без пьянки, песнями и танцами. Горячительными, вернее поддерживающими настроение напитками, было вино и пиво. Немецкая музыка не отличалась особой изысканностью, но несколько песен были очень популярны и ласкали русскую душу. Почти во всех концертах исполнялась песня "Rosemunde", которую в Союзе исполняли как фокстрот. На всех праздниках считалось шиком спеть русскую песню. Особенно часто звучали "Очи чёрные", песни из репертуара Шаляпина и, конечно, "Дубинушка". Марина всегда смотрела с наслаждением такие концерты и на какое-то время отвлекалась от мрачных мыслей.

Как-то вечером она включила первый немецкий канал ARD и увидела конец передачи, в которой говорилось о криминале, связанном с проституцией во Франкфурте. Марину как током ударило это сообщение, и она еле дождалась последних известий на каком-то другом канале.

Вначале сообщили, что в одном из домов во Франкфурте на Майне, в районе Westend, обнаружены трупы шести девушек, задушенных телефонным проводом. Когда показали дом, Марина чуть не лишилась чувств. Это был тот самый дом, куда она доставляла девушек. Дальше она хоть и смотрела передачу, но ничего не соображала. В голове стучала одна мысль: "Это тот самый дом, это тот самый дом!"

Она досмотрела передачу, взяла Свету, и вышла в парк. Возле мостика через речушку сидел большой старый лебедь. Он уже не летал, а пользовался подаянием людей. На пробегающих собак, которые, как правило им не интересовались (воспитание), он шипел и вытягивал шею, угрожая своим громадным красным клювом с устрашающим бугром-наростом. Но если к нему подбегала молоденькая, детсадовского возраста собачка, лебедь мог её и ущипнуть так, что она взвизгивала и отбегала.

Света любила останавливаться возле лебедя, назвала его именем из известной сказки – Ганц, а Марина брала немного хлеба, и Света кормила его из рук, разговаривая с Ганцем. Он понимал, что Света обращается к нему, поворачивал голову набок и слушал. Их беседа забавляла проходящих мимо людей, особенно детей, и они останавливались посмотреть. Однажды какая-то девочка подошла к

Свете, но Ганц угрожающе зашипел и отогнал её. Девочка даже обиделась и отошла, недовольно ворча, что лебедь невоспитанный Vogel

(птица). От общения с природой, Марина немного успокоилась и пошла отдыхать. Она уложила Свету в спальне, а сама в комнате включила телевизор и слушала сенсационную передачу, которую показывали по всем немецким и иностранным каналам.

В дополнение к тому, что она увидела и услышала раньше, показывали и говорили, что по показаниям соседей, живущих напротив дома, что к дому, как правило, по вечерам подъезжали дорогие лимузины, ворота открывались автоматически, пассажиров их не было видно, а машины поглощал подземный гараж. В гараже обнаружено два автомобиля белого цвета марки "Opel" с одинаковыми регистрационными номерами, и что удивительно, с одинаковыми номерами шасси и двигателей. Предположительно, у одной из машин они перебиты и являются фальшивыми.

Предполагается, что это был элитный бордель, который посещали богатые люди, кому не выгодно было раскрываться по различным причинам. Это могли быть и политические деятели, и бизнесмены, скрывающие свои сексуальные забавы с молодыми девушками, предположительно выходцами из стран бывшего СССР, преимущественно славянками, и даже люди с тёмным прошлым, кто не желал иметь дело с правоохранительными органами. В доме кроме трупов девушек живых людей не было. Девушки были задушены обрезком телефонного кабеля в разных местах дома, снесены все в "Keller" – подвал и сложены в ряд.

На экране телевизора их показывали укрытыми белыми простынями, и только у двоих из них лица были приоткрыты и Марине показалось лицо одной девушки знакомым. Полиция обращалась ко всем людям, могущим пролить хоть какой-то свет на данное преступление, сообщить по телефону 110 всё что они знают. Полиция обещала тем, кто поможет выйти на преступников, крупное вознаграждение.

Марина несколько раз просмотрела это сообщение. Все западные каналы с сочувствием говорили о девушках, погибших в этой страшной трагедии и только один из российских каналов, как в насмешку над погибшими, сразу после передачи запустил марш "Прощание славянки".

Прекрасный марш, сейчас он звучал кощунственно, как насмешка над погибшими, поехавшими за границу искать, как считали на злополучном канале, "лёгкий заработок". Марина от жалости к девочкам содрогнулась от таких выводов, но вспомнила, что это она повинна в их смерти, вернее, не только она, но это не смягчало её вину ни перед ними, ни перед Богом, ни перед собственной совестью. Она всю ночь проплакала на диване в комнате. Разные мысли блуждали в её воспалённом мозгу, она даже подумала, что нужно пойти с повинной в полицию, но тут же отбросила эту мысль, представив, что будет со

Светой без неё.

Кое-как приведя себя в порядок, она пошла на работу и переходя из одной палаты в другую, встретила Ядвигу. Опытный врач-психотерапевт сразу увидела, что с Мариной не всё благополучно и тоном, не допускающим возражений, приказала:

– Марина, идите за мной.

Марина послушно пошла за ней, Ядвига завела её в свой кабинет и не садясь, спросила Марину:

– Вам плохо?

– Да!

– Я могу знать отчего?

Марина молча отрицательно покачала головой.

– Можете не говорить, но выслушайте меня внимательно. Вот Вам таблетки. Примите одну сейчас, а следующую не ранее чем через четыре часа или когда проснётесь. Я освобождаю Вас от работы на три дня, и сообщу об этом заведующему вашим отделением. Вашу дочь я до утра определю.

– Спасибо, не надо. Она будет ночью со мной, а сейчас и до вечера она определена.

– Хорошо. Утром придите ко мне на приём. Вы поняли?

– Да.

– И идите сейчас же незамедлительно спать. Таблетки сильнодействующие, и если сейчас не ляжете, свалитесь по дороге. Идите.

– Спасибо, Ядвига.

Марина проспала до вечера, накормила и уложила Свету, приняла таблетку и опять проспала до утра. Утром встала с тяжёлой головой, она не болела, но мысли тяжело шевелились в мозгу. Они переливались, как в горной реке переливается через камни вода, то замедляясь, то ускорясь, а то закручиваясь в водоворот.

Как требовала Ядвига, Марина зашла к ней в кабинет, та усадила её в мягкое кресло, села напротив на стул, взяла в руки молоточек и повела у Марины перед глазами.

– Смотрите, так, так хорошо, – говорила Ядвига в такт движения молоточка, подымаемого вверх, вниз и слева направо, – как Вы себя сейчас чувствуете?

– Ничего, только мысли заторможенные.

– Так и нужно. Это действуют таблетки. Я Вам сейчас дам другие.

Вы опять идёте спать и я Вам запрещаю смотреть телевизор, читать газеты, книги, разговаривать по телефону. Только спать. Никакого общения с внешним миром. Завтра вечером я приду к Вам в гости без приглашения. У вас русских так можно, – она засмеялась, – это здесь на западе: "мой дом – моя крепость".

Ядвигу заинтересовала Марина в качестве пациента. Она, как и каждый хороший врач, не могла пройти мимо болезни человека, которому могла, а значит и должна была помочь. Но для того, чтобы успешнее лечить недуг, врачу необходимо знать причину его возникновения, тем более, если это касалось психики. У Марины была явно выраженная сильная депрессия, над возникновением которой Ядвига задумалась. Как будто бы в санатории не было причин для каких бы-то ни было конфликтных ситуаций, а то, что Марина не говорила о причине своего расстройства, давало пищу к размышлению. Значит, причина пришла извне. Если бы это касалось чего-то личного, семейного, то Ядвига знала по опыту, что женщины готовы поделиться этим не только с врачом, но и просто со знакомым человеком, не говоря уже о подруге.

Но эта женщина, внешне спокойная, и по всей вероятности, достаточно сильная, что-то скрывала. Ядвига чувствовала, что разгадка где-то рядом, но не могла уловить ту ниточку, за которую можно было уцепиться. Она стала по полочкам раскладывать всё, что знает о

Марине. Она из Одессы, мать инвалид, знает несколько языков, муж погиб, неплохо бы знать обстоятельства, кажется в автокатастрофе, в

Германии жила во Франкфурте. Стоп – Франкфурте, Франкфурте… Что-то последнее время он был у всех на слуху. И Ядвигу осенило: с большой долей вероятности Марина связана с событием, о котором сообщили все мировые каналы телевидения и все без исключения газеты.

Конечно, если бы Марина сказала причину своих переживаний и пошла на контакт, Ядвига сумела бы быстрее избавить её от болезни, но она понимает, насколько щепетилен и серьёзен этот вопрос. Она не должна, с одной стороны, вызвать у неё подозрение, что догадалась, а с другой стороны, как убедиться в правильности своей догадки?

Марина знала, что по принятым во всём цивилизованном мире правилам, врач, лечащий психику человека, не имеет права разглашать ничего, что связано с болезнью. Это походит на исповедь у священника. Личное дело больного должно храниться в сейфе и может быть раскрыто только по решению суда. Но Марина знала и другое. Ещё раньше, читая книгу "Овод" писательницы Войнич, она увидела, что даже в Италии у католиков тайна исповеди нарушалась, несмотря на суд

Божий. Правда, это была художественная литература, в которой имел место вымысел. Но по газетным и книжным историческим публикациям совершенно ясно говорилось, что переступали через суд Всевышнего и священники третьего рейха, работающие на Гестапо, и священнослужители СССР, докладывающие в КГБ на подозрительных по их мнению верующих, и те заканчивали свою жизнь по концентрационным лагерям и гулагам.

Ядвига пришла к Марине вечером, когда та уже встала, навела в квартире порядок и привела домой Свету. Выйдя на звонок Ядвиги и пригласив её в комнату, Марина спросила:

– Вы ещё не ужинали?

– Нет.

– Я заканчиваю приготовление, сейчас поужинаем.

– Русские нигде не оставляют свои обычаи. В первую очередь нужно гостя накормить.

– Сытый гость – добрый гость.

– А я со злом в гости не хожу, – отпарировала Ядвига, заметившая, что Марина выглядит гораздо лучше.

Женщины ужинали и вели ни к чему не обязывающую беседу.

Направление беседе задавала Ядвига, которая совершенно не касалась событий произошедших во Франкфурте. Марина вначале подумала, что

Ядвига вообще не хочет задевать острых тем, но когда она вдруг завела разговор, что девяностолетний мужчина, будучи за рулём автомобиля, сбил на автобусной остановке троих человек, Марина поняла, почему Ядвига не говорит о сенсации последних дней, но постаралась не подать вида, что поняла.

Ядвига же сообразила, что допустила ошибку, увидела по мелькнувшей тревоге в глазах Марины, что они обе раскусили друг друга, и теперь тайна Марины скрывается за прозрачной ширмой, не являясь тайной для обоих. Две разумных молодых женщины, (Ядвига была старше Марины на 6 лет) поговорили о жизни, и Ядвига рассказала

Марине, что была замужем за кубинцем, соучеником по ленинградскому институту, но не захотела ехать на Кубу, а он не захотел ехать в

Польшу, и они расстались

– У нас много девушек, вышедших замуж за кубинцев, уезжали вместе с ними, – сказала Марина.

– У вас в Союзе информацию об "Острове свободы", так его вы называли, подавали, мягко говоря, более тенденциозно, чем у нас в

Польше. Мы больше знали правду о Фиделе, его диктатуре и трудностях населения. Правда, в медицину там вкладывались большие деньги, но это не сказывалось на улучшении жизни врачей.

Они просидели более двух часов и перед уходом Марина сказала:

– Ядвига, приходите ко мне не только, как врач. Вы мне симпатичны как человек, и мы будем интересно проводить время.

– Да, теперь очередь за Вами, Марина. Я недалеко живу, и вам будет нетрудно ко мне приходить в гости. А лечить Вас уже не нужно, вы и так хорошо выходите из депрессивного состояния.

Это была врачебная хитрость. Ядвига решила, что в личных беседах сумеет до конца вылечить Марину, но если не вмешаются какие-то внешние факторы.

Марина и Ядвига стали довольно часто встречаться, и их встречи стали перерастать в дружбу, хотя по романтическим понятиям обеих – дружба зиждется на беззаветной преданности и отсутствии каких-либо тайн друг перед другом. Но такая дружба возникает только в детстве или ранней юности и со временем если и сохраняется, то появляются какие-то моральные аспекты не касающиеся друг друга. Когда люди становятся старше, приобретают присущие только им качества, обрастают привычками и по некоторым или многим вещам имеют твёрдые суждения, не поддающиеся пересмотру, тогда их отношения можно назвать приятельскими, и у людей добрых, отзывчивых считаются дружбой. Такие люди готовы всегда придти на помощь друг другу, сохраняя при этом свои жизненные интересы. Подобные отношения сложились и у Марины с Ядвигой. Это было тем боле интересно, что

Ядвига нравилась Свете, и когда Марине нужно было отлучится на пару дней для поездки в Швейцарию по финансовым делам, она оставляла дочь с Ядвигой. Ядвига же не без влияния Марины, захотела заниматься французским языком и та была у неё учителем и консультантом.

Начало этому дала девятилетняя французская девочка, получившая множество повреждений, в том числе черепно-мозговую травму в автомобильной катастрофе в Германии, в которой погибла её мать.

Девочку перевели в реабилитационный санаторий после клиники специализирующейся на несчастных случаях,(Unfallklinik), наподобие института Склифосовского в Москве. В Германии такие клиники есть во всех больших городах. После всего перенесенного у девочки появились психические отклонения, и Ядвига усиленно работала с ней вместе с

Мариной.

После одного из сеансов Ядвига пожаловалась Марине:

– Марина, спасибо Вам за помощь, с Вами мне легко работать, но работа психотерапевта и психиатра значительно отличается от работы врачей других специальностей. Если у хирурга инструментом является скальпель, у терапевта стетоскоп, я говорю условно, то у нас главный инструмент язык, при помощи которого я могу общаться с пациентом.

Инструментальные обследования ведут научные институты и лаборатории.

Они нам дают знания, на которые мы опираемся, и благодаря им мы знаем многие симптомы болезни и методы её лечения. Но наш главный инструмент язык и общение с больным.

– Я, кажется, приспособилась и к Вам и к девочке, и стараюсь переводить как можно дословней.

– Да, у меня нет к Вам каких-либо претензий. Но если бы я знала французский и сама разговаривала с ребёнком, у нас бы с ней дела шли куда лучше.

– Так учите французский.

– Легко сказать. Без преподавателя и методических указаний это невозможно.

– Я буду Вам помогать. У меня незаконченное университетское образование, – сказала Марина с иронией, – так у нас писали в анкетах.

– Спасибо большое. Попробуем. Кстати, Вы ещё молоды и могли бы продолжить своё образование в Германии.

– Я уже думала об этом. Поставлю на ноги Свету, тогда и займусь.

– Я думаю, что Вы осилите и раньше. Не откладывайте, как у вас, русских говорят, на завтра…

– То, что можно сделать послезавтра, – скаламбурила Марина, и они обе засмеялись.

С того же дня они обе засели за изучение французского. Ядвига оказалась способной ученицей, а Марине нравилось быть преподавателем и она стала изучать методику преподавания, как это было принято в

Германии и Франции.

Та беда, которую Марина ожидала, стала отходить на задний план, и даже когда через месяц сообщили, что под Мюнхеном задержали предполагаемых содержателей франкфуртского борделя, выходцев из

Белоруссии, то Марина это восприняла довольно спокойно. Она уже убедила себя, что если придётся отвечать, то примет судьбу предназначенную ей, без истерик и душевных потрясений. Но когда через два дня этих людей показали по телевизору и обратились с просьбой опознать их, и Марина увидела совершенно незнакомые ей лица, она успокоилась. Казалось, что вся та история стала уходить, как вода в песок и пока только оставался мокрый след. Но должно появиться солнышко, песок станет сухим и невозможно будет найти то место, куда выливалась вода. Но так бывает только на пляже, а в жизни память долго держит следы от потрясений и остаются шрамы и старые душевные раны, напоминающие о себе, или продолжающие болеть до конца жизни.

Семён, как большинство больших и физически сильных мужчин, обладал незлобивым, бесконфликтным характером. Но он не терпел хамства, беспардонного отношения, показного превосходства одного человека над другим и старался сохранять хорошие отношения со всеми с кем общался. И если раньше, в Одессе или в армии можно было прекратить общение с кем бы-то ни было, то здесь, при том минимуме русскоговорящих, сделать это являлось проблемой.

С первых дней приезда ему досаждал "запасной хаусмастер" Мойша

Эфрони, который сразу спросил Семёна, почему он не поехал в Израиль.

Семён до поры отшучивался от его приставаний и не мог понять, почему тот его невзлюбил. Может, думал Семён, что у него жена русская, что безошибочно просматривалось по Вериной внешности, может потому, что

Семён хоть и имел некоторые еврейские черты лица, но взгляд и кажущаяся суровость выдавали в нём полукровка. Так или не так, но когда бы он ни встретился с Эфрони, тот его зацеплял или выражал своё пренебрежение.

Когда-то своим стареньким "Фордиком" Семён привёз новое кресло, подобранное им на улице, которое кто-то после покупки мебельного гарнитура посчитал лишним и просто оставил, что часто бывает в

Германии. Мест для парковки автомобиля рядом с домом в тот момент не было, а поставить машину на проезжей части – значит перекрыть движение по узкой улице, где двум автомобилям не разойтись. Их двор закрывался воротами на катках, запираемыми на ключ. Во дворе находилось полтора десятка платных мест для автомобилей, и хотя ежемесячная плата составляла не очень большую сумму, у Котиков бюджет не позволял пользоваться этой стоянкой. Семён неоднократно видел, что когда привозят мебель или другие тяжёлые вещи, то машины фирм, доставляющих их, заезжают во двор. В этот раз Семён во дворе увидел хаусмастера Бехле и Мойше Эфрони, и попросил открыть ворота, чтобы занести кресло, но Мойша с видом, не допускающим возражений, сказал:

– Вам не можно сюда заезжать, – повернулся и стал уходить.

– Почему? – спросил Семён, но Эфрони показал явное пренебрежение и даже не обернулся.

Этот случай задел Семёна за живое, но он смолчал, и тащил кресло метров за пятьдесят к дому, где он сумел приткнуть машину.

Конфликт назревал и иногда доходил до смешного. Однажды Эфрони и

Котик столкнулись в малом лифте и Мойша, как всегда, нашёл, как он думал, подходящий вопрос, чтобы в очередной раз зацепить своего визави.

– Скажите, а Ви обрезанный?

Семён мгновенно отреагировал:

– Показать? – и взялся за ремень, якобы расстёгивая брюки.

– Нет, нет, не надо! – явно испугался Мойша, думая, что Котик сейчас вывалит с высоты своего роста ему под нос своё хозяйство.

Казалось бы, получив красноречивый ответ, Эфрони мог бы успокоится, ан нет, он не только сам невзлюбил Семёна, но и начал свою нелюбовь передавать другим.

Еврейские религиозные деятели, видя, что интерес к классическому иудаизму среди евреев падает и многие евреи давно проживающие в

Германии перестали регулярно посещать синагогу, а русскоязычные евреи и особенно молодёжь, приехавшая из СССР, вовсе не знают еврейских традиций, обычаев и культуры, всячески старались привить всё это наряду совместно с правительством, которое заботилось об интеграции в немецкое общество. Для этого придумали даже материальный стимул и платили мужчинам ежедневно посещающим синагогу приличную сумму, что составляло больше, чем половину социальной помощи на человека. Но так как центральная, большая и красивая синагога, выстроенная после войны, находилась далеко, то в доме, в котором жили Котики, из одной трёхкомнатной квартиры на первом этаже сделали синагогу со всеми необходимыми атрибутами, включая наличие

Торы – священного свитка. Но исполнять богослужение по еврейским законам можно только если присутствуют не менее десяти евреев мужчин. Службу вёл и читал молитвы старый человек возрастом за 90 лет, бывший узник фашистских лагерей, портной по специальности. (Он прожил 102 года и почти до конца исполнял свои обязанности, являясь старостой синагоги).

Иногда для осуществления молитвенных обрядов не набиралось десять человек, и тогда посылался по квартирам, где есть мужчины, посыльный и просил находящихся дома, пойти в синагогу. Нередко заходили и к

Котикам. Семён всегда неохотно отрывался от телевизора или чтения, но одевался и шёл на скучное для него мероприятие, так как ничего не понимал. На столах лежали книги псалмов на иврите, немецком, и русском языках. Староста, стоя за кафедрой, спиной к остальным, читал псалмы, качаясь из стороны в сторону, и все должны были читать тот же текст. Иногда все вставали, и Семён вставал вместе со всеми.

Семён перечитал почти все псалмы, в которых было много заповедей, впоследствии принятых в христианство. Многократно повторялась одна из самых главных: "Отдай десятую часть-десятину (своих доходов)".

Семён её понимал, и понимал почему во многих городах мира синагоги по своим размерам и богатству могли соперничать с соборами, костёлами и кирхами. Так во Флоренции купол синагоги не уступает католическому собору, доминирующим над городом. А вот других трёх заповедей он не понимал и никто не мог ему их вразумительно разъяснить.

Первая, это та, что утверждает, что евреи богоизбранный народ.

Чем же Господь его отличил, какой благодатью? Может тем, что на протяжении веков он подвергается гонениям? Или тем, что более шести миллионов богоизбранных погибли от рук фашистов? Семён чувствовал, что богохульствует, но сделать с собой ничего не мог, потому что любил чёткие ответы и слову "верю" предпочитал слово "знаю".

В другом псалме еврей благодарил Б-га, за то, что он не сотворил его гоем. Гои – это все неевреи.

Семён думал, что чем русский, украинец, казах или чукча, если он хороший человек, хуже еврея?

И третий, абсурдный, с точки зрения Семёна, псалом, в котором еврей радуется, что он не родился женщиной. Котик задал этот вопрос

"знатоку иудею", и тот ответил, что женщина нехороша тем, что у неё бывают менструации. На вопрос Семёна:

– Что, твоя мать хуже тебя или твоего отца? – у того ответа не было.

После случая в лифте за Семёном пришли и позвали на службу. Когда он пришёл, остальные были в сборе, и садясь, Семён услышал, что

Мойша что-то сказал. Все, как по команде посмотрели на Семёна, обернулся и посмотрел внимательно, как в "афишу коза" и староста.

Семён понял, что сказал Эфрони, в нём закипело негодование, но понимая, что синагога не то место, где можно ругаться, решил, что впредь он не спустит обиду. Такой момент наступил, когда Вера позвонила с работы и сказала, чтобы Семён занёс в детский сад

Маргарите кофточку, потому что детей поведут в зоопарк, а на улице прохладно. Семён занёс кофту, отдал её дочери и уже когда шёл по коридору к двери, ведущей во двор, встретил Эфрони. Тот перегородил ему дорогу, чуть не упёршись своим животом в семёновы колени и задрав свою голову кверху, спросил Семёна:

– Что Ви здесь делаете?

Семён хотел сказать, что занёс дочери кофту, но подумал, что не будет отчитываться перед всяким говном и ответил:

– Прогуливаюсь.

– К-к-а-а-к прогуливаетесь? – аж поперхнулся Эфрони.

– А вот так! – уже улыбаясь со злорадством, глядя сверху вниз ответил Семён.

– Вам, Вам тут не можно! – в бессильной злобе проговорил Мойша.

– А ти кто такой? – подражая Паниковскому из кинофильма "Золотой телёнок" сказал Семён и хотел щёлкнуть своего оппонента по носу, но передумал и проимитировал пальцами возле носа.

Эфрони задыхался от возмущения, но был бессилен перед этим большим, и как считал Эфрони, гоем. Семён вышел во двор и дождавшись, когда выйдет Эфрони, подошёл к нему. За несколько секунд человек, совсем недавно чувствовавший себя властелином, почувствовал отпор и поник. Семён уловил перемену в Эфрони, но решения своего не изменил и решил поставить точку:

– Эфрони, ты меня достал! Если ещё хоть раз ты позволишь себе какую-то выходку против меня, я набью тебе морду. И не надейся, что тебя защитит полиция. Я советский десантник, и умею это делать тихо, не оставляя следов.

Семён повернулся и ушёл, а во дворе остался стоять маленький униженный пожилой человечек. Через пару дней в вестибюле Вера забирала из почтового ящика почту. Там стоял Эфрони и ещё несколько человек. Кто-то заговорил о террористах, а Эфрони громко, так чтобы могла услышать Вера, произнёс:

– Подумаешь, где-то террористы. В нашем доме тоже живут террористы.

Вера не знала истории, произошедшей с её мужем и Эфрони, и с недоумением рассказала о разговоре по поводу террористов Семёну. Он засмеялся, а Вера спросила:

– Что тут смешно?

– Так это он меня имел ввиду.

Первое время Эфрони избегал Семёна: не садился рядом с ним в лифт, переходил на другую сторону улицы и т.д. Но надо отдать ему должное за то, что он был незлопамятным человеком и через некоторое время стал первым здороваться с Семёном, заговаривать с ним по различным поводам. Так мирно закончилась эта конфронтация. А через несколько лет Эфрони не стало. И Семёну, узнавшему от людей причину смерти старика, стало искренне его жалко.

Перебиваясь случайными заработками Котик везде посылал

"бевербунги", т.е. предлагал себя на работу в разные организации. И к его радости одна ремонтно-строительная фирма предложила не просто работу, а определённый объём работы по установке окон, дверей, демонтажу и монтажу перегородок. Ему предлагали создать бригаду на правах субподрядной организации.

Но такая удача не просто свалилась Котику с неба, потому что так почти не бывает. Он в этой организации получал временную работу в качестве рабочего, но долго держать его, человека с высшим образованием, в таком качестве не могли. К нему присматривались, оценили его трудолюбие и добросовестность, и нашли вариант удовлетворяющий обе стороны.

Строительство является тяжелейшей и наименее оплачиваемой отраслью, и в цивилизованных странах на ней заняты иностранцы из стран третьего мира, согласные работать за небольшую плату. После войны Германию отстраивали в основном турки, а с распадом соцлагеря хлынула почти дармовая рабочая сила и в строительстве стало работать много югославов и поляков. Они обладали неплохой квалификацией и научились строить качественно и аккуратно, что являлось определяющим фактором в немецкой строительной индустрии.

Семён подобрал себе четырёх человек из тех, с кем приходилось работать и зарекомендовавших себя, непьющими добросовестными работниками. Добросовестных и непьющих выходцев из уже бывшего СССР подобрать было сложно. Евреи, менее пьющая часть советского населения, рабочими на стройке не работали и в Союзе, а этнические немцы из Сибири и Казахстана, в большинстве своём, были отравлены этой заразой. Бригада получилась интернациональной. В неё вошли два

"русских" немца, грек из Крыма, и татарин из Поволжья.

Работы должны были вот-вот начаться, а предстояло провести большую организационную работу. Необходимо было зарегистрировать свою фирму и получить разрешение на работу, и закупить необходимый инструмент и оборудование. Первый вопрос почти не требовал затрат, но потребовал времени. В Германии открыть фирму несложно, если имеешь соответствующее образование, но собрать необходимые документы дело времени. И вот сертификат на строительную фирму "KOT" получен, осталась вторая часть – приобретение инструмента.

Строительные магазины или баумаркты "Baumarkt" с первых дней жизни Семёна в Германии тянули его к себе, как магнитом. Он часами мог рассматривать инструменты, приспособления, материалы, которых он раньше не видел и даже не понимал, что такие могут быть. Здесь было всё: от гвоздя и до сложнейших приборов и инструмента, назначение и принцип работы которых Семён пытался разгадать. Причём всё сделано с таким дизайном и качеством, что приятно взять в руки. А цены представляли собой такой разрыв, в зависимости от фирмы-изготовителя и сложности инструмента, что нужно иметь опыт, чтобы купить качественное с минимальными затратами. Забегая вперёд, скажем, что дешёвый инструмент неизвестных фирм, купленный Семёном вначале из-за отсутствия денег, быстро вышел из строя и пришлось, не мудрствуя лукаво, покупать дорогой знаменитой марки "BOSCH".

Для приобретения всего необходимого нужны были деньги и немалые, и Семён решил напомнить Соколову, что пора отдавать долг, потому что уже больше прошло времени, чем два месяца. Семён вечером позвонил

Фиме в общежитие, но автомат ответил что телефон отключен. "Наверное отключили за неуплату, на Фимку это похоже. Всегда был безалаберен",

– подумал Семён и решил к нему завтра съездить. Семён только через два дня смог выбрать время и заехать к Соколову. Но на дверях, где жил Ефим, прицепили листок бумаги с надписью по-русски, что здесь никто не живёт. На площадке, кроме этой двери, находились ещё пять, и Семён позвонил в первую дверь. Ему никто не ответил, и он перешёл к следующей. Открыла старуха и сказала, что она никого и ничего не знает и не нужно её по пустякам беспокоить. Следующую дверь открыл мужчина, из-за плеча которого выглядывала женщина.

– Скажите, пожалуйста, вы не знаете куда переехал Соколов? – спросил Семён.

– А, Фимка? Переехал куда-то, кажется на Бонамес он получил квартиру.

– А адрес Вы не знаете? – без всякой надежды спросил Семён.

– Нет, – ответил мужчина, – а женщина из-за его плеча сказала: -

Наверное, Галка с шестого знает. Она к нему убирать ездила.

– Какая Галка? Как её фамилия? – хотел узнать Семён.

– Как фамилия? – переспросил мужчина и засмеялся, – Галка "Давалка".

– Почему "Давалка"? – спросил Ефим и понял, что спросил глупость.

– Хочешь и тебе даст, засмеялся мужчина, – здесь у неё недавно артист этот, как его? Ну недавно приезжал, с длинными волосами такой.

– Понял, – сказал Семён и услышал, что женщина добавила:

– Так и не только он, а весь его ансамбль тоже был. Галка многостаночница. Но днём её трудно застать. Если спит, то не откроет. Приходите часов в шесть, но не позже восьми. У неё потом шпрехштунде, приём начинается.

– Хорошо, спасибо. Постараюсь застать.

Семён вышел на улицу и постоял в раздумье. Дело в том, что в

Германии очень трудно узнать адрес человека, если он этого не хочет.

В телефонный справочник наряду с номером телефона вносится и адрес, а если абонент не желает, то адрес не вносится. Больше того, абонент может не хотеть, чтобы его фамилию вносили в справочник. Тогда дело труба. Адрес человека никакие официальные органы не сообщат. Семён помнил, что его соседка, недавно вселившаяся в дом, искала свою родственницу. Так ей пришлось заполнять кучу документов, доказывающих, что она не сделает разыскиваемой ничего плохого. А перед тем как сообщить адрес, полиция поехала домой к родственнице и спросила её разрешит она сообщать адрес или нет. Он постоял несколько минут и уже хотел идти к машине, как к нему обратилась женщина неопределённого возраста – лет от двадцати пяти до пятидесяти:

– Вы, что-то хотели, симпатичный молодой человек? – спросила она кокетливо, и поставила пакет с покупками на землю.

Семён сразу понял что ему повезло и это Галка "Давалка". Он так чуть и не спросил, но поймал себя на этом и сдержался.

– Вы Галя с шестого этажа?

– А как вы узнали?

– Мне сказали, что самая симпатичная и модная женщина – это Вы.

Галя, если бы не мешки под глазами и жёлтое лицо курящей и пьющей женщины и впрямь могла бы быть красивой и модной. Ровные красивые ноги, туфли на шпильках и короткая юбка по цвету гармонирующая с кофтой, чуть прикрывающей высокую грудь, замысловатая причёска, чувственные губы с каймой и глаза, серые и большие, они смотрели на мужчин гипнотическим взглядом, и Семён поверил, что она могла завлечь не только небольшой ансамбль, но и большой симфонический оркестр.

– Может, поднимемся ко мне? – соблазнительным голосом спросила

Галина.

Семён подумал: "Надо срочно отсюда тикать, а то добра от этого не будет" – но сказал:

– Извините, я тороплюсь, у меня через двадцать минут термин к врачу. Не могли бы Вы мне сказать адрес Соколова Фимы. Я его друг детства.

– А я давно догадалась, что Вы Котик, борец и десантник, Мастер спорта и человек со многими достоинствами. Угадала?

– Только фамилию, всё остальное Фимка наврал.

– Я действительно была у него на новой квартире. Он меня свозил туда, как возят кошку на новоселье. Только кошка остаётся, а Фима меня прокормить не сможет, потому что я ненасытная, – и она плотоядно хихикнула, демонстрируя двусмысленность сказанного.

Семён посмотрел на часы, и Галина поняла, что он торопится.

– Улица Бен-Гурион ринг сто десять. Телефона тогда ещё у него не было.

– Данке шён, Галя. Вы мне очень помогли.

– Битте шён, не за что данкать. Приходите в гости, буду рада, думаю, что и Вы не пожалеете, – сказала Галя, подняла пакет и пошла к подъезду.

Вечером Семён по карте рассматривал где живёт Соколов. Франкфурт

– растянутый город с севера на юг и с востока на запад до двадцати километров и очень запутанный. Да ещё есть улицы, которые заворачивают под углом 90(r) не меняя наименования, а продолжение одной и той же улицы может быть с другим названием. Даже люди давно живущие в этом городе, иногда плутают. Названия улиц на домах не пишут в Германии вообще. Небольшая табличка прикреплённая к столбу на перекрёстке, иногда отсутствующая, вот и все указатели. Поэтому нужно тщательно готовить маршрут, чтобы найти необходимый адрес.

Улица Бен-Гурион ринг представляла собой кольцо диаметром метров пятьсот с парком внутри круга. Семён прикинул расстояние, получалось

15-16 километра от его дома.

Поехал Семён к Ефиму в субботу. В семиэтажном доме, в подъезде под номером 110, фамилию Соколов на панели кнопок, вызывающих хозяев квартир, Семён не нашёл и даже растерялся. Неужели Галка умышленно его обманула? Но перейдя к следующему, 112-му подъезду (в Германии нумеруют подъезды, а не дома), на шестом этаже он увидел искомую фамилию и позвонил. Динамик хрипло спросил:

– Wer ist das? (Кто это?)

– Я, Семён Котик.

Зазвенел звонок, обозначающий, что дверь открыта, Семён вошёл в подъезд и удивился. Стены кое-где были расписаны, на дверях лифта чёрным фломастером красноречиво написаны три буквы, так часто встречающиеся в России, а внутри самого лифта изображение того же самого.

На этаже стоял запах чего-то затхлого и одновременно чего-то жарившегося. Правда, возле окна стояли две пальмы в кадках, создающие диссонанс с увиденным.

– Привет, Фима!

– Привет!

– Кто это у вас тут стены расписывает?

– Здесь поселяют разный сброд: албанцы, сербы, эфиопы, вот они и малюют.

– Да нет, я видел и русские надписи.

– Это казахстанские немцы. Пьют, курят и бабы, и мужики, и детвора. Матюгаются почём зря. Весело здесь. Не то что в твоём еврейском доме.

– Не скажи. Стали прибывать евреи из Союза, так мало того, что стало грязнее в доме, в келлере, где стоят стиральные машины и находится сушилка, уже несколько раз воруют бельё. Велосипеды воруют. Мы потихоньку сюда переносим свою культуру и свой образ жизни. Ты, наверное, догадываешься, чего я пришёл.

– Да, конечно, да ты присаживайся.

– Давай ближе к делу. Мне сейчас позарез нужны деньги, – как бы оправдываясь, говорил Семён.

– Сёмочка, ты меня извини, но у меня сейчас денег нет. Потерпи немного, я скоро верну.

– Ты просил на два месяца, прошло три. Я что, должен ездить к тебе за деньгами, – уже возмущённо сказал Котик.

– Ну потратил я, когда получил квартиру. Видишь?

– Вижу, что у тебя здесь мебели не меньше, чем на шесть-семь тысяч. Мог бы и дешевле брать.

– А что мне, на полу спать?

– Ну ты и нахал, Фимка. Я бы спал на полу, но деньги, если должен, вернул бы.

– Верну, верну, не нервничай.

– Ты меня не успокаивай. Когда вернёшь?

– Позвони через неделю. Мой телефон 23445237 запиши.

– Ну ты совсем о%уел! Я тебе звонить должен? Через неделю чтобы деньги были у меня дома. Ты понял?, – сказал Семён, но номер телефона записал.

– Понял.

– Смотри, ты меня знаешь! – сказал Семён и не прощаясь вышел.

Соколов, действительно, хорошо знал Котика и знал, что тот слов на ветер не бросает. И он запомнил, фразу, обронённую Семёном, когда тот давал ему в долг: "А то я знаю случаи, когда приходится выколачивать долг". Этого Ефим боялся больше всего. Люди бессовестные, не чувствующие угрызений совести и не умеющие сострадать, чаще всего панически боятся физической боли и не терпят по отношению к себе того, что они делают другим. Вернее, терпят унижения, когда это им выгодно, но оставаясь с собой наедине, посылают своих обидчиков-покровителей подальше и скликают им на голову всевозможные кары. Но стоит им потерять зависимость от них, как сегодняшний подхалим и блюдолиз становится высокомерным и недоступным для вчерашних хозяев. Так сейчас Ефим высказался про себя вдогонку Семёну: "А хер тебе а не деньги. Думает, что он в

Одессе. Фрайер. Выколачивают. Я сам тебя вколочу в говно, так что нанюхаешься"

Семён же не знал, как ему быть. У него не было здесь друзей, у которых он бы мог попросить в долг, хотя знал, что у некоторых деньги есть – остались от продажи своего жилья и имущества в Союзе, но обращаться к ним и получить отказ Семён не хотел. Вечером, услышав сетования мужа на отсутствие средств на покупку инструмента, вдруг сказала.

– Сенечка, не переживай. Я тебя подбила на то, чтобы ты дал ему деньги, я и постараюсь достать. Сколько тебе сейчас нужно?

– Ой, Веруха, много. Но сейчас нужно хотя бы две-две с половиной тысячи рублей.

– Не рублей, а дойчемарок.

– Никак не могу привыкнуть.

– Да многие наши так. Особенно старики. Копейка вместо пфенинг и рубль вместо марк. Немки-продавщицы смеются, когда наши бабы говорят фюнф марка вместо фюнф марк. Мы всё пытаемся русифицировать. Вот и

Рита вчера сказала: маленький хундик (собачка). Объединяет русский с немецким.

– А где ты возьмёшь деньги?

– Ещё не знаю, попробую попросить в счёт зарплаты.

– Так тебе и разогнались давать. Тут всё под проценты. Задавятся за копейку, пардон, за пфенинг.

– Мы все так думали. А это так и не так. Здесь не высчитывают недостачу из кармана продавцов или кассиров. Конечно, если не поймают на воровстве. А у нас там ввели коллективную ответственность за недостачу, вот и приходилось продавцам компенсировать свои убытки обманом покупателей.

– Воровали, Вера, все. Уже не раз говорили, что мы брали то, что нам недоплачивают.

На следующий день Вера обратилась к своей заведующей отделом – менеджерин, и рассказала ей ситуацию. Высокая, седая, строгая фрау

Шпигель выслушала Веру и сказала:

– Напиши заявление с просьбой выдать тебе три тысячи в счёт будущей зарплаты.

– Спасибо, фрау Шпигель.

Ещё на языковых курсах Вера научилась составлять по стандарту различные документы, и на компьютере быстро написала и отпечатала заявление. Менеджерин взяла его и через десять минут вернула Вере со словами:

– После смены получи в бухгалтерии.

– Большое спасибо, фрау Шпигель, я Вам очень благодарна.

Фрау чуть улыбнулась кончиками губ, кивнула и пошла работать, всем своим видом показывая, что вопрос закрыт и нужно заниматься делом.

