"Семь футов под килем" - читать интересную книгу автора (Миксон Илья Львович)

Глава четвёртая ИНДИЙСКАЯ ГРОБНИЦА

Когда Николаев вошёл в штурманскую с метеосводкой, там находились старпом и второй помощник.

Выражение лица у старпома всегда было недовольным, даже если он выигрывал в нарды у судового чемпиона Гены Кудрова.

— Что там? — неприветливо спросил старпом.

Он советовался с помощником, в какой последовательности лучше красить главную палубу. За месяц погрузочных работ в Австралии опять вытерли и ободрали лючины, крыши трюмов и палуб до голого металла.

— Штормовое предупреждение.

— Ну вот! — вконец расстроился старпом. — Привели судно в порядок!

— Индийский океан не зря снискал недоброе имя «Индийской гробницы», — философски заметил Пал Палыч. — Кстати, вы не читали американскую статистику? За последние десять лет в Мировом океане происходило ежесуточно двадцать одно кораблекрушение. Каждые сутки! Двадцать одно!

Вся эта статистика и философия о гробницах были совсем некстати. «Ваганов» шёл Индийским океаном, и поступило штормовое предупреждение.

— Не каркай, Пал Палыч! — оборвал старпом. — Капитану докладывали, Василий Яковлевич?

— Нет ещё, сейчас пойду.

— Я сам.

Старпом вышел, и Пал Палыч повёл разговор с Николаевым.

— Двадцать одно в сутки! В наш век! Нет, что ни говори, Василий Яковлевич, профессия морехода не самая безопасная.

— Извините, — сказал Николаев, — мне антенны по-штормовому натянуть надо.

— Пожалуйста, пожалуйста!

Через несколько минут приятный, сильный голос Пал Палыча сурово гремел по трансляции:

«Вниманию всего экипажа! Получено штормовое предупреждение. Всем подготовить индивидуальные спасательные плавсредства. Задраить иллюминаторы, наружные двери — деревянные и водонепроницаемые! Палубной команде проверить крепление чехлов, задраить тамбучины, люки, надёжно закрепить такелаж. Натянуть штормовые леера…»

Судовое радио ещё давало указания, а матросы уже взялись за работу.

Переложить из нижнего рундука в изголовье спасательный нагрудник, завинтить бронзовые барашки иллюминаторов, убрать со стола и полок книги, лампу, бритвенный прибор и прочую мелочь можно и потом. В первую очередь — на палубу, в машину, на мостик.

Каждый знает свои обязанности. Всё быстро, умело, на совесть. И — бегом. Только бегом! Как солдаты по тревоге.

Время от времени раздавался сдавленный мегафоном голос капитана:

— Боцман! Посмотрите клюзы у брашпиля.

Зозуля оборачивался к надстройке, знаком докладывал, что приказание понято, и бежал на бак, к брашпилю. Отверстия, через которые идут внутрь судна якорь-цепи, плотно забиваются ветошью и заливаются цементом.

— Левада! Товарищ Левада! Леер по правому борту натянут слабо!

Страховочные канаты протягиваются вдоль главной палубы на всякий случай. Выходить в шторм на открытую палубу разрешается при крайней необходимости и только по приказу вахтенного штурмана.

В машинном отделении царствовал «Дед». Он сам лично опробовал крепёж запасных частей, материалов, инструмента в токарке, облазил по решётчатым лестницам и площадкам главный двигатель, осмотрел, прослушал: не подведёт ли? Остаться в шторм без хода — гибельная опасность.

Старпом лично проверил шлюпбалки, стопора и лебёдки спасательных шлюпок и сами шлюпки, горючее в баках движков, аварийные радиостанции, сигнальные пистолеты с ракетами, дымовые шашки, цинки с запасами продовольствия и воды.

Всё должно быть в полной боевой. С морем не шутят.

Николаев спустился в каюту, всё закрепил. Надо бы придумать что-то и для Свайки. В рундук не закроешь, с дивана — обещают десять-одиннадцать баллов — скатится…

— А мы вот что соорудим! — сказал Николаев. — Принайтуем вот эту сумку — и порядок. Ну-ка, залезь, попробуй! Удобно? И надёжно. Моднее, чем у кенгуру: на «молнии»! Не будешь из угла в угол летать. А потрясти, конечно, потрясёт. Тут уж, друг, всем достанется. В океане штормоубежищ нет. Кое-кто в ближайшей гавани укроется, другие в порту на приколе отсидятся, а нам и некуда и некогда. По расписанию идём, как линейный пароход.

