"...Для того, чтобы жить" - читать интересную книгу автора (Дьяконов Юрий Александрович)

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!

Кешку Быстрицкого стрельба больше не интересовала. Его захватила новая страсть — театр. И горизонты тут перед ним открывались широчайшие. Начав со школьной самодеятельности, он дошел до того, что ему доверили в клубе табачников чуть ли не главную роль морского офицера.

Кешкина мать, которая души не чаяла в своем сыночке и никогда ни в чем ему не отказывала, обегала все толкучки, а добыла-таки настоящий флотский костюм, фуражку с кокардой и офицерский ремень. Но сам Кешка был безутешен: какой же флотский офицер ходит без кортика?! А его-то ни за какие деньги мать купить не смогла.

Узнав о Кешкином горе, Толька Феодал поставил условие:

— Гони рубль! Тогда скажу, где кортик достать.

Кешка тотчас полез в карман за деньгами.

«Дурак! — ругал себя Толька, идя с Кешкой к Олегу. — Он бы и два дал!» — А вызвав Олега во двор, зашептал:

— Я там Кешку привел. Ему кортик позарез нужен. Продашь?

— Конечно! — обрадовался Олег.

— А за то, что я покупателя нашел, ты мне трояк дашь.

— Ну, Феодал!.. А если он мне всего трояк предложит?!

— Не-е! За что и беру. Я наврал, что такой у одного чудака в комиссионке за полсотни с руками оторвали!..

Начищенные мелом латунные части горели золотом. Обоюдоострое лезвие сияло. Кешка вертел кортик и так и этак. Прикладывал его к боку. Размахивал сверкающим лезвием.

Увидев, как кортик понравился Кешке, Феодал шепнул Олегу: «Ты только молчи!» и взял инициативу в свои руки:

— Жаль, — с притворным вздохом сказал он, — что твоя мать не соглашается продавать. Кешке он бы, наверно, пригодился.

— Она не соглашается?! — испугался Кешка.

— Ясное дело! — ответил Толька. — А что за полсотни купишь? Буханка хлеба на базаре из-под полы и то шестьдесят стоит. А это же вещь!.. Ну, посмотрел и хватит! Давай сюда!

— Ты что?! Ты что! — пряча руку с кортиком, закричал Кешка. — Я могу и продукты дать. Чего тебе, Олег, надо?..

Через полчаса они уже выходили из Кешкиного двора. Олег, еще не веря своему счастью, нес маленькую торбу, куда Кешка в газетных кульках насовал всего понемногу: сахару, перловой, пшенной и ячневой крупы, муки. А Толька держал за горло литровую бутыль с сурепным маслом, которое Кешкина мать забраковала за то, что оно пенится, когда на нем жарят пирожки.

— Ну, Феодал, ты артист! Бери свои комиссионные.

— Если я пятерку возьму, не обидишься? — спросил Толька. — Мне позарез как раз пятерка нужна.

— Не обижусь, — засмеялся Олег…

— Лелька! Откуда все это?! — испуганно спросила мама, когда он выложил на стол все богатства.

Олег сел у ее кровати, смело глянул в испуганные глаза:

— Я никогда не буду жуликом, мама… Ты не бойся. И Мишка не будет — я не дам!.. Вот наварим каши. А ты ешь и поправляйся, — и рассказал все.

— Но все-таки это обман… за кортик всего столько.

— Нет, мама. Кешкина мать от этого не обеднеет. Она вон ему костюм для выступления за сто двадцать купила. А крупу эту хотела выкинуть. Она, говорит, мышами пахнет!..

Как ни растягивали, продукты, вырученные за кортик, все же кончились.

Та же пожилая фельдшерица сказала Олегу наедине:

— Общее состояние твоей мамы несколько улучшилось. Но сердце у нее совсем разболталось. Она просится на работу. А я боюсь… Это опасно. Проследи, чтобы она не напрягалась…

Олег объявил друзьям, что хочет продать винтовку. Иван положил ему руку на плечо и сказал:

— Ну и черт с ней!.. Раз надо. Мы и в тире постреляем.

— И тебе не жалко? — возмутился Феодал. — Я бы сдох, но ни за что не продал бы винтовку!