На следующий день Семён взял с собой грека Панайоти и поехал в магазин покупать инструмент и сопутствующие материалы. Вдвоём они загрузили машину универсальными дрелями, свёрлами, отрезными станками по металлу, называемыми в Союзе непонятно почему

"болгарками", хотя их не производили ни в Болгарии, ни в СССР, электрическими ножовками, шурупами разных размеров, спецодеждой и многим другим, необходимым для работы. Набралось на сумму более двух тысяч. Когда они рассчитывались, то кассирша, удивившись, что такие крупные покупатели платят наличными, сказала, что им положена скидка10%.

– Хрен поймёт этих капиталистов. Я вообще не понимаю, как у них складываются цены. Чего они нам вернули больше двухсот марок? – недоумевал Панайоти.

– Пойти отдать? – спросил Семён.

– А это уж болт им! – заключил справедливый грек.

Котик получил объём работ на многоэтажном доме, подлежащем утеплению стен и заменой старых деревянных окон на пластиковые стеклопакеты. Работа была несложная, знакомая ребятам по старой работе, но была одна трудность, чисто физического характера. Все материалы они поднимали на верхние этажи в лифте, а вот большие панели-стёкла пришлось поднимать вручную, потому что они не входили в лифт. Над объектом работали больше месяца, и Семён, получивши деньги, рассчитался с ребятами и погасил большую часть своих расходов на приобретение инструмента.

Нельзя сказать, чтобы Семён забыл долг Ефима, но он надеялся, что у того сыграет совесть, и он сам принесёт деньги. И вот Семён набрал номер и сказал, не здороваясь:

– Ты когда вернёшь деньги?

– Здравствуй, Сеня! Скоро верну.

– Скоро, это когда?

– Ну, через пару месяцев.

– Ты, что шутишь. Ты, Фимка, брось свои штучки.

– Понимаешь, Сеня приехала моя тётя Фаня, и я опять потратился.

– А я причём?

– Ты же её знаешь. Я должен был помочь?

– Вот что, Соколов, кончай ты ломать комедию, если ты не вернёшь через неделю деньги, обижайся на себя. Я не намерен на тебя работать

– Хорошо, Сеня, позвони ровно через неделю.

Семён бросил трубку.

– Вот дерьмо собачье, сволочь. Когда я, наконец, начну разбираться в людях. Позвоню ему через неделю, но в последний раз, – сказал Семён жене, – попрыгает он у меня.

– Не связывайся ты больше с ним. Ещё пострадаешь из-за этих денег.

– Я-а-а? Как это? За что?

– Боюсь, что ты не сдержишься, а здесь даже за пощёчину могут посадить. Вернёт когда-нибудь.

– Когда-нибудь меня не устраивает.

– Смотри, Сеня!

Если бы Семён предвидел, что с ним будет за то что он требовал свои деньги, он бы наверняка постарался бы забыть о них. Его должник уже давно задумал, как не отдавать деньги и обезопасить себя от угроз Семёна.

Действительно, после долгих уговоров во Франкфурт на ПМЖ приехала тётка Ефима – Фаина. Она приехала после долгих уговоров племянника в письмах и по телефону. И хотя в Одессе жизнь становилась всё тяжелее, Фаина боялась ехать в Германию по нескольким причинам.

Во-первых, она боялась немцев вообще, так как во время войны почти все её родственники стали жертвами холокоста, и хотя у неё был роман, ну не роман, а юношеская влюблённость с военнопленным немцем по имени Вернер, она не причислялся ею к фашистам. Больше того, она помнила его фамилию, и откуда он призван в армию, и в глубине души надеялась, что может встретит его в Германии. Во-вторых, воспитанная

Советской властью, она знала, что капитализм – это плохо по определению, и что даром там ничего не дают, и она может быть обречена на нищенское существование. Но уговоры любимого племянника пересилили все её страхи и, она, продав свою комнату в коммуналке за пять тысяч долларов, оформила документы, получила вызов и приехала во Франкфурт.

Беспредельная радость владела ею первое время после приезда.

Фимочка её встретил и всячески опекал. Он ей выбил быстро большую комнату, правда далеко от центра, но это небольшая беда, потому что во Франкфурте общественный транспорт работает замечательно, но дом был далеко от трамвайной остановки и дорога к нему шла в гору. Дом находился в районе города, который ей было трудно выговорить и когда её кто-то спрашивал, где это, она говорила, что за тюрьмой.

Когда она шла мимо тюремного забора, выкрашенного в жёлтый цвет, то удивлялась, что на территории тюрьмы виднелась башня с крестом, по всей вероятности, кирха.

Ефим, первые полученные Фаиной деньги положил себе в карман и выдавал Фаине понемногу на питание, мотивируя тем, что у неё могут украсть. Забрал он и все деньги, которые она привезла с собой. Когда она получил комнату, то ей дали деньги на приобретение мебели и домашнего инвентаря. Ефим забрал и это, а свёз ей, хоть и неплохую, но старую мебель, с так называемых выбросов. Но тётку огорчало не то, что он забирает у неё деньги, а то, что он приходит всё реже, а когда всё устроилось, то Фима приходил один раз в месяц, и приносил ей минимум её же денег, которые он получал в сберегательной кассе по её пластиковой карточке или доверенности. Остальное время Фаина сидела в ожидании своего любимого племянника, а он ожидал ещё, что тётка получит семь тысяч за эвакуацию – компенсацию немецкого государства евреям, бежавшим от фашистов.

То, что говорил Соколов Котику, что он понёс затраты в связи с приездом тётки, было ложью, как и ложью было то, что он собирался вернуть деньги. После звонка Семёна Ефим поехал в полицейский участок и заявил, что его давний знакомый, земляк из Одессы, бывший рэкетир, и чемпион по борьбе, и ещё страшнее – десантник, а значит убийца, который и маму родную не пожалеет, требует уже несколько месяцев у него деньги. Видимо, вспомнил своё старое рэкетирство и хочет нажиться на нём, Соколове. Говорил Соколов долго, потому что офицер, выслушивающий его, не мог сразу понять его сбивчивую речь – смесь идиш с немецким и добавлением русских слов, и переспрашивал, делая себе заметки на бумаге, хотя предупредил посетителя, что его разговор записывается на плёнку.

Офицер, выслушав, и поняв, что хотел сказать Соколов, успокоил его, и заверил, что полиция будет иметь ввиду его обращение к ним.

Но Ефим сделал перепуганные глаза, и чуть не плача стал говорить, что Котик его предупредил, что позвонит, а потом придёт через неделю, и он опасается за свою жизнь.

Тогда офицер позвонил куда-то по телефону, изложил суть дела и спросил, не возражает ли герр Соколов, если его домашний телефон подключат на прослушивание.

– NatЭrlich, NatЭrlich! (Конечно, конечно!), – подтвердил Ефим.

Полицейский достал из стола бланк, велел его заполнить и письменно подтвердить своё согласие.

Через шесть дней Котик позвонил Соколову.

– Ты отдашь завтра деньги? – без всякого вступления начал Семён.

– Какие деньги? Что ты пристал ко мне с какими-то деньгами, – как-то запинаясь, прозвучал ответ.

– Ах ты блядь, ты ещё и издеваться будешь?

– Отцепись ты от меня, Котик. Тебе всё мало. Смотри, подавишься.

– Ты думаешь, тебе это сойдёт с рук? – уже спокойно сказал Семён?

– Угрожаешь? Ложил я на тебя с прибором, Кот вонючий.

– Посмотрим, что ты скажешь завтра. Я к тебе в семь вечера приеду.

– Буду ждать.

На этом разговор закончился. Семён положил трубку и недоумённо пожал плечами, не понимая, почему Фимка, всегда заискивающий перед ним, то ли боясь его, хотя Семён никогда Соколова и пальцем не тронул, то ли уважал в нём силу, вдруг так обнаглел.

– Может чокнулся? – Спросил себя вслух Семён, – ладно, посмотрим завтра.

Вере он ничего не сказал, а напрасно. Женщины по природе своей созданы так, что острее чувствуют опасность. Так, волчица, увидев что человек побывал у гнезда с волчатами, бросает их, и волка к гнезду не пускает, а уводит от него подальше. Это страшно, но если бы волки и другие хищники защищали от человека своё потомство, человек, вооружённый страшным оружием давно бы их уничтожил.

Но Вера ни о чём не подозревая, придя с работы, рассказывала, что встретила свою знакомую, эмигрировавшую из Риги, так она не имеет сейчас никакого гражданства и просит Россию дать своё гражданство, а те ей ответили, что это не просто и т.д. Семён слушал вполуха, и

Вера, заметив это, сказала:

– Ты сегодня какой-то не такой. Что-то случилось?

– Да нет. Просто устал сегодня больше обычного.

– Ты, Сеня, на работе не надрывайся. Всех денег не заберёшь.

– У этих капиталистов или надрывайся, или вообще ничего иметь не будешь

– Ты не прав, Сеня. Надрываются или совсем неумёхи, или те, кому, непременно, нужно ездить на "Мерсе", а ты езди на "Опеле".

– Как раз те, что ездят на "Мерсе", не надрываются. Ладно, садись кушать. И выпьем. Я вина баварского купил.

– А повод?

– Семь лет, как мы расписались.

– Ой! А я и забыла.

Они выпили, и Вера запомнила семилетнюю дату своего замужества надолго. Она позже говорила, что за день до того, как Сеня пошёл забирать у Соколова деньги, у них было семь лет со дня женитьбы..

В тот же день, после звонка Котика, опять раздался звонок, и

Соколов, думая, что опять звонит он, зло рявкнул в трубку:

– Ну чего ещё тебе?

– Господин Соколов, – раздался из трубки незнакомый голос.

– Да, а что?

– Это Вас беспокоит сотрудник полиции Гартнер.

– Извините, пожалуйста, я не знал и так ответил.

– Ничего. Завтра в пять часов я и ещё трое сотрудников в гражданской одежде, придём к Вам и устроим засаду. Никому об этом не говорите, будьте дома и сразу же откройте нам.

– Хорошо, хорошо, господин Гартнер, – с заискивающей радостью ответил Соколов, – я сразу же…

На том конце положили трубку, а Соколов радостно потёр руки и вслух, торжественно объявил:

– Ну, теперь готовьтесь, господин Котик, нет, сраный Кот, получить свои денежки, с процентами, как и положено. Это тебе не

Одесса, а полиция не Муму, которого ты от_уярил.

Ефим достал из шкафа бутылку французского коньяка, хрустальные рюмки, шоколад, разрезал ананас и устроил себе предпраздничный вечер, надеясь, что праздничный он устроит себе завтра.

На следующий день Котик, закончив работу, поехал в бюро своих партнёров по строительству, чтобы решить некоторые производственные и финансовые вопросы. Хозяин фирмы, пожилой немец с обветренным лицом сидел за клавиатурой компьютера и периодически глядя на экран монитора, показал Котику головой, чтобы тот сел на стул, пока он сможет прерваться и закончить то, что, начал делать. Семёну было интересно смотреть, как пожилые люди работают на новой оргтехнике.

Не желая отставать от времени, они сами её осваивали, но работали на ней медленно. Вот и сейчас, герр Шмуцкер медленно печатал какое-то письмо, не желая надиктовывать секретарше, вмиг бы его отпечатавшей.

Сам Семён уже почти вслепую печатал необходимые письма, правда, двумя пальцами, но думал пойти на краткосрочные курсы, где учили печатать всеми десятью. Герр Шмуцкер оторвался от письма, встал, подошёл к Котику, пожал ему руку.

– Господин Котик, я хочу Вам сказать, что я удовлетворён работой

Вашей фирмы, – Шмуцкер говорил медленно, как будто взвешивал каждое слово.

– Данке, Герр Шмуцкер.

– Я бы хотел предложить Вам расширить объём работ.

– А что делать?

– Устанавливать леса и производить наружную отделку зданий. Не торопитесь отвечать. Я понимаю, что Вам нужны леса, механизмы, а у

Вас их нет. Я сдам Вам их пока в аренду, за умеренную плату, а специалистов наберёте сами. Подумайте. Ответьте мне, – Шмуцкер посмотрел в календарь, – через неделю.

– Спасибо, герр Шмуцкер, я подумаю и через неделю дам ответ. До свидания.

– TschЭs (пока, всего).

Семён посмотрел на часы. Они показывали пятнадцать минут седьмого. "Нужно поторопиться, а то опоздаю", – подумал Котик и пошёл к машине. Он с юности воспитал в себе уважение ко времени. Ему неважно было, куда он может опоздать: на занятия в школу, на свидание с девушкой, на тренировку, на работу и т.д. Для него опоздание было недопустимо. Он приучил Веру к тому, что он живёт по часам. Когда они поженились, хотя он и предупреждал, что придёт тогда-то, но Вера говорила, что она уже волнуется, Семён её успокаивал, что если бы он задерживался, то позвонил. Друзьям он любил говорить: "Если меня нет пять минут после того, когда назначена встреча, значит я умер". И сейчас Семён прикинул, что ехать двадцать-двадцать пять минут, пока найдёт место для стоянки, пока… В общем, он торопился.

В это время четверо полицейских в штатской одежде, под которой выпучивались бронежилеты, сидели за столом в комнате у Соколова.

Двое играли в шахматы, а двое наблюдали. Играли на вылет, поэтому всем игра представляла интерес. Роли в задержании "грозного преступника", каким расписал Котика Соколов, распланировались заранее и когда без трёх минут семь раздался звонок в дверь, старший наряда посмотрел на часы и сделал удивлённое лицо и кивнул Соколову, чтобы тот открыл наружную дверь.

– Кто? -спросил Соколов

– Открывай, увидишь кто, прохрипел динамик.

– Это он, – сказал Соколов по-русски и русскоязычный полицейский подтвердил.

– По местам! – Скомандовал старший и пошёл к двери, предварительно вынув из кобуры пистолет.

Этот полицейский уже двенадцать лет служил в полиции, много раз задерживал преступников, и был уверен, что Котик, чьё личное дело он просмотрел, и наружное наблюдение подтвердило, что он спокойный человек, правда иногда конфликтующий с соседями, сразу после предупреждения сдастся, а страхи, испытуемые Соколовым, его же выдумка. Но с другой стороны, как человек бывалый, готовился к любому варианту событий. Слово "десантник" звучало в характеристике даваемой Соколовым, но оно полицейскому ничего не говорило, а напрасно.

Нельзя сказать, что Семён, подходя к двери сохранял безмятежное спокойствие. Думая о предстоящем разговоре с Соколовым, он внутренне напрягся, нажимая на кнопку звонка.

Марина много работала. В клинике всё больше появлялось детей из бывшего Советского Союза, правда, иногда они прибывали с мамами или нянями, но это не уменьшало, а прибавляло работу Марине, потому что мамы являлись жёнами новых русских, анекдоты и байки о которых ходили по миру.

Мамаши, избалованные деньгами и повышенным вниманием к своим персонам и своим чадам у себя дома, требовали особого отношения к своим детям и постоянно выдвигали какие-то претензии к лечению и обслуживанию. Вышколенный и воспитанный в духе "клиент всегда прав" персонал клиники нервничал, и Марине приходилось объяснять, что предоставляемый комфорт соответствует деньгам, которые они платят, а лечение проводится согласно научной методике и не отличается от того, чей ребёнок находится на лечении. Кое-как это влияло, но был случай, когда мать ребёнка, жена известного в России водочного магната, учинила невиданный доселе скандал, и Марине пришлось её уговаривать, чтобы та извинилась, иначе ей вернут деньги и прекратят обслуживание. Угроза прибыть домой с недолеченным ребёнком и держать отчёт перед мужем, который вряд ли поймёт её доводы, возымела действие.

Но когда дети прибывали с нянями, зачастую воспитанными и культурными женщинами с высшим образованием, появлялась другая трудность. Родители ребёнка требовали от них ежедневного отчёта по телефону о том, как проходит лечение. И если некоторые обходились тем, что выслушивали доклад о том, что ребёнок кушал, чем занимался, как спал, то одна мамаша, закончившая недавно медтехникум, требовала подробного отчёта о состоянии ребёнка и методов его лечения.

Марина пыталась объяснить, что врачи не обязаны отчитываться перед клиентам, но женщина, закончившая несколько лет тому назад с отличием МГУ по специальности археология, просила Марину помочь ей составлять отчёт для родителей.

– Поймите, Мариночка, если я не выполню её требования, то меня уволят сразу же по приезду. Работу я не найду, потому что археология сейчас никому не нужна, а у меня на руках двое стариков, я поздний у них ребёнок. Я и замуж поэтому пока не вышла. Кому нужна жена, которая много времени уделяет своим родителям?

– Мне знакомы, Тая, Ваши проблемы. У меня самой мама инвалид, и если бы не случай, когда в меня влюбился красивый парень, я бы тоже вряд ли вышла бы замуж.

– Извините за бестактность, а где Ваш муж сейчас?

– Погиб. Он служил в милиции и его убили.

– Ещё раз извините. Но Вы, Марина, такая красивая, что вы ещё выйдете замуж.

– Вы, Тая, тоже красивая и тем боле блондинка, а они всегда в моде.

– На анекдоты, – засмеялась Тая, – но для меня и это стало проблемой.

– Почему?

– Моя хозяйка стала ревновать меня к своему мужу. Я не давала для этого повода, и скажу правду, стараюсь его избегать, потому как он бросает на меня заинтересованные взгляды, а она следит за каждым моим шагом. Мариночка, я заговорилась. Что мне ей сегодня говорить?

– Я вот подобрала несколько медицинских книг о болезни вашей девочки, будем отсюда выбирать и вешать эту лапшу на уши Вашей хозяйке.

– Не знаю, как Вас и благодарить. Ведь, Вы своё время мне уделяете.

– Я уже удовлетворена тем, что Вы довольны. Я через четыре дня поеду в Дюссельдорф и буду там ночевать, так Вы скажете своей матроне, что в лечении запланированный перерыв.

Месяц назад Марина прочитала в газете "Русская Германия", выписываемой клиникой для русских пациентов, что в Германии в целом ряде городов выступит с чтением собственных стихов известный поэт

Владимир Раевский, и сообщалось время, место выступления, телефон и адрес, где можно получить справку и приобрести билет. Марина позвонила по телефону, указала свой адрес и заказала билет в третьем ряду и обязательно в проходе. А потом задала вопрос женщине, с ней разговаривающей.

– Вы не могли бы сказать мне в какой гостинице остановится

Раевский? Мне нужно передать ему письмо от его школьного друга.

– Извините, нам запрещено давать такие сведения. Если хотите, то перешлите его мне или дайте перед концертом. Я буду стоять на контроле, зовут меня Оля, и ещё до концерта я вручу его поэту.

– Хорошо, спасибо. Деньги на билет я сейчас отправлю в конверте, там же будет лежать и адрес почтового ящика, куда Вы пришлёте билет.

Отправив деньги и уложив Свету в постель, Марина села за компьютер писать письмо, но подумала, что отпечатанное письмо уступает по написанному от руки чувству общения с писавшим письмо человеком, взяла лист бумаги, авторучку и задумалась, о чём писать.

Она часто думала, о том, что она напишет отцу, а когда села писать, все мысли улетучились. Даже как обратиться к нему она не знала. Не напишешь: "Здравствуй, дорогой папочка!" И о чём писать? "Долго буду думать, совсем не напишу", – решила Марина и начала писать. По ходу письма мысли приходили сами собой, ровный, красивый почерк ложился на бумагу и закончив писать, Марина прочитала письмо.

"Здравствуйте, уважаемый Владимир Сергеевич!

Когда-то давно, когда вы приезжали в Одессу и выступали в актовом зале университета, я передала Вам письмо с большой корзиной цветов.

Я понимаю, что письмо могло и затеряться, или Вы не придали ему значения, приняв за чей-то розыгрыш или шутку, поэтому решила сейчас повторить своё письмо, вернее не повторить, а написать новое, более расширенное.

Поверьте мне, пожалуйста, что я не имею к Вам никаких претензий или притязаний на что-либо, просто я хочу чтобы Вы знали правду, и если она вас заинтересует, то вы мне дадите знать на своём сайте в интернете, который я регулярно читаю. Вы сами, если захотите, выберете форму общения, а если оно Вам не интересно, будет, как будет. Итак, о сути.

Когда-то давно, а именно летом 1961 года, вы молодой тогда поэт приехали в Одессу к своим друзьям и познакомились на пляже с девушкой Анной. Прогулки, чтение стихов, влюблённость девушки в будущего знаменитого на весь мир поэта (в чём она не ошиблась) и близость с ней закончились Вашим отъездом без прощального поцелуя и… (держите себя в руках) моим появлением на свет. Моя мама много пережила, воспитывая меня, и рассказала о Вас только когда я стала взрослой. Я люблю поэзию и помню наизусть всё Вами написанное. Я и сама раньше немного писала, но советская власть отбила у меня охоту к стихоплётству. Вашу поэзию я люблю, считаю Вас большим поэтом и стараюсь привить любовь к стихам и Вашей внучке. Она с удовольствием поёт песни на Ваши стихи.

Моя жизнь тоже не прошла с блеском, я много пережила, но сейчас у меня всё нормально, я на хорошей работе, материально обеспечена.

Желаю Вам доброго здоровья, и успехов в творчестве. Извините, что вторглась в Вашу жизнь. Если Вы не захотите, это не повторится.

С уважением М… "

В день концерта Марина выехала своей машиной в Дюссельдорф.

Просёлочная дорога петляла между горами, покрытыми смешанным лесом, немногочисленные машины проскакивали мимо, мягкая нежаркая погода действовала умиротворённо. В одном месте на обочине за кюветом дороги стояли два оленя – небольшая безрогая самка и крупный красавец с ветвистыми рогами. Они смотрели с удивлением на притормаживающие автомобили, водителям которых такой пейзаж не казался чем-то необыкновенным. А вот Марина ничего подобного раньше не видела. Она знала, что в западной Европе с особым трепетом относятся к животным, а в Германии законы стоят на защите живой природы и грозят крупными наказаниями их нарушителям. Лебеди свободно разгуливают по берегу рек в городах, белки, кролики живут в каждом парке или поляне между домами. И не находится никого, кто бы бросил в них камень. Даже собаки, гуляющие с хозяином, стараются не смотреть на интересующий их объект. Марина остановила машину, достала фотоаппарат и сделала два снимка. Она подумала, что оленям показалась бестактной женщина, не спросившая разрешения на фотографирование, и они медленно пошли в лес. Эти олени ещё долго стояли в памяти Марины. Настроение у неё поднялось, и она запела:

"Нет страны на свете, краше родины моей". Хорошая русская песня наталкивала на нехорошие мысли о постоянной лжи, в которой она раньше жила. Но машина выехала на автобан N3 и некогда стало отвлекаться на посторонние мысли. Первый немецкий автобан нёс на себе тысячи машин и было удивительно видеть, как маленький

"Фольксваген Жук" ехал по трёхполосной трассе рядом с гигантской фурой. Марина первое время боялась такие фуры обгонять, думая, что эта громадина может неожиданно свернуть и раздавить её небольшую машину. Но она постепенно привыкла к дисциплине водителей и ехала спокойно в громадном потоке транспорта.

Приехав в Дюссельдорф, оформилась в гостинцу в центре города, поставила машину в подземный гараж и пошла прогуляться по городу.

Марина впервые ходила по улицам столицы самой промышленной земли

Германии – Нордрейнвестфалиии. В городе сохранились старинные кварталы, которые сумели восстановить после войны, а весь город представлял собой послевоенные унылые постройки. И только в последние годы строились прекрасные здания из стекла и металла.

Когда-то деревушка, стоящая на маленькой реке Дюссель, соединилась с другими населёнными пунктами и выросла в громадный город, дошедший и перешагнувший одну из главных европейских рек Рейн. Сейчас широченная набережная украшала город и стала местом прогулок и отдыха горожан.

Погуляв по городу, Марина вернулась в гостиницу, приняла душ, пообедала в ресторане и прилегла отдохнуть Хотела уснуть на часок, но сон не шёл, и она, чтобы настроить себя перед концертом на поэзию, достала томик стихов Раевского и стала читать.

Томик отпечатали давно и первая его часть состояла из патриотики, восхваляющей самый передовой строй в мире. Марина понимала, что без таких стихов в СССР не мог печататься, а значит публично состояться ни один поэт. Бродскому поэтому пришлось покинуть страну. Но лирика

Раевского была замечательна.

Особенно трогали Марину три стихотворения, написанные Раевским, датированные 1961-м годом, годом его близости с Анной, вспоминающейся в одном из них:

"*Девчоночья фигурка металась возле сетки,* * Мячей не пропускала упругая рука.* * Вся светом озарённая, высокая и стройная,* * В своей юбчонке белой видна издалека*."

В другом описывались драматические события 1905 года, связанные с броненосцем "Потёмкиным", знаменитой лестницей и Одессой, аллегорической фигурой, отвергнувшей всех претендентов на сожительство, и признавшей законным только брак с большевиком.

В третьем автор признавался в любви к прекрасному городу, который любили многие писатели, поэты и музыканты. Это стихотворение часто читала со сцены Марина в годы своей студенческой молодости. Она вспомнила то прекрасное время и взгрустнула, что его грубо прервали мерзавцы, сломавшие её жизнь.

Полистав ещё немного томик стихов, Марина стала собираться на концерт. Она достала из чемодана брючный костюм и белую кофту и прогладила их портативным утюжком, который возила с собой. Когда оделась, посмотрела на себя в зеркало. Оттуда на неё смотрела красивая женщина в бордовых брюках и более светлом красном коротком пиджачке и белой кофте. Чёрные тупоносые туфли подчёркивали костюм и делали его более строгим. Марина приблизила лицо к зеркалу, и, о,

Боже, обнаружила у себя несколько седых волос. Она никогда не переоценивала своей внешности и никогда не уделяла ей чрезмерного внимания, так как в этом не было необходимости, повышенное внимание парней, а затем и мужчин приучили её к мысли о том, что она и так хороша. Никогда кроме губ ничего на лице не подкрашивала, а её коричневые, не карие, а именно коричневые глаза были неотразимы. И вот седые волоски. Хотела вырвать, а потом подумала, что скоро можно остаться лысой, махнула рукой, взяла свою сумочку в тон костюму и пошла на концерт.

Перед входом в помещение стояли два полицейских с автоматами, недалеко стоял полицейский автомобиль. Мало того, всех проходивших внутрь пропускали через металлоискатель и просили открывать для осмотра сумки. Из-за этого создалась небольшая очередь и одна пожилая женщина спросила у другой:

– Бетя, в чём дело. Мы же не в Флюггафене (аэропорту).

– А Вы, что, Соня, не помните, что недавно в метро какие-то сволочи совершили теракт, направленный против евреев?

– Но на концерт могут придти не только евреи.

– Соня, что вы такое говорите? Посмотрите вокруг себя.

Марина невольно оглянулась и увидела почти одних пожилых людей с типичными еврейскими чертами.

Марина спросила молодую женщину-контролёра:

– Вы Оля?

– Да, я Оля. Вы хотели передать письмо?

Марина достала из сумочки письмо, отдала Оле, поблагодарила и вошла в помещение.

В вестибюле небольшого театра, зал которого арендовали для концерта, молодёжи почти не было. Марина подумала, что пик популярности поэта прошёл, и сейчас пришли его послушать люди, чтобы вспомнить свою молодость, подышать атмосферой той старой жизни. Но и атмосфера осталась только в их воспоминаниях, когда в пятидесятые-шестидесятые годы люди с жадностью вдыхали ветер свободы, принесенный ХХ съездом и громадные залы не вмещали всех желающих послушать выступления Ахмадулиной, Вознесенского,

Евтушенко, Окуджавы, Раевского, Рождественского и других.

Марина ловила на себе любопытные взгляды, к которым она обычно привыкла, и подумала, что не нужно, наверное, было одевать яркую одежду, но увидела, что все люди одеты празднично, нарядно, как будто они пришли в оперный театр. Немцы одеваются значительно скромнее, а молодёжь даже расхлябанно.

На стенах висели фотографии актёров театра, сцен из спектаклей, и

Марина принялась их разглядывать. К ней подошли две женщины, которые стояли перед Мариной в очереди, и одна из них обратилась к Марине:

– Скажите, пожалуйста, Вы из Ленинграда, то есть из

Санкт-Петербурга?

– Нет.

– Из Москвы? Мы Вас где-то видели.

– Я из Одессы.

– Видишь Соня, а я тебе что говорила, – повернулась она к своей напарнице, – а вы артистка? – опять спросила Марину.

– Нет, откуда вы взяли?

– Мы думали, что видели Вас кино. Соня сказала, что Вы играли

Мальву.

– Нет, её играла Ритенбергс, рижанка, жена Урбанского.

– Извините, а Вы еврейка?

– Бетя, прекрати!

– А что тут такого я спросила? Вы такая красивая.

Марина засмеялась.

– Нет, я русская, но хочу Вас успокоить, что к евреям я отношусь хорошо. У меня много было соучеников и друзей евреев. А профессор

Габинский спас жизнь моей дочери. Я ему безмерно благодарна.

– Габинский? Девушка, мы из Кишинёва, знаете, рядом с Одессой?

– Конечно, знаю.

– У нас там жил знаменитый профессор, о нём писали в газетах, что он знает много языков, чуть не сто. Еврей, и тоже Габинский. Может, родственник Вашему врачу.

– Это его сын.

– Соня, ты видишь? Мир тесен. Надо же.

Прозвенел звонок и старушки, попрощавшись, устремились в зал.

Марина тоже пошла в зал, нашла своё место и села. Она подумала о том, что в отличие от того первого раза, когда в зале университета она с трепетом и сильным волнением ожидала выхода отца на сцену, то сейчас она совершенно спокойно ждёт выход*поэта* Раевского, никак не ассоциирующимся с её отцом. Она удивилась такой метаморфозе, произошедшей внутри её. Марина оглянулась в зал и увидела, что зал, рассчитанный на 220-250 мест не заполнен, и понимая, что Раевский приехал в Германию за заработком, и учитывая дешевизну билетов, пожалела его.

На сцену под аплодисменты вышел пожилой, стройный мужчина, в безукоризненно лежащим на нём светлом костюме, и Марина отметила, что когда-то тёмный волос почти не поредел, но стал белым, и это не портило поэта, а по-своему украшало. Лицо постарело, и кое где появились морщины.

Раевский обратился к зрителям:

– Здравствуйте, друзья! Разрешите я буду так вас называть.

Товарищи – уже архаика, хотя слово само по себе замечательное, а господами мы ещё себя не чувствуем. Хочу посоветоваться с вами и построить сегодняшнее выступление следующим образом: первые час двадцать минут я буду читать свои новые произведения. Потом небольшой, 10-15 минут перерыв и, примерно, полчаса я буду читать стихи по вашим заявкам. И в оставшихся полчаса, может чуть больше, чуть меньше я отвечу на ваши вопросы. Согласны?

В зале раздались возгласы одобрения и аплодисменты.

Раевский начал читать отрывок из новой поэмы о Руси, над которой то светило солнце, то небо закрывали тучи, а то и наступала ночь, полная страхов и призраков. Читал он в своей всегдашней манере – нараспев и чуть покачиваясь, как он сам говорил, вроде еврея во время молитвы. Когда он читал, как во время нашествия последней чумы, пришедшей с запада, живых людей закапывали тысячами в Бабьих ярах, и сжигали в печах Освенцима, в зале раздались всхлипывания. В конце этого отрывка, он стал на колени перед жертвами и просил прощения за то, что не только повинны злостные западные микробы в этом несчастье, а и свои, выращенные на родном молоке и сале.

Ползала уже рыдало, и у Марины на глазах тоже появились слёзы. И в этот момент она была счастлива, что этот человек, с такой большой и красивой душой, умеющий сострадать – её отец. Она благодарила бога, что попала на встречу со своей гордостью, ещё не сознавая, что встреча эта очень коротка.

В зале разразились такие аплодисменты, каких этот театр не слышал никогда. Поэт снял пиджак, повесил его на спинку стула и продолжал читать стихи, вызывающие иногда смех, иногда слёзы, но чаще грусть, связанную с уходящей жизнью. Наверное, поэт, зная контингент, посещающий его выступления, подбирал специально стихи, трогающие душу стариков, а может и сам, являясь далеко не молодым человеком, всё больше задумывался о вечном, и стихи писались соответствующие. В награду он получал аплодисменты, и находился, что называется, в ударе. Люди, сидящие в зале, загипнотизированные большой поэзией, не почувствовали пролетевших полтора часа, и в вестибюле, во время перерыва только и слышались похвалы и радость от получаемого удовольствия. Многие сетовали на то, что молодёжь равнодушна к стихам, и вообще к литературе, и как всегда, что она не такая, какими были они. Ей только подавай буги-вуги, и кино не такое, и всё не так.

– Ушло, ребята, наше время, говорил седой полный человек, окружающих его друзей, таких же стариков, как и он.

– А может мы ушли от времени? Ну, как сошли с поезда, и остались на перроне, а он уехал.

– Возраст, брат, такая штука, что…

– Причём тут, Веня, возраст? Ты, доктор наук, чем занимаешься?

Хорошо ещё, что в шахматы ходишь в парк играть, а Женька, толковый человек, сидит возле своей толстухи и постепенно деградирует.

– А что ты Вова, прикажешь нам делать?

– Продолжать заниматься своим делом, загружать себя максимально.

Ты посмотри, Раевский твоих лет, а продолжает писать. Да ещё как?!

– Всё, пошли в зал, сейчас начнётся второе отделение.

Зрители расселись по местам, а Поэт не появлялся. Сначала в зале было тихо, потом начали переговариваться, строить всякие догадки, кто-то предположил, что может ему стало плохо, и на сцену вышел организатор концерта и сказал, что бы никто не волновался, с поэтом всё в порядке, просто получилась накладка, и он сейчас выйдет продолжать своё выступление.

А накладка произошла следующая. Перед концертом, этот самый организатор, передал Раевскому письмо. Владимир Сергеевич положил его на стол, рассчитывая прочитать позже, мало ли какие письма ему пишут почитатели, и просто знакомые. Это раньше их было море, а сейчас тоненький ручеёк.

После первого отделения он зашёл за кулисы, а потом в большую, на несколько человек грим-уборную, стащил с себя мокрые насквозь рубаху и майку, помылся до пояса и полураздетый уселся за стол в плетёное кресло и попросил включить вентилятор. Минут пять посидел с закрытыми глазами, потом встряхнулся, как бы сбрасывая усталость и потянулся к блюду, на котором лежала разная снедь. Марк, шоу-бизнесмен и организатор концерта, взял в руки бутылку и сказал:

– Владимир, может сначала десять капель коньячку?

– Чуть, чуть, – взяв в руки высокую рюмку сказал Раевский и пальцем показал сколько наливать.

– Ну, что ты, это же не внутривенно!

– Остальное потом. Нужно быть в форме, – ответил на шутку вполне серьёзно Раевский, закусил ананасом и потянулся к конверту.

– Поешь, Владимир, "московская" колбаска, специально заказывали, знаем, что ты не любишь немецкие колбасы.

Раевский вилкой поддел запечатанный конверт, положил в рот кружок колбасы и начав читать, перестал жевать. Марк, налил себе полную рюмку коньяка, выпил, положил в рот сразу три кружочка колбасы и глянул на Раевского.

– Владимир, что с тобой, на тебе лица нет?! – полепетал Марк, шепелявя из-за непрожёванной пищи.

Лицо, шея и тело Раевского покрылись бурыми пятнами. Он смотрел в письмо, как сомнамбула, затем откинулся на спинку кресла и начал бледнеть.

– Владимир, срочно выпей рюмку коньяка, он расширяет сосуды.

– Ничего не надо, сейчас я отойду.

– А что в письме?

– Ничего. Это касается только меня. Пора выходить уже.

– Подождут. Приводи себя в порядок, оденься.

– Да, да. Кто тебе передал это письмо?

– Ольга, распространительница билетов.

– Ты можешь её позвать?

– Она уже ушла. А что? Я её накажу, что она взяла для передачи письмо.

– Нет, не смей. Наоборот, скажешь ей спасибо. Марк, пойди, скажи зрителям, что я сейчас выйду к ним.

Раевский одел свежую рубаху и майку и вышел к зрителям. Его встретили радостными аплодисментами. Когда они стихли, поэт обратился к зрителям:

– Дорогие друзья, извините меня, но у меня будет просьба к человеку, передавшему мне письмо перед концертом, остаться в зале или зайти ко мне. Я искренне прошу сделать это.

Марина не ожидала такого посыла, но собралась и решила ни одним движением или жестом не выдать себя. Она уже почти не слушала выступавшего, а думала, как ей быть. Выполнить его просьбу она не готова. Как себя вести, что говорить? Нет, нужно уйти, придёт время к их общению. Они тогда будут к нему готовы.

Раевский читал старые стихи по просьбе зрителей, большая часть которых была им роздана заранее, также как и вопросы, на какие он должен отвечать. Стихи он читал автоматически, без той изюминки, которая делает их высокой поэзией. Он стоял на сцене и вглядывался в лица молодых женщин, пытаясь угадать, какая из них может быть его дочерью. Лица Анны он не помнил, поэтому не мог сравнивать. А вообще, есть она в зале или нет? Вот в первом ряду справа сидит женщина. Может она? Вряд ли. Слишком еврейское у неё лицо, а та, кажется, была русской девушкой. В третьем ряду, в проходе сидит красавица в красном костюме. Может она? Нет, это уже слишком. Что слишком? Красива? У неё, правда губы похожи на его, с каймой. Но после того, как он объявил о письме, ни один мускул не дрогнул на её лице, а он смотрел в этот момент именно на неё. А почему он смотрел на неё?

Эти мысли сбивали его с ритма и рифмы, и он еле закончил обещанную серию стихов. Вопросы поступали из зала заранее подготовленные, он их отвечал с заготовленным юмором, в зале смеялись. Но один вопрос, который был плановым, тем не мене оказался неожиданным. Его задала та самая женщина, что сидела в первом ряду:

– Владимир Сергеевич, расскажите о своей семье, своих детях и внуках, если есть.

– Первый брак у меня был с моей сокурсницей, Галиной Григорян, она родила сына Игоря, но прожили мы с ней всего четыре года.

Расстались, как говорят, друзьями. Игорь жил сначала у неё, а когда она уехала с новым мужем добывать нефть в Сибири, он жил у меня.

Закончил МГУ, по специальности микробиология. Уже несколько лет живёт в Америке, работает по длительному контракту. Там же и женился на девушке, чьи родители эмигрировали в Америку ещё до первой мировой войны из Украины. Произвели на свет внука, ему три года, зовут Майкл. Я долгое время жил один, и женился только в 70-ом году на балерине Чекмарёвой, молодой, подающей надежды, но я по натуре, как и большинство мужчин, эгоист и поставил условие – рожать.

Значит, балету финал. Родила сына Борьку. С ней мы тоже расстались.

Борис сейчас старший лейтенант. Я женился третий раз и от этого брака детей нет.

Раздались аплодисменты. Раевский поднял руку:

– Подождите аплодировать, кажется не всё. Я хочу быть честным до конца перед вами и в первую очередь перед собой. Я сегодня узнал, прости меня Бог, грешника, что у меня есть взрослая дочь и внучка.

В зале воцарилась такая тишина, что слышно стало, как открывалась наружная дверь.

– Я приложу все силы, чтобы встретится с ними и породниться как положено.

Зал зааплодировал радостно и восторженно, а потом началась овация. С последним хлопком Марина встала, вышла из зала и ушла в гостиницу. Почти всю ночь она не спала, и только под утро уснула крепким младенческим сном и проспала до обеда. Легко перекусила и отправилась к своей Свете, за которой успела соскучиться.

Марина ехала и спрашивала себя, почему она ушла от встречи с отцом, к которой она так стремилась. Даже не ушла, а панически сбежала? Спрашивала, но переполненная чувствами от прошедшей встречи, чёткого ответа не находила и только немного позже, успокоившись, она разобралась в себе и определила причину этому. Она попросту испугалась. Испугалась того, что понимая поэтическую натуру своего вновь увиденного отца, инстинктивно подумала, что у него под влиянием собственного выступления и эйфории переданной ему восторженными слушателями, обострились чувства, и он в тот момент готов был обнять весь мир, а позже, когда буря чувств утихнет, поймёт, что сделал ошибку, бросившись в объятия незнакомой ему женщины, назвавшейся его дочерью, будет мучиться сам и доставит и ей немало страданий.