Говоря всё это, Николаев привычно готовил каюту к штормовым условиям, проверил яркий оранжевый нагрудник — жилет из пенопластовых пластин, обтянутых непромокаемой тканью. В специальных кармашках лежали фонарик и батарейка особого устройства. Она начинала действовать, только хорошо напитавшись морской водой.

Ветер заметно усилился, но пока ещё не было явных признаков надвигающегося шторма.

— Ведь отчего люди в море гибнут? — Вернувшись в радиорубку, Николаев опять заговорил со Свайкой. Его всё сильнее охватывало непонятное, странное беспокойство. Заметно и всё больше нервничала Свайка.

Собаки чуют приближение непогоды, говорят, даже предчувствуют беду. Свайка непрестанно ворочалась на диване, коротко подвывала.

— Так отчего же гибнут люди в море? — Вопрос этот, как наваждение, преследовал мысли Николаева. — Главным образом от страха, Свайка. От безысходного страха, от чувства безнадёжности. Думаешь, «Ваганов» в настоящих передрягах не бывал? Сколько раз! Но посудина крепкая. И ребята и капитан что надо. В море плохих долго не держат. Да они и сами не держатся за море, слабодушные… Ну, хватит травить! Полное молчание, Свайка. Три минуты молчания.

Эфир будто вымер. Во всех морях и океанах, на маяках и в портах одновременно смолкли передатчики. На шкалах всех приёмников — 500 килогерц, волна катастроф и несчастий, волна призывов о помощи, волна SOS. Каждые двадцать семь минут все коротковолновые радиостанции мира настраиваются на 500 килогерц. Море и земля только слушают. Выйти в эфир можно лишь с мольбой о помощи.

Минутная стрелка медленно, словно ощупывая циферблат, двигалась по красному сектору. Бесшумно перематывалась с бобины на бобину магнитофонная лента. Нельзя упустить ни одного знака, ошибиться и на единицу в координатах беды.

Стрелка вышла из красного сектора и, казалось, завертелась быстрее.

— Всё в порядке, — с облегчением опять заговорил Николаев. — Пока всё нормально. Но мы всё-таки врубим автоаларм, пускай сторожит. Чёрная беда случается и в белом секторе… Давай-ка проветримся немного, дышать в рубке нечем… И двери аккумуляторной задраим. Лёшу, может быть, увидим, чем он там занимается…

Наконец-то он признался самому себе, отчего нервничает. Он тревожился за Лёшку: как он выдержит настоящий шторм?

Ветер резко усилился. Дымовая труба гудела, завывала, словно внутри её бесновались ведьмы и черти, слетевшиеся сюда из всех страшных сказок. Телеграфными проводами свистели ванты.

Внизу, на юте, между рабочей шлюпкой и пятым трюмом, старший матрос и Лёшка подтягивали тросовую обвязку бочек. Работал Лёшка сноровисто, уверенно, и Николаев с удовлетворением отметил это. На душе стало поспокойнее.

Паша Кузовкин, часто оглядываясь на океан, крепил нок, верхнюю часть грузовой стрелы. Стрелы опущены по-походному, ноки лежали в гнездах под намётками. Очевидно, Паше приказали на всякий случай усилить крепление стропом. Если тяжёлая многометровая труба стрелы вырвется и пойдёт «гулять» по палубе, беды не оберёшься.

Багровая полоса на горизонте отделяла чёрное небо от чёрной воды. Вблизи, над вспаханным океаном, дымилась белая пена.

— Погодка! — громко сказал Николаев, но ветер смял и бросил за борт его голос.

В рубке он задраил иллюминаторы стальными крышками, повернул завёртки на водонепроницаемых дверях.

Резкий, пронзительный, оглушающий звонок забился в красноглазом автомате. Николаев прыжком метнулся к столу, запустил магнитофон, защёлкал переключателем диапазонов, установил на глазке «500», прижал к уху наушник.