Сеньку заявление Феодала возмутило:

— Умный какой! Ты-то не сдохнешь! Тебе трепаться можно. Батя твой вчера вечером что привез?.. Муки целый мешок!

— А ты докажи! — обозлился Феодал, надвигаясь на Сеньку.

— И докажу! Драгиль тот, что привез, знаешь, что сказал?.. «Воруют, сволочи, мешками! А за привоз полтинник лишний заплатить скупятся!»

Толька хотел стукнуть Сеньку, но его осадили.

— Зачем кричать? — сказал Абдул Бинеев. — Надо такой покупатель искать Олегу, чтоб за винтовка заплатил хорошо…

Через несколько дней как раз Абдул и нашел такого покупателя. Вечером, после уроков, прибежал обрадовать:

— Нашей национальности. Одетый бедно, а сам богатый! Старый лошадь, верблюд покупает. Ночью своим двором режет. Мне, говорит, такой маленький ружье нужен. Хорошо заплачу…

Утром Олег повздыхал, глядя на свою красавицу винтовку в последний раз, завернул в мешковину и пошел.

Абдул постучал в калитку. Загремела цепь, раздался громкий лай. Пес так яростно кидался на забор, что трещали скованные морозом доски. Через несколько минут появился низенький человек с морщинистым лицом, глазами-щелочками, редкими седыми усами, и такой же бородой, одетый в драное, замызганное пальто.

— Махмуд рад хороший человек. Дом ходи. Гостем будешь, — сказал он Олегу. Прикрикнул на пса и повел в глубь двора.

Дом был большой, но комната, в которую они попали, казалась жилищем нищего. Махмуд усадил их за голый деревянный стол. Не по-стариковски ловко вскинул винтовку к плечу, целясь куда-то в окно. Вынул затвор и с обоих концов просмотрел канал ствола. Одобрительно поцокал языком:

— Хороший хозяин. Зачем продаешь?

— Кушать надо. Брат маленький. Мать больная, — ответил за Олега Абдул.

— Кушать, кушать, — закивал он. — Сколько хочешь?

— Десять килограммов мяса, — сказал Олег.

— Двадцать пять фунт?! — моментально перевел старик. — Много хочешь. Десять фунт дам. Хороший мяса. Молодой…

Олег бы продешевил, но Абдул толкал ногой под столом: требовал продолжать торг… В конце концов сошлись на шести килограммах. Старик взял винтовку и вышел. Минут через десять вернулся, положил перед Олегом большой сверток.

У Кургановых настали праздничные дни. Борщ и каша с кусочками мяса были такими сытными, что даже Мишка стал наедаться. Землистый цвет лица у мамы постепенно исчез. Она стала все чаще вставать с постели, делать кое-что по дому и даже стирать. Только варить конину она боялась. Обычно это делал Олег. Когда вода закипала, из мяса выделялось столько пены, что действительно становилось страшно. Пена лезла и лезла через край кастрюли, будто вместо мяса туда кинули густопенный огнетушитель. Потом Олег приноровился, наливал воды только до половины, и дело пошло на лад.

Вечером все устроились вокруг лампы по трем сторонам стола. За окном беснуется январская метель, стучит, поскрипывает неплотно прикрытой ставней. А в комнате тепло. Попискивает на плите чайник. Привычные тени разбежались по углам.

Мама надвязывала крючком разодранные шерстяные носки. А их хозяин, Мишка, высунув кончик языка и время от времени издавая воинственные крики, изображал ожесточенное сражение с участием конницы, артиллерии и морских кораблей.

Олег переписывал начисто только что сочиненные им куплеты для живой газеты, с которой их отряд будет выступать в клубе перед рабочими завода.

В дверь постучали.

— Войдите! — одновременно откликнулись Олег и мама.

— Здоровеньки булы, Кургановы!

На пороге стоял человек в шинели, в кубанке, припорошенной снегом, с рыжими заиндевелыми усами.

— Дядя Федя приехал! — кинулся к нему со всех ног Мишка.

Дядя Федя вскинул Мишку вверх, чуть не приложив макушкой о низкий потолок. Поздоровался с мамой и Олегом за руку и, по-армейски вмиг раздевшись, присел к столу.