Раевский после концерта постоял на сцене, ожидая, что зрители разойдутся, а женщина, написавшая письмо, останется в зале. Но зрители продолжали аплодировать с затихающим энтузиазмом, и он понял, что ставит себя в глупое положение, при котором он останется на сцене под топот ног разбегающихся слушателей. У него мелькнула картинка из давнего прошлого, когда выступая на концерте в провинциальном городе на Украине, кажется в Кировограде, объявил, что в заключение он расскажет своё любимое стихотворение, но не успел его закончить, как из зала по одному, а потом группами стали выбегать люди. Он не мог понять, что происходит: только что они буквально неистово аплодировали и вдруг такая реакция на последнее стихотворение. Но оставшиеся в зале, стоя продолжали аплодировать, и он со смешанными чувствами ушёл со сцены и спросил администратора областной филармонии, где он выступал:

– Что происходит?

– Не обижайся, Володя, – потерявший на войне глаз, администратор, по имени Шая разъяснил: – это галошники. Бегут в раздевалку получить свои галоши и одежду, чтобы успеть на автобус. Но ты слышишь – тебе продолжают аплодировать. Выйди на сцену.

– Хорошо, а Вы, дайте команду никого в зал не пускать.

Раевский вышел на сцену и произнёс:

– Спасибо, товарищи! В знак благодарности за ваше тёплое отношение к моему творчеству, выразительно показанное вашими аплодисментами, даже не считаясь с риском получить свои галоши позже, я почитаю ещё.

– В зале засмеялись и вновь зааплодировали.

И он под барабанную дробь стуков в закрытые двери начал читать стихи, и к удовольствию оставшихся, читал ещё с полчаса. Он забыл бы эту историю, но в восьмидесятых, на одном из съездов, делегат из

Украины напомнил ему об этом случае.

Но сейчас была совсем другая ситуация, и Раевский, поклонившись ушёл со сцены. Несколько раз он выглядывал из-за кулис, но зал опустел полностью. Не пришла*она* и за кулисы.

Раевский ужасно расстроился, и когда подошли друзья Марка с выпивкой и закуской, они сначала выпили в гримуборной, а потом поехали в гостиницу, где остановился Раевский, продолжили в ресторане, и закончили в его трёхкомнатном номере. Раевский давно так не напивался, но настроение ему пьянка не исправила, и он всё время жаловался собутыльником на какую-то женщину, что не пришла и не осталась.

– Да не переживай, Володя, из-за какой-то бабы. Мы тебе сейчас привезём такую ципочку, что оближешься.

– Дурак, ты Мотя, мне никто уже не нужен. Мне*она* нужна.

– Кто дурак, да я знаешь…

– Успокойся, Мотька, тебя пригласили с таким человеком поужинать, а ты… – пытался урезонить приятеля Марк.

Наконец, Раевский почувствовал, что переполнен и сказал:

– Пошли вы все в жопу, а я пошёл спать. Извините за компанию!

– Хорош адресок ты нам указал, поэт, – и продолжал уже вдогонку уходящему Раевскому, – Но мы тебя великодушно прощаем. Евреи народ мирный, да и шуметь в гостинице нельзя. Уже поздно.

– А чего евреи? Я не еврей. Я узбек, – гордо заявил один из приятелей.

– Ты, Узбек, на себя в зеркало посмотри, узбек он.

– Подумашь, зеркало. Моя мама еврейка, зато папа узбек.

– Чё, она у него в гареме жила? -

– Каком гареме? Она только третьей женой была, отец говорил, что самая любимая.

Компания покатилась со смеху.

– Ну и брехун, ты Узбек – прошлый раз говорил, что четвёртой женой была. Ну да хрен с тобой.

Дверь открылась и Семён шагнул в коридор. И тут произошло неожиданное. Семён увидел в метре от себя направленный на него пистолет и возглас:

– Halt! (Стоять!)

Сотни, а может и тысячи раз он с разными напарниками, отрабатывал это упражнение в кировоградской десантной бригаде. Сейчас, ещё не слыша дальнейшего восклицания: "Polizei!", – и не видя протянутого удостоверения, десантник, младший сержант Котик, мгновенно отреагировал (как учили): захват, бросок и угрожавший ему человек летит через него, своими ногами разбивая электрическую лампочку в коридоре и вылетая из квартиры в открытую дверь, шаг вперёд – и новая угроза, но удар левой ногой в пах противнику, а правой удар кулаком в челюсть и бросок в сторону от третьего, бросившегося на него человека. Прогиб, в руке табурет, бросок, но противник успевает от него увернуться. Громкий окрик по-русски:

– Стоять, Котик! Полиция.

В конце комнаты, у окна стоит человек с пистолетом, направленным

Семёну в грудь. У Котика был на такой случай приём ухода от выстрела, но он очнулся. И, наверное, благодаря русской речи.

– Руки вверх, стреляю без предупреждения.

Семён успел увидеть перепуганного насмерть Соколова, сидящего на диване и больше он ничего не помнил. Очнулся он от того, что ему плеснули в лицо водой, а может и от нашатыря, потому что слышался запах аммиака. Лежать на полу было неудобно, болел затылок и руки за спиной, по всей вероятности, в наручниках. Правый глаз был прикрыт, наверное, заплыл от удара.

– Aufzustehen! (Встать!)

Семён попробовал встать, но всё тело заныло.

– Меня что, били? – спросил он по-русски и получил ответ:

– Нет, гладили. Благодари Бога, что не пристрелили. По инструкции должны были, – объяснил Гартнер, русскоговорящий полицейский, наверное, выросший в России, – встать можешь?

– Попробую, – и превозмогая боль повернулся набок, стал на колени и поднялся.

– Выходи!

Идя по коридору, он видел перепуганные лица людей, выглядывающих из дверей. В лифт его завели двое полицейских в форме и с автоматами, поставили лицом к задней стенке и приказали не двигаться, иначе будут стрелять. Прямо у подъезда его ждал полицейский джип, и рядом стоял ещё один полицейский с автоматом и второй держал поводок с привязанным на нём громадной овчаркой.

Семён сейчас всё фиксировал. На анализ своих действий и действий полиции у него не было ни сил, ни времени. "Вот это залёт! Будет теперь у мена время обо всём подумать. Как доложить Вере, почему меня нет. Плохо, если она позвонит Соколову, но у неё, кажется, нет его номера телефона" – думал Котик, сидя в зарешеченном джипе с мигалками. Он не представлял, что с ним будет дальше, в голове был полный сумбур. Его привезли в КПЗ, завели в крохотное помещение с сидением, крючками для одежды, сняли наручники и приказали раздеться. Из этой комнатушки он вышел голый через другую дверь, очутился в просторной душевой. Нажал на красную кнопку и пошла тёплая вода. Хотел сделать погорячей, но только увеличилось давление. Мыло не нашёл, зато были кнопочки и на них надпись, что это шампунь, а на второй жидкое мыло. Помывшись, дёрнул дверь, через которую зашёл – закрыто. Другая дверь завела его в комнату с зеркалом за толстым стеклом, с умывальником и унитазом в углу. На вешалке висела новая белоснежная рубашка, выглаженные брюки на резинке, майка, трусы, носки и туфли на резинках. К удивлению

Семёна, всё ему подошло.

– И когда они меня успели обмерить? – вслух сказал Семён.

Вода немного облегчила боль, глаз почти не видел. Он посмотрел в зеркало и ужаснулся синяку на пол-лица. Дернул двери, они оказались закрытыми. Сел на скамейку, дверь открылась, человек в непонятной форме, видимо надзиратель, повёл его по коридору с облицованными белым кафелем стенами и полом с прорезиненном покрытием.

– Это чтобы я если упаду, не сломал бы чего-нибудь, – улыбнулся

Котик.

Его завели в большую комнату, в которой сидели три человека в белых халатах, наверное, врачи. Надзиратель приказал раздеться, а сам остался стоять у двери. Один врач подошёл к Семёну, потрогал и приподнял больное веко. Семён чуть отшатнулся от боли.

– Da? schmerzt? (Что, болит?)

– Ага, ja, ja!

Врач что-то говорил сидящим за столом коллегам, а те писали.

Затем команды: повернись, нагнись присядь, подними руки и т.д. Всё как на медкомиссии в военкомате, только тщательней и дольше осмотр.

После медосмотра его завели в столовую и предложили выбрать себе еду самому. Семён подумал, что попал в лучшую, закрытую столовую для чиновников. Несколько салатов, мясные блюда, соусы на выбор. Семён взял себе куриную ножку, салат из редиски, кофе и булочку. Когда он покушал, то спросил надзирателя:

– Извините, пожалуйста, мне нужно сообщить домой, а то там будут волноваться.

Надзиратель его подвёл к телефонной будке и проинструктировал:

– Через три минуты телефон автоматически отключится. Связь только в пределах Германии. Звоните.

Семён набрал домашний номер, и только пошёл гудок, Вера схватила трубку, наверное сидела у телефона.

– Алё, алё! – крикнула торопливо Вера, – это ты, Сеня? Я уже волнуюсь.

– Слушай меня внимательно и не перебивай.

– Хорошо.

– Я влетел в халэпу. Рассказывать какую нет времени. Я в полиции.

Позвони Панайоти, чтобы работали пока без меня. В красной папке лежит Rechtsschutzversicherung – адвокатская страховка, зелёная первая страница. Поищи мне адвоката, желательно с русским языком. Я по возможности позвоню. Никаких действий не принимай и никого ни о чём не расспрашивай. Всё будет в порядке. Рите скажи, что папа в командировке…, – в трубке раздались гудки.

Семёна завели в комнату с решёткой на окне. Она ничем не отличалась от гостиничных одноместных номеров в Союзе, может только отсутствовал шкаф и унитаз был за прозрачным пластиком.

– Распорядок и правила поведения прочитайте, – сказал охранник, указал на табличку с текстом и вышел.

Подъём в семь, завтрак в восемь, и дальше всё почти, как в армии, и свет выключают в одиннадцать. Телевизор висел на стене, и его удобно смотреть и лёжа. Семён включил программу Евро-спорт, но смотреть одним глазом было плохо, он выключил телевизор, закрыл глаза и отключился сам. Ночью проснулся и первое мгновение не мог сообразить, где он находится, но вспомнил вчерашние события, и сон мгновенно улетучился. Открыл глаза. В комнате, а вернее в тюремной камере, горел ночник. На душе стало омерзительно и страх неизвестности обволок душу. Семён даже задрожал, но сказал себе:

– Не трусь, Котик. Держи себя в руках. Ничего страшного не произошло. Ну, отсидишь пяток лет…

Но эти слова перепугали его опять. Что будет с Верой и дочкой?

Ему что, в такой тюрьме можно сидеть, а им позор от людей. Скрыть это, ведь, невозможно. А как Рита без своего папки будет? И Семён заплакал. Слёзы облегчили душу, он вытер пододеяльником слёзы, тяжело вздохнул и вспомнил причину всех неприятностей. Соколов, сосед, ровесник, товарищ детских игр, соученик. Всю жизнь Семён за него заступался и вот результат. И за что? За то что одолжил ему деньги. Может в деньгах заключена магическая сила зла? Но ведь это только бумажки. Зло в людях. Вот и Фимка, с детства хитрил, лебезил, искал прикрытия. Его надо было раскусить раньше. Кто как не он пришёл с рэкетом к ним в кооператив? После того и пошли все неприятности. Эх, дурак ты, Котик, дурак. От этого все неприятности.

Что дальше делать? Посмотрим. Надо спать. Разбудил его громкий оклик из репродуктора, вмонтированного в стенку: "Aufstieg!" (Подъём!)

Семён вскочил и начал делать зарядку, но некоторые движения вызывали боль и пришлось их избегать, но двадцать минут, отведенных на зарядку использовал полностью и осмотрелся уже при дневном свете.

Через решётку в окне просматривался двор с зелёной лужайкой и асфальтированной дорожкой по краям, и Семён подумал, что похоже на стадион, но поменьше. С противоположной стороны стояло здание кирхи с часами на башне и просматривались цветные витражи окон. Осматривая комнату, Семён обнаружил в тумбочке стола Библию и стопку бумаги.

Ручки не нашёл, и подумал, что её и не может быть, так как она может быть применена, как колющий предмет.

Щёлкнул запор двери, она открылась и новый надзиратель, поздоровавшись, отдал Семёну его портмоне и часы. Семён спросил, что будет с ним дальше.

– В девять Вас вызовут к следователю и тот решит, что будет дальше и какую изберут для Вас меру пресечения.

– Могут освободить? – как-то заискивающе спросил Семён и удивился своему тону.

– Ничего не знаю. Решает следователь.

Семён обратил внимание на то, как разговаривают надзиратели.

Никакого высокомерия или насмешки в их интонации не слышалось.

Просто говорят так, как говорят люди обращаясь к друг другу по делу.

Семён подумал, что это пока он подчиняется. Стоит ему не подчиниться и тон изменится, и под другим глазом фингал, наверное, появится. В восемь часов щёлкнул замок и по радио объявили, что надо выходить на завтрак. Семён открыл дверь и увидел, что из других камер выходят люди, совсем не похожие на зэков, и двое надзирателей приказали стать каждому у своей двери. Затем сказали, что разговаривать между собой запрещено и повели в столовую.

Завтрак был достаточно разнообразным. Семён положил на поднос яичницу из двух яиц, салат и кофе. Человек, с длинными до плеч волосами, стоящий перед Семёном, обратился к повару, накладывающему порции:

– Hallo Arnold! (Привет, Арнольд!)

– Привет, Курт! Недолго ты отсутствовал.

– Почему пива нет? – весело спросил Курт.

– Придёшь ко мне на Рождество, налью, – не то в шутку, не то всерьёз, в тон Курту ответил повар.

Семён сел за стол, прикрученный как и стулья к полу, напротив Курта.

– Что это у тебя на глазу? – спросил Курт у Семёна.

– Бандитская пуля, – шутя ответил Семён?

– А ты что, полицейский? – засмеялся Курт.

К ним подошёл надзиратель.

– Разговаривать запрещено, – спокойно сказал он.

– Я только спросил, вкусная яичница или нет? – дурачился Курт.

– Ты, доиграешься, Руперт, что я доложу о твоём поведении.

– Молчу, как кролик, – и когда надзиратель отошёл, сказал: – он неплохой парень, не доложит, – а ты что, первый раз?

– Мг, – боясь разговаривать, промычал Семён.

– Повезло тебе, парень. В центре города, возле суда, старая тюрьма, как в средневековье. Наверное, забита до отказа, поэтому тебя сюда привезли.

После завтрака опять завели в камеру, а ровно в девять повели к следователю. Небольшая светлая комната. За столом сидит пожилой, лет пятидесяти шести мужчина с простым, как у крестьянина лицом, но молодыми глазами, с интересом смотревшими на Котика. Пригласил сесть и разглядывал своего подследственного, как будто хотел разгадать чем тот дышит. Минуты через три спросил:

– Вы Котик? – дальше все стандартные вопросы, уточняющие анкетные данные.

Когда с ними закончили, следователь, назвался Михаилом Шумахером, но улыбнувшись добавил, что к Формуле он не имеет отношения, и продолжил:

– Против Вас, Котик, возбуждено уголовное дело в вымогательстве.

Расскажите, пожалуйста, почему Вы пошли требовать у господина

Соколова деньги?

– Я бы хотел говорить в присутствии адвоката.

– Насмотрелись криминальных фильмов? У вас есть адвокатская страховка?

– Да.

– Удивительно, у русских её никогда не бывает. Какая страховая касса?

– Я точно не помню, из Гамбурга, зелёная обложка.

– Hamburg-Mannheimer Rechtsschutzversicherung?

– Да, точно, – обрадовался Семён.

– У Вас есть постоянный адвокат?

– Нет, но я попросил вчера жену найти.

– Мы могли бы предложить Вам адвоката, но это в случае, если бы

Вы получали социальную помощь, а так можете подбирать сами. Давайте договоримся, что Вы мне расскажете, я только запишу на диктофон, а подписывать Вы ничего без адвоката не будете. Я решу, какую меру пресечения к Вам применить, и может быть, Вы и сами подберёте себе адвоката. Согласны?

– Согласен, – не очень уверенно произнёс Семён.

– Тогда вперёд.

Семён начал издалека, как они росли вместе во дворе, как жили, как учились в школе, как он всегда опекал своего соседа. Как тот приходил к нему одалживать деньги, как он просил его вернуть их.

Семёну трудно было рассказывать, он подбирал слова и иногда следователь переспрашивал несколько раз и Семён пытался снова доходчиво объяснить. Когда он закончил свой рассказ, следователь спросил:

– Пострадавший Соколов заявил полиции, что Вы и в Одессе занимались рэкетом.

– Что??? – задохнувшись от возмущения, спросил Семён по-русски, и опомнившись продолжил по-немецки, – извините, я специально умолчал, что это он занимался рэкетом, а он, – Семён задумался подбирая подходящее слово, – Hundesohn (собачий сын)…

– Я просил Вас говорить всё и воздержитесь от характеристик в чужой адрес. Говорите по сути.

– Семён начал рассказывать, но в динамике раздался голос, что пора на обед.

– Продолжим в пятнадцать часов, обедайте.

За обедом Курт, опять севший за одним столом с Семёном, спросил его?

– Ты в волейбол играешь?

– А что?

– Можно пойти на прогулку, а можно в спортзал. Там есть волейбольная сетка и баскетбольные щиты, можно и гимнастикой заняться.

– Боюсь, что пока не смогу. Пойду на прогулку.

– Желание арестанта для нас закон, – ёрничал Курт.

Получасовая прогулка проводилась во дворе. Заключённых вышло на прогулку всего 5 человек. Им разрешили ходить по кромке двора, а два надзирателя стояли в углах по диагонали друг к другу. Они предупредили заключённых, что разговаривать нельзя, но эта строгость была условной. В углу двора, невидимого из окна Семёновой камеры, стоял вольер, как в зоопарке, размером 4Х4 метра, сверху закрытый сеткой. В нём тоже прогуливался человек, а над ним стоял надзиратель с автоматом. Такой же вольер рядом пустовал. Семён подумал, что в том вольере прогуливается, если можно так сказать, преступник, серьёзней, чем он, а может уже осуждённый, и пока он, Семён под следствием, то гуляет здесь, а потом ему уготована такая клетка.

Увиденное испортило и так плохое настроение, и Семён решил, что следующий раз пойдёт в спортзал. Там хоть весёлый мужик Курт будет.

Семён услышал за собой шаги и услышал русскую речь.

– Ты, паря побыстрее шагай, сердце кровь лучше разгонит, – говорил обгоняющий Семёна мужчина средних лет с давней небритостью.

– А как ты узнал, что я знаю русский?

– Такой бланш мог заработать в Германии только русский. Или в драке, или от полицаев. Угадал?

– К сожалению, угадал.

– Иди за мной поговорим. За что тебя?

– За добро, что делал приятелю.

– Э, парень. Тебя плохо воспитывали.

– Почему это?

– Папа с мамой должны были рассказать, что добро наказуемо.

Понял? Помолчим, на нас охранник смотрит.

Полчаса пролетели очень быстро. Когда он зашёл в камеру, то на столе увидел молитвенную книжку, такую же, какие читал в синагоге в своём доме. "Заботятся о моей душе. И откуда они узнали?" – подумал

Котик и вспомнил, что когда заполнял бланк для прописки, то в графе

"Religion" написал – JЭdische (иудейская), хотя в Бога не верил, но его соотечественники, прибывшие раньше, предупредили, что так нужно писать. Полистал книгу, просматривая страницы на русском языке.

– Вроде нигде не сказано, что нельзя делать добро и нельзя оказывать сопротивление человеку, направившему на тебя пистолет. Ну как бы там ни было, помоги мне Боже, если ты есть, русский, еврейский или китайский, – сказал Котик вслух и услышал:

– Котик, к следователю.

– Вот он сейчас и есть мой бог, – грустно подумал Семён.

Он продолжил рассказывать следователю историю с их кооперативом, и роль, которую сыграл в его развале Соколов.

– Как Вы думаете, – спросил в конце беседы Шумахер, – может он это делал по принуждению, или по собственной воле?

– Не знаю. Можно вопрос, господин следователь?

– Можно.

– Мне нужно позвонить домой вечером. Надзиратель сказал, что Вы можете разрешить.

– Могу, только Вам это не понадобится.

– Почему? – испугался Семён.

– Потому что Вы будете сегодня дома. Не возражаете?

– Нет, конечно.

– So hier (так вот), Котик, я решил взять с Вас подписку о невыезде за пределы земли Гессен, мне кажется, что вы не представляете опасности для общества вообще и для Соколова в частности. Рекомендую Вам не появляться в районе его жилья, а если встретите случайно, отойдите подальше. Прошу Вас, не подведите меня и в первую очередь себя. Ищите себе адвоката. Чем быстрее тем лучше, хотя такие дела у нас делаются не быстро. Недели Вам хватит. Вот моя визитная карточка, отдадите ему. Прочитайте и распишитесь.

Семён взял заполненный лист бумаги и хотел сразу расписаться, но следователь остановил его:

– Прочитайте, потом подписывайтесь.

Семён торопился, перескакивая через строчки, но понял, что не имеет права уезжать из земли Гессен до окончания следствия, и должен немедленно прибыть, если его вызывает прокуратура или полиция. Семён подписал. Хотел спросить, почему его не спрашивают о том, почему он оказал сопротивление полиции, но вспомнил одну армейскую историю ставшую, для него и его друзей своеобразным девизом: "Противогазы брать?"

Ещё когда Котик проходил курс молодого бойца, старшина Байда построил учебную роту и сказал, что сейчас они совершат трёхкилометровый кросс, и солдат Вышня спросил:

– Противогазы брать, товарищ старшина?

– Всем взять противогазы и через минуту в строй, – мгновенно отреагировал старшина.

Уже когда все бежали в казарму, рядовому Вышне достались все эпитеты – придурок и идиот из которых, были самыми мягкими. После того как все встали в строй, последовала команда:

– Одеть противогазы, бегом марш.

Те кто бегал в противогазе, оценит вопрос Вышни по достоинству. С тех пор, прежде чем что-нибудь спросить, Семён говорил себе:

"Противогазы брать?"

Вспомнив, Семён не задал вопрос и Шумахер, оторвав копию подписки, вручил её Котку со словами:

– Можешь идти и не делай глупостей.

– Danke, – сказал Михаил, и надзиратель отвёл его в камеру.

Минут через двадцать принесли одежду. Всё выглядело как новое, выстирано и поглажено.

Выйдя из здания, сразу же позвонил Вере и сказал, что поедет заберёт машину и часа через полтора будет дома. Пошёл на автобусную остановку и оттуда поехал на Бонамес. Машина стояла на том месте, где он её оставил, но подойдя к ней, увидел, что левая дверь не заперта, но всё что лежало в машине: солнцезащитные очки, часы, управляемые по радио, фотоаппарат, фонарик – осталось на месте.

Подумал о том, что было бы, оставь он открытой машину в Одессе. У его соседа, машину оставленную на ночь во дворе, лишили колёс и передних сидений, сняли аккумулятор, карбюратор и ещё что-то. Здесь за брошенную на улице старую машину можно схлопотать штраф, а в металлолом её сдать можно только за деньги.

Сел за руль и задумался. Домой ехать не хотелось, потому что сейчас люди возвращаются домой, а он не хотел, чтобы его видели в таком виде. Правда, всё равно увидят, так он будет говорить, что упал на стройке. Поехал домой. Из знакомых его никто не видел, но в лифте ему встретился пожилой человек из местных, поздоровался и сделал вид, что ничего не заметил у Семёна на лице. Когда вошёл в дом, дочка кинулась к нему, и на секунду застыла.

– Папа, что у тебя?

– Упал, доця.

Зашёл на кухню, Вера стояла у плиты и что-то жарила.

– Извини, не могу отойти от плиты, сейчас заканчиваю.

– Хорошо, я подожду.

Семён позвонил Панайоти. Сказал, что завтра ещё будет дома, есть срочное дело. Спал плохо. Утром проснувшись, взял телефонные книги и стал выбирать телефоны адвокатов и адвокатских контор, подчёркивать и делать закладки. Казалось, что весь Франкфурт заселён адвокатами, так их было много. Дождался девяти часов и стал обзванивать, спрашивая, знает ли адвокат русский язык и есть ли русскоговорящий адвокат в конторах. Оказалось, что нужно спрашивать не только знание языка, а на чём специализируется адвокат или контора. Одни ведут хозяйственные дела, другие специализируются на конфликтах наёмных работников с работодателями, третьи не занимаются уголовными делами и т.д.

Уже когда Семён не надеялся найти нужного ему специалиста, один адвокат, наверное, местный немец, посоветовал ему позвонить по такому-то телефону и спросить Николая Бамберга. Это немец из России, недавно закончил вместе ним университет и специализируется по вопросам, о которых говорит господин Котик. Семён позвонил.

– Ало!

– Моя, фамилия Котик, не могли бы Вы пригласить к телефону господина Бамберга, – спросил Семён по-немецки.

Когда в трубке мужской голос назвался Бамбергом, Сёмён продолжил по-русски.

– Здравствуйте, господин Бамберг. Моя фамилия Котик, мне нужна

Ваша помощь.

– Коротко суть дела расскажите.

– Против меня возбуждено уголовное дело в вымогательстве. Но это неправда. Меня оклеветали, и полиция меня арестовала.

– Ясно. У Вас есть страховка?

– Да.

– Так, сейчас половина двенадцатого. Вы можете придти к пятнадцати тридцати?

– Могу.

– Захватите, пожалуйста страховой полис. Адрес Вы, надеюсь, знаете, и получив утвердительный ответ, Бамберг произнёс немецкое, – чуйс!- пока.

Адвокатская контора, которая находилась на центральной площади города – Констаблервахе, в многоэтажном доме, носящим название *Bienenstock* (пчелиный улей), в двадцати минутах ходьбы от дома, и Семён в точно назначенное время вошёл в вестибюль. За барьером сидела девушка, и когда Котик назвал свою фамилию, направила его в кабинет Бамберга.

Бамбер, молодой парень с громадной рыжей шевелюрой, поздоровался за руку, предложил сесть, проверил страховой полис и попросил подробно рассказать суть дела. Он предупредил, что запишет всё на магнитофон. Семён стал подробно рассказывать, так же, как рассказывал Шумахеру, а Бамберг одновременно печатал пересказ на компьютере так быстро, что всего пару раз остановил Семёна, чтобы переспросить. Времени всё забрало немного, всего минут сорок. Затем

Бамберг спросил, почему Семён не рассказал, как его задерживала полиция.

– Меня следователь об этом не спрашивал, поэтому я и Вам не рассказал.

– Расскажите и это, не упуская никаких деталей.

– Как только открылась дверь, я шагнул в прихожую и не успел её закрыть, как человек, угрожая пистолетом, крикнул: "Хальт!" Я, бывший десантник, мастер спорта по борьбе, провёл приём, которому нас учили, и угрожавший мне человек вылетел за дверь, разбив ногами светильник на потолке.

– Как это? – переспросил Бамберг и засмеялся.

Семён объяснял всё по порядку, что помнил.

– Вы должны пойти к врачу и зафиксировать все травмы, которые Вам нанесла полиция.

– Зачем это нужно, Господин Бамберг? Всё скоро заживёт.

– Сейчас Вы должны делать то, что говорю я. Через два дня принесите мне справку, или пришлите по почте. Всё, что мне будет нужно по делу, я буду Вам звонить. И второе, забудьте о неприятностях и спокойно живите и работайте.

– А когда будет суд?

– А может до суда и не дойдёт. Я буду делать всё, что в моих силах. А если будет суд, то не скоро, суды завалены работой и пройдёт несколько месяцев, пока они доберутся до нас. На сегодня Вы свободны.

В тот вечер, когда Котик попал в КПЗ, начальник Франкфуртского

Городского полицейского управления (PolizeiprДsidium), слушал доклад капитана Шульберта о происшествиях на подведомственном капитану районе города. Перед полковником Глазге лежал письменный отчёт о происшествиях, но на некоторых он останавливался и спрашивал капитана.

– Скажите, Шульберт, а не кажется ли Вам странным, что за две недели это у Вас третий случай, когда мальчишки выхватывают у старушек сумочки, и они до сих пор не найдены, хотя описания их пострадавшими сходятся и район их действий один и тот же?

– Мои люди с ног сбились, но узнать точно имена грабителей пока не можем.

– Плохо занимаются, раз не могут. Вы обратили внимание, что все ограбленные немецкие женщины, хотя в том районе живёт больше иностранцев. Может они своих не трогают?

– Да, наверняка так.

– А сумочки нашлись?

– Одну нашли в мусорном ящике, а другую в притоке реки Нидды. На той, что в мусорном ящике, есть отпечаток одного пальца.

– Уже кое-что. Ищите. А эту фамилию я уже где-то встречал. Он русский?

– Нет, немец, прибывший из Казахстана.

– А фамилия русская и довольно известная – Чехов. Не родственник писателя?

– Нет, однофамилец. У него мать немка, а отец русский.

– Ну что он – ворует?

– Прошлый раз за пиво не расплатился, оштрафовали, а сейчас бутылку водки хотел украсть, засунул в штаны, а она возле кассы и выпала. Вызвали полицию, а этот Чехов объяснить ничего не мог – был пьян.

– Что намерены с ним делать?

– Опять оштрафуем.

– Так, а это что, игра в полицейских и воров? Неплохой сюжет для плохого фильма о полицейских. Чего молчите?

– Здесь наша вина.

– Что значит наша? Коллективной вины не бывает, каждый должен отвечать за свои поступки, капитан. Как получилось, что наделали столько шума? Безоружного, трезвого человека не могли взять спокойно. Да и нужно ли было его брать?

– Я вчера ездил с отчётом в Висбаден, Вы знаете, по делу

Кристофа, а старший группы захвата принял своё решение. И опытнейший служака этот Циглер, а…

– Почему переоделись в цивильное? – не дал договорить полковник.

– Завтра с ним разберусь, он сейчас в нашем медпункте. Лейтенант

Гартнер (это он сумел остановить этого э… Котика) объясняет, что не хотели светиться перед жильцами дома.

– Не хотели и устроили спектакль. Как получилось, что один безоружный парень двух полицейских обезоружил?

– Он, оказывается, мастер спорта по борьбе, но главное – советский десантник из кировоградской бригады спецназа.

– Вы что, не знали?

– Знали, но не придали этому особого значения.

– Вы что Шульберт, первый год служите в полиции? Ваши сотрудники получили серьёзные травмы?

– Ушибы, и у Циглера растяжение или ушиб связок.

– Что думаете предпринять?

– Будем возбуждать уголовное дело о вымогательстве и о сопротивлении полиции, что повлекло за собой травмирование сотрудников

– Журналисты на месте были?

– Кажется нет.

– Хоть это хорошо. Мой Вам совет, возбуждайте только вопрос о мошенничестве. Если подымем другой вопрос, то на суде будут журналисты и раздуют такое, что полиция не в состоянии… да что там говорить. Ославят на всю Германию. А что этот Котик, сильно пострадал?

– Не очень.

– Und er fixer Kerl diesen Kotik. WДren uns solche bei der

Polizeigedient. (А он молодец этот Котик. Нам бы таких в полицию) – заключил полковник и добавил, – сегодня Айнтрах с Шальке играет в

Гельзенкирхене, надо успеть хоть на второй тайм. Вы свободны

Шульберт. Auf Wiedersehen (До свидания).

Ефим Соколов так испугался того, что случилось у него на квартире, что долго не мог успокоится. Он всё больше пристрастился к выпивке и уснуть не мог без того, чтобы не выпить вечером перед сном хотя бы рюмку водки. От сплошного запоя его спасало то, что его организм не принимал водку в больших количествах и необходимость два раза в неделю встречать и отвозить в аэропорт экипажи самолётов, прилетавших из Одессы, и он не пил вечером, когда самолёт прилетал в первой половине дня.

Немецкая автоинспекция входит в подразделения службы

"Ordnungsamt", что в дословном переводе на русский язык значит -

"Служба порядка", очень редко останавливает машины. Для этого необходимо привлечь её внимание каким-либо нарушением, или попасть под тотальную проверку, что также является редкостью. Обычно, проверив документы, полицейские извинившись отпускают водителя, но если услышат запах алкоголя, то немедленно заставляют дуть в электронный прибор, и если он показывает содержание зелья в крови выше нормы, немедленно защёлкивают на руках браслеты, садят в полицейскую машину и после всех необходимых процедур лишают прав.

Просить или пытаться дать взятку бесполезно. Получить права обратно можно после выплаты громадного штрафа, и по истечении срока устанавливаемым полицией пройти специальный экзамен, прозванный

"Идиотише тест". По статистике, только 40% лишённых водительских удостоверений возвращают, остальные остаток жизни ходят пешком или пользуются общественным транспортом, если нет средств держать наёмного водителя.

Об этом часто пишут и говорят между собой, и при сдаче экзаменов на водительские права этот вопрос включён в билет. Ефим понимал, что если ему придётся сдавать "Идиотише тест", то у него нет шансов вернуть себе право езды за рулём, а это была единственная возможность иметь дополнительный заработок.

Первых несколько дней соседи спрашивали Соколова, что произошло у него на квартире, и он пытаясь отделаться от назойливых соседей, говорил что-то невнятное, каждый раз забывая, что сказал одному и говорил что-то другое. Это вызывало у людей недоумение и подозрение, что Соколов просто врёт. Он иногда приглашал к себе в дом для удовлетворения своих плотских желаний Галку-давалку. Галка не была профессиональной проституткой, денег за свои услуги не требовала, но будучи любвеобильной женщиной, хотела получить кроме постельных удовольствий и другие: вкусно покушать, выпить хорошего марочного вина или коньяка, послушать хорошую музыку. В Соколове её привлекала его молодость и внешность, она видела в нём человека не очень умного, хотя и не прочь была поболтать о литературе, которую она неплохо знала, так как любила в свободное время почитать. Особенно ей нравились любовные романы с дикой страстью, изменами, убийствами из-за ревности и прочими страстями.

За пару месяцев до истории с арестом Котика, она по звонку

Соколова приехала к нему в гости, и когда он пригласил её за стол, то увидела на столе дешёвое вино, нарезанную варёную колбасу, купленную в "Альди", виноград с множеством порченых ягод, а значит купленный у турок за бесценок. Галка сморщила свой нос так, что с него посыпалась пудра и сказала своему партнёру, ожидавшему своего удовлетворения:

– Слушай Фимка, что я тебе скажу. Ты натуральный жмот. Что ты предлагаешь женщине, которая укрощает твои любовные потребности?

Мочу вместо вина, вонючую альдинскую колбасу и виноград, который уже жевали? Если следующий раз на столе не будет стоять марочное французское вино или коньяк, как минимум "Наполеон", и нормальная закуска, я повернусь и уйду. Ты и так имеешь меня на шару, так раскошелься на пожрать.

– Галя, ты понимаешь, у меня сейчас полоса сплошного безденежья, я недавно одолжил у Сеньки Котика пять тысяч марок, и никак не могу вернуть – то-то, то-сё, а срок отдачи давно прошёл.

– Меня всё это мало интересует, я не требую от тебя дорогих подарков и денег, а следующий раз просто не дам и всё.

Тем не менее Галка и вино с удовольствием пила, и колбасу ела, а из гроздей винограда оборвала целые ягодки, оказавшиеся очень сладкими. Галка не смогла бы отличить на вкус марочное вино от обычного, зачастую не уступающему по качеству, но проставленные на этикетке медали поднимали её в собственных глазах. Эта уже немолодая женщина, видевшая многих мужчин и пережившая весь комплекс жизненных драм и потрясений, в душе оставалась девочкой, мечтающей о своём принце. Каждый вечер, отложив в сторону книжку и закрыв глаза она мечтала о том, что встретит богатого вдовца, ещё нестарого и требующего любви, нуждающегося в женской ласке, и она ему сумеет показать и дать всё, на что способна любящая женщина. А он взамен предложит пойти ей в церковь (или синагогу), чтобы Бог скрепил их брак, и отвезёт её в своё родовое имение, нет-лучше в замок, куда приедут гости из высшего света и она, на правах хозяйки, объявит белый танец и пригласит короля Испании, высокого красавца Хуана, и очарует его своим обаянием.

Но как на зло, снился ей родной грязный, с арыками и чинарами

Чирчик в Узбекистане, где её мать осталась жить после эвакуации из

Украины, и где она родила Галку, бухгалтерия в глиняном здании с перекосившимися стенами, всегда ворчавший главбух – узбек, запугиванием и обещаниями соблазнивший её и склонивший к сожительству. Она его ненавидела, а он предлагал ей стать его третьей женой, хотя у него дочь была старше Галки. К её счастью, его посадили за махинацию с коврами, которые ткала их фабрика, и Галка пошла по рукам. И вот эта сволочь главбух приходил к ней во сне чаще других, и она по-прежнему отдавалась, и просыпалась с чувством омерзения.

Иногда она мечтала о том, что вот этот красивый мальчик Фима разбогатеет. Он, правда, не очень умён, ну выиграет тридцать, нет триста тысяч в лотерею, как выиграл недавно какой-то немец, и предложит ей выйти за него замуж. Он ей как-то сказал, что живи у меня, но что значит жить с голодранцем, да ещё скупердяем. Нет, она дождётся своего счастья и будет хозяйкой в замке или дворце. С этими мыслями Галя засыпала, а просыпалась в паршивой общаге, из которой тоже обещали скоро выселить А принц всё не приходил.

Соколова вызывал к себе следователь и расспрашивал о том, когда и при каких обстоятельствах Семён требовал у него деньги, чем и как обосновывал свои требования, было ли это раньше. Ефим всё рассказал, применив максимум своих актёрских способностей, и догадывался, что следователь с гоночной фамилией Шумахер, не очень ему верит, раз переспрашивает по несколько раз. Через несколько дней Шумахер опять вызвал потерпевшего Соколова и задавал те же самые вопросы, что и прежде. Ефим забыл, что говорил раньше, и понимая это, стал нервничать, путаться, а следователь всё спрашивал. Ефим и в этот раз подписал всё, что говорил следователю. Недели через полторы Шумахер его спросил, не хочет ли он забрать заявление, и Соколов подумал, что забери он заявление, на него повесят всех собак, и он ответит за свою ложь. Какой бы-то ни было ответственности Ефим боялся и сказал, что хочет суда и наказания для Котика.

Шумахер также посоветовал ему найти адвоката, и сказал куда обратиться, чтобы ему дали бесплатного, потому что он получает социальную помощь.

Через два дня Соколову позвонила женщина, назвалась фру Миллер, представилась, что она адвокат, и сказала, что хотела бы встретиться и назначила термин. Ефим поехал на встречу, адвокат, пожилая полная женщина, курила сигарету за сигаретой так, что дым висел синеватыми слоистыми облаками под высоким потолком. Она задавала Соколову вопросы по сути дела, он отвечал неохотно, боялся завраться, а фрау

Миллер и не очень настаивала. Ей сразу не понравился этот красивый, но малосимпатичный мальчишка, который своим видом хотел показать, что он что-то стоит, а она, прожившая много лет, видевшая много людей, и пропустившая через себя, так много дел, что их с избытком хватило бы на громадное собрание сочинений, видела за его внешностью пустого и неумного человека. Она с удовольствием бы отказалась вести его дело, но начальник городской государственной конторы не любил, когда его сотрудники без особых причин просят заменить клиента.