Из динамика и наушников жалобно полилось:

«Пи-пи-пи, пии-пии-пии, пи-пи-пи».

Три точки, три тире, три точки. SOS!

«Ваганов», получив дополнительную сводку о силе и направлении урагана, изменил свой курс на семь румбов, почти на девяносто градусов.

«Можем отделаться лёгким испугом, — полчаса назад оптимистично предположил Гена Кудров. — Стороной пройдёт».

Капитан ещё заметил тогда: «Не загадывай, четвёртый!»

Теперь, вместо того чтобы дальше бежать от пекла, неслись к нему на высшей скорости. Машина работала на полную мощность.

Координаты бедствующего судна почти совпадали с центром штормового района. Что там произошло, неизвестно. Сигналы о помощи явно подавал автомат: SOS, позывные судна, координаты. И всё.

Николаев по справочнику определил, что гибнет «Биг Джон», торговое, Либерия. Последнее вовсе не означало, что «Биг Джон» — либериец. Под флагом маленькой страны плавают суда многих пароходных компаний.

Ветер уже не завывал — ревел тысячей сирен. Волны вздымались всё выше, и судно карабкалось наверх, словно к высокогорным снежным перевалам. На гребне судно на миг застывало, будто вывешенное на остром трёхграннике.

Весы океана могли перетянуть в любую сторону. Океан мог и разломить стопятидесятичетырёхметровый теплоход надвое, сбросить обломки в бездонный провал.

Стальные переборки стенали, скрипели, как рассохшиеся стулья. Палуба и борта гудели набатом. Надстройка содрогалась, тряслась будто в ознобе.

Взбесившийся океан захлёстывал пеной иллюминаторы.

Хлынул тропический ливень, с громом, с молниями. Сверкало, грохотало, заливало снизу и сверху.

— Всем надеть жилеты. Аварийным командам быть в полной готовности, — распорядился капитан.

Пал Палыч взял микрофон:

— Внимание всему экипажу! Немедленно надеть нагрудники! Аварийным партиям быть наготове! Внимание всему экипажу!..

Водяные громады обрушивались на палубу, расшибались о тамбучины, мачты, захлёстывали кипящими брызгами надстройку до пеленгаторного мостика.

— Завсегда в этом коридоре сквозняк, — хмуро и осуждающе сказал Зозуля. Он сделал пять «кругосветок», раз десять обошёл с юга Африку и был достаточно близко знаком с «ревущими сороковыми».

Полоса Индийского и Атлантического океанов между сороковой и тридцатой параллелями печально славится штормами и ураганами.

Вдоволь набесновавшись на раздольном океанском просторе, разбойные циклоны, словно полчища варваров после набега, собираются в колонны и с завыванием и свистом уносятся на северо-восток, в коридор между Африкой и Мадагаскаром.

— Завсегда, — повторил Зозуля.

Никто не отозвался. Матросы аварийной партии, как десантники перед высадкой, напряжённо прислушивались к штормовой канонаде. Все были в спасательных жилетах. Пенопластовые пластины распирали оранжевую обшивку. Нагрудники казались рыцарскими доспехами, высокий воротник на затылке — откинутым перед поединком забралом.

— Смирнов, — обратился боцман к Лёшке, — ты на верхотуре был, что там?

— Автомат строчит.

— А морзянка?

— Не отзывается. Только автомат.

Автоматический сигнализатор SOS висит в штурманской. Небольшая металлическая коробка с радиопередатчиком. Под стеклянной крышкой — два цифровых набора. В случае опасности надо разбить стекло, установить координаты и нажать кнопку. S-O-S и позывные судна заложены в программу заранее.

— Может, там никого и нет уже? — предположил Паша Кузовкин.

— Как это нет? — вскинулся Лёшка.

— На шлюпках спаслись, а мы зазря идём к ним…

— Ты!.. Ты думаешь, что говоришь?!

— Спокойно, Смирнов, — осадил Зозуля. — Идём мы не зря, Кузовкин. Шлюпки ещё не спасение при таком волнении и ветре. А может, у них радиостанция из строя вышла? Кто знает.