— Иду с вокзала. Ростовом любуюсь — соскучился за полгода. Встречаю Андреевну. А она мне такого наговорила, что я прямиком сюда. Так что у вас тут стряслось?

Мишка горел желанием сообщить все дяде Феде сам. Но Олег легонько взял его за ухо, Мишка нагнул голову, надулся.

Мама не любила жаловаться даже самым близким друзьям. Она сдержанно, не вдаваясь в подробности, рассказала, что немного прихворнула, подвело сердце. Но теперь уже все прошло, и она уж два дня как работает на фабрике.

Дядя Федя долго всматривался в ее лицо. Потом горько усмехнулся:

— Конспираторы!.. Ну ладно. Я же вам из столицы гостинцев привез. Олег, тащи-ка сюда мой чемоданишко.

Дядя Федя приоткрыл крышку и с видом фокусника стал вытаскивать одну вещь за другой. Первыми появились на свет хорошенькие желтые ботиночки.

— Это кому? — улыбаясь, спросил он.

— Мне! Мне! — забыв недавнее огорчение, вскочил Мишка.

— А это? — Федор Захарович держал в руках продолговатый пакет в промасленной бумаге.

Озадаченный Мишка переводил глаза с мамы на Олега. В пакете оказались маленькие коньки «снегурочки».

— Тоже мне?.. И коньки мне?!

— Кому же? — засмеялся дядя Федя. — Мама едва ли соблазнится. А Олегу они разве что на нос.

Мишка обеими руками вцепился в коньки…

— Ну, а тут, пожалуй, спору не будет, — сказал дядя Федя, вынимая большой светло-серый вязаный из шерстяных нитей платок.

— Вот уж это напрасно, Федор Захарович! — смущенно отозвалась мама. — Себе бы лучше что-нибудь купили.

— Не обижай, Вера. — Он нахмурился. — Вспомнил я, как Михаил твой переживал, когда ты одна с грудным Олегом в белогвардейском Ростове оставалась. Зима, говорит, придет, а у нее ни одной теплой вещи… Больше года по фронтам пуховую шаль для тебя возил. Так она где-то в обозе и пропала… Пусть платок этот будто бы от него, от Миши, будет… Купил по случаю. В Рязани мы застряли надолго. Пути замело. А бабы к поезду вещи всякие вынесли. Сколько, спрашиваю. Нет, говорит, денег не надо, ты хлебом заплати… Была у меня буханка с кусочком. Отдал. Так она еще и благодарила…

В комнате стало тихо. Даже Мишка на минуту забыл о своих коньках. Уставился на гостя темными жалостливыми глазами.

— Да-а, нелегко пока живется людям, — прервал молчание Федор Захарович. — Ну а это, Олег, тебе. Пополнение боеприпасов. Триста штук патронов с облегченным зарядом…

Олег отвел глаза. Федор Захарович глянул на коврик над кроватью, где на больших гвоздях уже ничто не висело.

— А где же винтовка? Где все твое оружие?

— Попрощался я с оружием, — глухо сказал Олег. — Так пришлось… Да я и не жалею, — и твердо глянул дяде Феде в глаза.

— Да-а, лихо же вам пришлось. Лихо… Ну а ты-то, Вера, почему ничего не написала?.. Ведь я в Москве полгода учился на всем готовом. Кормили, поили, еще и в театр водили бесплатно. На что мне деньги?!

— Ладно. В другой раз обязательно попрошу, — улыбнулась мама. — Серьезные разговоры в сторону. Будем чай пить.

— Ты попросишь, как же, — в голосе дяди Феди послышалась обида. — Ну, ладно. А к чаю вот что. — И достал коническую голову сахару в синей обертке и золотистый пахучий лимон…

Дядя Федя рассказывал о Москве, о Мавзолее Ленина и музее Революции, где он был несколько раз, о своей учебе, о последних событиях в стране и за рубежом.

Олег слушал его и одновременно работал — врезал в каблуки Мишкиных новеньких ботинок пластинки для коньков, потому что братишка хотел завтра утром удивить дружков обновками.

Дядю Федю домой не отпустили. Мишка с Олегом уложили его в середину. Счастливый Мишка так и заснул с ключом от коньков в руке. А Олег долго еще выспрашивал гостя о столице…

— Ну и здоров ты спать! — услышал Олег и открыл глаза.