Соколову тоже не понравилась эта баба, которая ещё начала задавать ему вопросы, как ему казалось, не касающиеся дела. Она спрашивала его, почему не работает, почему плохо знает язык, почему не имеет никакой специальности, а на его ответ, что он имеет водительские права, заметила, что ездить на велосипеде и на легковом автомобиле в Германии умеют почти все. Ефим с трудом дождался пока закончится их беседа и нервничал, что может опоздать в аэропорт на встречу очередного самолёта. Он беспрерывно смотрел на часы, и фрау

Миллер сделала ему замечание, что это неприлично, и сказала, что герр Соколов может сегодня быть свободен и назначила ему следующую встречу через неделю.

Ефим поехал в аэропорт, дождался пилота, который постоянно имел с ним связь. Тот ему передал привет от шефа и сказал, что фирма идёт на то, чтобы купить новый восьмиместный автобус и принять Соколова на работу на полный рабочий день, даже не на день, а на сутки.

Зарплату ему будут платить хорошую, потому что объединяются несколько фирм, которые Ефим должен обслуживать. Здесь Соколов заартачился и сказал, что работать он может, но оформлять машину на себя и уходить от социала он не хочет, так как фирмы могут обанкротиться, а его потом не восстановят на получение социальной помощи. Потом пилот передал большой свёрток и сказал, что это от его шефа, и что там есть и письмо. Пакет пусть развернёт дома.

В пакете оказалось сто две тысячи американских долларов и коротенькое письмецо:

"Возьми себе две тысячи, а остальные сохрани до моего приезда.

Шеф." Соколов покрылся потом и задрожал всем телом. Что он будет делать с этими деньгами, куда запрячет? Его же убьют за такие деньги.

С этого часа Соколов жил в постоянном страхе. Ему казалось, что на него подозрительно смотрят соседи по дому, люди на улице. Решил поставить на дверь дорогой замок со специальным ключом, и во время установки пожилой сосед, немец из Казахстана, проходя по коридору, заметил.

– Этот замок до фени. Удар ногой и дверь вылетает. И что это у тебя Фима такое есть, что ты боишься? Замок, небось, марок сто стоит. Это пять бутылок водяры.

– Тебе только о водяре и думать. А замок не помешает.

– Купи штабу на дверь, тогда ногой не вышибить.

– Ну да, она четыреста марок стоит. Иди, не мешай работать.

Иногда, проснувшись среди ночи он смотрел на балконную дверь и ему казалось, что на балконе кто-то стоит. Ефим несколько раз перекладывал пакет с места на место, но ему казалось, что воры полезут за деньгами в первую очередь именно туда, где они лежат.

Его несколько раз приглашала к себе фрау Миллер и уточняла некоторые детали, необходимые для дела. Соколов подумал, что может лучше забрать своё заявление в суд, и спросил об этом адвоката, но она ответила, что слишком поздно, дело раскручено и материалы находятся в суде, и если он заберёт заявление, то все расходы должен оплатить из своего кармана и назвала астрономическую сумму.

Работы Соколову прибавлялось, и он уже не успевал своей машиной обслуживать всё больше прибывающих экипажей и ему передали автобус и документы на него. Для Ефима начались новые проблемы. Он не хотел, чтобы соседи видели его за рулём автобуса, поэтому ставил его далеко от дома на бесплатной стоянке. И ездил туда и обратно на своей легковушке. Ему неплохо платили наличными деньгами, но каждый раз, расписываясь в ведомости, спрашивал, а не попадёт ли его фамилия в картотеку людей, уклоняющихся от налогов. Ему отвечали, что эта ведомость никакого отношения к Германии не имеет и нужна для бухгалтерии в Одессе. Частенько Ефим брал пассажиров с рейсов, прибывающих со стран СНГ, и отвозил их в город. Случались и другие подработки, и Ефим от них не отказывался. Иногда подумывал, а не уйти ли ему из социала, но когда прикидывал, сколько он потеряет денег от того, что нужно будет самому платить за квартиру, медицинскую страховку, налоги, то сразу отбрасывал эту мысль, как неприемлемую. Так и жил, постоянно думая о том, что если его поймают с этими заработками, то потеряет всё, что заработал, если не больше.

Фрау Миллер позвонила Соколову и сообщила, что суд состоится через месяц, такого-то числа, и чтобы герр Соколов в это день прибыл в городской суд к десяти утра к комнату 23, и посоветовала раньше побывать там, потому, что если он быстро не найдёт эту комнату, или опоздает, то суд перенесут, а виновника оштрафуют. Ефим так и сделал. Здание городского суда находилось в центре города и было одно из самых красивых, по всей вероятности восстановленное и отреставрированное после второй мировой войны. Ефим поднялся на второй этаж, нашёл 23 комнату, хотел заглянуть в неё, но человек, сидевший у двери, сказал, что там идёт суд и заходить нельзя.

Вечером раздался звонок. Звонили из Одессы и предупредили, чтобы

Соколов обязательно встречал завтрашний рейс без опозданий. Ефим переспросил, почему такое предупреждение, и услышал ответ:

– Увидишь.

Самолёт прибыл вовремя, командир корабля вышел, как обычно подошёл к Ефиму, поздоровался за руку, и Ефим хотел спросить, зачем его вчера предупреждали, но боковым зрением увидел, что по бокам стоят два человека. Он посмотрел налево – незнакомый, рослый, молодой мужчина смотрел на него каким-то отсутствующим взглядом так, что у Соколова ёкнуло внизу живота и он повернул голову направо.

Какое-то мгновенье Соколов не понял, кто перед ним стоит и вдруг сообразил. Смешанное чувство страха, уважения, заискивания промелькнуло в сознании Ефима, и он, глупо улыбаясь, растянуто произнёс:

– Ше-еф?!

– Что, не похож?

– Похож, только вроде стал старше.

– Моложе никто не становиться, пошли заберём багаж. Где это?

– Нужно опустится вниз по эскалатору, мне туда нельзя, я вас встречу на выходе после таможенного досмотра. Правда, какой тут досмотр?

– А что?

– Почти не проверяют никого. Да и вывозить в Германию можно почти всё кроме сигарет, наркотиков, оружия.

– Ладно, мы пошли.

Минут через двадцать шеф и его сопровождающий вышли к автобусу с четырьмя чемоданами. Когда они сели, шеф кивнул в сторону парня:

– Его зовут Костя. На людях я для тебя, как всегда, Юра. Где пакет, который тебе передали?

– У меня дома.

– Поехали к тебе, я хочу часть забрать.

– Ради Бога, забери всё, а то я уже весь изнервничался, боюсь, что его свиснут или меня замочат из-за него.

– Кому ты нужен?

– Не скажи, тут одного полиция арестовала, хотел меня ограбить.

– А кто мог узнать, что у тебя пакет? Проболтался? – насторожился и с тревогой в голосе спросил шеф.

– Это было ещё до того, как ты передал деньги.

– А-а, смотри внимательно за дорогой, потом расскажешь, – сразу охладел к вопросу шеф.

Когда приехали на Бонамес, машину оставили у шлагбаума, перекрывающему въезд во двор.

– Подожди меня в машине, – сказал шеф Косте и вышел.

Пока Соколов выходил из машины, к шефу подошла старушка и спросила?

– Entschuldigen Sie bitte, wo ist Hausnummer 56 (Извините пожалуйста, где здесь дом номер 56?)

– Ich bin hier auch erste Mal. Ein Moment (Я здесь тоже первый раз, минутку), – ответил шеф и обратился к Соколову, – Скажи, где находится пятьдесят шестой дом?

– М-м, – подумал Ефим, – и указал пальцем, – Ein hundert Meter gerade (сто метров прямо).

– Vielen Dank! (Премного благодарна) -сказала старушка и пошла в указанном направлении.

– Шеф, ты не только английский, но и немецкий знаешь!? – удивился

Соколов. – Откуда?

– Учили. И меньше задавай вопросов. Забыл уже?

Ефим повёл шефа в свой подъезд. Навстречу им прошла негритянка с ребёнком. В лифте шеф обратил внимание на хулиганские надписи на его стенках и заметил:

– Да, у тебя здесь Гарлем.

– Что у меня?

– Мозгов, как не было, так и нет.

Ефим надулся и больше вопросов не задавал. Он почему-то стал нервничать, не мог попасть ключом в замочную скважину. Шеф сморщился от спёртого воздуха давно не убранной квартиры и отказался сесть на предложенный Ефимом стул.

– Давай деньги скорее.

Ефим полез в шкаф, где, как он помнил, последний раз положил деньги, но их там не было. Его бросило в пот и он поднял матрац на кровати, но и там их не было. Он стал дрожать всем телом и бормотать:

– Я же их здесь ложил.

– Успокойся и вспомни, спокойно сказал шеф.

Он понимал, что Соколов не рискнул бы присвоить деньги, тем боле такую сумму. Ефим ещё немного постоял, стал на стул и снял пакет со шкафа. Он глупо улыбался.

– Фу! Я подумал уже, что украли. Ты бы меня убил, наверное?

– Ты сам себя убьёшь когда-нибудь, – сказал пророческим тоном шеф.

Слова, брошенные шефом, как бы вскользь, запомнились Соколову, и как он ни хотел их забыть, они буравом ввинчивались в память и выдернуть их можно было только вместе с мозгом, как выдёргивается пробка из бутылки.

Шеф открыл пакет, взял пять стодолларовых пачек, положил в дипломат, а остаток отдал Ефиму.

– Остальные я скоро заберу или отдашь Косте.

– Хорошо.

– Пошли в машину. Довезёшь нас до ближайшего банка, где можно поменять деньги и уезжай.

– А где ты остановишься?

Шеф ничего не ответил, и Ефим больше вопросов не задавал, хотя их было очень много.

– Я высажу вас возле Констаблервахе, там большая Frankfurter

Sparkasse, там я менял доллары, которые ты мне передал.

Шеф только кивнул головой. Когда остановились, Шеф сказал Соколову:

– Сейчас можешь уезжать. Когда будешь нужен, позвоню. Никуда не убегай. Будь дома и на работе. Понял?

– А если нужно пойти в магазин?

Ответом было молчание. Ефим пожал плечами сел в автобус и уехал.

Он чувствовал обиду на шефа, которому был предан как собака, а тот даже "до свидания" не сказал.

Костя остался у двери на улице, а шеф зашёл в большое помещение сберкассы. У окошек стояли очереди из двух-трёх человек. Все стояли спокойно, на расстоянии двух метров от кассира, и подходили к нему, когда отходил предыдущий посетитель. Минут через пять шеф подошёл к кассиру.

– Guten Tag! – Поздоровался шеф.

– Guten Tag! – Ответил, кассир, – Что Вам угодно?

– Обменяйте пожалуйста десять тысяч долларов на Дойче марки, – ответил шеф и протянул ему пачку с долларами:

– Извините, но я могу Вам обменять только пять тысяч, а если Вам нужна большая сумма, то необходимо предварительно заявить, таковы правила.

– Хорошо.

Получив необходимую сумму, они вышли на площадь, перешли улицу, взяли такси, шеф назвал адрес и поехали. Остановились на тихой улице. Расплатились с таксистом и вошли во двор. Трёхэтажный особняк, причудливой конструкции с башенками в разных уровнях был обсажен деревьями не заслоняющими его и служившими каймой, подчёркивающей красоту произведения рук человеческих. В углу двора стояла большая ель, добавляя красоту дому. Шеф остановился, любуясь красотой.

– Не хватает только сказочных персонажей, – подметил Костя.

– А мы? – ответил шеф и засмеялся.

– Достоевский был прав.

– Кто его знает, Костя, атомный гриб тоже красивый.

Из входной двери появилась высокая женщина, лет пятидесяти, и обращаясь к пришедшим, сказала:

– Herr Rudolf? Willkommen! (Господин Rudolf? Добро пожаловать!).

– Guten Tag! Frau Drossel? (Здравствуйте! Госпожа Дроссель?)

Марина вечером сидела с Ядвигой, которая читала вслух отрывок из романа Золя "Деньги", а Марина поправляла её произношение. Зазвенел телефон, и Марина подняла трубку. Она подумала, что кто бы это мог быть? Ёкнуло сердце: а вдруг опять плохо маме.

– Я слушаю.

– Здравствуй Марина, не ожидала услышать меня?

– Кто это? – раздражённо спросила Марина, и сразу вспомнила этот приятный, бархатистый, и такой властный голос, который нельзя спутать ни с кем, и она торопливо вскликнула, – ой Юра, извини, не ожидала, что ты можешь позвонить! Здравствуй, рада слышать тебя живым и здоровым.

– То, что пока жив, точно. А здоровье ни к чёрту.

– Прости, а что у тебя?

– Ничего страшного. Ты можешь завтра приехать во Франкфурт и придти к магазину "Галерея" и подняться наверх?

– На смотровую площадку?

– Да.

– И скажи время, когда ты можешь быть.

– Так, до пяти я занята, – Марина смотрела на часы, – к восьми тебя устроит?

– Вполне. До завтра.

Марина в недоумении положила трубку. Что могло случиться, что шеф приехал в Германию. Даже намёков никаких не было. А чего она удивляется? Она знала раньше что-то о нём, выходящее за рамки их встреч? Она и подумать не могла, что кто-то или какие-то обстоятельства могут повлиять на жизненный уклад этого всесильного человека, иногда жёсткого, иногда лиричного, иногда развратного до омерзения, но всегда закрытого, как ракушка, и стоящего выше тех, с кем он общается. Его негромкий голос, чтобы он не говорил, звучит притягательно и зарождает в сердце непонятный страх, который может на время проходить. Он может быть и добрым, а может и злым, но всегда управляемым и нацеленным на результат.

– Что Вас так взволновало? – прервала её раздумья Ядвига.

– Извините, позвонил старый знакомый.

– Понимаю. Давайте сейчас прервёмся.

– У меня к Вам просьба, Ядвига. Побудьте завтра вечером со

Светой. Может быть мне придётся поздно вернуться.

– О чём разговор? Конечно.

Марина поставила машину в подземный гараж и без десяти восемь зашла в магазин. Его построили на американские деньги, и это был магазин не в том понимании, в котором понимали его русские.

Громадное помещение сдавалось в аренду множеству магазинов, в большинстве своём это были американские специализированные бутики.

Здание построили из кружевных металлических конструкций, подъём наверх осуществлялся скоростными лифтами или эскалаторами, а вниз с эскалатора на эскалатор нужно переходить так, что не минуешь ни одного магазина. У входа всегда дежурил чернокожий американец, по выправке которого безошибочно определялась его недавняя служба в

Армии США.

Марина вошла в стеклянный лифт и не успела полюбоваться внутренним цветным убранством, как очутилась на самом верху. На смотровую площадку вела ещё одна лестница, и только Марина хотела зайти на неё, как увидела идущего к ней шефа.

– Ну, здравствуй, Марина! Ты стала ещё красивее.

– Спасибо, ты тоже неплохо выглядишь, – сказала Марина и почувствовала в своём голосе фальшь.

Шеф постарел и выглядел каким-то вялым. Его движения были замедлены, казалось, что он боится сделать резкое движение, чтобы ничего не порвать или разбить внутри себя.

– Зайдём в ресторан, я заказал столик у окна. Оттуда открывается чудесный вид на площадь. И на город.

Они сели за столик и Марина спросила его.

– Извини, Юра, я знаю, что ты не любишь вопросов, но я всё таки спрошу? Что тебя привело в Германию? Здоровье?

– Люблю я тебя Марина не только за красоту, но и за ум. Да,

Марина – болезнь. И не просто болезнь, а болезнь сердца. Говорят, что здесь врачи творят чудеса. Устроили конвейер по замене человеческих запчастей. Да, кстати, как дочка?

– Спасибо, Юра. Тьху -тьху, чтоб не сглазить, неплохо. Тебя тоже здесь починят, будешь, как новый.

– Надеюсь. Наши врачи говорят, что мне шунтирование нужно сделать, но они не единодушны. Возможно ещё и клапан искусственный придётся ставить, скоро иду на обследование. Вот нам несут ужин. Я вино не заказывал, мне нельзя, а ты выпьешь?

– Нет, я за рулём, правда, в Германии рюмка вина допустима, но я сама не допускаю, всё равно голова кружится. Как там в Одессе?

– Хиреет наша Одесса. Наш брат, криминальный элемент, так разошёлся, что приходится сворачивать все дела. Только и смотри, как бы твои бывшие помощники тебя не ухлопали – конкуренция. Верить нельзя никому. Вот сейчас я приехал сюда с одним парнем, как будто бы предан, но до того времени, пока его не прижмут или не купят.

Единственный человек, кому я пока (извини, да – пока) доверяю, так это ты. Никто не знает о наших с тобой отношениях, поэтому я здесь один.

– А Соколов?

– Ты права, но он будет молчать пока я жив. Он знает о твоей деятельности?

– Думаю, что нет, но возможно догадывается. Мне кажется, что он видел деньги, пока я не начала их класть на счёт в Швейцарии.

– Я уточню. Марина, я тебя пригласил не только для беседы, хотя мне и она интересна. Деньги, которые у тебя на счету, пусть пока так и лежат. Если я после операции останусь жить, я распоряжусь, куда их деть или перевести.

– Забрал бы ты их Юра. Они лежат не в банке, а у меня на душе тяжким грузом. Если бы не должна была их тебе, давно избавилась бы от них. Я тебе безмерно благодарна, что ты помог мне спасти

Светочку, но цена, которую я заплатила за это, непомерна велика и не знаю, как долго я смогу нести эту тяжесть.

Шеф наклонил голову, помолчал, а потом с какой-то решительностью или злостью стал говорить:

– Я, Марина, не священник, что ты передо мной исповедуешься.

Далеко не священник. Кто я? Думаешь, я знаю? Наверное, Mefisto, или кто-то в этом роде. Но Mefisto не мучался угрызениями совести, у него её не водилось, а у меня какие-то крохи остались, и они меня стали донимать. Я знаю, что я недостоин сострадания, слишком много грехов на мне лежит, и скажу тебе честно, я не боюсь предстоящей операции, в случае её неудачи с медицинской точки зрения для меня это будет удача, вот и хочется хоть чем-то отмыться перед… Не хочу произносить это имя вслух, я недостоин этого.

– Успокойся, Юра. Пока мы живы, нужно думать, как покаяться. Нет, не обязательно перед Богом, мы не знаем есть он или нет, я думаю, что Бог – это наша совесть. Она нам и должна говорить как жить и что делать.

– И ещё. Мы поедем сейчас к дому, где я остановился, это недалеко, я вынесу тебе чемодан с пятью картинами, которые ты видела у меня на Сапёрной…

– Тогда было три – Коровин, нет – Левитан и, кажется, Шишкин, да, да – Шишкин. Озеро, лес и облака. Третья – какой-то голландец.

– Нет, немец. Сейчас добавился Поленов и Шагал. Оставишь их у себя. Пока никому не показывай. Они не в розыске, но вывозить их нельзя было.

– А как же ты рисковал?

– Какой там риск! Сегодня у нас можно купить не только таможню. У меня там всегда окна были, а сейчас за деньги покупается и продаётся всё. Не за купоны, конечно. А у немцев почти нет досмотра.

– Юра, может тебе нужна какая-то помощь с моей стороны?

– Спасибо, я всё организовал. Даже реабилитационный санаторий.

Если что понадобиться, я тебе скажу. Если ты мне будешь звонить, то звони только с автомата, телефоны я буду сообщать. Не думаю, что за мной сразу установили слежку, но всё же. Давай доедим и пошли.

– Я уже не хочу. Посмотри, Юра какая красивая площадь. Я её в темное время ещё не видела.

Внизу, напротив окна стояла кирха, а чуть правее находился одноэтажный, отдельностоящий ресторан, построенный в стиле барокко, всё было освещено разноцветными огнями и создавало праздничный вид.

– Смотри, Юра. Видишь, на горизонте самолёт на посадку идёт? Там аэропорт, куда ты прилетел. Он тебе понравился?

Шеф отставил от себя тарелку, положив в неё нож и вилку, вытер салфеткой губы и улыбаясь сказал:

– Я бывал здесь и раньше не один раз. Летал в командировку.

– Откуда? – задала глупый вопрос Марина.

– От верблюда, сейчас расплачусь с официантом и пойдём.

– Твой хороший немецкий, как я понимаю, тоже от верблюда?

– Ты догадлива. От него самого. Не будем об этом, когда-нибудь придёт время, узнаешь. Хотя вряд ли. Не разжигай своё любопытство.

Тебе не нужно знать больше, чем ты знаешь. Тебе и так много известно. Всевозможные тайны усложняют нашу жизнь. Но и жить нараспашку, всё равно, что ходить голым. Это твоя машина?

– Нет, я не люблю блеклые тона для машин. Недавно обгоняла на узкой дороге и увидела впереди, идущую мне в лоб темно-зеленую машину. Я успела увернуться, но испугалась. А будь она поярче, я бы и не пошла на обгон.

– Ты права. Судя по твоей логике, вот эта жёлтая – твоя. Угадал?

– Да, тем более, что блеснули стопы – я открыла замки на дверях.

– Поехали.

– Куда?

– Борнхаймер Ландвег, в районе Борнхайма. Езжай в сторону

Айспортхалле, я там покажу.

Когда подъехали к дому, шеф приказал:

– Проедь дальше и стань за углом.

– Тебе тяжело будет нести.

– Да нет, чемодан на колёсиках и картины без рам. Я пошёл.

Минут через десять уложили чемодан в багажник, Марина поцеловала шефа в щеку и пожелала:

– Ни пуха тебе ни пера, Юра.

– К чёрту! Тебе удачи. Прощай!

– Нет, до свидания!

Марина ехала по загруженному автобану и особенно размышлять было некогда. Машины шли сплошным потоком по трём полосам. Пошёл небольшой дождь. На спусках красным пунктиром от стоп-сигналов освещалась дорога, и встречные полосы блестели от тысяч фар. Марина взяла одной рукой фотоаппарат и не глядя в видоискатель, пару раз нажала на спуск, надеясь получить хороший снимок.

Приехала к себе в квартиру. Света ночевала у Ядвиги. Легла и стала думать о том, о чём не смогла размышлять в дороге.

Кто в самом деле был тот, кого она называла шефом и Юрой? Раньше она над этим не особенно задумывалась. Она понимала, что он просто предводитель банды, хотя где-то в глубине души понимала, что не только, но тогда не могла и не хотела думать ни о чём, кроме того, чтобы спасти ребёнка, да и никакими зацепками не располагала. И вот сейчас его знание немецкого языка, знание Франкфурта, посеяли неясные мысли о его принадлежности к одной из самых влиятельных и всесильных организаций бывшего СССР. Неужели? Неужели эта организация представляла собой обыкновенную мафию, или переродилась в неё в годы перестройки? С этими мыслями Марина уснула.

Снилась ей Одесса и она, маленькая девочка, стоит в сквере на

Дерибасовской, а там в беседке восседает духовой оркестр пожарных в форме и красивых, блестящих на солнце касках с гребешком наверху, и играет "Амурские волны". А потом она увидела перед собой песчаный морской берег, из воды выходит человек в белом костюме, она бежит ему навстречу с криком "папа", но кода он взял её на руки, то оказалось, что это совсем не Раевский, а какой-то монстр со сплошной кровавой раной вместо лица. Она закричала и выпала из рук монстра разлившейся водой, ушла в песок и проснулась.

Сон был таким ярким и так походил на реальность, что Марина обрадовалась, что монстра нет, но стало жалко, что и оркестра нет.

Она вспомнила звучащий во сне вальс "Амурские волны", стала в уме напевать его и опять уснула.

Франкфурт – большой город, но эмигранты в нём живут, в большинстве своём общаясь между собой, образуя официальные общины и неофициальные сообщества. Причём, ищущие работу, поляки и югославы, собираются отдельными группами в разных скверах, и работодатели, нуждающиеся в почти дармовой рабочей силе, ищут её там. Русские немцы и евреи общаются по телефону. Знакомство евреев проходит в

Городском социаламте, где они сидят ожидая очереди на приём, затем в общежитии, куда их поселяют до получения квартиры, позже в синагоге и т.д.

Кто-то рассказал Галке-давалке, что в доме, где живёт её хахаль

Фимка, была жуткая перестрелка бандитов с полицией, одного бандита убили и увезли, остальные разбежались. Галка позвонила Соколову, но его не оказалось дома, и она забыла об этом. Немногим позже она шла в магазин и возле шпаркассы, что находилась рядом с общежитием, встретила мужчину со знакомым лицом. Он поздоровался и Галка вспомнила, что это земляк и дружок Ефима, и чтобы завязать разговор спросила:

– Семён, ты не знаешь, что за шум был в Фимкином доме? Кто-то стрелял, кого-то убили.

– Никто не стрелял и никого не убили. А выносили в машину меня.

– Да ты, что? – Галка сделала круглые газа, – что случилось?

– Я когда-то имел неосторожность одолжить Соколову деньги…

– Пять тысяч?

– Нет, три. А откуда Вы знаете?

– А он мне говорил сам, что пять.

– Ну, неважно. Он мне не отдавал несколько месяцев под разными предлогами, и я решил у него их забрать. Поехал к нему, а он вызвал полицию и сказал, что никаких денег я ему не давал.

– Вот сволочь! Жмотяра и подлец. А что теперь?

– Срок мне пришьют, наверное.

– А я могу подтвердить, что он брал у тебя деньги.

– Правда?

– Стопроцентная. Подлецов нужно наказывать.

– Спасибо, я скажу своему адвокату.

Суд начался ровно в десять. Как обычно бывает в таких случаях, были представлены участники суда, потерпевший, обвиняемый, их адвокаты и переводчик, приглашённый в суд по ходатайству защиты.

Адвокат предупредил Семёна, что судья, в отличие от советского суда, сидит один, никаких народных заседателей нет, а в случае сложных дел, связанных с серьёзными преступлениями, присутствуют и присяжные заседатели. Судьёй была женщина средних лет, одетая в мантию, государственный обвинитель – молодой человек в тёмной форме и секретарь суда – девушка с длинными, светлыми, наверное, крашеными волосами. Переводчик был человек лет пятидесяти, с седой бородкой, усами и волнистыми волосами, такими же белыми, как бородка и усы. Он работал ассистентом на кафедре русского языка в университете им.

Гёте, подрабатывал литературными и другими переводами, в том числе и в суде. При случае, он говорил, что раньше работал профессором в

Киевском госуниверситете.

Судья выполнила положенные формальности и приступила к делу.

Гособвинитель зачитал обвинение и предъявил требование к ответчику, выплатить 126 DM за нанесённый материальный ущерб, и 25 тысяч DM за моральный ущерб, нанесённый потерпевшему.

Затем судья допросила ответчика. Котик отрицал то, что он хотел силой забрать у Соколова деньги и настаивал на том, что одолжил ему три тысячи DM.

Тогда гособвинитель представил судье кассету с записью телефонного разговора Котика с Соколовым, где, по утверждению обвинения, звучит угроза в адрес потерпевшего.

Бамберг – адвокат Котика, попросил озвучить кассету, и когда секретарь суда включила магнитофон из него раздалось:

– Ты отдашь завтра деньги? – без всякого вступления начал Семён.

– Какие деньги? Что ты пристал ко мне с какими-то деньгами, – как-то запинаясь, прозвучал ответ.

– Ах ты, блядь, ты ещё и издеваться будешь?

– Отцепись ты от меня, Котик. Тебе всё мало. Смотри, подавишься.

– Ты думаешь, тебе это сойдёт с рук? – уже спокойно сказал Семён?

– Угрожаешь? Ложил я на тебя с прибором, Кот вонючий.

– Посмотрим, что ты скажешь завтра. Я к тебе в семь вечера приеду.

– Буду ждать.

Судья спросила Соколова и Котика – их ли это разговор, и оба подтвердили, что их.

Бамберг попросил переводчика ответить, есть ли в словах Котика угроза в адрес Соколова. Переводчик ещё раз попросил прокрутить кассету, и сказал, что угрозы в словах Котика нет.

Гособвинитель стал настаивать, что в переводе, представленном полицией, явно звучит угроза, на что переводчик ответил:

– По всей вероятности, ваш переводчик или недостаточно квалифицирован, или недобросовестен.

– Вы не вправе оценивать квалификацию полицейского переводчика, – сделала замечание судья.

– Простите, – извинился переводчик, – но я настаиваю, что в этом разговоре нет никакой угрозы.

Адвокат Соколова Миллер сидела с таким видом, что ей всё это малоинтересно, но она не могла самоустраниться от суда и заявила, что никаких денег Котик Соколову не давал.

Тогда в зал вызвали свидетеля – Котик Веру. Она рассказала, что к ним приходил Соколов и просил одолжить пять тысяч DM, и она сама попросила мужа одолжить ему деньги, но столько денег у них не было, и муж пообещал завтра снять со счёта деньги и дать Соколову.

– Какого числа у Вас был Соколов? – спросил Бамберг.

Вера ответила. Тогда адвокат представил судье Kontoauszug – выкопировку из счёта Котика, на котором было ясно видно, что дата снятия денег, произошла после посещения Соколовым Котиков. Но гособвинитель сказал, что в данном случае жена – лицо заинтересованное и её показания не могут служить основанием для вынесения решения судом.

Адвокат Бамберг взял в руку листок и зачитал просьбу, произведшую на всех присутствующих эффект шипения горящего бикфордова шнура присоединённого к бомбе, готовой взорваться.

– Прошу пригласить свидетеля Галину Гольдштейн.

В зал вошла Галка-давалка, как всегда накрашенная и модно одетая.

Он подчеркнула свою загадочность красной шляпкой с такой же вуалью.

Она отвечала на вопросы судьи:

– Галина Гольдштейн, 1946 года рождения, город Чирчик. Буду говорить правду и только правду.

– Откуда Вы знаете потерпевшего? – спросила судья?

– Я спала с ним постоянно.

Переводчик перевёл:

– Я имела с ним постоянный половой контакт.

Присутствующие в зале заулыбались.

– Ссорились ли вы? Имеется ли между Вами неприязнь?

– Нет, не ссорились, только один раз сказала ему, что он жмот.

Переводчик перевёл, что Соколов скуп.

– Кто имеет вопросы к свидетелю? – спросила судья, и поднялся адвокат Котика:

– Скажите, фрау Гольдштейн, говорил ли Вам Соколов, что он одалживал деньги у Котика, когда и как это было?

– Когда-то я пришла к нему в гости, а он поставил на стол ужасную еду. Я ему сказала, что он жмот, а он в оправдание сказал, что у него нет денег, что он одолжил у Котика пять тысяч…

– Врёт она, три тысячи, – вскочил Соколов.

Судья стукнула молотком, и сделала Соколову замечание.

– Так Вы признаёте что взяли три тысячи, – ухватился за эти слова адвокат Котика.

– Но это было давно, – поймался Соколов.

Адвокат перевёл и судья спросила его:

– Зачем Вы морочите суду голову?

Попросил слова Гособвинитель и началось препирательство между ним, Бамбергом и фрау Миллер.

Оно продолжалось минут двадцать, пока судья не сделала вывод, что не видит состава преступления и выносит вердикт о невиновности

Котика. Заключение будет отправлено по почте в течение месяца. Все судебные издержки должна оплатить проигравшая сторона.

Вера захлопала в ладоши, но сразу же оборвала аплодисменты и подскочила к мужу. Семён не выражал никакой радости. Он так нанервничался за всё это время, что уже и не хватало сил радоваться.

Бамберг сложил в портфель бумаги и подошёл к Семёну:

– Поздравляю с победой!

– Спасибо, если бы не вы, то никакой победы не было бы. Слава

Богу, что всё закончилось.

Не знал Семён, что далеко всё не закончилось, а драматические последствия будут длится ещё продолжительное время.

– Скажи ей спасибо, – Бамберг поискал глазами Галку, но она уже вышла из зала, ну ладно, – я тебе позвоню, когда получу документы.

До свиданья.

Когда Галка вышла на улицу, ей навстречу шагнул с перекошенным от злобы лицом Соколов.

– Это всё, сука, из-за тебя. Я тебе ещё покажу.

– Угрожаешь, говно собачье? Мне недолго вернуться и написать заявление в суд.

– Ты у меня напишешь! – шипел негромко Ефим, боясь, что его услышaт выходящие из здания и о чём-то беседующие Бамберг и Миллер.

– Плевать я хотела на твои угрозы! – громко, чтобы все вокруг слышали, почти крикнула Галка.

Бамберг оглянулся, а Соколов трусливо засеменил в сторону.

Марине позвонила женщина, ухаживающая за матерью, и сказала, что мать в очень тяжёлом состоянии, перенесла очередной инфаркт, и врачи ничего положительного не могут сказать. Марина сразу же договорилась с руководством санатория, что она отлучится на несколько дней за счёт своего отпуска, и ей ответили, что она может отсутствовать столько, сколько ей нужно. Но была одна проблема, которая удерживала её. Она не могла уехать, не предупредив шефа, а он не оставил своих координат, да и искать его не оставалось времени, тем более, что шеф предупредил, что её никто из его окружения знать не должен. Марина решила посоветоваться с Ядвигой, надеясь на то, что та у неё поживёт до её приезда и ответит на телефонный звонок, если он поступит.

Но Ядвига сказала, что в этом нет необходимости, потому, что всё можно наговорить на автоответчик, и по приезду узнать, кто звонил и что сообщил. Марина удивилась простоте предложенного, так как никогда не пользовалась этой услугой телефона, потому что не ожидала никаких звонков. Записав причину своего отсутствия, попрощалась с дочкой, попросила её слушаться Ядвигу, у которой она будет жить это время, на что Света ей ответила:

– Мама, я уже большая и буду жить одна.

– Нет, доченька, в Германии запрещается оставлять детей твоего возраста без присмотра.

Немного покапризничав, Света согласилась. Раздался телефонный звонок, и подняв трубку Марина услышала:

– Это я, узнала?

– Ой, Юра, а я только что записала на автоответчик причину своего отсутствия, – и она ему всё объяснила.

– Хорошо, езжай. Желаю, чтобы мать выздоровела.

– Спасибо большое.

– Я завтра ложусь на операцию, в CardioClinic

Bethanienkrankenhaus, и если всё будет нормально, буду там не меньше десяти дней, после чего поеду долечиваться в Bad Nauheim, в реабилитационный санаторий. Я сам тебе позвоню.

– Хорошо, буду ждать звонка или наговоришь всё что нужно на автоответчик.

– Ну, а если не наговорю, значит операция врачам не удалась.

– Не говори ерунду. Всё будет О-Кей. Ни пуха тебе, ни пера!

– К чёрту!

Марина собралась и поехала во Франкфурт. На одной из улиц, недалеко от остановки метро, припарковала машину и поехала в аэропорт. Ей повезло, самолёт на Одессу отправлялся через три часа и были свободные места. Марина сдала чемодан, присела, чтобы разобраться с билетом и документами. Копаясь в сумке, он увидела перед собой расставленные мужские ноги и подняла голову. Перед ней стоял и нахально улыбался её бывший фиктивный муж и отвратительный тип Соколов. Марина встала, но Фимка так близко стоял, что загораживал ей дорогу.

– Пропусти!

– Хотя бы поздоровалась.

– Много чести, пропусти! Я сейчас позову полицию!

– Смотри, какая стала, – и Соколов сделал шаг в сторону.

Марина пошла, но он шёл рядом.

– Одолжи мне денег, я совсем поиздержался, – но Марина шла молча,

– Я знаю, что у тебя есть чемодан с деньгами. Я видел.

Марина резко остановилась, и со злостью, глядя в лицо Ефиму, проговорила:

– А вот об этом я доложу шефу!

– Я пошутил, ничего я не видел. А ты не знаешь, он ещё во

Франкфурте?

– А что, он был во Франкфурте? -удивлённо спросила Марина.

Поняв, что он проговорился, и может за это понести наказание, стал бормотать что-то несуразное. Уже когда подошли к паспортному контролю, Марина сказала:

– Если человек дурак, то это надолго, – и прошла в зал ожидания.

Она тут же забыла о непрошеном собеседнике, села и стала думать о матери. Марина очень любила свою мать, но так случилось в этой жизни, что она недостаточно уделила ей внимания. Почему в этой?

Разве будет другая жизнь, в которой можно исправить все ошибки этой?

Разве можно оправдаться перед мамой, которая не требует никакого оправдания? Это оправдание нужно ей, Марине, и найти его как будто легко: так же, как мать посвятила ей свою жизнь, жертвуя всем, так же и она посвятила свою жизнь дочери, отодвинув от себя мать. Марине сдавило горло, она достала салфетку и вытерла глаза.

– Вам плохо? – услыхала Марина.

Рядом с ней сидела пожилая женщина и вопросительно смотрела своими большими чёрными глазами в лицо Марине. Лицо женщины располагало к себе своей искренность и состраданием, что Марине захотелось поделиться с ней.

– Нет, спасибо. Я просто всплакнула, потому что получила известие, что мама после инфаркта плохо себя чувствует. Вот я и лечу к ней и очень боюсь, что не застану её.

– Мне это очень понятно. Мама, это то, чего нам всегда не будет хватать. Моя умерла уже пятнадцать лет тому, а я и сейчас за ней плачу. И не потому, что я одна и не с кем поговорить. У меня хорошие дети, муж, но я всегда думаю о ней. Пусть бы сидела рядом и радовалась, что у меня всё хорошо. Я почти всё время общаюсь с ней.

Смотрю телевизор и думаю, что как бы мама радовалась, глядя на это.

Пойду на концерт наших артистов и тоже делюсь с мамой своими впечатлениями. Недавно приезжала Быстрицкая, так я во время её концерта не могла отделаться от мысли, что рядом мама. Вот только не снится она мне. Кто угодно снится. Люди, которых я много лет не видела и не вспоминала, приходят во сне, как наяву, а мама не мнится. Мужу моему его мать снится почти каждый день, и я ему завидую. Правда, она умерла совсем недавно. Мы с мамой дружно жили, но я всё равно всегда думаю, что я её огорчила тем-то и тем-то, не сделала чего-то для неё необходимого. Вот побуду сейчас на её с папой могилке, может и легче станет на душе.

Марина даже немного удивилась, как её мысли совпадают с мыслями этой приятной женщины. Та ей рассказала, что живёт в Дармштадте и если Марина будет там, пусть заходит в гости. Они обменялись номерами телефонов и пошли на посадку в самолёт.

В самолёте Марине досталось место рядом с пожилым мужчиной, которому не терпелось завязать беседу, но Марина отвечала односложно, показывая, что ей не до разговоров, и сосед взял газету, углубившись в чтение.

Марина думала о матери, о её любви, сложной и тяжёлой жизни. Она думала, что если найдёт отца, то ему станет интересна судьба дочери и её матери, но мать, узнав, что Марина близка к тому, что будет поддерживать с отцом связь, сказала дочери по телефону, что Марина вправе делать то, что считает нужным, но она хотела бы, чтобы

Раевский не знал её несчастья, имея в виду инвалидность. Вот, если она умрёт, тогда другое дело. Марина тогда сумела успокоить мать, но та каждый раз спрашивала, не нарушила ли Марина своего обещания? В этих вопросах чувствовалась двойственность желаний матери, с одной стороны, она не хотела, чтобы Раевский знал о её неблагополучии, а с другой, её жгло любопытство, как он отнесётся ко всему, что связанно с ней и Мариной. Ведь ежедневно, со дня рождения Марины она думала о том, что будет, когда Раевский узнает о своей дочке?

Марина нашла в интернете на сайте Раевского в гостевой книге небольшую записку, адресованную ей, в которой писалось:

"Дорогая незнакомка, передавшая мне письмо на концерте во

Дюссельдорфе, сообщите мне свой номер телефона или почтовый адрес, и я немедленно с вами свяжусь. Если не хотите сделать это в интернете, то мой почтовый адрес: Москва, абонентский ящик… Заранее благодарен и бесконечно рад. В.Р."

Марина ответила, неправильно указав свой Е-Майл:

"Уважаемый В.Р., ещё не настало время для нашего полного знакомства. Я не могу Вам назвать причину этого, и не знаю, когда такое время наступит. Заранее благодарна Вам, что Вы откликнулись на моё письмо. Но может быть я вам кратко отвечу без обратного адреса.

Простите меня, когда-нибудь Вы это поймёте. Марина. Дюссельдорф."