В красном уголке и столовой, как и на всём судне, иллюминаторы были наглухо задраены. Матросы ничего не видели, да и ничего нельзя было увидеть, даже из ходовой рубки. Гром не утихал. Гигантские магниевые вспышки молний, словно белые ракеты, ослепляюще били в упор.

Зозуля поднял глаза к динамику. Судовая трансляция молчала.

— Ежели не поутихнет, на спасательные шлюпки рассчитывать трудно, — высказал вслух свою тревогу старший матрос. — Опрокинет или о борта расшибёт.

— Залить может, — дополнил Зозуля. — Море — оно такое. А насчёт автомата тоже бывает. Помню, танкер один на подводные скалы наскочил. Команда на шлюпках ушла, от взрыва подальше. На борту ни души, а автомат стрекочет: не выключили.

— Летучий Голландец, — сказал Лёшка.

— То выдумка, призраки кораблей только в старых книжках и легендах плавают. А про танкер, что я рассказал, натуральный факт. — Зозуля повернулся к Паше: — Насчёт же твоего «зазря» — это брось, из головы выкинь. Когда дело жизни касается, максумальная вера нужна. И тому, кто спасает, и тому, кто помощи просит. Выдохлась вера, запаниковал — пиши пропало. Моряк завсегда до последнего стоять должен. За себя, за других. За судно — наперёд всего. Оно твой дом и главная защита.

Что-то щёлкнуло. Все, как по команде, вскинули головы к динамику.

Но оттуда — ни звука.

В ходовой рубке был почти весь командный состав: капитан, первый помощник, штурманы.

Там же находился и Николаев, пытался связаться с либерийцем по радиотелефону «Корабль».

«Корабль» — средство ближней связи с портом, другими судами, со шлюпочными радиостанциями.

— «Биг Джон», «Биг Джон», я — «Ваганов». Отвечайте. «Биг Джон», «Биг Джон»…

— Молчат, Василий Яковлевич? — спросил из темноты капитан.

— Молчат.

— Третий штурман, продолжайте вызывать. Василий Яковлевич, возвращайтесь к себе.

— Да, — сказал Николаев, — вдруг морзянка заговорит.

— На румбе?

— На румбе 108 градусов! — доложил Федоровский.

«Ваганов» двигался на юго-восток.

— Так держать. Четвёртый, есть что?

Четвёртый штурман Кудров, широко расставив для устойчивости ноги и цепко держась за поручни, не отрываясь вглядывался в экран.

Дымчато-зелёный круг сплошь в фосфоресцирующей ряби. Как озеро в ветреную лунную ночь.

По экрану кружила тонкая световая стрелка, зажигая зелёным огнём отражённые от волн сигналы. Когда стрелка отдалялась, вызывая новые всплески радиоэха, прежние затухали плавно, протяжно. Описав полный круг, стрелка опять возвращалась, притрагивалась, словно волшебная палочка, к угасшему эху и вновь возрождала его.

Волны, волны, волны…

— Пока не видно, Сергей Петрович! Волна забивает.

— Искать. Пал Палыч, за мной в штурманскую.

Они прошли в штурманскую рубку и плотно задёрнули за собой портьеру.

— Порядком ещё, — вздохнул Пал Палыч, отложив циркуль, — и волна встречная.

Он поднял глаза на контрольные приборы. Извилистая кривая на ленте барографа изменила направление.

— Давление повышается!

— Хорошо бы, — сказал капитан. — Машину загоним. При такой волне, на таких оборотах.

Капитан переживал за машину, за судно в целом, за сорок шесть жизней, которые он подверг сейчас серьёзному, быть может — смертельному риску. Но судно приняло сигнал SOS. Судно шло на помощь.

В штурманскую ворвался Кудров:

— Вижу! — и бросился обратно к локатору.

Капитан и Пал Палыч поспешили вслед. В ходовой рубке, как обычно, стояла тьма. От резкого перехода из света в темень перед глазами замельтешили золотые мухи. Капитан на ощупь добрался до камеры радиолокатора.

— Справа по курсу! — взволнованно доложил Кудров.

В густой и мелкой чешуе волновых отражений выделялась крупная точка. Впереди и правее на десять градусов от курса «Ваганова».

— Право десять.

— Есть право десять! — принял команду Федоровский.

— Не выпускать!