Около кровати стоял дядя Федя и делал гимнастику. Олег вскочил и стал делать зарядку вместе с ним. Потом они умылись ледяной водой в коридоре. А когда оделись, дядя Федя сказал:

— Пока мать в магазине, а Мишка коньками хвастает, нам самое время поговорить по-мужски. Так что там случилось? За что ты в милицию попал? И вообще, расскажи, как вы тут жили это время. Только без обиняков, все, как есть.

Олег честно рассказал обо всем, начиная от утери денег и карточек до истории с макухой.

— Понятно. — Дядя Федя внимательно посмотрел на него.

— Что вы на меня так смотрите? — смутился Олег.

— Да вот хочу понять, что ты за человек. Мешанина у тебя в голове. Грешное с праведным перепуталось. А лет-то тебе… четырнадцать. Пора уже твердо знать: кто ты? За кого? И против кого? Пора определить свой путь в жизни.

— Я и так определил давно. Буду рабочим. А за кого я… Ясное дело, за Советскую власть!

— Верно. Но нельзя быть одновременно и Фомой и Еремой.

— Как это? — не понял Олег.

— А так вот. Нельзя, чтобы человек был одновременно и за Советскую власть и против нее.

— Кто против?! Я? — вскочил Олег.

— А ты сядь и послушай. — Федор Захарович дождался, пока Олег, красный от возмущения, опустился на стул, готовый, однако, в любую секунду вскочить, защищаться, и продолжил: — Ты мне как сын. И перед отцом твоим, а моим дорогим товарищем и братом, я в ответе за то, каким ты станешь, по какой дорожке пойдешь… Не раз о том гутарили, когда ты еще в люльке агукал, а мы с ним по фронтам мотались. Хотел он, чтобы ты коммунаром стал.

— Так я буду! Через год в комсомол подам. А когда восемнадцать исполнится — в партию. Как отец.

— Ты решил? А подумал — примут ли в комсомол, а тем более в партию? Там нужны бойцы!.. Отца-то в партию приняли, когда он доказал, что достоин…

— И я докажу!

— Вот об этом, браток, и разговор. Доказывают делами, а не словами. А дела-то каковы?.. Нет, я не говорю, что у тебя кругом плохо. Парень ты вроде, смелый, боевой. Стреляешь метко. О матери с братом заботился, ничего своего не пожалел… А о тех, кто уголь, да макуху воруют, говоришь так, будто они герои. Да и сам тоже…

— Но жрать-то им хочется!.. А если ни отца, ни матери?!

— Ну, а вот этот… Феодал твой? Ведь и отец с матерью есть. А ворует. Почему?

Олег замялся. В самом деле, почему Феодал и за «граками», и за макухой первый? Ведь Сенька видел, что его отец целый мешок муки привез. Что он, голодней всех?..

— Вот. И сказать-то нечего. Не только голод виноват… Дело прежде всего в человеке. Каков он… А государство, Олег, и так отдает вам все, что имеет. Мало, конечно, но больше у него сейчас нет…

— Мама идет, — с тревогой и с облегчением сказал Олег, увидев ее во дворе через окно.

После ухода дяди Феди Олег весь день был сам не свой. Нигде не находил себе места.

Прибежал Явор — звал играть в снежки. Олег отказался. Не до снежков ему. Потом пришел заниматься Абдул. Просидел с полчаса за столом и вдруг собрал книжки.

— Ты куда? — остановил его Олег.

— Домой пойду. Там закончу.

— Почему? Сейчас вместе решим. Прочти условие задачи.

— Вместе не решим, — сказал Абдул, — твоя голова совсем другой сторона смотрит. Условие тебе пять раз читал. Горло болит. Сам понял. Ты не понял. Заболел ты, однако. Доктора звать надо. — И ушел.

Нет. Доктора звать не надо. Олег сам должен понять и решить, как жить дальше. И он думал. И чем больше думал, тем больше убеждался, что дядя Федя кругом прав…

Первое, за что решил взяться Олег, — это выполнить давнее поручение вожатого Васи Яшнова. И хотя за окном уже сгущались сумерки, оделся и побежал к Сеньке Явору.

— Ты что ж это, друг ситцевый, про ликбез забыл?