Марина хотела сразу написать письмо без упоминания о судьбе матери, но что-то удержало её.

Поступила команда: "Пристегнуть ремни". Марина посмотрела в окно и про себя запела:

– *Самолёт опускается ниже и ниже*, *И моторы…, -* и тут же спохватилась, – что я пою? Правильно ведь: *Самолёт поднимается выше и выше,* * И моторы на взлёте протяжно ревут,* * А над миром синеет огромная крыша,* * А под этою крышею люди живут.*

– Какая чудная песня, – только подумала Марина, и самолётные шасси коснулись взлётной полосы.

Самолёт вздрагивая, бежал всё медленнее.

– Граждане пассажиры, – раздалось из динамиков на украинском языке, – наш самолёт совершил посадку в городе-герое Одессе.

Температура воздуха за бортом девятнадцать градусов, идёт мелкий дождь. До полной остановки оставаться на местах.

Зазвучала музыка и песня:…*и в сердце моём, ты всюду со мной, Одесса – мой город родной.*

У Марины сжалось сердце, и несравнимое ни с чем чувство, чувство родного дома охватило её. Сейчас она не думала, сколько всего горького она здесь пережила, не думалось и хороших днях жизни, а была радость, обволакивающая и сжимающая душу, радость встречи с родиной.

Марина дождалась получения багажа, вышла из аэропорта и помня наставление попутчицы, с которой разговорилась во Франкфурте, не села в первую попавшуюся машину, а подошла к милиционеру, прохаживающемуся возле аэропорта.

– Товарищ, помогите пожалуйста мне взять такси. Я боюсь ехать с частником.

Милиционер посмотрел на красивую женщину с явным интересом, и сохраняя серьёзный вид, блестя глазами, выдающими в нём ловеласа, подтвердил:

– Правильно делаете, гражданка! А мне Ваше лицо знакомо.

– Мой муж, майор милиции, несколько лет назад погиб, может Вы меня с ним видели?

– Майор? – милиционер на секунду задумался, – Грибов, так он майор был.

– Нет, Гапонов.

– Гапонов, помню, у нас в Управлении висит памятная доска. Так это ж давно было. Знаете, сколько за эти годы нашего брата уничтожили?! Только за этих полгода пятерых, нет, шестерых хоронили.

Сейчас я Вас посажу, вот такси подъезжает.

Он нагнулся к водителю, что-то сказал и тот выбежал из машины, погрузил чемодан в багажник, открыл дверку и помог Марине сесть.

– Куда прикажите? – спросил водитель, усевшись за руль.

Марина назвала адрес и сказала, что занесёт чемодан и через три минуты поедет в больницу, и пусть не волнуется, она хорошо заплатит.

Разбитая длительной службой "Волга" издавала старческие звуки, и

Марина, уже отвыкшая от подобных машин и дорог, на очередной выбоине в асфальте, которую таксист не успел объехать, даже "ойкнула".

– Моей старушке одиннадцать лет. Для такси это срок невероятный.

Она ровесница моему сыну. Мне её вручили в день, когда он родился.

– А чего же Вам новую не дают? – не подумав, спросила Марина.

– Ну Вы даёте! Таксопарк не получает новых машин уже давно. Денег даже на зарплату не хватает. Наверное, вообще, скоро прекратим своё существование. Зато "нэзалэжни".

Марина промолчала. После университетской истории она решила никогда и ни с кем не говорить о политике, и даже живя на Западе, она придерживалась этого правила – чем чёрт не шутит. Правда, она заметила, что там люди и не говорят так много о политике, как здесь.

Их интересуют дела насущные. Она видела несколько демонстраций, когда несколько сот или тысяч человек шли с лозунгами, и при этом смеялись, шутили, а рядом ехали на автомобилях полицейские, охраняя порядок. Один раз только она видела очень много полиции, когда шла демонстрация неофашистов. Демонстрацией это назвать было трудно, так как их насчитывалось не более двухсот человек, и полиция их ограждала от другой, более массовой демонстрации антифашистов. Такси остановилось, водитель достал из багажника чемодан и предложил внести его в дом. Но Марина отказалась, сославшись на то, что он лёгкий. Но причина состояла в другом. Марине не хотелось, чтобы незнакомый человек заходил в неубранную квартиру, но когда она тащила чемодан по лестнице, то подумала, что могла бы попросить донести его только до двери. Запыхавшись, она открыла дверь и вошла внутрь. Её предположения подтвердились: спёртый воздух давно не проветриваемого помещения неприятно пахнул в лицо. Проветривать квартиру было некогда, и Марина достала из шкафа белый халат, который сшила давно и посещала в нём мать, когда та лежала в больнице, взяла сумочку и вышла к такси. Она предложила водителю сразу рассчитаться, и спросила, устроят ли его немецкие марки или лучше доллары? Он ответил, что лучше доллары, поблагодарил и сказал, что нежелательно ей демонстрировать иностранную валюту, потому что жулья развелось очень много, и её просто могут ограбить.

– Если хотите, по дороге, в сквере стоят менялы, я с Вами пройду и вы поменяете деньги, сколько нужно. Только много не меняйте.

Ежедневно курс наших денег падает и очень сильно.

Марина поменяла деньги, повесила сумку на плечо, и направилась вместе с водителем к машине.

– Возьмите сумку под мышку. Вы, наверное, давно не были в Одессе, что так беспечно себя ведёте. Сейчас небезопасно даже ходить вечером в хороших вещах. Недавно одного мужчину, сотрудника моей жены, убили за кожаную куртку. Он отнёс внучке шоколадку, его в подъезде ударили по голове, сняли куртку и скрылись. Жильцы проходили мимо, думали, что лежит пьяный и не вызвали скорую. И только дочь, проходя утром мимо, узнала отца, но было уже поздно. Он хоть и был ещё жив, но врачам его спасти не удалось.

– Спасибо, постараюсь быть осторожней.

В приёмном покое Марина узнала в какой палате лежит мать, и одев халат, поднялась на второй этаж. Её остановила дежурная сестра.

– Куда Вы, гражданка?

– Я к матери. Она лежит в 205 палате.

– Вы знаете, что сейчас нельзя посетителям входить. Только через полтора часа.

– Простите меня, я приехала издалека, – Марина достала из сумочки деньги, дала сестре, та быстрым, привычным движением сунула их в карман своего халата, – пройдите, но она сейчас спит.

– Спасибо, я тихонько.

Марина вошла в палату, в которой стояло восемь кроватей и лежали больные женщины разного возраста. Те, что не спали, смотрели на

Марину вопросительно. Анна лежала на левом боку, отвернувшись от двери, но Марина её узнала по волосам и подошла к ней. Одна из женщин взяла стул и поднесла ей. Марина села и огляделась. То, что она увидела, бросило её в дрожь. Кровати, давно не крашенные, местами с облупленной краской, два перекошенных окна, протёртые полы так, что из досок, уложенных в прошлом веке, можно из каждой делать лодку. Но больше всего Марину поразили простыни: серые, с дырками и какие-то липкие, как будто бы не стиранные и такая же наволочка на ватной подушке, взявшейся комьями. Марина вспомнила блестящие кровати, белоснежные простыни и пододеяльники, ежедневно меняющиеся, панель с приборами и выключателями над каждой кроватью и многое другое, имеющееся в немецких больницах для обыкновенных людей, и заплакала. К ней подошла женщина, и не совсем поняв причину слёз, стала успокаивать:

– Не плачьте, она просто спит. Недавно приносили еду, так она даже покушала.

– Спасибо Вам. Просто я размякла.

– Ваша мама говорила, что вы приедете.

Женщина умолчала, что Анна говорила, что знает, что дочь приедет, но боялась, что опоздает, и они не увидятся до её смерти.

Анна не открывая глаз, начала шарить рукой и Марина взяла её руку и услыхала, как мать тихонько сказала:

– Я знала, что ты приедешь, – и открыла глаза.

Марина поцеловала мать, а та попыталась подняться.

– Лежи, мама, лежи.

– Приподыми меня чуть-чуть.

Марина взялась за подушку и сказала:

– Ты можешь взять меня за шею? – и когда мать обхватила её руками, продолжила, – Держись.

– Я и так всю жизнь за тебя держусь, дочка.

Марина сдержалась, чтобы не разрыдаться, приподняла подушку и положила на неё мать.

– Как Светочка?

– Хорошо, передавала тебе привет и поцелуй. Посмотри фото.

Анна взяла фотографию внучки, где она была одета в красивое, праздничное платье, посмотрела, и из её глаз потекли слёзы.

– Мама, ну что ты? Не плачь.

– Не волнуйся, Мара, это я от радости за Свету. От радости ещё никто не умирал.

Зашла сестра и сказала Марине, что больной нельзя много разговаривать. Марина попросила мать помолчать, а сама ей начала рассказывать о дочке, что она недавно рассказала, что она сделала, как она ест и что любит. Анна слушала и улыбалась, потом её глаза закрылись и она уснула.

Марина вышла из палаты, спросила сестру, где можно увидеть лечащего врача и та сказала, что в ординаторской. Марина постучалась и вошла в ординаторскую. На неё смотрели не с очень большим удовольствием четыре пары глаз – двое мужских и двое женских, видимо

Марина прервала их весёлую беседу.

– Извините, пожалуйста, – начала торопливо Марина, боясь, что её сейчас выставят, – мне нужен лечащий врач моей матери, – и Марина назвала фамилию.

Поднялась женщина средних лет и направилась к двери. Марина не сразу поняла, почему она вышла, но когда сообразила, достала из сумки двадцатидолларовую бумажку, протянула её врачу, и не делая паузы сказала:

– Я знаю, какие сейчас трудности в больницах, не могли бы Вы мне сказать, что от меня нужно, чтобы улучшить лечение моей матери.

Может лекарство, может нанять кого-то для ухода, потому что я круглые сутки не смогу дежурить. И я бы хотела, чтобы её перевели в меньшую палату и сменили постель.

– Что касается палаты, то это компетенция зав отделением, белья лучшего нет, принесите своё, еду тоже желательно из дому приносить.

По поводу ухода не нужно никого, потому, что наши сёстры и санитарки ревностно относятся к нанятым извне людям. Договаривайтесь с ними, они умеют и сделают всё в лучшем виде. Нужны некоторые лекарства, но их в нашей больнице нет. Нужно купить. Я вам сейчас выпишу рецепты и занесу чуть позже в палату. Я скажу сейчас заву, он к Вам выйдет.

– Спасибо большое!

Через пару минут из ординаторской вышел мужчина, Марина дала ему деньги, и он пообещал перевести больную в трёхместную палату, предназначенную для начальства. Марина побыла с матерью, вышла из больницы, взяла такси и поехала решать вопросы с бельём и лекарством. Две пары постельного белья и подушку она взяла дома, а за лекарством пришлось поездить по аптекам, так как не во всех было то, что необходимо.

Когда она приехала в больницу, мать уже лежала в трёхместной палате на кровати с колёсами, подобной или такой же, как в немецкой больнице. Марина попросила сестру сменить бельё, что та вместе с нянечкой быстро сделали. В палате, кроме Анны лежала ещё одна молодая женщина, накрашенная и в вся в золоте, как будто бы пришла на бал или в оперный театр. Марина посидела с матерью до темноты, а потом ей сказали, что она может ехать домой, за матерью обеспечат должный уход. Придя домой, Марина проветрила квартиру и свалилась в постель, не имея сил даже что-то поесть. Рано утром встала, побежала на Привоз, купила курицу, овощи и сварила матери бульон, позавтракала и поехала в больницу.

Марина приехала к матери, когда Анна ещё спала. Сестричка объяснила, что соседку по палате перевели на третий этаж, потому что она пожаловалась мужу на дискомфорт от присутствия Анны в одной с ней палате, а муж, новый предприниматель, договорился обо всём с главврачом. Понизив голос и посмотрев на дверь, сестричка сказала что та "красотка" симулянтка. Она чуть что, симулирует мужу сердечный приступ, и он везёт её в больницу. Для главврача это неплохо, да и медперсонал не обижен, но по всей вероятности муж скоро её раскусит, и они потеряют выгодную больную.

– Видели бы Вы, как она закатывает глаза, когда ей меряют давление. А оно у неё как у Терешковой – 70 на 110.

Сестра ушла, и Марина услышала, как мать тяжело дышит. Наконец,

Анна открыла глаза, чуть улыбнулась и сказала, еле приоткрывая рот:

– Ты Мара, не уходи. Я сегодня умру, и хочу чтобы ты была со мной.

Марина еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

– Мама, покушай, я бульон тебе куриный принесла.

– Всё, доченька, я ухожу.

Анна чуть вздрогнула и затихла. У Марины из горла вырвались рыдания, она старалась сдержаться, но кой-то звериный хрип прорвался наружу. В комнату забежала сестра, взяла кисть руки Анны и покачала головой. Она вышла и зашла с женщиной – лечащим врачом и заведующим отделением.

– Успокойтесь и возьмите себя в руки, – сказала врач, – я Вам дам сейчас капли, выпьете и станет легче.

Марина отрицательно покачала головой, взяла материно полотенце, принесенное из дому, приложила к лицу, посидела пару минут и попросила у сестры ножницы. Та вопросительно посмотрела на Марину.

– Хочу клок волос взять с собой.

Она отрезала у матери клочок волос, завернула в салфетку и сказала сестре и врачу:

– Сейчас соберусь с мыслями. Не соображу, что сначала нужно делать.

– Вам чуть позже дадим справку и поедете в похоронку. Вы будете её забирать домой?

– Да, конечно.

Марина поцеловала мать, она ещё была тёплая, и казалось, что спала, затем поехала домой. Не заходя к себе в квартиру, она пошла на первый этаж к пенсионеру дяде Коле, имеющему свой "Жигуль" и подрабатывающему извозом, и попросила его за плату поработать с ней по организации похорон. Дядя Коля, бывший майор, заломил такую цену, что хватило бы на оплату двух такси, но Марин не раздумывая согласилась, зашла в дом, переоделась во всё тёмное, одела чёрную косынку, взяла материн паспорт и увидела в нём записку, в которой говорилось, во что мать одеть на случай её смерти. Эти вещи лежали отдельно, и Марина опять прослезилась, беря их.

Когда Марина приехала в больницу, мать уже перевезли в морг. Она спросила, когда нужно будет забрать тело, то ей сказали, что патологоанатом должен сначала сделать вскрытие и только потом можно забрать. Пришлось Марине просить главврача, а затем и патологоанатома не производить вскрытие, и те с трудом согласились, конечно, не бесплатно. А затем началась настоящая карусель. Марине не пришлось заниматься похоронами мужа – всё тогда сделала милиция, и она не представляла себе, какая это тяжёлая работа – организовать похороны. Заказать похоронные атрибуты, организовать перевозку тела, определить место захоронения, выкопать могилу и многое другое требовало времени и сил. Всё нужно было просить, и оказывалось, что ничего нет, ни гроба, ни обивки, ни лент, ни места для могилы, ни оркестра, ни автобуса, но если Марина говорила, что заплатит сверх прейскуранта, всё чудесным образом находилось. Марина уже начала опасаться, что у неё может не хватить денег и подумала о том, что же делают люди, у которых нет средств на похороны? Обычно пожилые люди откладывали деньги специально для этой цели, но инфляция бурей пронеслась по бывшему СССР, выдула их сбережения из кошельков, сберкнижек и вихрем унесла в неизвестном направлении.

К вечеру измученная Марина привезла тело матери домой, помыла её, одела и всю ночь просидела возле неё. Спасибо соседям, которые вынесли покойницу утром во двор и поставили гроб на табуретки.

Марина за эти сутки так изменилась, что многие люди не узнавали её. Она сидела молча и кивала подошедшим знакомым. Вдруг какая-то старуха заголосила, завопила, якобы оплакивая покойницу. Марина вздрогнула и попросила сказать кликуше, чтобы та прекратила. В назначенное время приехала похоронка, автобус, гроб погрузили, автобус заполнили наполовину.

Марина не ощущала того, что навсегда расстаётся с матерью и только тогда, когда по крышке гроба захлопали как выстрелы, падающие комья земли, поняла, что это конец, и что с прошлым её ничего не связывает, дорога, по которой она шла с матерью, оборвалась этой могилой, и начинается новый путь, путь в неизвестность, где она сейчас старшая и сзади никого больше нет.

После того, как могилу забросали землёй, Марина попросила всех поехать в ресторан, где она заказала поминки. В автобус, кроме людей, приехавших из дому, набились кладбищенские завсегдатаи, которые таким образом несколько раз на день успевали пообедать с выпивкой и хорошей закуской.

По просьбе Марины поминки организовала и распоряжалась на них давняя подруга Анны, испанка Эсмеральда, привезенная в СССР во время гражданской войны в Испании. Её сверстники давно уехали к себе на родину, но её удерживал здесь муж с престарелыми родителями. Она не так давно помогала Анне приватизировать квартиру, и сказала Марине, что завтра утром придёт к ней с деловыми вопросами, и они одновременно съездят на кладбище.

Марина после поминок приехала домой и свалилась в кровать, едва успев раздеться и умыться. Сон был тяжёлый. Он прерывался кошмарами и едва убедившись, что это был сон, Марина опять впадала в него, как будто теряла сознание. Утром проснулась разбитая. Всё тело болело и ничего не хотелось делать. Но Марина сказала себе: "Нужно жить! У тебя ещё есть дочь", – приняла душ, приготовила завтрак. Ей всё время казалось, что сейчас откроется дверь и появится мать, или она вздрагивала при всяком доносившемся звуке – казалось, что она слышит голос матери.

В 10 часов пришла Эсмеральда. Среднего роста, смуглая, с интеллигентным лицом женщина, закончившая консерваторию по классу фортепиано, преподавала в музыкальной школе. У неё была странная особенность, переданная ей от предков, каталонских крестьян – её большие кисти рук не были похожими на руки других пианисток, а быстрее напоминали мужские руки, привыкшие к тяжёлому труду. Когда она держала руки на столе или играла на пианино, то собеседники или слушатели невольно сравнивали руки с лицом Эсмеральды. В детстве ни один мальчишка не посмел бы обидеть её, а те, кто не знали и пытались это сделать, получали такую оплеуху, что она сбивала их с ног. Волевая, решительная, она всегда числилась в лидерах любой компании. Марина любила её, потому что Эсмеральда часто приходила к

Анне безо всякого дела, просто так, поболтать и всегда приносила какой-то гостинец Марине и могла с ней играть, пока мать занималась с пришедшей клиенткой. Единственное, что не нравилось Марине, так это постоянный запах табака, исходящий от курящей маминой подруги – тёти Эси.

Эсмеральда поставила перед собой пепельницу, закурила и составила план действий Марине на ближайшее время.

– Сейчас, Марина, мы пойдём к нотариусу. Нужно что-то решать с квартирой. Насколько я знаю, ты можешь вступить в права наследства только через полгода, а пока ты можешь её сдавать. У меня есть по этому поводу хорошее предложение.

– Тётя Эся, мне сейчас не до этого.

– А ты можешь оставить доверенность на право распоряжения твоей квартирой. Если доверишь мне, это могу делать и я.

– Что за вопрос, конечно я буду Вас просить.

– Меня просить не надо, я всегда могу тебе помочь тем, что в моих силах. Кстати, вопрос – сколько ты пробудешь в Одессе?

– Не знаю ещё.

– Ты можешь пробыть дней десять? Нужно отметить девять дней по христианскому обычаю.

– Мама ведь была неверующая.

– Это ничего не значит. В глубине души мы все верующие. И надо соблюдать традиции наших предков. Ты, конечно, можешь ехать, если нужно, я понимаю, а я здесь сама всё отмечу – и девять, и сорок дней.

– Пожалуй, я девять дней смогу побыть. Сегодня вечером только позвоню и скажу, когда я приеду.

– Хорошо, пошли к нотариусу.

В коридор нотариальной контры набилось много народу, каждый боялся, что кто-то пройдёт вне очереди. Эсмеральда предложила Марине не терять время и поехать на кладбище, а придти к концу дня, когда здесь никого не будет.

– Мы с Анной так делали, когда приватизировали квартиру.

Марина хотела остановить такси, но Эсмеральда, взяла её за руку.

– Тебе что, не хочется проехать в родном Одесском трамвае? Он идёт прямо до кладбища.

Они сели в трамвай, и Марина вспомнила свою прежнюю жизнь так, как будто увидела её на экране чёрно-белого кино. Всего за несколько лет она отвыкла от шума трамвая, от громко разговаривающих в нём людей с авоськами заполненными овощами, вёдрами полными вишнями, абрикосами, сливами, от специфических рыбных, алкогольных и других одесских запахов.

На одной из остановок, в трамвай вошла полная женщина с авоськой, полной картошки. Ещё держась за поручни и поставив ногу на ступеньку, она, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, произнесла:

– Ну что за молодёжь пошла, мало того, что не помогут больной пожилой женщине подняться, ещё и места не уступят.

– Не такая ты старая, чтобы тебе помогать, – сказал мужчина, стоящий рядом с Мариной.

– Та ей кран нужен, чтобы поднять, – сказал другой и в вагоне засмеялись.

– Это, вам, умники, смолу на языки нужно положить, чтоб не трепали ними, как помелом.

– Тётя, садитесь, – предложил своё место мальчик лет десяти.

– Спасибо, сыночек, – пыхтела тётка, – хорошо хоть дитя культуру покажет остальным жлобам.

– Чего же ты не дашь за это ребёнку рубль? – вагон продолжал веселиться.

Может в другое время Марина и смеялась бы вместе со всеми, но сейчас её настроение не располагало к этому. Она подумала, что в

Германии, если кто громко заговорит, то все на него оглядываются.

Там это считается неприличным. Здесь же шуточный спектакль подобно этому можно услышать в любой поездке.

– Отвыкла я от этого, – пожаловалась Марина Эсмеральде, когда они вышли.

– Дичает народ. Это что, посмеялись и разъехались. На прошлой неделе я ехала на работу, так две женщины подрались за место в автобусе. Драка, визг, мат и всё это в присутствии детей, стариков.

А мужчины смеялись. Что с нами происходит? В городе позвонить неоткуда, все телефоны оборваны. Я с мужем в прошлом году по вызову родственников ездила в Испанию. Попала на другую планету.

Они подошли к кладбищу. Несколько человек продавали цветы. Марина купила два букета роз. Шли молча. Когда подошли к могиле, то Марина даже не сразу сообразила, где могила матери. Вчера, все кто пришли на кладбище проститься с Анной, принесли цветы и положили на могильный холмик, а сейчас цветов не было, не было и двух венков, положенных знакомыми людьми. Рядом валялась чёрная лента с надписью.

Марина положила цветы, подняла ленту и прочитала: "Дорогой Анне от соседей." Марина заплакала, а Эсмеральда сказала:

– Здесь не то место, чтобы ругаться или проклинать, но я знаю, что люди, оскверняющие и обворовывающие могилы, получат по заслугам.

Она принялась отламывать головки цветов от стеблей и объяснила удивившейся Марине, что это для того, чтобы не украли.

– Они же продают их. А такие никто не купит.

Марина хотела похоронить мать рядом со своим мужем, но там был ряд для работников милиции, и ей сказали, что подхоранивать можно только близких родственников.

– Идёмте теперь к могиле Гапонова, здесь недалеко.

Когда подошли к милицейскому ряду, Марина увидела, что он стал очень длинным. Недалеко от памятника Гапонову женщина что-то делала.

Она поднялась, подошла и удивлённо спросила:

– Вы Марина Гапонова?

– Да, а что Вас удивляет?

– Извините меня, но говорили, что Вы уехали из Одессы.

– Да, я уехала, а приехала похоронить мать.

– А Вы меня не помните? – спросила женщина.

– Лицо знакомое, а вспомнить не могу.

– Мы с вами познакомились на дне рождения Живаго.

– Вы Нина? – спросила Марина.

– Да, что сильно изменилась? От такой проклятой жизни изменишься.

Мой Николай через год после Гапонова умер.

– Отчего?

– Сердце. И не болел до этого, а в ту ночь вскочил, побежал в ванную и упал. Я подбежала, а он уже хрипел, – и женщина вытерла платком глаза.

– Нина, – спросила Марина, – где сейчас Живаго?

– О, Живаго в Киев забрали. Он сейчас большой пурец.

Марина с Эсмеральдой пошли в кладбищенскую контору. Возле неё стояли новые (а может перекрашенные) металлические памятники, и

Марина договорилась установить один, пока можно будет устанавливать гранитный.

– Вообще, мы устанавливаем во время похорон, но вчера у нас отсутствовали готовые, и мы вам не предложили. Завтра он будет стоять, – объяснял кладбищенский работник, – памятник говорит о том, как мы относимся к покойнику, – закончил он с назидательным тоном.

Когда Марина со своей спутницей отошли от конторы, Эсмеральда заметила:

– Все гробокопатели любят пофилософствовать. Это ещё Шекспир в

"Гамлете" заметил. Наверное, их работа к этому располагает. Поехали к нотариусам.

Вторую половину дня они провели в нотариальной конторе, очередь в которой не уменьшилась. Нотариус сказала Марине, какие документы нужны для установления права наследства, и Марине пришлось целую неделю потратить для их сбора. Отметив девять дней ухода матери в мир иной, и оставив доверенность Эсмеральде, Марина улетела в Германию.

Смён Котик развернул работу сразу на нескольких объектах, увеличил бригаду на три человека и выполнял весь комплекс работ по ремонту объектов. Ни подгонять, ни тем боле заставлять работать никого не надо было, рабочее время все работали без перекуров, но и не перерабатывали до изнурения. Был только один случай, когда рабочий пришёл утром на хорошем похмелье и попросился домой. Он очень боялся, что Семён его погонит из бригады и клялся, что подобное не повториться. Нельзя сказать, что рабочие получали высокую заработную плату, и поэтому держались за место, дело в том, что несмотря на громадный объём строительства во Франкфурте, избыток строительных рабочих из Польши, стран бывшей Югославии, и восточной

Европы понижал перспективу устройства на другую работу до нуля.

Когда суд закончился в пользу Котика, все ребята его поздравляли и радовались не меньше чем он сам. Через три недели Семён получил решение суда и его пригласил к себе адвокат Бамберг. Он встретил своего клиента с радостной улыбкой, встал навстречу, пожал двумя руками руку Семёна и пригласил сесть.

– Скажу тебе, Семён, что мой шеф и другие коллеги не верили, что я смогу выиграть твоё дело, настолько оно было бесперспективным, но я сумел так построить защиту, что судье ничего не оставалось, кроме как тебя оправдать.

Бамберг немного привирал: ни шеф, ни коллеги не обратили внимания на вполне рядовое дело, а удивлялись они тому, что полиция не возбудила уголовное дело по факту сопротивления ей Семёном. Кроме того, Бамбергу не приходилось ещё вести сложные дела и в коллективе его справедливо считали "зелёным." Бамберг понял это по-своему, и находясь под эйфорией победы, решил взять реванш перед коллегами и показать им, что он вполне зрелый юрист и может выигрывать сложные процессы. Как ему казалось, он придумал совершенно беспроигрышный вариант – сорвать хороший куш с полиции за нанесение телесных повреждений его подзащитному. Это был бы беспрецедентный случай за много лет франкфуртской а может быть и федеральной полиции.

– Послушай, Семён. Я хочу предложить тебе дело на сто тысяч.

– Какое? -удивился Котик.

– Это я образно, а, вообще, не на сто, а на пятьдесят. Суд наглядно показал, что ты невиновен, а значит метод, придуманный полицией при твоём задержании, себя не оправдывал, и ты оказал сопротивление. Но полиция нанесла тебе значительные травмы и должна за это ответить.

– Что Вы, господин Бамберг!? Спасибо, что они меня оставили в покое.

– Хорошенькое дело! В покое! А суд, который они инициировали принёс тебе покой? А фирма твоя, потерявшая прибыль из-за того, что ты отвлекаясь на судебные дела, не мог полноценно руководить. А моральный ущерб, тобой понесенный, что, тоже ничего не стоит?

– Да какой там ущерб? – слабо сопротивлялся Семён.

– Вот сразу видно, что у тебя совковое мышление. Правильно писал

Чехов, что мы должны выдавливать из себя рабов. Это рабская психология сидит в тебе, что ты не чувствуешь ущерба. А тебе будут лишними пятьдесят тысяч марок, которые ты получишь в качестве компенсации?

– Нет, конечно.

Семён ежедневно подсчитывал, сколько ему денег нужно для приобретения различных механизмов и оборудования, и пятьдесят тысяч составляли лишь маленькую толику той суммы, в которой нуждалась его фирма.

– Вот что, – настаивал Бамберг, – ты пиши заявление, а всё остальное я беру на себя. Согласен? Кстати, я подготовил текст заявления, – и он вынул из папки лист бумаги и подал его Семёну.

– Подпиши.

– Ой, жадность фраера сгубила, – сказал Семён и подмахнул бумагу.

Дома Семён всё рассказал Вере и она, выслушав его, вздохнула.

– Зачем ты это сделал? От добра, добра не ищут. Тебе ещё один суд нужен, да ещё с полицией?

– Вот ты вечно так. Чтобы я не сделал, всё плохо. Неужели по любому вопросу я должен спрашивать тебя, как мне поступить?

– Неплохо было бы.

– Нет чтоб поддержать меня, так ты заставляешь меня лишний раз понервничать тогда, когда уже ничего нельзя сделать

– Почему нельзя? Пойди завтра и забери заявление.

– И покажи, Котик, какой ты дурак, – Вериным тоном, как бы продолжил Семён.

– Ладно, – примирительно сказала Вера, – садись ужинать.

Как-то к Соколов привёз в аэропорт экипаж, прошедший обучение на тренажёре, и собирался уезжать в город, к нему подошла женщина с чемоданом и сумкой.

– Извините, пожалуйста, я слышала что вы говорите по-русски.

– Да, говорю.

– Не смогли бы вы подвезти меня во Франкфурт?

– Почему же не подвезти интересную женщину. А где вы живёте?

– За ZOO, там есть улица Waldschmidtstrasse, что значит – лесной кузнец. Вашего коня не нужно подковать?

– Если ковать будете Вы, причём не коня, а наездника, то поехали.

– Сколько это будет стоить?

– Столько, сколько и подковать.

– Я согласна, поехали.

Оказалось, что женщина, её звали Жанна, приехала из Латвии, разошлась здесь с мужем и живёт одна. У них есть дочь, но она захотела жить с отцом. Жанна работает помощником зубного врача и сейчас у них отпуск. Она неделю провела в Риге. Подъехали к её дому,

Ефим выгрузил чемоданы.

– Зайдёте? – спросила Жанна.

Ефим зашёл и остался у Жанны до утра. Она дала ему ключ, и он мог в любое время приходить к ней. Иногда он ночевал у неё, но после того, как приехал шеф и забрал у него половину денег, Соколов ежедневно жил у Жанны, надеясь, что операция на сердце пройдёт для шефа неудачно, и не будет кому потребовать оставшуюся сумму. Хотя он помнил слова шефа, что деньги может забрать Костя, но думал, что, авось, тот не найдёт его. Но через несколько дней в аэропорту подошёл к Соколову Костя и спросил:

– Где ты прячешься?

– Я не прячусь, мне не от кого прятаться.

– Тебе шеф сказал, чтобы ты никуда не девался.

– А что шеф? Что я жить не должен, если шеф сказал?

– Ещё не пришло время, чтобы он так сказал. Понял?

– Понял, – снизил свой тон Ефим.

– Поехали, – сказал Костя и сел в автобус.

Соколов сел за руль, запустил двигатель и не оборачиваясь спросил:

– Куда ехать?

– К тебе домой, нужно забрать деньги.

– Я отдам их только шефу.

– У тебя что, мозги отшибло? Шеф тебе сказал, что отдашь мне. И не думай шутить со мной, – Костя положил ладонь на плечо Ефиму и так сжал его, что казалось треснут кости.

– Ой! Что ты делаешь?! – заорал от боли Ефим и автобус вильнул на дороге так, что ехавший сзади водитель просигналил и объехал их, – Я же за рулём!

– Езжай спокойно, – сказал Костя.

До дома Соколова ехали молча. Костя вышел вслед за Ефимом и пошёл с ним в дом. Ефим не мог попасть ключом в замочную скважину, у него почему-то стали дрожать руки. Он подумал: "Вот сейчас кокнет меня и амба", – но Костя спокойно зашёл в дом и сел на стул.

– Ты напишешь расписку?

– Напишу, у тебя на лбу, – угрожающе сказал Костя.

Соколов полез на шкаф, снял оттуда пакет и отдал Косте. Костя достал деньги, пересчитал пачки и увидел, что одна вскрыта.

Пересчитал её и спросил, почему не хватает одной тысячи. Ефим, стал что-то бормотать о дополнительных расходах, но Костя прервал его:

– Или ты, жлоб, сейчас отдашь тысячу, или поедем к шефу.

– А что он, здоров? – вырвалось у Ефима.

– А ты, с-с-сука, хотел бы, чтобы он не был здоров?

– Нет, что ты?

– Давай деньги.

Ефим полез в свой загашник, взял тысячу долларов, отложенных отдельно, и отдал Косте.

– Теперь слушай, – сказал, Костя, – забудь, что в твоей жизни существовал шеф и всё связанное с ним. Ты понял?

– Да.

– Ты никому не говорил, что приезжал шеф?

– Нет, – сказал Ефим и вздрогнул, вспомнив, что проболтался Марине.

– Отвези меня в город.

– Куда в город?

– На Ostbahnhof – Восточный вокзал.

Выгрузив Костю на станции метро, Ефим решил поехать к Жанне, дом которой находился рядом. Жанна возилась на кухне и обрадовалась приходу Ефима.

– Ты чего такой мрачный?

– Не знаю.

– Сейчас покушаем картошечки, выпьем "Горбачёва", и всё встанет на свои места.

– Да мне нельзя сейчас пить. Нужно к двадцати трём сорока экипаж везти в Flughafen.

– У меня для тебя есть другое средство, – и она полезла в сумочку и достала из неё пакетик с таблетками.

– На, проглоти одну, не запивай.

– А что это?

– Экстази. Безобидный наркотик, повышающий тонус.

– Так и наркотик нельзя, – неуверенно протянул Ефим.

– Дуракам ничего нельзя. А умным одна-две таблетки не помешают.

Они без запаха, и прибор их не берёт. Много нельзя. Проглотил?

– Да. Садись, будем кушать.

Действительно, у Ефима появилось игривое настроение, он врубил музыкальный центр, и под поп музыку вышел на средину комнаты, задвигал в такт ей телом, в общем, развеселился. Затем Жанна затащила его в постель, они занялись любовью и изнеможённые уснули.

Проснулись поздно вечером. Ефим чувствовал какой-то неприятный привкус во рту, и сказал об этом Жанне.

– Ничего, так вначале бывает. Я тебе дам ещё одну таблетку, и тебе захорошеет. Только ты езжай осторожней, не гони.

– Да что я, пацан, что ли.

Он проглотил таблетку и поехал в гостиницу за экипажем. По дороге он много болтал, и один из пилотов ему сказал:

– Шось ты, Фима сегодня такой весёлый? Выпил, чи шо?

– Не чи шо, а бабу трахнул, – ответил Ефим, и пилоты засмеялись.

– Это как раз и есть "чи шо".

Ефим выгрузил пилотов в аэропорту и поехал домой. Он вспомнил, что теперь свободен от всяких обязательств перед шефом, что у него есть неплохая женщина, которой он ничем не обязан, что он свободная птица и всё ему ни почём. Автобан был свободен и Ефим нажал на педаль газа. Стрелка спидометра стала подниматься кверху и скорость ещё больше пьянила. Ефиму чего-то ещё не хватало. Он включил приёмник, и когда тот автоматически выбрал поп музыку, запел во весь голос. Его автобус влетел в город, и стал обгонять редкие автомобили. Ему гудели вслед, а он мчался по Кеннеди алее, посылая их подальше и давил на газ. Дорога раздваивалась: налево вела на главный железнодорожный вокзал, а вправо через Заксенхаузен к ZOO.

Ефим поздно заметил, что нужно поворачивать и резко повернул руль вправо.

Водители ехавших сзади машин, увидели, как автобус на бешенной скорости врезался в железобетонный столб, стоящий на развилке, сломал его, сплющился в гармошку, и остановился. Столб упал на автобус, смял и расплющил его сверху. Уличное освещение погасло и стала образовываться пробка из автомобилей. Через несколько минут завыли сирены полицейских машин и скорой помощи, пробивающихся к месту катастрофы. Спасать было некого. Водитель был прижат рулём к спинке сиденья, и сверху придавлен к сидению столбом. Полиция пустила весь транспорт через жд вокзал, оставив таким образом место для техники, необходимой для ликвидаций последствий аварии, прибывшей через десять-пятнадцать минут. Краном подняли столб, гидродомкратом разжали автобус кверху, гидравлическими ножницами разрезали стойки и вынули изуродованное тело из автомобиля. Труп положили в чёрный полиэтиленовый мешок, застегнули застёжку-молнию и увезли в морг. Через три часа проезжающие мимо водители не видели никаких следов катастрофы. Столб, установленный вместо сломанного стоял на своём месте, а улицы полностью освещались. И только отсутствие цветов вокруг столба и пару новых бордюров, могли сказать наблюдательным водителям, остановившимся у светофора, что здесь производились какие-то работы.

Всё это случилось ночью под пятницу, и полиция, уточнив, что

Соколов прибыл по программе еврейской эмиграции, обратились в

Гемайду в надежде разыскать его родственников. В социальном отделе

Гемайды вспомнили, что он приводил свою тётку, приехавшую из Одессы и сообщили полиции её адрес. Полицейские сотрудники поехали к тётке, сообщили ей о гибели племянника, и сказали, что она нужна для осмотра квартиры. Слишком его гибель походит на самоубийство, и они надеются, что найдут какую-то записку от погибшего. Тётка завыла, её успокаивали, но бесполезно. Она плакала и причитала в машине пока они её везли на квартиру к Соколову. Ключи, найденные в кармане погибшего водителя подошли к замку, квартиру открыли, осмотрели внешне, и спросили Соколову, не желает ли она поехать в Гемайду, потому что дальнейшая забота о похоронах ложится на неё. С Фаины взяли расписку за ключи и отвезли в Гемайду.

Из Гемайды позвонили на еврейское кладбище и там сказали, что труп им уже привезли и похоронить можно будет в понедельник в три часа дня, но родственники обязаны обеспечить десять мужчин, чтобы можно было отпеть усопшего. Когда об этом сказали Фаине, она растерялась.

– Где же я возьму десять человек, да ещё мужчин?

– Поезжайте к ZOO, там на улице Рёдербергвег есть высокий дом, обратитесь к господину Эфрони, он Вам всё организует. Но придётся людей отблагодарить.

– Понятно, а как же иначе.

Фаина всё делала автоматически, она ещё не осознала, что погиб её любимый племянник Фимочка. Она поехала по указанному адресу и высказала Эфрони свою просьбу.

– Это Вам будет стоить пятьсот марок.

– Сколько? – перепугалась Фаина.

– Пятьсот. Должен же я дать каждому по пятьдесят марок. Я же не себе их беру.

– Хорошо, хорошо, только у меня сейчас нет таких денег. Но Вы не волнуйтесь, я отдам.

– Деньги привезите завтра или в крайнем случае в воскресенье.

– Хорошо, спасибо Вам.

Фаина ехала в трамвае и думала, где она возьмёт деньги, если Фима ей оставлял только на еду. Она пересела на другую линию и поехала к

Фиме домой, в надежде найти у него какие-то деньги. Она сначала осмотрела всю кухню, помыла засохшую посуду, выбросила заплесневевшие продукты и перешла в спальню. Первое, что ей бросилось в глаза, это Фимочкин свитер, который она ему связала из мохера, купленного на толчке. Мохер стоил очень дорого, но Фаина так хотела сделать приятное племяннику, что вбухала в него месячную зарплату. Фима несколько зим подряд носил его не снимая, и Фаина, когда видела в нём племянника, была наверху блаженства. Сейчас она вынула свитер из шкафа и на неё пахнуло таким родным запахом, что она приложила свитер к лицу и долго горько плакала, поливая мохер слезами.