Последнее относилось к Кудрову: неотступно держать «Биг Джона» на прицеле локатора.

— Курс 118. Руль прямо.

— Так держать.

— Сергей Петрович… — В голосе Пал Палыча недоумение и озабоченность. Он уточнил местоположение «Ваганова» и бедствующего либерийца. Получалось что-то не то. Координаты не совпадали с теми, которые передал автомат SOS.

— Намного?

— Значительно. Их не могло так далеко снести.

— Полагаете, что они на ходу?

Раздвинулась и сомкнулась портьера. В освещенном проёме тенью промелькнула фигура Николаева.

— Автомат замолчал.

— Н-да, — протянул капитан.

— До судна двадцать две мили! — доложил Кудров.

— Хорошо, продолжайте держать.

— Пойду к себе, — сказал Николаев.

— «Биг Джон», «Биг Джон»… — устало взывал голос третьего штурмана.

Капитан выпрямился, бросил через плечо:

— Не надо больше. Поставьте на «приём», и всё.

Атмосферный треск усилился. Третий штурман, очевидно, прибавил громкость.

— Сергей Петрович, Сергей Петрович! — взволнованно позвал Николаев и умчался обратно.

Капитан проследовал в радиорубку. Возвратился он минут через десять.

— Лево руля!

— Есть лево руля.

Звякнул телеграф. Стрелка перескочила на «средний».

— Руль лево на борту!

— Хорошо. Курс 288! — приказал капитан и обратился к помощникам: — Команду приняли на борт норвежцы. «Биг Джон» затонул.

— Всех спасли?

— Кажется, всех.

— На румбе 288 градусов! — доложил Федоровский.

— Так держать.

Прижавшись щекой к наружной переборке, Зозуля с минуту прислушивался, затем уверенно объявил:

— Сдаёт, утихомиривается. А вообще шторм что радикулит: никто не знает, когда начнётся, когда кончится.

И, словно в подтверждение боцманского изречения, невидимая громада со всего маха двинула теплоход в скулу.

— Ого! Стихает! — охнул Левада.

— Напоследок огрызается.

— Напоследок ещё и голышом из каюты выскочишь, — прозрачно намекнул на недавний случай Левада к неудовольствию Зозули.

— Подумаешь, невидаль — иллюминатор вышибло. Грузовые мачты надвое ломает!

Опять замолчали. Слушали. Вроде бы переборки не так скрипели, тише.

В закупоренном помещении становилось душно. И ожидание изматывало. Клонило в сон. Но тут заговорила трансляция:

— Вниманию всего экипажа!

Все вскочили на ноги. Дремоты как не было.

— Наконец-то! — вырвалось у Лёшки.

Боцман предостерегающе поднял руку:

— Тихо!

— Вниманию всего экипажа! Бедствующему судну помощь оказана. Отбой общесудовой тревоги. Отбой тревоги. Нагрудники не снимать. Повторяю…

Люди повеселели. Даже Паша приободрился:

— Я уже думал рубаху чистую надевать!

— Ты у нас известный герой, — беззлобно пошутил боцман. — Можно разойтись. Нагрудники не снимать!

— Кто же их выручил? — спросил Лёшка.

— Океан не без добрых людей, — сказал боцман. — Расходись по каютам. — И опять напомнил: — Нагрудники не снимать!

Пластмассовое ведёрко для мусора каталось под ногами, подушки упали с коек. Лёшка и Паша навели в каюте порядок и уселись на диване.

Было два часа тридцать пять минут по местному времени.

— Кто же их выручил?

— Выручили — и ладно, — безразлично ответил Паша.

— Как это ладно? — Лёшка хотел ещё что-то сказать, но замер.

И Паша насторожился. Откуда-то с кормы донеслись странные звуки, будто трещало под ветром расколотое сухое дерево.

— Что это? — шёпотом спросил Лёшка.

— Не знаю… — Голос Паши дрогнул.

Скрежет повторился.

— На корме, — определил Лёшка. — Идём.

— Куда? — Паша побледнел.

— Посмотрим.

— Что ты, что ты! — затряс головой Паша. — И не положено…

Они были ближе всех других к кормовой части. Остальные могли и не услышать.

— Встать! — с неожиданной для себя властностью приказал Лёшка, и Паша подчинился ему.