Сенька захлопал белесыми ресницами, но тотчас нашелся:

— А ты? Мы же вместе к тете Наталье ходили!

— А я что? Я тоже, дурак, забыл. Пойдем сейчас. Они поздно спать ложатся.

Захватив букварь и тетрадки, которые хранились у Явора, они пошли по Лермонтовской к Нахичеванскому, где недалеко от школы жили Орловы…

Собственно, обучать грамоте тетю Наташу Орлову, модистку из артели швейников, Вася поручил Олегу. А Сенька, который очень хотел иметь общественную нагрузку, упросил вожатого назначить его к Олегу помощником.

Когда Олег с Сенькой пришли в первый раз, мать тети Наташи, маленькая бойкая старушка Фекла Григорьевна, уперла руки в бока и потребовала:

— Кладите второй прибор, учителя! Раз Советска власть всему работному люду путь к свету открыла, не хочет бабка Фекла помирать неграмотная!.. Не сумлевайтесь, детки. В девках я ух какая была способная! Может, я еще самую главную книгу товарища Ленина прочитаю и всех, кто лжу творит, на чистую воду выведу!..

Переглянулись мальчишки, положили на стол перед бабкой Феклой вторую тетрадку, и стали обучать вместе с дочерью.

Бабка Фекла оказалась смышленой, напористой. Но все буквы, хоть сто раз поправляй, называла по-своему: «А» — раскоряка, «В» — крендель, «Ф» — Фекла, «К» — колун, «Ш» — грабли, «Н» — Наташкина буква… А «Ь» и «Ъ» бабка Фекла совсем не признавала:

— А, милай! Где мягко, где твёрдо, грамотеи и без меня разберуцца! Скажем, к примеру, «голубчик» или «умница» — все одно мягко выходит. А скажи «дурак» аль «лиходей» — так ты к ним хоть тыщу мягких знаков накарябай, все одно — твердо!..

Фекла Григорьевна особенно привязалась к Сеньке. Каждый раз старалась одарить его чем-нибудь вкусненьким: то пряником, то ириской, купленной на базаре. А после занятий обязательно погладит по выгоревшим белым, как солома, вихрам:

— Ах ты, мой хохленочек дорогой!..

— А вы кто? — спрашивал Сенька.

— Я-то? Кацапка московска. Куды денешься!..

А тетя Наташа благоволила к Олегу. Правда, тут был свой секрет. Через несколько занятий эта тридцатилетняя женщина, покраснев, как девчонка, спросила:

— Олежек, а ты можешь… написать мне письмо?

— Конечно, тетя Наташа. Говорите, что писать.

Олег написал письмо наполовину и вдруг заявил:

— Дальше писать не буду.

— Почему? — удивилась тетя Наташа.

— Потому, — насупившись, ответил Олег. — Вы этому Степе из Серпухова про любовь пишете. А сами рассказывали мне, как он вас с бабушкой Феклой в голодный год бросил…

— Ах, детка, что ты знаешь про любовь?! — смутившись, ответила тетя Наташа и заплакала.

В коридоре Олега догнала бабка Фекла:

— Сынок, уважь! Не обижай Наталью. Напиши ты этому прохвосту Степке. Совсем девка измаялась. Ночей не спит… Любовь зла — полюбишь и козла! Куды денешься?!

«Странные эти взрослые», — думал Олег, но с тех пор в письмах тете Наташе он не отказывал, хотя, пока напишет, — весь красный и лоб в испарине.

Орловы встретили Олега с Сенькой радостно.

— Наконец-то!.. Мы уж думали, совсем про нас забыли!..

— Да нет, — оправдывался Сенька, — в школе уйму уроков задают. И нагрузок полно!.. И стенгазета!..

— Да-да, — закивала сухонькой головкой бабушка Фекла. — Так вы, сыночки, понемножку. Хоть раз в недельку, а?

От Сенькиного вранья, от сознания собственной вины перед этими добрыми, доверчивыми женщинами Олегу стало не по себе. Раздевшись, он подошел к столу, уже застланному белой праздничной скатертью, и сказал:

— Бабушка Фекла, тетя Наташа! Будем приходить два раза в шестидневку, как раньше… и до тех пор, пока вы сами и читать, и писать хорошо будете. Вот честное пионерское!..