Немного успокоившись, Фаина возобновила поиски и нашла пакет с деньгами. Она принялась пересчитывать деньги, сбивалась, повторяла, записывала отдельные пачки и, наконец, когда сумма сошлась несколько раз, остановилась, сложила деньги, отложила пятьсот марок для Эфрони и стала думать – откуда у Соколова такие деньги? Она поняла, что здесь её квартира, её компенсация за вынужденную эвакуацию, её отчисления от месячной социальной помощи и ещё какие-то деньги, наверное заработанные. Для Фаины это было несметное богатство, но зачем оно ей нужно сейчас, когда нет Фимочки? И Фаина опять плакала и плакала. Наконец она посмотрела в окно и увидела, что уже стемнело. Она не знала, что делать с деньгами: взять с собой – страшно, а вдруг её ограбят, оставить – могут обворовать квартиру и она решила остаться ночевать здесь.

Вечером к Котикам зашёл Эфрони и сказал, что ему нужен Семён.

Семён давно с ним наладил отношения, но чтобы тот заходил к нему в дом, такого не было. Вера завела его в комнату, предложила сесть в кресло. Семён выключил телевизор, поздоровался.

– Я весь внимание.

– Семён, погиб русский человек и его будут хоронить в понедельник. Надо десять мужчин на похороны.

– Зачем? У русских нет такого обычая.

– Ну не русский, а еврей из России.

– А кто?

– Да я не запомнил фамилию. Там узнаешь. Получишь за это тридцать дойче марок.

– В котором часу?

– В три.

– Я подъеду с работы, а деньги мне за это не нужны. Вот если бы я работал, ну выкопал могилу, а так нет. За то, что присутствовать на похоронах своего соплеменника я денег не возьму.

– Как знаешь. Но ты будешь?

– Да.

В течении следующего дня Семён так закрутился на работе, что совершенно забыл о своём обещании Эфрони приехать на похороны, и только за двадцать минут до назначенного времени, вспомнил, посмотрев на часы. Он даже не успел сказать своей бригаде, что уезжает. Ровно в три он подъехал к еврейскому кладбищу. Оно занимало несколько гектаров в самом конце общегородского кладбища, имело отдельный помпезный вход с надписью на иврит, большое ритуальное помещение и контору. Собственно, это была только часть еврейского кладбища, захоронения на котором начались в первой половине двадцатого столетия. А боле старое, основанное в XVIII веке, находилось с другой стороны и на нём находились могилы всех франкфуртских Ротшильдов. Могилы их представляют подобие древних саркофагов, но выполненных в стиле барокко. На нём же возведены множество других богатых памятников, и само кладбище является памятником истории и архитектуры федерального значения.

На современном кладбище нет богатых памятников и отличаются они друг от друга дороговизной, красотой и площадью полированного гранита и надписями, выполненными от простой краски до сусального золота. Ни скульптур, ни выбитых на камне фотографий нет, так как изображение человека по иудейским правилам не допускается, хотя во многих частях света, в том числе и на крупнейшем кладбище в

Нью-Йорке, такие изображения есть. Во Франкфурте много могил символических, где написано место гибели: Освенцим, Рига, Треблинка,

Вильнюс и другие лагеря смерти, разбросанные по всей Европе. На многих могилах тридцатых годов ХХ века где похоронены пожилые люди, только одна половина памятника с надписью. Другая, чистая, оставленная одним из супругов для себя так и осталась безымянной. Её владельца лишили права лежать вместе со своим близким человеком, пришедшие к власти фашисты, и прах его вылетел в трубу крематория, а пепел шуршит под ногами под набат колоколов, поминающих жертвы

Второй мировой войны.

Передний кладбищенский двор, в который зашёл Семён, был устлан брусчаткой и внутри его росли четыре туи, постриженные под куб размером граней в полтора метра. Посреди двора стояли несколько мужчин из дома, где жил Семён. Он подошёл к ним и спросил как фамилия покойника и что случилось.

– Разбился на машине, а фамилия не то Соловьёв, не то Скворцов.

На эс начинается.

Семён посмотрел направо в сторону конторы и увидел сидящую на скамейке Галку-давалку и рядом с ней женщину, закрывшую лицо руками.

Семён всё понял и даже вздрогнул.

– Может, Соколов?

– Да, да – Соколов!

Семён подошёл к сидящим женщинам, Галя кивнула ему головой, а

Фаина, подняв глаза, не сразу узнала Семёна, а когда узнала, запричитала.

– Ой Сенечка, Сенечка! Зачем же такое горе свалилось на нашу голову? Ведь Фимочка был такой добрый, такой светлый, такой красивый. Он же никому зла не делал, а с ним злая сила вот так расправилась.

Она ещё что-то говорила почти бессвязно и Галя её стала успокаивать и показала Семёну рукой, чтобы он отошёл, потому что пока он будет стоять, Фаина будет причитать. Семён отошёл в сторону и задумался. У него не возникло никаких противоречий в сказанном

Фаиной. Он жалел её и погибшего Фиму, своего ровесника, соседа, соученика. Никакой мстительной злости против него у Семёна не было.

В этот момент Семён даже не подумал, сколько неприятностей тот ему причинил.

Открылись двери ритуального малого зала, все стоявшие во дворе вошли внутрь и сели на длинные скамьи со спинками. Впереди стояла небольшая чёрная трибуна, горели две толстые полутораметровые свечи.

Выкатили из соседней большой залы гроб из строганных досок, поставили его между свечами, за трибуну стал ребе в чёрной одежде и запел высоким голосом тягучую жалобную мелодию. Сидящие в зале несколько раз вставали, а Семён думал. Думал и не мог понять, как могло случиться, что они, ребята с одинаковым детством, безотцовщиной и бедностью были такими разными и так вначале одинаково, а позже по-разному складывались их судьбы. Ответить на этот вопрос Семён так и не смог.

А кто может ответить на этот вопрос? Философы от самой древности пытаются установить закономерность человеческого поведения. Отчего оно зависит? От воспитания? Так почему двое братьев, получивших одинаковое воспитание, становятся совершенно разными людьми?

Современная наука пытается объяснить, что всё зависит он генов, переданных нам родителями. В печати возникают сообщения, что нашли ген радости, ген роста, ген долголетия. А есть ли ген подлости, ген доброты, ген сострадания и ген безразличия? Может когда-то учёные и найдут такие гены и станут ими управлять. Но вряд ли от этого жизнь станет интересней. Пока только всё многообразие жизни может делать нас счастливыми или несчастными.

После отпевания в зале было ещё отпевание у могилы. Затем рабочие засыпали могилу землёй и в мире стало одним человеком меньше.

Семён отвёз Фаину домой и пообещал ей, что в дальнейшем поможет установить памятник и поможет решать сложные вопросы.

Через месяц Марине позвонил шеф.

– Здравствуй, это я.

– Здравствуй, я уже заждалась, ожидая результата твоей операции.

Как ты?

– Вроде нормально, учитывая её сложность. Скажи, пожалуйста, когда бы ты могла приехать ко мне в Bad-Nauheim?

– В воскресенье.

– Я буду ожидать тебя на площади Пресли.

– Пресли?

– Чего ты удивилась?

– Так он же американский певец.

– Приедешь, узнаешь. В три часа тебя устроит?

– Да, конечно.

– До встречи, – в трубке раздались гудки.

В воскресенье Марина в назначенное время приехала в Bad-Nauheim.

Это был небольшой курортный город, в котором располагалось многого санаториев, в том числе и кардиореабилитационный. Марина приехала на площадь имени Элвиса Пресли, нашла место для парковки и когда вышла из машины, увидела шефа, сидящим на скамейке с краю небольшой площади. Он жестом подозвал Марину и пригласил сесть рядом. Они поздоровались.

– Как твоё здоровье? – спросила Марина.

– Могло бы быть лучше, но врачи говорят, что всё нормально.

Говорят, что нужно увеличивать нагрузки, вот я и хожу целый день.

Внизу под нами громадный парк, там есть небольшое озерцо, так его искусственно расширяют. И что интересно, чтобы экономить воду, всё дно, а это пару гектар, закрыли плёнкой, уложили сверху ещё какую-то изоляцию.

– Где они на всё это деньги берут?

– Это и простой, и сложный вопрос, не доходящий до нашего понимания. Во-первых, они работают, причём работают так, что делают работу один раз. Что такое делать некачественно, им неведомо. Я видел, как во Франкфурте при ремонте трамвайного пути между брусчаткой, уложенной в междурельсовое пространство, из чайника, да, да, из чайника, заливали битум. Туда не попадёт вода, и зимой брусчатка будет лежать как и летом. И не тебе рассказывать, как в

Одессе ремонтируют дороги. Сколько ты наездила на своей машине?

– Тысяч семьдесят.

– А меняла что-то по ходовой?

– Нет.

– А у нас бы пришлось менять и резину, и амортизаторы, и сайленблоки, и… – всего не перечислишь. Во-вторых, ты видела, чтобы у них в подъездах горел постоянно свет? Они на всём экономят.

Воруют ли у них? Воруют, и взятки берут, но во много раз меньше, чем у нас. Я думаю, что на Украине воруют сопоставимо с бюджетом

Бельгии, а в России с бюджетом Германии. И самое главное: раньше

СССР, а теперь Россию окружают враги, и затраты на милитаризацию такие, что им и не снится.

– А чего эта площадь носит имя Пресли?

– Всё очень просто. Американская армия хотела заполучить популярного певца для поднятия престижа. Призвали его в армию, когда он уже снялся в нескольких фильмах. И отправили служить в западную

Германию.

– И он здесь служил?

– Это тоже интересно. Всё сделано было чисто по-американски.

Предвидя твой вопрос, я нашёл в интернете эту тему и отпечатал на принтере. На почитай, – и шеф дал Марине два листа бумаги с текстом.

– Ты, что, заходил в интернет – кафе?

– Зачем? Мне поставили его в моём номере, пардон, двухкомнатной палате.

Марина взяла листочки и прочитала: Раньше Бад-Наухайм был курортным

‹http:ru.wikipedia.orgwiki%D0%BA%D1%83%D1%80%D0%BE%D1%80%D1%82› местом для высших слоев общества. Здесь бывали Бисмарк

‹http:ru.wikipedia.orgwiki%D0%91%D0%B8%D1%81%D0%BC%D0%B0%D1%80%D0%BA›,

Кайзер Вильгельм I

‹http:ru.wikipedia.orgwiki%D0%9A%D0%B0%D0%B9%D0%B7%D0%B5%D1%80_%D0%92%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D0%B3%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D0%BC_I› и многие члены царской фамилии России

‹http:ru.wikipedia.orgwiki%D0%A0%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B8%D1%8F›.

Юный Франклин Рузвельт

‹http:ru.wikipedia.orgwiki%D0%A0%D1%83%D0%B7%D0%B2%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D1%82%2C_%D0%A4%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%BA%D0%BB%D0%B8%D0%BD›

(Franklin D. Roosevelt) посещал здесь школу. Но что значит будущий американский президент против короля рок-н-ролла

‹http:ru.wikipedia.orgwiki%D1%80%D0%BE%D0%BA-%D0%BD-%D1%80%D0%BE%D0%BB%D0%BB›!

Здесь с 1958 по 60 годы жил Элвис Пресли

‹http:ru.wikipedia.orgwiki%D0%9F%D1%80%D0%B5%D1%81%D0%BB%D0%B8%2C_%D0%AD%D0%BB%D0%B2%D0%B8%D1%81_%D0%90%D0%B0%D1%80%D0%BE%D0%BD›, проходивший воинскую службу в американской армии. Собственно, его воинская часть была в Фридберге (Friedberg), но жил он в

Бад-Наухайме, для которого пребывание здесь знаменитых гостей было привычным. Сегодня в Бад-Наухайме есть клуб поклонников Элвиса, ему установлен памятный знак, перед которым всегда горят свечи, и лежат свежие цветы. Есть также площадь им. Элвиса Пресли и бульвар Элвиса

Пресли. На фасаде построенного в 1888 году отеля Груневальд

(Grunewald) установлена памятная доска: "Здесь жил Элвис Пресли".

Это действительно так: в то время 23-летний Пресли жил в комнате N10 в отеле, построенном в стиле модерн, с башенкой, с кружевными занавесками и округлыми лестничными перилами, с розами в каменных вазах, примыкавшем к курортному парку. Кто хочет ощутить атмосферу

1959 года, должен войти в этот тёмный, но приятный отель. На потолке висят роскошные хрустальные люстры, кресла в комнатах отдыха имеют фигурные резные подлокотники и полосатую обивку. Дорогие ковры здесь лежат на паркете с давних времён. Все пышет стариной и богатством. *"Мы знали его, как никто другой"* **"Тогда мы посмотрели друг другу глубоко глаза в глаза, этого было достаточно", говорит Рита Иссбернер-Халдане (Rita

Issberner-Haldane), хозяйка гостиницы, приятная пожилая дама. Она уже тогда была здесь, в отеле, когда Элвис здесь ночевал, ежедневно уезжал в казарму во Фридберг, читал газету на диване или играл с пуделем Черри. Диван все ещё стоит в комнате отдыха. "Мы знали его, как никто другой", говорит Иссбернер-Халдане с мечтательным взглядом. Тогда она была молода. "Он был таким скромным человеком. И как он передвигался – живая музыка".

Комната Пресли полностью сохранена, проживающие в гостинице могут использовать его комнату с отдельным туалетом, пить из его стакана и лежать в его двуспальной кровати. Он ночевал здесь регулярно до февраля 1959, затем он должен был покинуть отель. Ещё примерно год он жил на частной квартире на Гётештрассе. Потом он вернулся в США.

Здесь Элвис оставил своего пуделя, массу поклонников и хит "Wooden

Heart" со словами на немецком языке: "Muss i denn, muss i denn zum

StДdtele hinaus, und du mein Schatz bleibst hier" (примерный перевод: Я должен покинуть этот город, и ты, моё счастье, остаёшься здесь). В Бад-Наухайм он никогда больше не вернулся.

Город Бад-Наухайм находится в земле Гессен, около 30 км на север от Франкфурта на Майне. Отель Груневальд находится на улице

Террассенштрассе (Terrassenstr), 10. Один день проживания в комнате

Элвиса Пресли стоит 200DM. Адрес частной квартиры, где жил Элвис – Гётештрасе, 14 (Goethestra?e 14). Координаты: 50(r)22'01'' северной широты и 08(r)44'13'' восточной долготы.

– Прочитала?

– Да, интересно.

– Интересно и то, что он выписал сюда своих друзей-музыкантов.

Они потом с ним работали, до его конца.

– А вообще, жаль парня, рано ушёл, – резюмировала Марина

– Только там известно, сколько кому отведено, – и шеф откинул голову назад и посмотрел на небо.

– Ты что, верующий?

– Ага, ведь нет неверующих людей.

– Как это нет?

– А вот так. Одни верят, что бог есть, другие, что его нет. И те и другие верят, – засмеялся шеф доволен своим каламбуром.

– Ты, Юра, похудел очень.

– Я за десять дней после операции похудел на двенадцать килограмм. Я сейчас ем, но вес не набираю. Они кормят здесь некалорийной пищей, да и не люблю я немецкую кухню. Кстати, ты наверное, не обедала? – Марина кивнула головой, – вот и хорошо. Идём в ресторан, здесь рядом, я попью куриного бульончика, а ты поешь, что захочешь. Пойдём через парк, немного дальше, но гораздо приятней.

Дорожка пошла круто вниз и перешла в лестницу. Рыжие белки перебегали дорогу, останавливались и подбегали к ним.

– Их люди балуют, вот они и попрошайничают. Забыл тебе сказать, что ты дважды вдова.

– Как, почему? – Марина остановилась.

– Неделю, или чуть больше, Соколов ехал из аэропорта, врезался в столб, и автобус в лепёшку.

– Как ты узнал?

– Я привык, что ты не задаёшь вопросов, но сейчас отвечу – в газете прочитал, там не указали фамилию, но я почувствовал, что это он, и послал своего коллегу узнать, и моя догадка подтвердилась.

– Он же не пил за рулём. Я точно знаю.

– Зачем ему было пить? У него своя дурь лилась через край.

– Странно всё это, – сказала Марина и спохватилась, что сказала лишнее.

Шеф посмотрел на неё длинным взглядом и ничего не сказал. А что ему было говорить. Рассказать Марине, что это он организовал

"странную" смерть Соколова? Вернее не он, а Костя. Заплатили хорошо

Жанне, а дальше всё пошло по сценарию. Очень многого не мог говорить ей шеф. Он ещё раз убедился в уме и проницательности Марины, но то, что она сказала, говорило и о том, что он, профессионал, натолкнул её на эту мысль, совсем не профессионально.

Марина тоже не знала, зачем он это сказал. Чтобы запугать её? Ему этого не нужно, он и так знает, что она понимает, что движением пальца он может её уничтожить. Но она нужна ему. Да, пока нужна. Они шли молча, понимая ход мыслей друг друга. Вышли к минеральному источнику, ограждённому камнем и внутри превращённому в фонтан. По бокам стояли длинные сооружения с ванными комнатами и процедурными кабинетами. На большом щите на немецком и английском языках написали историю источника и фонтана, послужившим образованию здесь города и курорта. Перешли дорогу и Марина обратила внимание на вывеску, бросившуюся в глаза, на которой красовалась неоновая надпись:

"Restaurant Odessa".

– Вот здесь можно и поесть. Ресторан держит внук моряка, сбежавшего от большевиков с Врангелем.

Ресторан оказался небольшим и уютным. В вестибюле висела увеличенная фотография красавца в морской форме Российского императорского флота капитан-лейтенанта Шлезвинга Андрея Андреевича, датированная 1912 годом, а на противоположной стене так же увеличенная фотография его же, но уже с погонами капитана первого ранга и снятая через 9 лет. Если на первой фотографии изображался молодцеватый, бравый офицер, то со второй на посетителей ресторана смотрел уставший, убелённый сединами, но по-прежнему красивый мужчина. Стены самого ресторана украшали фотографии видов Одессы и

Севастополя. На отдельном стенде висели фотографии знаменитых посетителей. Кого здесь только не было! Шахматист Алёхин и писатель

Куприн, премьер-министр временного российского правительства

Керенский и композитор Рахманинов, певец Шаляпин и шахматист

Каспаров, и многие другие россияне, для которых маленький ресторан в центре Европы заменял ненадолго родину. Здесь всё напоминало о ней: и меню, и посуда, и одежда официантов и, кажется, сам воздух был русским.

Рассмотрев эти реликвии, достойные любого исторического музея,

Марина и шеф сели в углу противоположном наружной стене.

– Я всегда здесь сажусь, чтобы не видеть в окнах проезжающие автомобили, – сказал шеф.

– Чувствуешь себя в Одессе? – засмеялась Марина.

– Мы действительно в Одессе.

Подошёл официант, положил два меню в кожаных тиснёных переплётах.

– Заказывай себе, что желаешь, а мне пожалуйста, как всегда – куриный бульон.

Марина стала рассматривать меню, написанное на русском и немецком языках.

– Глаза разбегаются, не знаю что заказать. Что Вы посоветуете? – спросила она у официанта.

– На первое украинский борщ с пампушками, а на второе бефстроганов с жаренной картошкой.

– Полборща и вот – вареники с вишнями, а запить – компот из чернослива.

Официант ушёл.

– Кто тебя оперировал?

– Тебе его имя ничего не скажет. Профессор Циплер.

– Почему, я слышала о нём, что это один из лучших кардиохирургов.

– Он еврей. Интересно, что та клиника принадлежит евангелической церкви, а лечатся в ней и работают люди разных национальностей и вероисповеданий. Расскажу тебе забавный случай. После реанимации перевели меня в палату. Я уже с трудом, но мог сидеть на кровати.

Чувствовал себя ужасно, ничего в состоянии покоя не болело, но было какое-то безразличие. Так вот, сижу я на кровати и подходит ко мне сестричка-блондиночка с прибором для измерения кровяного давления, берёт меня за руку и меряет давление. Я наклонил голову, закрыл глаза, и так сижу в полудрёме. Потом открываю глаза и вижу вместо неё чёрную – пречерную индианку. Я не понял, как мгновенно могла почернеть блондинка. По моему взгляду она, наверное, определила удивление и проговорила, успокаивая: "Vampir hat angekommen (Вампир пришёл)" – и улыбается. Я выразил ещё большее удивление, и она мне показала инструмент для взятия крови из вены. Я пришёл в себя и начал смеяться так, что боль в распиленной груди говорила о том, что своим смехом могу свести на нет результат операции. Так что, видишь, случаются чудеса и наяву.

Марина понимала, что шеф пригласил её не для рассказов о чудесах и не для ознакомления с достопримечательностями Бад-Наухайма, но спрашивать не хотела, считая такой вопрос бестактным. Посетить больного человека всегда считается выражением уважения. Уважала ли

Марина шефа? Она ему была благодарна за то, что он помог ей вылечить дочь, хотя также понимала, что он ей обязан прибавлением к своим капиталам значительной суммы денег. Не могла Марина пока знать, что эта сумма составляла лишь каплю из того потока, который лился на его счета, и не только его. Но Марина и боялась этого человека. Вот и сегодня он ей напомнил о том, что смерть, будь она проклята, ходит где-то рядом и в любую секунду может махнуть косой. Марина вздохнула, и шеф опять посмотрел на неё испытывающим взглядом, как будто понимая ход её мыслей. Они поели, рассчитались с официантом и вышли в парк.

– Давай посидим, ты ведь понимаешь, что я пригласил тебя не затем, чтобы поболтать, – и доказывая ей, что он действительно знает, о чём она думает, продолжил, – хотя ты и сама, наверное, думала посетить болезного, но без приглашения не могла, – съязвил шеф.

– Какой ответ ты от меня ждёшь? Ты знаешь, что я не люблю лицемерить с людьми так или иначе понимающими, ну как это сказать… с умными людьми. А тебя я дураком не считаю.

– Спасибо и за это. Итак, ближе к делу. Хотя и здесь я понимаю, что ты хотела бы от моих дел держаться подальше. Я прав?

Марина промолчала.

– Теперь слушай меня внимательно. После окончания Плехановского института меня отобрали, как одного из благонадёжных, (отец офицер, а мать тоже фронтовичка, врач, член партии), направили на учёбу в

Кембридж, где я изучал экономику, а затем я два года стажировался в

Дойче-банке, во Франкфурте на Майне. Зачем я тебе это рассказываю?

Во-первых, я уже неплохо тебя знаю, и уверен на девяносто девять процентов, что никто об этом не узнает, а во-вторых, хочу чтобы ты знала в какой переплёт ты попала, и если понадобиться, суметь сохранить себя в создавшейся ситуации. С того дня, как ты начала на меня работать, не могло быть и речи, чтобы ты вышла чистенькой, отряхнулась, как кошка, попавшая в воду и стала жить по-прежнему.

Больше того, хочу перед тобой быть откровенным, я знал, в какой ты очутилась ситуации после смерти мужа, и подослал к тебе Зойку, которая привела тебя ко мне.

Марина знала, что шеф никогда не говорит правду до конца, понимала и сейчас, что он говорит, только то, что нужно услышать именно ей, но если бы она узнала всю правду, касающуюся его в её судьбе, она вряд ли смогла бы слушать, а вернее слышать своего

"наставника", настолько это было ужасно. Она самого начала понимала, что попала в западню из которой нет выхода, и надеялась на то, что если дочь подрастёт, то сможет нормально жить в любой западной стране, и даже её, Маринина, смерть не очень повлияют на Светину судьбу, но она не должна даже пытаться вырваться из лап шефа, так как Света может стать первой жертвой ему в угоду. Вот и пару часов назад шеф проговорился, а может специально сказал о смерти Соколова, наверняка пытаясь её запугать, нет не запугать, а предупредить, что… Дальше было ясно, что необходимо быть нужной шефу, иначе, если станешь ненужной, то превращаешься в нежелательного свидетеля, которого по законам жанра – ликвидируют.

– Ты меня слушаешь? Или я говорю с этим деревом? – спросил шеф, и

Марина вздрогнула.

– Да, конечно. Ты только что сказал о Зойке.

– Так вот, перевели меня сначала работать во Внешторгбанк, а потом в центральный аппарат той самой организации, которую у нас считали карательным мечом революции. Но она занималась не только этим. Второй, и не мене главной её работой, являлся экономический анализ. Ещё задолго до Горбачёва наши экономисты, знающие экономику, как науку, а не как идеологию, говорили политическому руководству страны, что необходимо изменить экономическую модель государства, иначе грядёт катастрофа. Но кому можно было доказывать? Безграмотным хрущёвым и брежневым, или таким же как они министрам? Кстати, китайцы раньше поняли и стали менять командную экономику на частную.

Но они и раньше имели своих, так называемых "коммунистических капиталистов". А у нас, при наших богатейших ресурсах, всё буксовало. Вот в нашем ведомстве и созрел план спасения хотя бы части, чтобы потом, когда рухнет государство, а это было видно невооружённым глазом, восстановить утраченное. И ещё до прихода

Горби начался отток капитала, валюты, ценных бумаг, золота и всего того, что можно было вывезти на запад. Это являлось колоссальным риском для исполнителей, коими мы являлись, потому что политическое руководство об этом не знало. Пыль и дым от войны в Афганистане закрыл им глаза. Их дети раньше них поняли, что наступает конец и начали потихоньку обогащаться. Ты всё понимаешь о чём я говорю?

– Конечно, но разве нельзя было избежать распада страны?

– Наверное, можно, но то что случилось в августе девяносто первого, не могут осмыслит даже мои коллеги. Там была большая игра, в которой проиграл Горби, но когда-нибудь мы все об этом узнаем подробнее. Но когда пришёл Горби мы сделали многоходовую комбинацию: через кооперативы, организованные на наших подставных лиц, брались кредиты в банке и тоже вывозились за рубеж. Подчистили мы страну так, что самое богатое по ресурсам государство стало самым бедным.

– А кто же на Западе владел или владеет этими деньгами?

– А никто. Западная экономика в очередной раз сумела использовать нашу глупость и пользуется чужими миллиардами, как своими безо всяких процентов. А мы друг друга потихоньку уничтожаем за эти деньги. Ведь не могут они всё время быть бесхозными. Дело в том, что большинство денег хранятся в швейцарских банках на безымянных номерных счетах, часть в других банках на счетах, вложенным по фальшивым паспортам, часть на людях, не имеющими права получать деньги без пароля, которого они не знают и т.д. Я положил громадные деньги в швейцарский банк на номерной счёт. Этот счёт знали кроме меня ещё только два человека. Но после того, как большие деньги оказались бесхозными, многие из нас решили прибрать их к своим рукам. Я не исключение. Двое из тех, кто знал номер счёта, уже отправились к праотцам, и я боюсь, что стану третьим, а денежки так и останутся у "ZЭricher BergmДnnchen – Цюрихских гномов"

– Я могу задать вопрос?

– Да, я хочу, чтобы ты всё поняла.

– Почему тебе не легализоваться, как это сделали многие, открыли свои фирмы, банки, ну ещё как-то?

– Все, я повторяю тебе – все владельцы банков, крупного капитала, на самом деле такими не являются. В своё время им создали условия для накопления денег, а сейчас и позже предъявят требования на их

"собственность" в кавычках. Те, кто смогут договориться о доле, которой они могут располагать, будут жить, остальных "собственников" уже начали отстреливать, и это будет продолжаться очень долго. То, что сейчас происходит на Украине, в России и других новых государствах, капитализмом не является. СССР была большой зоной, которая разделилась на меньшие, и везде царят законы зоны. Иметь миллиардное состояния и жить в постоянном страхе, находясь под прицелом как со стороны власти, так и со стороны желающих завладеть твоим богатством – не для меня.

– А если отдать это богатство, и жить, как живут все люди? Да у тебя, как я догадываюсь, есть кое какие деньги кроме тех, и ещё те, что у меня на счетах.

– Я просчитывал и такой вариант. Как только я сообщу номер счёта заинтересованным лицам, меня уничтожат немедленно, потому что я стану помехой их владельцам.

– Так какой выход?

– Я подлечусь ещё немного и исчезну, как подсказала нам когда-то писательница Войнич. Ну найдут моё изуродованное тело, или утону в море на виду у всех. Вариантов много. Затем изменю внешность и приобрету новое имя, и заживу, как мечтал наш земляк Ося Бендер где-то в Рио-де-Жанейро, где все ходят в белых штанах.

– А какая моя роль во всём этом маскараде?

Шеф засмеялся:

– Ты подобрала хорошее название спектаклю, сценарий которго я тебе обрисовал. Ты будешь моим казначеем. Я не хочу светить все миллиарды, которыми буду владеть, а тратить их решил постепенно.

Может, когда-то мои дети, если такими обзаведусь, смогут владеть открыто. Да и то вряд ли. Что касается тебя, то я выделю тебе хорошее приданое, и твоей дочке тоже. Вам хватит. В личном плане я тебя неволить не буду. Живи как хочешь.

– А ты не боишься, что я тебя подведу?

– Это единственный вопрос, в котором я уверен на все сто процентов. Я проверил тебя: ты умная, волевая, грамотная. Понимаешь, что если я тебе доверил себя, то я, естественно, застраховал себя от твоего, пре…, ну скажем помягче – от твоей измены. И ты понимаешь, какова твоя ставка в этом. Но соблюдая хоть какое-то приличие, я спрашиваю тебя: – Ты согласна?

– А разве у меня есть варианты?

– Нет, конечно.

– Тогда согласна, куда мне деваться?

Шеф достал блокнот, вырвал чистый листок и положив его на колено что-то написал.

– Вот тебе код из одиннадцати цифр и букв. Ты должна их сейчас запомнить и никогда, никогда и нигде его не записывать. Учи его сейчас, я тебя проверю, а бумажку уничтожу.

Марина взяла бумажку и стала про себя повторять код. Минут через пятнадцать она отдала бумажку и сказала:

– Проверь, – и стала называть буквы и цифры.

– В два раза быстрее повтори.

Марина повторила быстро, как считалку, все цифры и буквы, но шеф заставил её сделать тоже самое в обратном порядке. Пришлось доучивать. И только часа через полтора, когда все его требования она выполняла чётко, он достал зажигалку и сжёг листок, а пепел растёр по земле.

– Иногда повторяй про себя, это очень важно. Мы, наверное, в течении года не будем видеться. Теми деньгами, что у тебя на счёте, можешь пользоваться по своему усмотрению. Если хочешь, можешь оставить работу, переехать. Но если переедешь, я должен знать где ты. У тебя ещё есть вопросы?

– Нет.

– Тогда у меня к тебе два. Первый, почему ты не спросила адрес банка?

– Сам скажешь, когда понадобится.

– Второй, ты написала письмо отцу, что умерла мать?

– Боже, ты и это знаешь? Откуда?

– Знаю и давно. Я тебя не выпускал из-под своего контроля и не выпущу, пока жив. Напиши ему письмо. Я с ним встречался недавно, и он мне сам рассказал о твоём последнем письме. Мучается дед. А он неплохой человек.

Марина была в такой растерянности, что даже не знала, что сказать. Но шеф, видя её состояние, сказал, помог ей:

– Я понимаю, что это для тебя непросто, но мне кажется, что ты найдёшь с ним общий язык. А что касается его греха, то все мы живём в грехе и не нужно грех каждого ставить на первое место в его характеристике и в отношениях с ним.

Марина подумала, что этот человек, на котором печать негде поставить, пытается быть проповедником.

– Хочешь я скажу о чём ты сейчас подумала?

– Нет, не хочу. Ты меня сегодня замучил. А что мне сделать с картинами? Я не уверена, что к ним не доберётся кто-нибудь.

– Сдай их в банк на хранение. А вообще если и повесишь их у себя на стенку, кто догадается, что они бесценны?

– Знаток не догадается, а поймёт.

– Много ли знатоков?

– Моя нынешняя приятельница Ядвига, первая узнает авторов картин.

– Да, наверное. Она училась в Ленинграде.

– Ты и это знаешь? Но я этому уже не удивляюсь.

Шеф поднялся со скамейки. Поднялась и Марина.

– Я пойду в санаторий, не буду тебя провожать, у меня через пятнадцать минут придут мерить давление. А тебе через парк пятнадцать минут ходьбы, а по дороге чуть дальше.

– Я пойду по дороге, хочу позвонить Свете, что пусть ждёт меня дома, а не идёт к Ядвиге. До свидания, Юра!

– Прощай, Марина. Если когда-нибудь увидишь меня, то я буду другим человеком. Хотя, что загадывать?

Шеф повернулся и пошёл по тропинке. Марина посмотрела ему в след, пошла к телефонной будке, стоявшей недалеко, зашла в неё и стала набирать номер телефона.

Начальник Франкфуртского Городского полицейского управления

(PolizeiprДsidium) полковник Глазге слушал очередной доклад капитана Шульберта о происшествиях на подведомственном капитану районе города.

Особо серьёзных нарушений за эти сутки не произошло: задержаны двое школьников рисующих на стенах домов "графити" – родителям придётся расплачиваться за нанесенный ущерб; среди ночи поступил вызов от соседей на меломана, слушавшего громкую музыку – предупреждён; по звонку граждан у магазина "Plus" задержан нетрезвый водитель, пытавшийся отъехать от магазина с купленной бутылкой водки

– водительские права изъяты, материал завтра передадут в суд; сосед заявил на соседку, что она кормила голубей, но данный факт не подтвердили соседи.

– Я уже Вам говорил, Шульберт, что если факт не подтверждается, то это уже не факт, а слух или неверная информация.

– Виноват, господин полковник. Информация не подтвердилась.

Полковник Глазге открыл папку, лежащую на столе, достал оттуда какие-то бумаги, сколотые скоросшивателем и протянул Шульберту.

– А что Вы скажете на это, капитан?

Шульберт прочитал несколько строк аннотации и пожал плечами.

– Приходится только удивляться человеческой глупости. Наверное, у этого Котика адвокат, как его? – Шульберт заглянул в бумаги, -

Бамберг, или безграмотный, или неопытный юнец, что так подставляет своего подзащитного, которого Вы, господин полковник, тогда пожалели.

– Это упрёк мне?

– Ну что Вы!?

– Если упрёк, то правильный. Я поручаю Клаппену выставить встречный иск и проучить этого бывшего советского десантника. Я не ошибаюсь?

– Начальник никогда не ошибается, – улыбнулся капитан, – так меня в своё время учил унтер-офицер отдельного горно-стрелкового полка

Рельманн.

– Это правда, засмеялся полковник, меня тому же учил фельдфебель

Юнг. Если у вас всё, то можете быть свободны.

Полковник вышел из-за стола, пожал капитану руку, и когда за ним закрылась дверь, сделал несколько движений руками в стороны с прогибом спины, а затем несколько глубоких наклонов вперёд.

– Захирею на этой работе, уже два раза пропустил занятия в спортзале, – сказал он себе, нажал на кнопку и позвал в микрофон:

– Господин Клаппен, зайдите, ко мне, пожалуйста.

Никто не откликнулся и тогда полковник переключился на секретаря.

– Пригласите ко мне начальника юридического отдела Клаппена, когда он появится.

– Javohl Herr Oberst! – Слушаюсь, господин полковник!

Вечером Котик пришёл с работы уставший. Обеспечить людей работой и материалом становилось всё труднее, и не потому, что не было того и другого, а как раз наоборот. Освоившиеся с работой люди, всё быстрее справлялись с объектами, требовали всё больше материалов, которые нужно было заказать или завезти самому. Семён заключил договор с транспортной фирмой, которая по согласованному с ним графиком подвозила всё необходимое, но брала за это значительные деньги, и Семён подумывал обзавестись собственным средним грузовиком. Всё больше требовалось согласований с различными организациями, в том числе и с Орднунгсамтом по установке дорожных знаков. Не так давно произошёл казус, который Семён никак не мог предусмотреть.

Перед выполнением наружных малярных работ тротуары в обязательном порядке застилаются каким-то материалом, чтобы не запачкались и после окончания работ не пришлось бы их отмывать и чистить, что очень трудоёмко и дорого. Обычно закупают упаковочный материл из которого изготавливаются пакеты для сока, молока и других жидкостей.

Он достаточно плотный и не сдувается ветром, и его можно иногда применить повторно, так как верхняя плёнка остаётся целой после употребления. Такой материал продаётся типографией, когда по какой-то причине он непригоден для изготовления пакетов.

И вот, выполняя работы в центре города, рабочие бригады Котика, застелили тротуар полуфабрикатом для упаковки сока, на котором изображались гроздья винограда и лицо девочки, срывающей эти гроздья. На второй день после начала работ, Семён приехал на объект и увидел, как двое мужчин и женщина фотографируют объект, рабочих и подстилающий материал. Он спросил, в чём дело, и получил разъяснение, повергшее его в шок. Оказалось, что это родители той самой девочки, изображённой на материале, по которому ходят люди, чем самым это наносит моральный ущерб и девочке, и родителям. Они показали документы, по которым уже выиграли в суде у одной строительной фирмы десять тысяч марок и у другой пятнадцать, но чтобы не создавать судебного дела они согласятся взять с фирмы господина Котика пять тысяч наличными.

Семён даже вначале растерялся от такого натиска, но потом собрался, попросил дать документы ему в руки и начал их рассматривать. Бланки, печати – всё было как будто натуральное и

Котик подумал, что опять попал в неприятность. Он попросил фотографию, где девочка была бы сфотографирована вместе с родителями, и они ему её предоставили. Семён рассматривал фотографию и какое-то сомнение вкралось к нему и не давало покоя. Девочка сидела на руках у отца, а мать стояла рядом, но что-то неестественное просматривалось в позе девочки. Он внимательней посмотрел на шейку, и увидел, что голова ребёнка смонтирована на другую фотографию. Семён сам играл с Маргаритой на компьютере и при помощи программы "Фотошоп" делал нечто подобное. И говорили они с непонятным акцентом. Он попросил у родителей документы, но они ему сказали, что паспортов у них с собой нет, а у отца есть только водительские права.

– Покажите права, – попросил Семён.

Мужчина, назвавшийся отцом, вынул из портмоне права показал их

Семёну.

– Дайте я посмотрю внимательней, – но мужчина только протянул ближе к глазам.

Семён увидел, что права немецкие, но его удивила фамилия владельца Botjanu, и место его рождения Belzi. И он всё понял.

– Вы чего морочите мне бейцилы, аферисты, – сказал он по-русски, и у "матери" полезли глаза на лоб.

Один из мужчин, что-то сказал другому, видимо, давая понять, что надо сматываться, но Котик схватил "отца" за руку и держал, как клещами. Тот дёрнулся, но его усилия даже не хватило, чтобы Семён сдвинулся с места. Рабочие наблюдали за всем этим, быстро очутились рядом и окружили "родителей" и Семёна. Прохожие тоже начали останавливаться, и Семён отпустил руку Ботяну.

– Панайоти, сбегай к телефону, вызови полицию, а мы их здесь придержим.

– Я только переоденусь, здесь будка метров за двести.

– Парень, не надо. Мы не знали, что вы свои, иначе бы не подошли,

– запросился мужчина на хорошем русском, но с молдавским акцентом.

– Какие вы свои? Сволочи вы. Мы вкалываем с утра до вечера, а вы хотите эти копейки у нас отнять. Набить бы вам морды, да в Германии этого нельзя делать, – вспомнил Семён.

– Лучше набейте, только не надо полиции.

– Семён, я готов. Бежать к телефону? – спросил Панайоти.

– Да ладно, пусть идут к чёртовой матери. Не хочется на них время тратить. Пошли вон, скоты.

Аферисты молча пошли к машине и уже возле неё, стали спорить между собой на своём языке.

– Тебе бы уже надо обзавестись мобильным телефоном, я вчера прочитал в газете, что в Германии каждый пятый владелец автомобиля имеет в машине телефон, – сказал Панайоти Семёну.

– Да, я уже подумываю, в субботу пойду в "Сатурн", выберу себе какой-то. Ну всё, хлопцы, давайте работать.

Подходя к дому Семён вспомнил эту историю и улыбнулся. Боже, как много здесь всевозможных аферистов, обманщиков, мошенников и прочей разной дряни. Каждый день рассказывают что кого-то облапошили. То по телефону, то воспользуются банковской карточкой, то всучат втридорога недоброкачественную вещь. И, как правило, попадаются на эту удочку иммигранты. Даже в Одессе он не знал столько способов обмана. Но Котик был доволен собой, что не влип, хотя способ, который придумали молдаване, отличался оригинальностью.

Открыв почтовый ящик, Семён писем не обнаружил, и понял, что Вера пришла домой раньше и вынула почту. Напевая про себя песенку "Ах,

Одесса, жемчужина у моря", он зашёл в дом и весело приветствовал Веру:

– Привет работникам капиталистического прилавка.

– Привет, привет! – ответила Вера.

Семён подошёл к ней, поцеловал.

– Жрать хочу, страшно.

– Сейчас будет готова картошка. Я зашла в русский магазин, купила твоей любимой копчёной скумбрии.

– Вот спасибо. Не понимаю, почему у немцев она только горячего копчения.

– Наверное быстрее готовить. Она и у них вкусная.

– Но наша идёт лучше под водочку.

– Нашим мужикам под водку всё идёт. Когда они уже напьются?

– Вот этого, дорогие сударыни, не дождётесь. Хотел сказать Madam, или Frau, но и у мадам и у фрау Mannen давно не пьют, а мы сегодня по рюмашечке пропустим.

После ужина Семён уселся в кресло перед телевизором в благодушном настроении и спросил жену:

– Вер, ты почту брала?

– А ты что, не видел в прихожей лежит на обувном комоде.

– Ой, так вставать неохота, принеси, пожалуйста.

– У меня руки мокрые, помою посуду и подам.

Семён, кряхтя поднялся, прошёл в прихожую и взял почту. Кроме газеты "Русская Германия" и городской бесплатной газеты "Frankfurter

Nachrichten" были ещё три конверта. Одно из Одессы от Вериных родителей, другое рекламное с логотипом "ADAC" и третье непонятно от кого, но с обратной стороны Семён увидел герб Франкфурта и вскрыл в конверт. В нём лежало несколько листов бумаги. Семён почему-то занервничал, раскрыл бумаги и в сопроводительном письме прочитал, что при нём направляются копии материалов встречного иска, поданного франкфуртской полицией, против гражданина Украины Котика, оказавшего сопротивление полиции при задержании, и нанёсшего вред здоровью двоим полицейским и материальный ущерб гражданину Украины Соколову

(ныне покойному).

Семёну стало жарко. Он пытался читать содержимое встречного иска, но у него ничего не получалось от волнения и от того, что в официальных бумагах, написанных немцами, по несколько раз повторялись одни и те же фразы, и кроме того, юридические термины и сноски на номера всевозможных законов, с параграфами и сокращениями, которых Семён просто не знал. Он посмотрел на часы, и хотя уже часы показывали за восемь вечера, позвонил в адвокатскую контору Бамбергу.

– Rechtsanwahl Bamberg, guten Abend! – Адвокат Бамберг, добрый вечер!

– Это Семён Котик, извините, что беспокою Вас так поздно, но я получил только что бумаги из полиции, что они подали на меня встречный иск.

– Ну и что тебя так взволновало?

– А то, что теперь я получу по полной программе. Не надо нам было шевелить муравейник.

– Не волнуйся, это обычная практика. Лучшая защита – нападение, – в голосе адвоката Семёну послышалась неуверенность.

– Боюсь я, что…

– Не надо боятся, приходи завтра к десяти. Тебя это устроит?

– Я бы и сейчас пришёл.

– Я сейчас ухожу, у меня деловая встреча, а мы сделаем так: брось бумаги в наш почтовый ящик, но напиши, что это мне, а в десять, нет в одиннадцать приходи сам, я уже с ними поработаю. Годится?

– Хорошо.

– Auf Widersein!

– TschЭ?!

– Что там такое? – спросила Вера из кухни.

– Ты же слышала.

– Я тебе говорила, что не надо было подавать на полицию в суд.

– Я теперь и сам понимаю, что не надо было.

– Послушался этого придурка Бамберга, вот теперь и получишь.

– Ты, вроде, как рада. Придурок не придурок, а то дело выиграл.

– Да не он выиграл, а Галя.

– Ладно, давай прекратим, и так кошки заскребли по душе. С таким хорошим настроением пришёл и на тебе!

Семён почти всю ночь не спал. Утром до работы опустил письмо в почтовый ящик адвокатской конторы, а в одиннадцать приехал к

Бамбергу. Секретарь сказала Семёну, что господин Бамберг, просил прощения у господина Котика, он срочно уехал по вызову одного из клиентов в полицию, и будет в четырнадцать часов, но просит Котика позвонить предварительно по телефону. Семён поехал по рабочим делам, и в два часа приехал к Бамбергу. Тот сидел и разбирался в иске против Котика. Семён опять ему сказал, что напрасно они полезли к полиции со своим требованием о возмещении ущерба, и Бамберг, чувствующий укор в свою сторону сказал, раздражённо:

– Вы, господин Котик, можете забрать своё исковое заявление назад, но это уже ничего не даст. Свой иск полиция не заберёт, а Вам придётся все судебные расходы, связанные с Вашим иском, оплатить самому. Страховая компания не будет потакать Вашим прихотям: подал иск, забрал иск.

Семён видел, что Бамберг оскорбился его упрёком, поэтому и перешёл на "Вы", но обострять отношение не хотел и только спросил:

– Так что же мне теперь ожидать?

– Ничего страшного. Постараемся свести к минимуму твою вину.

– К минимуму?! А что мне полагается по минимуму?

– По этой статье и тем повреждениям, которые ты нанёс полиции, закон предусматривает от одного до пяти лет лишения свободы.

– Хорошенькая перспектива.

– К сожалению, дело ещё усугубляется твоими показаниями в первый день следствия.

– Я не давал никаких показаний без Вас.

– Как это не давал? Вот здесь пересказываются показания, которые ты наговорил на диктофон.

– Так я же не подписывал никаких бумаг.

– Это не имеет значения. Слово не воробей – так говорят в России?

И если бы я знал, что ты давал эти показания, я бы и не стал подавать иск о возмещении морального ущерба, – как бы оправдался

Бамберг.

С этого дня началась новая раскрутка старого дела.

Котика несколько раз вызывали к следователю, и он приходил только с адвокатом. Котик по большей части молчал, так как имел на это право, а говорил за него Бамберг. Но как понимал Семён всё это составляло следственный ритуал, предусмотренный законом. Суд тоже не заставил себя долго ждать и не прошло и двух месяцев со с дня начала следствия, как пришла повестка явиться в суд. Семён понимал, что не отвертится, но надеялся на минимальное наказание, тем не менее собрал всех своих рабочих в одной из комнат ремонтируемого дома и объявил, что скоро закроет фирму, так как дальше, по всей вероятности, работать не сможет. Он ожидал чего угодно, но не того что произошло. Самый старший по возрасту рабочий, мастер на все руки

Павел Афанасьевич Ерёменко, человек с интересной судьбой, сказал:

– Семён, мы здесь ежедневно обсуждали этот вопрос и решили просить тебя не закрывать фирму и не распродавать оборудование.

– А как так можно, ребята, оно же всё пропадёт, а я оставляю семью с долгами? Ведь многое приобретено в кредит.

– Я знаю подобный случай, когда хозяин автомастерской попал в подобное положение. У него, правда, работало четыре человека, но он оставил одному их них доверенность на право руководства, а жена хозяина вела всю бухгалтерию, и только она подписывала банковские документы. Мы знаем, что Вера и так ведёт бухгалтерию, так что полдела сделано. А твоя доля и доля фирмы будет тебе начисляться ежемесячно. И мы не потеряем работу.

– Всё, хлопцы, не так просто. Меня везде знают, а Панайоти,

(только ему я могу передать дело) знает немногих и его толком не знают.

– Узнают.

– Задали вы мне задачу. Я подумаю. Риска здесь много.

– Кто не рискует…

– Знаю – тот не пьёт шампанского, но тут не до шампанского.

Ладно, подумаю и завтра скажу.

У Семёна и самого проскальзывала подобная мысль, но она не задерживалась в его сознании, потому что он понимал, что с чужой собственностью не обращаются как со своей, а другой стороны, он знал немало случаев, когда друзья, организовавшие кооператив, обманывали друг друга, когда начинали вертеться приличные деньги. Да что там друзья?! Братья становились врагами, отцы проклинали сынов. Да, но все финансовые дела он доверит жене. Ну и что? А что, мало есть случаев, когда жёны уходят к более удачливым и богатым? Но если не верить своим близким, то горит оно всё на свете. И Семёну пришла в голову совсем недавняя история, произошедшая с его соседом, с которым он когда-то конфликтовал.

После смерти жены, Эфрони несколько лет жил холостяком. Но однажды Семён заметил, что из машины Эфрони, заехавшего во двор, вышла пожилая, но молодящаяся женщина. Она ежедневно выводила на прогулку собаку – старую как и она сама, немецкую овчарку, с полусогнутыми ногами и длинной, но причесанной шерстью.

Соседка, всё знающая, что и с кем происходит в доме, рассказала, что Эфрони женился и даже собирается переехать жить к жене, у которой где-то есть свой дом. Эфрони купил же новый "Мерседес", которым очень гордился, буквально каждый раз сдувал с него пыль и чистил пылесосом, наверное, шерсть сыпавшуюся с собаки. А затем ни

Эфрони, ни женщины с собакой не стало видно, и Семён понял, что он сменил место жительства. И только недавно та же соседка рассказала

Вере следующую историю.

Ещё задолго до женитьбы, Эфрони, которому уже тогда было за семьдесят, оставил доверенность на всё своё имущество и деньги, лежащие в швейцарском банке, своему единственному сыну, живущему в

Израиле. Между отцом и сыном (и святым духом) были нормальные отношения, пока отец не женился. Но после женитьбы, Эфрони обнаружил на своём счёте в Швейцарии всего пять Швейцарских Франков, и, наведя справки, узнал, что остальные и немалые деньги переведены на счёт сына в Израиль. Эфрони стало плохо с сердцем, но через несколько дней ему полегчало, и он, просмотрев бумаги, не обнаружил "Большой бриф" на новый "Мерседес", документ, определяющий владельца автомобиля, несмотря на кого произведена регистрация. Он догадался, что документ забрал сын, недавно приезжавший с женой и детьми в гости к отцу. Эфрони не мог поверить, что его сын, которого он любил как любят еврейские отцы своих единственных сынов, которому он дал всё – высшее образование, купил дом, помог организовать своё дело, попросту обворовал отца. Отношения между отцом и сыном (и святым духом) испортились и даже стали враждебными.

Соседка не знала, общался ли Эфрони с сыном после того, но зала, что он подал в суд и по всем пунктам проиграл. Сын воспользовался доверенностью на право пользования деньгами, а "Большой бриф" он не украл, а взял, как берут свою вещь. Эфрони не выдержал предательства и вскоре умер. Соседка, рассказав об этом, жалела Эфрони, но рассуждала, что можно понять и сына. Если бы отец умер раньше, чем сын успел завладеть деньгами и машиной, то большая часть его состояния досталась бы чужой женщине, хотя она, якобы утверждала, что ни на что не претендовала бы.

Когда хоронили Соколова, Семён увидел могилу Деборы Эфрони

(Debora Efroni), где на красивом полированном красном граните золотом блестели недавно выбитые свежие буквы – Moshe Efroni (Мойше

Эфрони).

Подобные ассоциации приходили на мысль Котику, но ничего лучшего, чем предложение своих работяг, оказавшихся не глупее его, он придумать не мог.

Все сомнения у него отпали после разговора с Верой, которая, как и все жёны, сказала ему, что она и сама об этом думала, но боялась, что раз предложит она, то Семён, как и все мужчины, сделает наоборот.

На следующий день Семён сообщил о своём решении бригаде, и начал бегать по инстанциям, оформляя всё документально. Оформление стоило дополнительных расходов, но экономить на них, Котику не приходило в голову.

За день до процесса Семён сказал Вере, чтобы она не приходила на заседание суда, но она расплакалась и ответила ему, что не может не придти, она и так боится, что его в наручниках уведут от неё и Риты на целых пять лет. Семён согласился, но просил её держать себя в руках при любом исходе процесса. Утром, в назначенное время, он пришёл в городской суд и увидел свою бригаду в полном составе. Он спросил их почему они не работают, на что ему ответили, что его дело касается их не в меньшей степени, чем его самого. Семёну была приятна такая поддержка и он вошёл в здание суда.

Марина приехала к себе в санаторий и её не покидали мысли о дальнейшей своей судьбе и будущем дочери. Она работала, двигалась, выполняла все свои обязанности, но назойливое состояние отвлечённой задумчивости не проходило. Она вспоминала последнее свидание с шефом и автоматически начинала переставлять буквы и цифры кода, данного им, и злилась на себя, что ничего с собой поделать не может. Она иногда в разговоре с Ядвигой переспрашивала сказанную той фразу и ловила на себе её вопросительный взгляд. Как-то Марина, будучи у

Ядвиги дома, спросила её, что такое зомбирование, чем и как оно может быть вызвано, и Ядвига, понимая откуда возник этот вопрос, долго и доходчиво объясняла, что это явление придуманное когда-то фантастами, на самом деле имеет место, но ещё недостаточно изучено, а исследования, которые проводятся по этой теме в некоторых странах засекречены, и в серьёзной научной литературе не публикуются. Такое воздействие на человека могут производить психотропные аппараты, но их производство или засекречено, или не существует в природе, а жёлтая пресса в погоне за количеством тиража газет и журналов каждый раз подпитывает интерес читателей очередными сенсациями, якобы разоблачающими КГБ, ЦРУ, МОССАД и другие организации плаща и кинжала.

– Скажи, Ядвига, а можно загипнотизировать человека в течении двух-трёх часов так, чтобы он неотступно думал об одном и том же.

– Нет, Мариночка. Гипноз может длиться непродолжительное время и одним сеансом его невозможно оставить в мозгу надолго. Другое дело – длительное внушение, как это делается в некоторых запрещённых сектах типа, забыла название, да вот в Швейцарии совершили массовое самоубийство, и в Японии есть нечто подобное. А за два-три часа можно человеку сообщить некоторые сведения, которые будут волновать его некоторое время и даже привести к психическому расстройству.

Если тебя что-то подобное волнует, я могу предложить тебе хороший, новейший препарат, снимающий напряжение, не имеющий побочных эффектов и не вызывающий привыкания. И принимать его надо только раз в сутки.

Ядвига встала, взяла из серванта коробочку с медикаментом и протянула Марине.

– Возьми, я для себя на всякий случай приготовила.

– Хитрюга, ты, Ядвига, – засмеялась Марина, – я же вижу, что ты за мной наблюдаешь, как за подопытным кроликом, и только ждёшь минуту, когда мне можно его дать.

– Хорошо иметь умную подругу. Я знаю, что ты сильный человек, и преодолела бы свои треволнения и без лекарств, только несколько дольше.

Марина несколько стала успокаиваться, но размышляя о том, что говорил ей шеф, вспомнила, как он сказал о своём уходе из общественной памяти, подумала: "Лучше бы ты действительно ушёл из жизни – своей и моей", – и испугалась своей мысли. Она даже оглянулась, не стоит ли сзади неё кто-то и не слышит что она подумала. Это произошло ночью, когда она читала при свете настольной лампы, но она увидела только шевелящуюся занавеску у раскрытого настежь окна. Ей померещилось, что за занавеской кто-то стоит, и она встала на полусогнутых дрожащих ногах, отдёрнула занавеску и убедилась, что там никого нет. Марина посмотрела в окно и увидела, что по асфальтированной тропинке при тусклом фонарном свете женщина прогуливает небольшую породистую собачку. Напротив окна дикий кролик щипал травку. Заслышав приближающуюся собаку, кролик привстал, насторожился, собачка, увидев кролика, приостановилась, но, видимо, вспомнив о своём благородном породистом происхождении и соответствующем воспитании, всем своим видом показала, что животное с длинными ушами и белым задом, не годятся ей в соперники или напарники для игры, пошла дальше.

Марину эта сценка рассмешила, и она уже спокойно подумала: "Боже, до чего же я дошла, что стала пугаться своих собственных мыслей.

Хотя, наверное, и стоит. Ведь я раньше никому и никогда не желала смерти. Но в который раз я себя спрашиваю и не нахожу ответа, а кто же на самом деле человек, которого я называю своим шефом или Юрой? Я даже не знаю его настоящего имени!"

Как могла Марина знать настоящее имя человека, который и сам мог его забыть, так как давно ним не пользовался, а записано оно было 45 лет тому назад в записях актов гражданского состояния (ЗАГСе) г.

Комсомольска на Амуре. Отец там работал начальником особого отдела при воинской части, а мать врачом в местной тюрьме, и опекала политических заключённых из которых дознаватели выбивали признания в грехах, которых они не совершали. Когда в этой семье родился мальчик, назвали его Феликсом, но, к сожалению, имя отца не совсем совпадало с именем чекиста N1, а совпадала только первая буква, а вот фамилия вообще подкачала. И хотя отец – Эдуард Резник был записан в паспорте русским, тем не мене при всех проверках и аттестациях, положенных в его ведомстве, говорили:

– Наверное, этот Резник жид. Ну и что, что не похож. Слишком заумен для нашего брата.

Не удивительно, что Феликс Эдуардович Резник пошёл по стопам своих родителей. Его в органах заметили рано, ещё в школе и через родителей направляли действия Феликса. Так, родители в восьмом классе, якобы наняли сыну опытного репетитора по иностранному языку, а на самом деле знаток английского работал в тех же самых органах.

Феликс много читал, хорошо учился по всем предметам, но его физическое состояние желало быть лучшим и ему посоветовали поступить на экономическое отделение "плехановки". Надо отметить, что Феликс тоже понял, что его опекают органы: преподаватель английского не был похож на учителя, за которого себя выдавал. Его рассказы о

Соединённых штатах и других англоязычных странах выдавали его настоящую профессию, потому что туризм в капиталистические страны ещё не практиковался, а люди, в силу каких-то причин побывавшие за рубежом, ещё не научились, несмотря на хрущёвскую оттепель, говорить об этом вслух. Да и отец не разрешал сыну никому говорить о том, что он учится с репетитором. Учитель английского в школе догадывался, что Феликс Резник не сам овладевает знаниями, да ещё на таком уровне, что читает английские книги в оригинале, но сам,

"отсидевший" в лагерях двенадцать лет, и знавший где работают родители ученика, никаких вопросов никому не задавал и особо не восхищался успехами мальчика.

При поступлении в институт Резник заметил, что оценка по письменной математике завышена, так как он знал, что допустил незначительную ошибку. Жил он в общежитии и его уже тогда привлекали к "работе". Он потихоньку стучал на своих однокашников, и видел, что его труды не пропадают даром. Так, паренёк из Латвии, несколько раз высказывал недовольство существующими порядками в СССР, говорил о правах человека, о низком благосостоянии населения, и договорился до того, что на экзаменах его завалили по всем предметам и отчисли из института. Другие случаи также вселяли гордость в сердце молодого негодяя, но он не понимал всей низости, которую совершает, и искренне считал, что помогает своей Родине, партии и правительству очищаться от своих врагов.

Но у Феликса существовало отличие от своих родителей в том, как формировалось отношение к своей работе. Родители до конца жизни оставались коммунистическими фанатиками и никакие изменения во внутренней жизни страны не могли изменить их мнения. Для них

Советская власть являлась самой лучшей властью в мире, советские люди жили лучше всех в мире, советский суд сажал только преступников и врагов народа и т.д. и т.п.

Сын же рос в другое время, был более образован, мог читать иностранную литературу в оригинале и многое стал понимать раньше, чем бы хотелось его руководителям, взявшим на себя роль духовников.

Особенно на него повлияла капиталистическая действительность, которую он увидел, учась за границей. Англия на него произвела колоссальное впечатление – он видел, что жизнь, быт, политические свободы здесь намного выше советских. Но Феликса воспитали циником, и он не мерил одежду жизни англичан на себя, он знал, что работая в органах будет жить лучше других, а политические свободы нужны горлопанам сидящих по тюрьмам. Правда, он знал случаи, когда сотрудники органов перебегали на сторону потенциального врага, но жизнь, которая им была уготовлена за границей, его никак не устраивала. Всякие там Резуны-Суворовы, Гордиевские и др. жили в свободном обществе в подполье, меняли фамилию, внешность и ожидали казнь от рук своих бывших начальников. А что она наступит, Феликс никогда не сомневался.

То, что шеф рассказал Марине, составляло только микроскопическую долю правды, хотя и не было ложью, но Марине, и никому другому он не мог рассказать больше. Марина не могла знать, что весь поток капитала, нефти, ценных пород древесины, редко элементных руд провозимых мимо таможни через Одессу, контролировал агент под N 2000 или Милениум, каким был на самом деле Феликс Эдуардович Резник. И когда какой-то милиционеришка Гапонов влез в его дела, Милениум приказал его уничтожить, и санкционировал ту операцию, которую разработали его помощники. Резник знал о существовании у Гапонова красавицы жены, когда-то исключённой из университета за неблагонадёжность и решил её использовать в своих целях. Зачем и почему именно её, он и сам сначала не знал. Но позже, когда нашёлся повод, и он убедился в том что не ошибся, Резник разобрался в себе и улыбнулся своей находчивости. Просто ему захотелось использовать гордую (как о ней говорили) красавицу-жену убитого им бдительного стража "народной" собственности Гапонова и усладить свою циничную душу физической близостью и неправомерной работой с его бывшей женой. Её близостью он воспользовался, но иметь её в постоянных любовницах он не хотел из-за её холодности, а использовать её красоту для собственной рекламы ему было негде. К тому же она была умна, а Феликс считал, что для жены это слишком. Жениться он не хотел, потому что от этого бывают дети, а свою жизнь он считал неустроенной, а подвергать каким бы-то ни было неприятностям своих детей он не хотел.

Как-то во время аттестации в родном ведомстве его спросили, почему он не женится? И он как бы шутя ответил, что хочет взять себе в жёны молодую, а они сейчас морально неустойчивы. Ему в тон ответил председатель комиссии, что это тоже нехорошо, вот он состарится, а жена останется молодой.

– Пусть лучше останется, чем не хватит, – сказал Резник, и вся комиссия грохнула от хохота.

Этот остроумный ответ пошёл гулять по ведомству и даже стал крылатой фразой, которой пользовались при случае.

Марина вспомнила, что шеф говорил ей об отце, и что она почему-то не спросила при каких обстоятельствах и где они виделись, хотя в тот день ей не запрещалось задавать вопросы. Она задумалась, отложила интересную книжку, села за компьютер и отпечатала письмо.

*"Здравствуйте, уважаемый Владимир Сергеевич!* *Много раз собиралась вам написать письмо, но меня всё что-то удерживало. Простите меня, что я доставила Вам некоторое беспокойство в морально-этическом плане, но так сложилась наша жизнь, что приходится спрашивать себя за ошибки допущенные нами вольно или невольно. Не подумайте, что я Вас в чём-то упрекаю, нет, мне не в чем Вас упрекать, я благодарна Богу и Вам, что Вы даровали мне самое высокое, чем может наделить природа – жизнь.* * Та девушка Анна, с которой Вы познакомились на пляже в

Лузановке, и ставшая моей матерью, недавно умерла. Умерла с Вашим именем на губах и с любовью к Вам в своём сердце. Пусть земля ей будет пухом.* * Не буду описывать мою с мамой жизнь, если нам суждено увидеться, то расскажу обо всём при встрече. Скажу только о себе, что университет я не закончила, но в совершенстве выучила раньше английский и французский, а сейчас уже и немецкий. Была замужем, но муж, работник милиции погиб, как у нас говорили, на боевом посту и оставил мне прекрасную дочь, чью фотография я Вам посылаю. Посылаю и свою фотографию годичной давности. Это меня фотографировала Светочка на прогулке в парке. Я работаю в детском реабилитационном санатории переводчицей. Мы материально всем обеспечены и живём по меркам

Запада благополучно.* * Вот, кажется и всё, о чём я хотела Вам написать. Извините за сумбурное письмо. Всего Вам самого наилучшего, до свидания, с уважением – Ваша дочь Марина.* ***P**.**S**. Звонить мне лучше вечером после 18-ти, а если надумаете приехать, я могу Вас встретить. О жилье не беспокойтесь, будете устроены так, как Вам будет удобно".*

Марина написала свой телефон и адрес, запечатала письмо и подумала о том, что если сейчас его не отправит, то не отправит никогда. Она вышла из дому, пошла к главному корпусу санатория, в автомате купила почтовую марку и опустила конверт в почтовый ящик.

На душе стало легко, как будто рухнула преграда, разделявшая её много лет с отцом.

Войдя в зал суда, Сёмён увидел адвоката Бамберга, сидящего за отдельным столом и молодую женщину, видимо, секретаря суда. Бамберг позвал Семёна и усадил рядом с собой, а из боковой двери вышел прокурор и сел в противоположной стороне от адвоката. В зале, рассчитанного человек на пятьдесят, сидело человек пятнадцать В первом ряду сидели двое мужчин, лицо одного из них Семёну показалось знакомым и он понял, что это тот самый полицейский, который направил на него пистолет, второго он не узнал и не мог узнать, так как фактически его лица не видел. Семён нагнулся к уху Бамберга и спросил:

– А где другие полицейские?

– Это потерпевшие, а остальные будут свидетелями.

Посреди зала компактно уселась вся бригада, а Вера сидела одна в третьем ряду. В последнем ряду Семён увидел Галку-давалку и удивился, как она узнала дату и время назначения суда. Просто он сейчас думал о другом, иначе бы вспомнил, как один из членов его бригады рассказывал коллегам, скабрезную историю:

– Летал я на этой Галке, как на самолёте, – и все смеялись, а когда подошёл Семён, рассказчик умолк.

В зале сидели ещё два человека, и когда Семён спросил о них у адвоката, тот сказал, что, наверное корреспонденты. Вдруг секретарь суда встала и громко, торжественно, как будто шёл Нюренбергский процесс, провозгласила:

– Aufzustehen, das Gericht geht! (Встать, суд идёт!)

В зал вошёл, сильно хромая, пожилой мужчина в судейской мантии и шапочке. Семён подумал: "Этот Фриц явно пострадал на Восточном фронте во время Второй мировой." Он был недалёк от истины: судья

Клямер летал в ту войну на истребителе F-190, имел на своём счету 16 сбитых советских самолётов, 4 английских, и сам в 1943 году был сбит и ранен в ногу американским истребителем, сопровождающим армаду летающих крепостей. Уже много позже Клямера узнали по обе стороны океана после того, как в газетах опубликовали, что бывший американский пилот Грахольски, сбивший самолёт Клямера, и Клямер нашли друг друга, подружились и ежегодно встречались, отмечая тот злополучный день. Работал Клямер последний год и для своих семидесяти выглядел очень неплохо.

– Нам повезло, – шепнул Бамберг Котику, – это лучший судья в городе и очень справедливый.

Лучший судья ударил молотком по специальной наковальне из твёрдого дерева и объявил, что суд по претензиям со стороны полиции к гражданину Украины Котику и со стороны Котика к полиции объединён в одно дело, объявил состав суда, присутствие пострадавших и ответчиков, и начались прения сторон.

Первым выступал прокурор, который начал издалека и понёс рассказывать, что Германия за свою историю переживала очень много нападений: на неё нападали и средневековые варвары и… Его перебил судья:

– Господин прокурор, вы перепутали зал суда с восьмым классом средней школы, а суд с уроком истории. Прошу Вас, пожалуйста ближе к делу.

Прокурор стал говорить о том, что полиция зафиксировала возможное вымогательство денег со стороны Котика у покойного гражданина

Соколова и сделала засаду из четырёх человек, чего оказалось мало, и

Семён увидел, что судья улыбнулся, а двое предполагаемых корреспондентов, что-то отметили в своих блокнотах. Прокурор начал говорить о русской мафии, переполнившей немецкие горда и Клямер опять прервал его:

– Господин Бирлац, вам, как государственному обвинителю следует знать, что мафия – это когда преступный мир срастается с властью, а у вас есть доказательства, что в данном случае такое произошло? Если да – продолжайте, если нет – говорите о сути дела.

– Господин судья, русская мафия в данном случае, просто метафора,

– и судья опять улыбнулся, а газетчики взялись за блокноты.

Прокурор продолжал рассказывать о том, как владеющий приёмами восточных единоборств, бывший советский десантник разбрасывал франкфуртскую полицию, чем серьёзно нарушил закон, и нанёс значительные травмы двум полицейским, и поэтому заслуживает наказания лишением свободы, сроком четыре с половиной года. Что касается претензии Котика к полиции, то её необходимо отменить.

Затем выступил с речью адвокат Котика Бамберг. Он также начал с того, что правительство его страны, приняло решение компенсировать еврейскому народу жертвы, понесенные им во время Холокоста тем, что принимает на своей территории евреев. И Бамберга перебил судья:

– Господин Бамберг, нет таких мер, которые могли бы компенсировать евреям жертвы понесённые ими ради бредовых идей дикарей ХХ-го века, а Германия может только, признавая свою вину, дать возможность выжившим в огне инквизиции и их потомкам, жить там, где им хочется. Продолжайте, пожалуйста.

Бамберг почувствовал, что судья хорошо относится к его доводам, начал рассказывать, что его подзащитный не стал сидеть на шее у немецкого налогоплательщика, организовал фирму, работает сам и даёт работу другим и даже нашёл возможным одолжить Соколову деньги, и требуя их возврата ни в коей мере не хотел применять силу, а просто поговорить с ним, но полиция накинулась на него, избила и нанесла травмы, справка о которых есть в деле.

Судья начал опрос потерпевших. Первым выступил полицейский, угрожавший пистолетом. Он говорил, что поступил точно по инструкции, предъявив одновременно удостоверение и пистолет, но Котик выбил пистолет и применил против него приём, при котором он вылетел в коридор, разбив ногами фонарь в прихожей. Клемер опять не смог сдержать улыбку и он спросил Котика, почему тот не обратил внимание на удостоверение, а начал борьбу с полицией.

– Я не видел, показал он мне удостоверение или нет.

– Но он сказал Вам, что он полицейский.

– Не знаю, может и сказал, но я уже отбивался от второго.

Судья понимал, что не должен улыбаться, слишком серьёзными были обвинения и слишком серьёзно нарушен закон, но ему нравился этот русский парень, не испугавшийся пистолета у своего лица и оказавший сопротивление группе захвата, которых бы хватило на целую банду.

На вопрос Бамберга, почему полицейские переоделись в гражданскую одежду, и тем самым спровоцировали Котика на агрессивные действия, полицейский ответил, что они не нарушили инструкцию, разрешающую это делать, а они не хотели привлечь к себе интерес проживающего здесь населения.

Но по настоящему на всех произвели эффект показания свидетеля, знающего русский язык полицейского, заявившего, что он не стрелял из пистолета только потому, что боялся, что пули поразят людей, находившихся в коридоре. Все сидящие в зале представили себе, какой трагедией могла окончиться простая история, когда один человек одолжил другому деньги, а тот оказался подлецом и не хотел их возвращать.

Затем началась перепалка между прокурором, адвокатом, и представителем полиции по поводу денежной компенсации за нанесенные травмы как Котику так и полиции. От последнего слова Котик отказался. Затем судья объявил перерыв до четырнадцати часов.

Во время перерыва Семён, Вера и вся их компания пошли на площадь

Констаблервахе, стали в сторонку и горячо обсуждали ход процесса.

Одни доказывали, что Котика оправдают и ещё дадут компенсацию, на что Семён ответил поговоркой:

– Ага, дадут – догонят и ещё дадут.

Он понимал, что его просто хотят успокоить, а нарушать законы в

Германии никому не позволено, какими благими намерениями не прикрывались бы нарушители. Обидно, конечно, что добро наказуемо, и вспомнил вдруг Котик, как их сосед, чистильщик обуви дядя Хаим, говорил ему:

– Вот ты, Сёмка, вроде умный хлопец, а дурак. Этот Фимка делает пакости специально, он босяк, а ты его защищаешь. Придёт время, и он тебя отблагодарит.

– Как, дядь Хаим?

– Как, как!? Зарежет. Вспомнишь ты когда-нибудь старого Хаима, да будет поздно.

И увидел Семён сейчас не площадь в центре Франкфурта, а арку ворот своего дома в Одессе по ул. Богдана Хмельницкого, и сидящего на своём стульчике в клеёнчатом чёрном фартуке старого мудреца

Хаима, прошедшего несколько войн, потерявшего всю свою семью, расстрелянную в родном городе, несколько раз раненого, но оставшимся добрым человеком, на каких держится мир. И его, Сёмкина беда, показалась ему такой маленькой, по сравнению с тем, что пережил дядя

Хаим и миллионы ему подобных, что груз ожидания приговора упал с его плеч, и он сказал:

– Чего, мужики, будем гадать, будет, как будет. Как говорил наш водитель, в Одесском кооперативе: "Дырка в талоне? Хорошо, что не в голове".

– А могла быть и в голове, – намекнула Вера на показания свидетеля.

– А тебе чего? Нашла бы законопослушного и жила бы спокойно.

– А я экстремалка, мне и с тобой хорошо.

– Ладно, пошли кушать куда-нибудь, экстремалка.

В два часа дня все снова собрались в зале суда, появился судья и зачитал приговор, который говорил о том, что в денежной компенсации в связи с тем-то и тем-то обеим сторонам отказать, а гражданина

Украины Котика признать виновным по статьям таким-то и таким-то уголовного кодекса Федеративной республики Германии, и, учитывая, что он впервые привлекается к уголовной ответственности, а так как ранее в никаких правонарушениях замечен не был, назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком в девять месяцев.

Семён слушал приговор безучастно, и очнулся после того, как в зале заговорили. Адвокат что-то говорил Семёну, видимо оправдывался, но Семён его не слушал, ожидая, когда полицейские оденут ему наручники, выведут из зала суда, посадят в воронок и отвезут в тюрьму. Подошла Вера и взяла Семёна за руку:

– Пошли, Сеня.

– Куда? – спросил Семён.

– Ты чего? Не слышал, что сказали, что все бумаги получим по почте? Так, господин Бамберг?

– Да, Семён, учитывая, что ты не опасен для общества, судья решил тебя сейчас под стражу не брать, а дать месячный срок, во время которого ты сможешь решить все свои производственные дела. Ты что не слышал, как он зачитывал приговор?

– Слышал, но, наверное не всё понял. Слишком там всё закручено.

Срок я должен отсидеть девять месяцев?

– Да, девять. Я побежал, а ты когда получишь документы, если чего не ясно, обращайся, – сказал Бамберг и ушёл.

Когда вышли на улицу, бригада окружила Котика и все кто как мог успокаивал:

– Не переживай, Семён, был у меня знакомый хохол, он в подобных случаях говорил: "Нiчого, кара не велика, вiдсидить".

– Отсижу, куда мне деваться.

– Интересный срок он тебе заделал. Через девять месяцев появишься на свет божий.

– Вам бы только зубоскалить, пошли домой, – распорядилась Вера.

Через три дня пришёл приговор, а через неделю письмо из тюрьмы, в котором сообщалось, что до такого-то числа Котик обязан прибыть в тюрьму по такому-то адресу для отбывания наказания по приговору.

Необходимо при себе иметь Attest (справку) о состоянии здоровья от домашнего врача с перечнем принимаемых лекарств. Кроме этого, если

Котик желает носить в тюрьме домашнюю верхнюю одежду, он может взять её собой.

– Им нужно было написать "Приглашение на отдых", а не "для отбывания наказания" – пошутил Семён.

Вера на шутку не отреагировала, она думала о том, как мужу придётся сидеть девять месяцев в тюремной камере-клетке, какие они видели в американских фильмах.

Все дни Семён отдавался работе, вводил в курс дела Панайоти, и за неделю до конца месяца сказал Вере:

– Заешь что, Верунчик? Я, наверное, пойду завтра в тюрьму.

– Зачем? – удивилась жена.

– Я измучился в ожидании. Получается не девять, а десять месяцев.

– Может, не надо? – заплакала Вера.

– Ну ты же видишь, что я ночами почти не сплю от ожидания и неизвестности. Раньше сяду, раньше выйду.

– Смотри, тебе виднее.

Вера всю ночь отдавала мужу ласку, как будто провожала его на войну. Утром они позавтракали, Семён взял спортивную сумку с вещами,

Вера села за руль их автомобиля и отвезла мужа в тюрьму.

– Сиди в машине, я сам возьму из багажника сумку, – сказал Вере

Семён, поцеловал её в щеку и вышел из машины.

Через несколько секунд он скрылся за дверью проходной, и Вера уехала.

Семёна поместили в камеру на двух человек. Она отличалась от камеры в какой он находился один день под следствием. В ней отсутствовал душ, унитаз из нержавеющей стали находился прямо в камере и не отделялся перегородкой, но рядом была раковина с водопроводным краном. Две кровати, одна над другой прикреплялись к стене. В одной из тумбочек стояли чьи-то принадлежности и Котик понял, что в камере кроме него кто-то уже живёт. Семён начал раскладывать свои личные вещи, и минут через десять в камеру вошёл человек "кавказской национальности" и поздоровался:

– Guten Tag! – но с таким акцентом и хрипящим "a", – что сразу было понятно, что говорит армянин.

– Здравствуй, ара! – ответил Семён.

– Ох, как хорошо, что ты говоришь по-русски, а то я тут измучился. А ты откуда приехал в эту Германию?

– А что, есть и другая?

– Не понял.

– Ты сказал в*эту* Германию.

– Ну я просто так.

– Из Украины я приехал.

– За что сидишь?

– Долго рассказывать. Меня зовут Семён, а тебя?

– Эрванд. Я из Армении. Знаешь город Дилижан?

– Слышал, но в Армении никогда не был.

– Выйдешь из тюрьмы, приезжай. Приглашаю.

– Весёлый ты парень, Эрванд. Тебе сколько сидеть?

– Три года и семьдесят два дня. Мне дали три с половиной.

Медленно время движется. Но я ещё должен радоваться, что мало дали.

– Почему?

– Старушку сбил на переходе. Насмерть. Машину я купил и перегонял домой. По этому поводу выпил. Угостил продавца армянским коньяком, ну и сам выпил. Ехал ночью через город, светофора нет, а она дорогу переходит. Смотреть ей нужно было, а она пошла.

– Так ты же говоришь – на переходе.

– Всё равно смотреть нужно. У нас никто на пойдёт, если машина едет.

– А здесь никто через пешеходный переход не поедет не снизив скорость. А ты, наверное украл что-то дорогое?

– Почему украл?

– А русские здесь сидят или за воровство или за драку. Угадал?

– За драку.

– Конечно, ты такой большой, что, конечно, за драку.

– Эрванд, у нас с тобой много времени, мы ещё наговоримся, а сейчас я попрошусь в спортзал.

– Сейчас нельзя. Можно утром и вечером. А сейчас можно читать и смотреть телевизор. А те, кому дали работу, работают. Я тоже просил работу, но всем не хватает что делать. Я крановщик башенных кранов.

Это у нас и в России зэки строили, а здесь нет. А ты кто по специальности?

– Строитель.

– Тоже строитель? Будешь без работы.