Через полтора часа, закончив занятия, Сенька отправился на кухню разговаривать с Феклой Григорьевной, а Олег, оставшись наедине с тетей Наташей, написал очередное письмо серпуховскому «дорогому Стёпушке».

Возвращались от Орловых они довольные.

На углу Покровского, крикнув «до побачення!», Сенька, обутый в материны валенки, доходившие ему до паха, зайцем припустил к своему двору прямо по верхушкам сугробов.

Олег уже перешел Лермонтовскую, когда его окликнули. Прямо перед ним в сереньком пальтишке и белой пушистой шапочке стояла Нина Шамарина…

Он растерялся. Полтора месяца, с того злополучного дня, Олег всячески избегал этой встречи. В классе делал вид, будто Нину не замечает. Старался все время быть с мальчишками и тотчас после звонка убегал домой. Не остался Олег и на беседу, организованную географичкой, на которой Нина рассказывала о Дальнем Востоке. Если случалось на улице увидеть ее издали, он тотчас нырял в первый попавшийся двор. Он помнил, какая Нинка «правильная», и боялся ее вопросов…

Еще тогда, три года назад, ему не раз было с ней трудно. Как уставится на тебя. Глаза за стеклами очков кажутся огромными. Невольно отвернешься, потому что, глядя в них, ни приврать, ни скрыть что-то просто-таки невозможно…

— Здравствуй, Олег! Ты тоже гулять вышел? Вот хорошо…

— Здравствуй, — буркнул он.

Они шли по тротуару. По обе стороны расчищенной дорожки, где едва могли разминуться два человека, громоздились высоченные сугробы. Мороз чуть отпустил. Ненадолго притих ветер. С неба медленно, будто нехотя, валил крупный снег. Кругом тихо-тихо. Даже собственные шаги почти не слышны.

Никто не решался заговорить первым. Олег все ждал — вот она спросит про это: почему его тогда забрали в милицию? Если она спросит, он тотчас повернется и уйдет.

Но Нина спросила не об этом:

— Ты помнишь, как мы с тобой пионерскими галстуками обменялись?

— Конечно, помню!..

— А он у тебя сохранился?

— Есть. Старенький стал. Мама его в сундук спрятала, ответил Олег.

Он впервые глянул ей в лицо. И удивился. Глаза Нины были совсем близко. Их больше не отгораживали стекла очков. И, наверно, от этого они казались растерянными, беззащитными.

— Зачем ты сняла очки?

— Дудки! Не хочу больше быть слепандёй! — засмеялась она. Схватила пригоршню снега. Сделала вид, что хочет бросить ему в лицо. Но не бросила, а, слепив тугой шарик, ловко запустила им в тарелку фонаря, под которым они остановились.

Тенькнуло железо. Широкополая шляпа фонаря закачалась, и на снегу запрыгали их смешные вытянутые тени.

— Видишь, какая я меткая?! Очки мне больше не нужны. Вчера профессор сказал, что зрение исправилось. И теперь я до конца жизни буду видеть хорошо… Слушай. Давай к нам зайдем? Папа уже сколько раз о тебе спрашивал.

— Что ты! — испугался Олег. И тут же: «А-а, была не была!» спросил: — Ты дома говорила, что видела меня тогда?..

— Я-а?! — удивилась Нина. — Да никому я не говорила!.. Только братишке твоему… Он очень тебя любит. На меня тогда как накинулся!

Вспомнив рассказ взъерошенного Мишки о том, как он здорово «отбрил длиннобудылую очкарку», он улыбнулся. Тотчас посерьезнел и спросил то, что давно хотел узнать:

— Слушай, Нинка. Почему ты ни одного письма не прислала?

— Я присылала. А ты не отвечал. Обиделся? За что?

— Почему же я не получал? — с подозрением спросил Олег. — Постой! А адрес? Как ты писала на конверте?

— Обыкновенно. Гимназическая, шестнадцать.

— Ну, я баран!.. Осенью двадцать девятого года к нам присоединили все дома, что за Покровским кладбищем тянутся. И наш номер стал девяносто шесть! — Олег развеселился. — Знаешь что, расскажи ты лучше о ДВК…