Зашёл надзиратель и позвал Котика в службу режима. В небольшой комнате сидел за столом мужчина средних лет, и перед ним лежала папка с бумагами. Он усадил Котика на стул и начал расспрашивать о семье, о работе, что делал в Одессе, какое имеет образование, причём иногда задавал один и тот же вопрос по несколько раз. Затем спрашивал где находится тот или иной район города, и знает ли Котик некоторые улицы? Семён понимал, что служащий всё о нём знает по документам и материалам суда, но хочет, наверное, составить психологический портрет. Потом служащий спросил имеет ли Котик водительские права, платил ли он за нарушения штраф, и получал ли штрафные пункты? "Зачем он и это спрашивает? Перед ним компьютер, нажал на кнопочку и всё бы увидел", – подумал Семён, а служащий спросил его:

– Не хотел ли бы Вы работать при тюрьме водителем?

– Я не понял, – изумился Семён.

– Водитель, который у нас работает, послезавтра заканчивает свой срок наказания, а вы уже давно ездите без нарушений, и, наверное, не плохо ориентируетесь в городе. Вот я вам и предлагаю работу, только платить Вам будем минимальную заработную плату. Из неё часть денег удержим, но Вам хватит на расходы.

– Да, конечно, согласен.

– Хорошо. Вы сегодня после обеда поездите с водителем в качестве пассажира, заедете домой за водительским удостоверением, а завтра он будет у Вас пассажиром и введёт Вас полностью в курс дела. Согласны?

– Ещё бы!

– Ночевать первое время будете в камере, а потом будет видно.

Подчиняться будете Dem Chef der Versorgung (начальнику обеспечения).

В этой же комнате стоял стандартный фотоаппарат-автомат, точно такой же, какие расставлены по всему городу в местах, где находятся организации выписывающие документы, а также в людных и общественных местах. Только здесь его настроили не на фотографирование за деньги, а управлялся он ключом. Служащий повернул в аппарате ключ, приказал

Семёну сесть на стул напротив объектива и нажать кнопку. Через три минуты появилась фотография 3Х4, служащий вклеил её в подготовленный на компьютере бланк и отдал его Семёну. Это был Ausweis -

(удостоверение) на имя осуждённого Семёна Котика, который может перемещаться без охраны в пределах земли Гессен для выполнения заданий учреждения номер такой-то и действительно один месяц.

Кода Семён перед обедом зашёл в камеру и рассказал Эрванду, какую ему дали работу, тот очень обрадовался и сказал, что будет просить его о некоторых услугах. Семён ему сразу сказал, что сейчас ничего не обещает, а если и будет позже что-то делать, то только в пределах закона. Эрванд насупился и замолчал. По радио объявили обед, и Семён пошёл с другими зэками, выходящими из камер в уже знакомую ему столовую. Семён взял себе суп вермишелевый, салат и два пирожка с мясом. Пирожки оказались такими вкусными, что Семён захотел ещё, но он видел, что никто не поднимается за добавкой и сидел, пока не была дана команда выходить из столовой.

Через полчаса за Котиком зашёл надзиратель и через тройную охрану провёл его на улицу, где стоял небольшой автомобиль "Фольксваген" – грузовой вариант микроавтобуса. Из него вышел небольшого роста крепыш, и поздоровавшись, больно сдавил Семёну пальцы.

– Павел, – представился он.

– Семён. Так ты тоже русский?

– Русский, русский. Немец я из Кузбасса. Все мы тут русские.

– Ты что, штангист?

– А ты почём знаешь?

– По рукопожатию. Ну ещё из Кузбасса. Оттуда большинство наших штангистов: Плюкфельдер, Ригерт, Вахонин.

– Правильно, но потом они переехали в Шахты, а ты тоже не слабак.

Чем занимался?

– Борьбой.

– А Плюкфельдер сейчас здесь.

– Как здесь?

– Ну не в тюрьме, конечно, засмеялся Павел. Поехали, по дороге расскажу.

Сели в машину.

– Сейчас рядом подъедем, на почту. Так вот, я три года назад видел Плюкфельдера на соревнованиях ветеранов-штангистов. И он в свои шестьдесят два стал чемпионом. Вот и почта. Для нас всё подготовлено в ящиках, и есть реестр. Пошли.

Помещение почты на три рабочих места выглядело перенасыщенным рекламными щитами и стендами с различной почтовой мелочёвкой: конверты, картонные ящики для посылок, открытками, канцелярским клеем и т.д. Павел показал работнику почты пластиковую карточку, тот посмотрел её, провёл по магнитному датчику и вернул её.

– С понедельника будет получать почту этот мужчина. Я уезжаю домой.

Почтовик протянул Семёну ладонь для рукопожатия и назвал фамилию и имя. Семён ответил тем же. Почтовик вынес из подсобки два пластиковых ярко-желтых ящика, Павел расписался в копии реестра, и они поехали в магазин строительных деталей и материалов -

Thombaumarkt. В магазине они загрузили тележку по списку выданному им в отделе снабжения. Набор материалов представлял собой полную палитру, какую Семён приобретал для ремонта зданий и, кроме этого, входили и эксплуатационные материалы, как краны, лампочки, сердцевины внутренних замков и прочее. Расплачивались пластиковой карточкой, и Павел предупредил Котика, что нужно сохранять чек для сверки наличия и полученных материалов. Ещё пару часов они ездили по городу за различными товарами пока не подъехали к дому.

Странные чувства овладели Семёном. Вставляя ключ в замок входной двери в подъезд, он вдруг начал волноваться так, как будто бы давно не был дома и страшно соскучился, а ведь только сегодня утром он ушёл отсюда в… страшно подумать – тюрьму. Интересная штука время.

Иногда день походит за днём незаметно, не оставляя следа в памяти, а иногда минуты растягиваются в часы, а часы в дни и память, такая несовершенная и непрочная для одних событий, другие хранит в деталях всю жизнь.

Сосед Хаим рассказывал Семёну, как он мальчишкой поплыл с приятелем, сыном рыбака в открытое море на небольшой лодке под парусом и они попали в шторм. Их трепало в море часа два, и когда шторм утих они не знали, куда им плыть. И перед лодкой появились два дельфина, которые всё время удалялись в одном направлении и приближались. Приятель понял, что дельфины указывают им направление к дому и поплыли за ними. Уже к вечеру они увидели огни Одессы и были спасены. И когда во время войны Хаим попал в госпиталь, он в мельчайших деталях вспоминал и тот шторм, и дельфинов, и как отец приятеля обнял сына, и тот, ожидая от отца трёпки, расплакался.

"Почему я вспомнил эту историю? Будет ли у меня дельфин, показывающий правильную дорогу?", – подумал Семён, подымаясь в лифте, и вспомнил громадные портреты Ленина с поднятой рукой под которыми было написано: "Правильной дорогой идёте, товарищи!", – и развешенные в разных частях Одессы.

– Вот дельфин хренов, вспомнился! – выругался вслух Семён и вышел из лифта.

На площадке между лифтовой башней и коридором остановился, посмотрел на зоопарк и увидел гуляющего жирафа, и на свой балкон, засаженный цветами. Он единственный в доме выращивал на балконе цветы, и они буйным своим разноцветием радовали глаз, а вечерами издавали приятный аромат. Семён зашёл в дом, написал Вере записку, что он расконвоирован, будет работать в городе и по возможности они увидятся, взял права, и вышел на улицу к ожидавшему его Павлу.

– Чего так долго, палку жене бросил?

– Разве долго? Жена на работе. Я только записку ей написал.

– Да пошутил я. Поехали, сегодня ужин будет вкусный.

– Да, кормят здесь как в ресторане.

– А наш повар имел своё кафе и прятал налоги. За что и посадили.

А настоящий мастер не может плохо работать. Хочу тебя предупредить, чтобы ты ни у кого ничего не брал на вынос из тюрьмы и ничего не приносил. Тебя сегодня уже начнут о чём-то просить. Всё, что разрешено для нас, еженедельно привозит магазин. За работу, кто работает, получают деньги, и могут отовариться. А кто не работает, тому могут родственники переводить немного денег по почте. Так что смотри, кому-то сделаешь одолжение, а сам сядешь в камеру, а если пронесёшь водку или травку, загремишь в карцер. А там невесело.

Подъехали к воротам тюрьмы, которые механически открылись, и когда машина заехала, закрылись. Вышел дежурный охранник, осмотрел содержимое машины, спросил, ничего ли недозволенного не везут, и потребовал выложить содержимое карманов на стол, стоявший в углу под навесом, ладонями провёл снизу доверху по одежде каждого и дал команду заезжать. Открылись ещё одни ворота и машина въехала в хозяйственный двор.

После ужина Семёна перевели в одиночную камеру на первом этаже.

Она отличалась от прежней тем, что в ней были большие окна с решётками и через них просматривался прогулочный двор и церковь.

Эрванд очень сожалел, что Семёна перевели в другую камеру.

Утром Семён сел за руль, а Павел говорил куда ехать и что делать.

Он инструктировал Котика по всем вопросам, которых у Семёна была масса. Машина была оборудована радиотелефоном, по которому разрешалось звонить только по службе и забирать его из машины, чтобы избежать его пропажи. Если у Семёна есть мобильный телефон, то с собой его вносить в помещение нельзя, а нужно оставлять в машине.

Можно ли проносить с собой книги? Можно, но давать их на проверку в отдел режима. Но вряд ли есть такая необходимость. Здесь неплохая библиотека, в том числе и на русском языке. Есть, наверное, весь

Достоевский, Толстой – много томов, Чехов, Бунин, журналы, выпускаемые издательством "Посев". Но кроме этого можно заказать книги из городской библиотеки. Здесь сидит один зэк – учёный орнитолог. Так ему книги приходят со всего мира. Больше того, он публикует статьи в журналах и ему деньги переводят на его счёт. За что сидит? Чёрт его знает. Говорят, что за убийство. Вроде уборщица в институте, где он работал, убила очень редкого попугая за то что он её ругал непристойными словами, а учёный ударил её по голове и каюк. На суде не покаялся, и утверждал, что случись такое ещё раз, убил бы Aast (стерву) опять. Вообще, на местных немцев это мало похоже, но чего только на свете не бывает. Многим заключённым можно ходить друг к другу в гости, но этот нелюдим. Ему и еду в камеру носят. Недавно его отпускали на сутки домой. Давление стравить. Не сбежит. Ему одели на ногу браслет с встроенным радиомаяком, и куда бы он ни пошёл, его видно. В машине (Павел его отвёз домой) поднял штанину и сказал, что вот и его окольцевали.

Котик быстро усвоил все премудрости и начал работать самостоятельно. На третий день он выбрал время и подъехал к объекту, ремонтируемого его бригадой. Ребята сначала не поверили своим глазам, таково их было удивление. На следующий день Семён созвонился с Верой, она отпросилась на пару часов на работе, и они встретились дома. Свидание их прошло очень быстро, и так было пару раз в неделю.

Но через месяц Семёну разрешили ночевать дома. Чтобы машина стояла в безопасном месте, Котик попросил служащего по режиму договориться с пожарным депо, находящемуся в трёхстах метрах от дома, чтобы он ставил машину на ночь у них во дворе. Там пошли навстречу, а двор

"пожарки" был большой и машина с государственными номерами никому здесь не мешала.

Девять месяцев пролетели быстро и Семён благодарил судьбу, что всё, наконец, закончилось. Он включился в работу своей фирмы, которая благодаря усилиям Панайоти не развалилась.

Летом Котики решили съездить в Одессу к родителям.

Марина получила письмо от отца, в котором он писал, что счастлив, что, наконец, он узнал её адрес и получил возможность общаться. Он несколько раз пытался ей позвонить, но телефон то не отвечал, а то шли какие-то странные гудки и по-немецки что-то говорили, наверное, автомат, а немецкого он не знает. Вот если она позвонит, тогда у него на дисплее телефона высветится её номер, и он сможет ей звонить. Он имеет компьютер и его электронный адрес такой-то. Она может смело ему писать, так как доступа к его почте никто не имеет.

Ему очень понравились фотографии, особенно хороша Светочка, а

Маринина фотография очень мелкая, тем не мене он узнал в ней красивую женщину, сидящую в третьем ряду, когда он получил от неё письмо. О своей жизни Раевский ничего не писал, а в конце только написал, что всё в письме рассказать не сможет, и надеется, что сделает это при встрече. Приглашал приехать в Москву.

Марина прочитала письмо и задумалась. Рада ли она тому, что восстановилась связь с отцом, о которой она столько лет мечтала? Или вот этому письму, в котором очень много недосказанности и какой-то неискренности? Только одно место, в котором Раевский (она про себя его так и назвала) пишет, что в Соединённых Штатах вышел сборник его стихов на английском языке, и что американцы неплохо за него заплатили, звучало горделивой естественностью человека, привыкшего к славе и успеху. Марина подумала, что хотела бы поехать в Москву, но ехать в гости в дом к человеку, которого она совсем не знает и не знает как отнесутся к ней его домашние, о которых отец ничего не пишет, по крайней мере не совсем удобно. Вот если он приедет, и она найдёт с ним общий язык, да и Света станет старше, тогда может быть.

Марина ответила электронной почтой, что рада письму, но приехать не может, а если Владимир Сергеевич может, то пусть приезжает сам.

Она будет рада.

Их переписка по интернету носила вялотекущий характер. О своей личной жизни Раевский сообщил, что был три раза женат, с третьей живёт сейчас, имеет двух сынов от первых браков. Несмотря на громкий успех в поэзии и хорошую работу в качестве редактора толстого журнала, в личной жизни счастья нет, как не было его у многих поэтов, и в качестве примера привёл несколько имён великих поэтов.

"От скромности мой папаша не умрёт и даже не заболеет", – подумала Марина. Раевский сначала с восторгом писал об успехах молодости, а потом восторги сошли на нет, так как сейчас журнал им редактируемый не покупают, тираж мизерный и только приносит убытки.

Стихи пишет на английском для заработка, и спасибо друзьям, помогающим разместить их в печатных изданиях за границей.

Марина не знала о чём писать. Её письма были короткими и в основном о Свете и проведенном времени вместе с ней.

Переписка становилась всё реже, но пришло сообщение, что Раевский вылетает во Франкфурт на Майне и спрашивает Марину, сможет ли она его встретить. Если не сможет, то он попросит своих знакомых, которые его привезут к ней, но он не хочет создавать вокруг себя ажиотаж и едет инкогнито.

"Прямо-таки ажиотаж, барьеры снесут его встречая. Тоже мне Лев толстой приехал", – съехидничала про себя Марина, но ответила, что очень рада и непременно встретит. Предупредила, что после таможенного досмотра пусть стоит на месте и не пытается её найти.

Бывают случаи, когда пассажиры выходят не в том месте, которое обозначено на табло. Марина сказала Свете, что поедет встречать сама, но та заупрямилась и сказала, что имеет право встретить своего дедушку, которого никогда не видела. Марина согласилась с доводами дочки, и взяла её с собой.

Самолёт прилетел вовремя, из автоматически раскрывающихся дверей выходили пассажиры рейса Москва-Франкфурт. Некоторые из них проходили мимо встречающей толпы быстро, другие искали глазами встречающих и увидев их, махали свободной от багажа рукой, улыбались, третьи тревожно останавливались, не зная что им делать дальше. Каждый раз увидев пожилого мужчину, Света спрашивала мать:

– Это дедушка?

– Нет, я тебе скажу когда он появится.

Наконец из двери вышел высокий, чуть сутулившийся мужчина с большим чемоданом на колёсах и сумкой.

– Вот дедушка, – кивнула в сторону Раевского Марина, и Света побежала вокруг заграждения ему навстречу, а он искал глазами и не находил ту, которая должна его встретить.

– Дедушка, – услышал Раевский перед собой, остановился, поставил на пол чемодан и сумку и поднял Свету на руки.

За ними сразу образовалась пробка из людей, так как они ещё не прошли ограждение из ленты на переносных столбиках. Марина увидела эту ситуацию и поспешила навстречу, но толпа молчала и только какая-то женщина почти выкрикнула по-русски:

– Нашёл место где остановиться!

Все посмотрели на неё удивленно осуждающе, а молодой парень передвинул один столбик, и толпа, обтекая Раевского с внучкой на руках, пошла на выход. Марина подошла к краю заграждения и помахала рукой. Раевский поставил Свету, взял сумку и чемодан, вышел из загородки, обнял Марину и поцеловал её в щеку.

– Вот мы и увиделись, дочка.

– Я Вас давно увидела, а встретила только вчера.

– Называй меня на ты, Марина.

– Сейчас не могу, нужно привыкнуть. Вот для неё дед – ты. Они тут всем тыкают.

– Ты, мама, не права. Воспитательница Моника в киндергартене запрещает нам называть взрослых на ты.

Когда они сели в машину и поехали, Раевский помолчал и потом сказал:

– Какие же мы разные. Остановись я вот так в нашем аэропорте, то получил бы по полной программе. А здесь толпа молчала.

– Ну да, нашлась же одна, которая возмутилась, и та русская.

– Но надо сказать, что и немец так бы не остановился. Так же?

– По разному бывает. Просто они воспитаны лучше. Культурнее нас,

– заметила Марина.

– Я объехал всю Россию и видел, что в глубинке люди уважительно относятся друг к другу. Иду я как-то и остановился, уступая дорогу женщине с коромыслом и вёдрами. А она мне говорит, чтобы я проходил, потому что у неё вёдра пустые. Здороваются там со всеми. Дома не закрывают на замок. Мне хозяйка, у которой я остановился, говорила, что замок в руках никогда не держала.

– Читала я об этом вашем сборнике. Могу рассказать наизусть.

– Неужели, – искренне удивился Раевский, – я и сам их не помню. А ещё что ты знаешь?

– Всё. Всё, что было в печати.

Раевский молчал. Он всегда думал о том, почему его жёны и сыновья не знают его стихов? Да что там не знают, они их не читают и не читали. Он давно понял, что поэты пишут потому, потому что птицы поют. Иначе не могут жить. Но птицы всегда поют для любимых, а поэты хотели бы, чтобы их слушали любимые, но это бывает редко.

Рядом с квартирой, в которой жила Марина стояли двухкомнатные меблированные апартаменты, которые санаторий сдавал приезжим, лечившимся за свой счёт, или отпускникам, предпочитающим горный воздух городскому. Сотрудникам санатория делалась существенная скидка в цене, и Марина на неделю сняла их для Раевского. Она сначала не хотела писать в заявлении, что для отца, но тогда цена была бы значительно дороже. Когда они приехали и поднялись на этаж, то к удивлению Марины увидели, что хаусмастер вставил в специальную рамку табличку на дверь – "Wladimir Raewskiy". Марина завела отца в апартаменты, предложила пару часов отдохнуть, а потом они будут ужинать, но он от отдыха отказался, и спросил Свету не пойдёт ли она с ним прогуляться по парку? Света с радостью согласилась, и Раевский достал из сумки коробку с куклой. Света, затаив дыхание, открыла коробку и ахнула. Она не могла вымолвить ни слова, а только посмотрела на мать счастливыми глазами и обращаясь к деду протянула:

– Danke!

Марина посмотрела на куклу и сразу поняла, что она изготовлена в

Германии и что она из тех штучных изделий, изготовленных мастерами-кукольниками, чьи произведения хранятся в музеях, а в продажу идёт не более девяти экземпляров. Цена их может доходить до нескольких тысяч марок.

– Царский подарок Вы сделали внучке.

– Она мне очень понравилась, но когда я увидел сертификат, который лежал в кармане, заколебался, уместно ли везти подарок сделанный в Германии. Но потом подумал, что едут же скрипачи в

Италию играть Паганини на скрипке Амати или Страдивари. Я был поражён, увидев живое лицо фарфоровой красавицы. Сразу вспомнил немецкие сказки, любимые в детстве. Тебе я тоже привёз подарок, но отдам его чуть позже.

– Опа, можно я возьму куклу с собой? У меня есть коляска для неё, и она будет спать, а мы будем разговаривать.

– Конечно можно. Заходи через пятнадцать минут и пойдём. Опа – это значит дед?

– Да, это ласкательное, вроде нашего дедушка, – объяснила Марина.

Она забрала Свету и вышла к себе, а Раевский умылся, вынул из чемодана подарок для Марины и развесил его в шкафу. Умылся, оделся, соответственно прогулке в парке, и услышал стук в дверь. Они пошли гулять по парку, и Света, считая, что дед, не знающий немецкого не знает ничего, объясняла ему достопримечательности. Когда подошли к фонтану, то она, путая немецкие слова с русскими, объяснила, что рядом на стене нарисована история фонтана.

– Видишь, опа, это храбрый рыцарь Зигфрид. Его ранили злые варвары и он мог умереть. Но его взял в свою повозку Bauer, не знаю как по-русски…

– Наверное, крестьянин?

– Да, крестьянин, привёз его сюда, напоил водичкой из фонтана, и

Зигфрид выздоровел и победил всех варваров, а здесь построил Burg и стал в нём жить со своей невестой.

По парку бегали белки и одна из них подбежала совсем близко.

Раевский вытянул вперёд ладонь, и белка прыгнула ему на колени, но увидев, что рука пустая, убежала.

– Дедушка, нельзя обманывать белок, а то они людей разлюбят.

Следующий раз возьмём орехи и будем их угощать.

У Светы на всё находились примеры из жизни или сказок. Увидев дрозда она вспомнила страшную историю, когда белая кошка прыгнула из окна прямо на дрозда и съела его. А потом ей мама говорила, что соседи заявили на кошку в полицию и там приказали кошку из дома не выпускать или ей присудят штраф.

У Раевского таяло сердце от общения с внучкой, и он думал, что зачем люди стремятся к большим деньгам, власти, враждуют между собой? Разве может быть счастье выше того, чтобы любить, быть любимым и нужным. Сидеть вот так с внуками, слушать их щебетанье, дышать воздухом и свободой, собственно наслаждаться жизнью. Но к сожалению (а может к счастью), через десяток лет этой славной девчушке не нужен будет старый дед, и выберёт она молодого и красивого собеседника, которому будет рассказывать совсем другие истории.

Взять его старшего сына. Когда ему было столько же лет сколько

Свете, он приезжал к отцу и с удовольствием принимал подарки и деньги, которыми награждал его отец, а став постарше, угадывал или рассчитывал когда у него зарплата или гонорар. Его мать получала неплохие алименты, что позволяло ей не работать, менять мужей, а мальчишку предоставила самому себе. Слава богу, что парень закончил университет, стал учёным, живёт в Америке.

От второго брака у него тоже сын. Но там история другая. Когда

Борьке было шесть, его мать, бывшая балерина, ушла от Раевского к полковнику, уехала с ним на Дальний Восток и забрала с собой сына.

Сейчас её муж генерал, заместитель командующего округом, а Борис старший лейтенант. Раевский пытался несколько раз наладить контакт с сыном, но не получается у них отношений. Наверное, мать его настраивала, а может… Кто его знает. Может он сам виноват, что не сумел сделать так, чтобы сын для него был родной.

Сумеет ли он хоть на старости лет иметь родного человека в лице этой девочки. Дочь холодна к нему, но как может быть иначе? Раевский посмотрел на Свету, качающую на руках куклу. Он приложила палец к губам, показав тем самым деду, чтобы он не разбудил своими разговорами куклу.

– Дедушка, мне уже нужно домой.

– Почему? У нас есть ещё полчаса.

– Вот я должна тебе рассказывать, что я хочу в туалет. Пошли.

– В таком случае, конечно, пошли.

Придя на лестничную клетку, Раевский завёл ребёнка к матери, а сам зашёл в свои апартаменты. Прилёг минут на пятнадцать на диван, потом принял душ, одел костюм, галстук, достал из шкафа уже отвисшую подарочную шубу и две новые книжки стихов. Одна из низ была на английском языке и называлась "Roiling subway"-, "Громыхающая подземка" – а другая поэма на русском "Тысячелетняя Россия".

Раевский достал из кармана ручку с золотым пером "Parker" и подписал ту что о подземке: "Моей дочери Марине, от отца, автора этой книги.

В. Раевский" А на второй поставил только подпись. Взял подарки и постучал в дверь к Марине.

– Мариночка, это тебе подарок от твоего непутёвого отца.

– Что Вы, Владимир Сергеевич?! Я не могу принять такой подарок.

Ведь это норка! Я даже не спрашиваю сколько она стоит. Даже здесь это целое состояние.

– Мариночка, пойми меня правильно. Я не бедный человек, но и не такой богатый, чтобы разбрасываться налево и направо такими подаркам. Но ты моя дочь, которой я не подарил в своей жизни ничего.

Я не хочу откупиться этой шубой, но прошу тебя, прими. Я буду рад.

– А что я буду с нею делать? Здесь крымские зимы, и таких шуб не носят.

– Когда-то поедешь зимой в Москву или Канаду, а может и в

Стокгольм, пригодится.

– Уговорил, – засмеялась Марина, – больше того, спровоцировал. Я давно мечтала побывать в Швеции.

– Вот и ладушки.

– Вы ходили с мешком денег в магазин?

– Не скажи. Я получаю гонорары из-за границы на валютный счёт в долларах. А в Москве доллары ходят лучше чем рубли. А вот эта книжечка, за которую в матушке Рассее я бы получил много бумажек, но мало денег, оплатила эту шубу.

– Но у Вас же есть жена, семья, они будут довольны?

– Этот вопрос, дочка, извини, не в твоей компетенции.

– Прошу прощения.

– Мы обо всём поговорим, о чём ты захочешь знать. Ты имеешь право. Но сразу я не могу, я должен собраться с духом.

Марина посмотрела в книгу и прочитала подарочную надпись.

– А вдруг я Вас шантажирую, дорогой папочка? Хочу нахально завладеть Вашим наследием. Вы об этом подумали?

Раевский засмеялся:

– Подумал и не раз. И не только я. Мне даже предлагали анализ DNK сделать. Но пошли все к чёрту. Я не просто уверен, я знаю, что ты моя дочь.

Спасибо, папа. Вот видишь и всё стало на свои места. Но как будет дальше, поживём, увидим. Садимся ужинать. Света, к столу! – позвала

Марина дочь.

Стол Марина накрыла по-русски обильно. Раевский давно не видел, чтобы дома столько подавали даже к приходу гостей. Его нынешняя жена берегла своё здоровье и фигуру, и она не ела, а принимала определённое количество калорий исключая холестерин, и выросшая в русской семье, совершенно не употребляла свинину, которую муж предпочитал другому мясу. Он проголодался и с вожделением смотрел на вкуснятину, стоящую на столе. Марина спросила, что он будет пить и он сказал:

– Водку пью только русскую, шампанское и коньяк французские, мадеру испанскую, портвейн португальский, а…

– Виски американские? – вставила Марина.

– Упаси господь! Я эту гадость попробовал один раз лет двадцать назад и всё. Я вижу вот Le champagne, давай за встречу.

– Тогда открывай.

Выпили за встречу, приступили к еде.

– Ты, дочка, столько наготовила, что глаза разбегаются, не знаешь, что брать.

– Возьми холодец.

Раевский попробовал. Ему холодец так понравился, что он воскликнул:

– Нет, решительно нужно выпить водочки под такую закусь.

– Наливай себе, вот "Московская", нет, мне не нужно. Я ещё шампанского выпью.

Поужинали, Марина убрала со стола еду, использованную посуду и спросила, что отец будет пить: чай, кофе, капучино?

– Чай, большую кружку обыкновенного чая.

– Цейлонский, грузинский, краснодарский?

– Краснодарский! – обрадовался Раевский.

– Торт, сладкие сухарики, печенье?

– Сухарики и садись, будем разговаривать.

– Я только Свету уложу.

Марина зашла в комнату дочери, оттуда выглянула Света.

– Спокойной ночи, дедушка!

– Спокойной ночи, отдыхай.

– Я сейчас только Катю спать уложу.

Через несколько минут вошла Марина. Раевский отхлебнул чай и как-то неуверенно, как будто бы стесняясь, сказал:

– Расскажи мне о твоей маме.

Марина помолчала, подумала, глядя на скатерть, потом подняла глаза, посмотрела на Раевского взглядом, от которого он опустил голову, и начала:

– После твоего отъезда мама недоумевала, как ты мог у ехать даже не попрощавшись. Она боялась, что с тобой что-то случилось, но ни твоего телефона, ни адреса она не знала. Она ходила сама не своя и однажды в таком состоянии попала под трамвай и потеряла ногу.

– Как? Что ты говоришь? – Раевский схватился за голову.

– Что слышишь, папочка. Я говорю только то, что было на самом деле. И не собираюсь сгущать краски. Они итак достаточно тёмные.

Чтобы тебе всё понять, нужно и всё знать. Если не хочешь, я продолжать не буду. Пойми, я не хочу тебя ни в чём упрекать, а тем более обвинять. Сейчас в этом уже нет смысла, – и Марина замолчала.

– Продолжай, Марина, я обязан знать правду.

Марина продолжала рассказывать, а Раевский так и сидел не двигаясь, обхвативши руками голову. Боже, кого он потерял? Да нет, не потерял. Он, как тот бедный человек из притчи, нашедший громадный алмаз, и будучи сказочно богатым, выбросил его в море и остался нищим. И вот через 33 года он узнаёт правду и… Нет, он не бросил его в море, он взял молоток и разбил вдребезги драгоценный камень, к сожалению, это был не камень, а человеческая судьба. Раевский даже застонал от своих мыслей.

Марина остановила рассказ.

– Попей чаю, – посоветовала она.

– Совсем остыл, – констатировал Раевский, отхлебнув глоток.

– Я сейчас другой согрею.

– Нет, не нужно, продолжай, пожалуйста.

Марина рассказывала, как они жили, как мать обшивала клиентуру, чтобы дать дочке образование, и как она, Марина, написала безобидный стишок, из-за которого вылетела из университета, а мать получила свой инфаркт, и Марина сменила её за швейной машиной. Свой рассказ

Марина закончила заполночь. Она дала Раевскому ключ от своей квартиры, наказала не стесняться, всё брать из холодильника, что хочет, а она постарается прийти с работы пораньше и забрать Свету из садика. Но в час дня пусть он будет на месте, она придёт на перерыв и они пообедают.

Раевский ушёл к себе в апартаменты, разделся, открыл окно, выходящее в парк, потушил свет и долго стоял в темноте, глядя невидимым взглядом в даль, и думал, думал.

Наверное, впервые в жизни он посмотрел на себя внутрь и со стороны, и его жизнь, и его творчество показались ему никчемными. Ну что он в своей жизни сделал? Сынов своих растерял, дом не построил, правда, посадил несколько деревьев в студенческие годы, когда их выводили для этого на Ленинские субботники. Но сколько деревьев загубило его, так называемое, творчество. Посчитал как-то, что для того, чтобы отпечатать все его книги, деревьев вырубили больше чем есть их в парке Сокольники. Всю жизнь гордился своим талантом и славой, доверием партии. А что на самом деле? В молодости написал несколько по-настоящему хороших стихов, его заметили, стали публиковать. Ему нравилась лирика, но её мало печатали, а вот патриотические стихи проходили на "ура!", и переключился, как о нём начали тогда говорить "молодой, талантливый поэт" на конъюнктурную литературу, написал поэму "Мой комсомол", получил за неё премию

ВЛКСМ и стал уже "известным поэтом". Что ему это дало? Сначала должность заместителя главного редактора, а потом и редактора журнала. Встретил его в ту пору приятель по курсу литинститута,

Вовка Бессонов, и сказал ему, что никогда не думал, что он,

Раевский, свой парень в доску, станет рыбой-прилипалой, прилипшего к подбрюшью акулы-партии. Этого Бессонова тогда выдворили из Союза, а сейчас он известный на весь мир писатель, борец за демократию.

А Раевский свою лирику прятал в стол. Писал на английском и тоже в стол. Сегодня, правда, они пригодились. А что он сегодня? Кто его читает? Кто знает его стихи кроме этой красивой женщины? И то, выучила она их только потому, что он её отец.

Эх, Раевский, Раевский! А не слишком ты занимаешься самобичеванием? Сколько было больших талантов, а известны они широкой публике по одному-двум стихам или рассказам. Спроси сегодня кого-нибудь на улице в Москве прочитать две строчки из любого стихотворения Тютчева, Фета, Никитина. Из ста человек может трое ответят. Но и твои стихи в стране знают. Несколько песен на твои слова до сих пор звучат. Нужно ложиться спать, утро вечера мудренее.

И, действительно, утром его разбудило пенье птиц. Он даже сразу не сообразил, где он находится. Ведь такое пенье он слышал в лесной деревушке под Тулой, куда он уезжал на несколько дней "для творческого сбора материалов". Но сейчас он находится в центре

Германии, а птицы поют также. Раевский встал, выглянул в окно и увидел на дорожке в парке сначала бегущего мужчину, а потом и довольно толстенную бабёху и улыбнулся. Женщина в спортивном костюме и кроссовках, наверное, думала, что она бежит. На самом деле она почти на месте трясла своими необъятными формами, и все-таки двигалась вперёд. "А не тряхнуть ли и мне стариной?", подумал

Раевский, одел свою "Пуму" и вышел в парк. Он бежал по аллеям парка, обгоняя одних, а его обгоняли другие, третьи бежали навстречу и все его приветствовали, кто улыбкой и кивком головы, кто поднятием руки.

Ему это было чрезвычайно приятно, и он вспомнил те времена, когда его узнавали на улице и в общественном транспорте, здоровались. "А ведь в наших деревнях сейчас тоже здороваются с незнакомыми людьми.

Странно, но мы уходим от культуры общения, выработанной столетиями и сплачивающей нас" – подумал Раевский и поймал себя на том, что под ритм бега стали рождаться стихи, и он побежал назад, к своим апартаментам. Он взял бумагу, ручку и написал то, что сложилось у него в голове во время бега. Отложил написанное, залез под душ, позавтракал. От вчерашнего пессимизма не осталось и следа. Раевский сел за стол и стал дописывать стихотворение, но не мог уловить ту ниточку, за которую на бумагу ложатся рифмованные стоки и подумал, что опять нужно побежать, и во время бега строки проявятся сами собой. Он закрыл глаза, откинул голову назад и чуть покачиваясь на стуле направлял слова на свои места в строю стихотворения. Кажется, что-то получалось, и он принялся править и шлифовать написанное.

Посмотрел на часы и удивился. Ему казалось, что он работал двадцать минут, а время подходило к часу дня, и сейчас должна придти

Марина.

Она пришла, стала накрывать на стол и спросила будет ли он пить.

– Нет, я хочу поработать, на меня нашло вдохновение. Но я посмотрел на компьютер у себя, и не знаю как с ним работать.

Какой-то он не такой, как у меня дома или в редакции.

– Включить его просто. Вот только он выставлен на немецкий язык.

– Не подходит.

– Значит, сделаем так. Я тебе покажу, как на моём переключаются языки, а их на моём – четыре.

– Какие?

– Русский, немецкий, английский и французский. А тебе нужен только русский и английский. Я освобожусь через пру часов, а пока поработай на моём. Это просто.

– А принтер работает?

– Да, работает. Бумагой он заряжен. Садись, поедим. Папа, ты не возражаешь, если я позову свою подругу, полячку Ядвигу? Она врач и тебе будет интересна.

– Конечно, конечно. Я, правда, стал на старости лет опасаться новых знакомств, но тебе я полностью доверяю.

– А почему ты опасаешься?

– Во-первых, я с молодости побаиваюсь очень умных женщин. Но раньше я быстро находился и мог парировать любой выпад в свою сторону. Сейчас же, когда появилась некоторая заторможенность и повышенный такт в обращении с женщинами. Я иногда теряюсь и не знаю что ответить. Сейчас это называют комплексами.

– Не переживай. Ядвига врач-психолог и никогда не сделает так, чтобы её собеседник смутился. Мне приходится присутствовать при её беседах с пациентами, и я никогда не слышала, чтобы она бестактно с кем-то разговаривала. Так, посмотри, как переключаются языки на компьютере, и я побежала.

– Ты не волнуйся, я в твои документы не полезу.

– Я не волнуюсь хотя бы потому, что знаю, что ты их смотреть не будешь, а во-вторых я не доверяю компу никаких тайн.

– Кому, кому? – удивился Раевский.

– Компу, компьютеру. Это такое жаргонное словечко. Я побежала. Пока!

– Пока.

Раевский сел за компьютер, достал из кармана черновик стихотворения, написал его на дисплее, почитал и снова стал править.

Наконец, прочитал и вверху страницы написал: Сегодня я начинаю сочинять серию стихов посвящённых моей дочери Марине и внучке

Светлане. Написал заголовок первого стихотворения:*Прогулка с внучкой*, написал текст, подписал:*В. Раевский* и поставил дату:

22 июня 1995 г. и дописал -*Германия.*

Подумал о том, что пятьдесят четыре года тому назад началась война, пришедшая к нему в дом из этой земли. Его отец, командир танкового батальона, дошёл до Германии и здесь пропал без вести.

Сколько раз к горечи безотцовщины примешивалась обида, когда ему ставили это в укор. То не включат в делегацию за границу, то откажут в награде. А он старался изо всех сил проявлять лояльность к власти, восхваляя её в своих произведениях. "Прилипала", – вспомнил Раевский

Бессонова. И только много позже понял он, что тот был прав. Его отец воевал и погиб за то чтобы сын имел право оставаться самим собой и не прилипал к чужой заднице. А он…

Раевский отпечатал три экземпляра и все три подписал своим

Паркером. Перевёл регистр на английский язык и стал переводить своё стихотворения. Работа подвигалась медленно, черновик перевода он отложил в память компьютера и сделал заголовок нового стихотворения:

"Прилипала".

Жёсткие строчки самоосуждения проявлялись на дисплее. Раевский напрягся, как борец во время схватки, и уже заканчивая писать, почувствовал острую боль в голове и его начало тошнить. Он из последних сил поднялся, лёг на диван и потолок поплыл в сторону, наклонился и почернел.

Марина зашла в прихожую и уловила неприятный запах. Заглянула в комнату и увидела лежащее на полу тело отца. Первая мысль была, что он мёртв. Наклонилась, взяла кисть, прощупала пульс: жив!

Увидела рвоту возле головы и небольшую лужу мочи внизу. Поняла – инсульт! Бросилась к телефону.

Скорая приехала так быстро, что она только успела убрать, а вытереть не успела. Бригада врачей работала с отточенной чёткостью, ни одного лишнего движения. Положили на носилки, поставили капельницу и бегом к машине. Марина только спросила:

– Куда вы его отвезёте?

– Вызываем вертолёт и отправим в Униклинику во Франкфурт.

– Я могу с вами?

– Нет, всё узнаете в справочном Униклиники.

Скорая уехала, а Марина зашла в квартиру, взяла тряпку и плача навзрыд, стала вытирать пол. Она даже не закрыла наружную дверь и услыхала чьи-то торопливые шаги. В комнату вошла Ядвига.

– Марина, родная, что случилось? – но Марина рыдала и не отвечала, – успокойся, давай сядем.

Она взяла Марину за плечи и усадила в кресло. Села рядом, потом налила в стакан газированной воды и подала Марине. Та сделала глоток, поперхнулась, закашлялась, сделала ещё пару глотков и вытерла слёзы салфеткой поданной ей Ядвигой.

– За что Меня Бог наказывает? Сплошные похороны. Муж, мама, а теперь вот отец.

– Не волнуйся, что с ним?

– Инсульт.

– Сегодня у нас делают успешные операции, а может даже и терапия поможет.

– Но за что меня так, если есть Бог?

И Марина вдруг увидела плачущего мужчину, выпрашивающего у неё деньги за свой же автомобиль, и девушек, которых она вела на продажу в рабство, и телевизионный экран, в котором лежали задушенные девушки. И она закричала голосом, полным безумия:

– Есть, есть Бог, и правильно он меня наказал! Я дрянь, дрянь! – и она завыла, как раненая волчица.

– Успокойся, выпей таблетку, – и Ядвига почти насильно дала ей сильный препарат.

Кто-то позвонил в дверь. Ядвига открыла и увидела полицейских.

– Здесь что-то случилось? Спросил один из них.

Ядвига объяснила ситуацию и они ушли.

– Марина, разденься и ляг на кровать. Ты будешь спать до утра, а

Светочку я заберу к себе.

Ядвига помогла Марине раздеться, уложила её в кровать, намочила полотенце и вытерла заплаканное лицо.