Ветер спал значительно, но взбудораженный океан ещё буйствовал. От дверей до трапа на ют пять шагов. И у трапа всего десять ступенек, но Лёшка и Паша сразу вымокли. Клокочущая, вспененная вода свободно перекатывалась по трюмным крышам. На юте нет ограждающей стены фальшборта, лишь релинги — стойки с прутьями в четыре ряда.

В воздухе снежными вихрями носились сорванные волновые гребни, будто мела яростная пурга.

В сердце вполз и зашевелился холодный, жгучий страх.

Скрежет исчез. Паша потянул Лёшку назад. Волна ударила в противоположный борт, судно накренилось, и что-то длинное, блестящее с металлическим визгом метнулось влево.

— Стрела сорвалась! — крикнул Лёшка и бросился вперёд.

— Убьёт! — завопил Паша.

Лёшка навалился всем телом на стрелу и прижал её книзу.

— Конец давай!

— Убьёт! — Паша от страха ничего не соображал. Руки приросли к поручням трапа.

— Конец давай!

Судно повалилось на противоположный борт. Стрела, обдирая лючины трюма, потащила Лёшку с собой.

Паша зажмурил глаза. Сердце вспорхнуло к самому горлу. Показалось, что оно выскочит совсем и улетит за борт.

Крутая волна обрушилась на корму. Всё скрылось в белой кипени. Пашу тяжело ударило в лицо и в грудь. Он хлебнул горькую воду, поперхнулся и, разжав пальцы, полетел назад и вниз. Волна протащила его между надстройкой и фальшбортом почти до самого камбуза и схлынула через шпигаты в море.

Пашу стошнило, он слабо застонал и пополз на четвереньках обратно, но сразу не отважился сунуться на трап.

— Лёша, Лёш!

Он и сам не слышал своего ослабевшего голоса.

«Пропал, пропал Лёшка!» — И Паша затрясся от беззвучных рыданий. Но тут его обожгла другая мысль — о себе. Ведь это он крепил стрелу. Это он виноват, что стрела вырвалась, сбросила накладку, оборвала застропку. Он, Павел Кузовкин, в ответе теперь за всё. За аварию, за гибель…

Он полез наверх, высунулся по грудь, но высокий комингс трюмного люка закрывал палубу от глаз.

— Лё-ё-ш! — как только смог громко позвал Паша.

Никто не ответил. Паша поднялся ещё на две ступеньки.

На корме было непривычно голо. Ни рабочей шлюпки, ни бочек. Не было нигде и Лёшки Смирнова.

Приближалась новая волна. Паша кубарем скатился вниз и ужом проскользнул в помещение. Охваченный ужасом, он никак не мог отыскать защёлку и закрыл только внутреннюю, деревянную дверь.

В голове билась подлая, предательская мысль: «Я ничего не видел, ничего не знаю, я не…» Но он не спрятался в каюте, а с воплем бросился по коридору:

— Помогите! Помогите!..

И впал в истерику. От него долго не могли ничего добиться.

— А где Смирнов? — первым хватился боцман и послал матроса в каюту практикантов.

Лёшки там не было.

— Объявить по трансляции, — приказал капитан. — Обыскать судно!

Лёшки не было нигде.

— Кто-то выходил на палубу, — доложил Зозуля. — Дверь отдраена.

Паша — доктор влил ему в рот микстуру и сделал укол, — клацая зубами, выговорил наконец несколько слов: «Лёша… корма… стрела…»

— Стоп машина!

По всему судну трижды длинно просигналил звонок громкого боя.

— Тревога! Тревога! Человек за бортом! Человек за бортом!

В три часа пятнадцать минут радиостанция UNSQ начала передавать на волне SOS:

«Всем судам в юго-западном районе… долготы… широты, пропал моряк советского теплохода «Ваганов». Прошу всех включиться в поиск. Ложусь на обратный курс. Мои координаты…»

Николаев с окаменевшим лицом стучал и стучал телеграфным ключом:

«Всем судам в юго-западном районе Индийского океана…»

Всем судам.

Океан фосфорически вспыхивал в голубых щупальцах прожекторов, кипел, бурлил, как расплавленный металл в ковше. Океан приходил в себя медленно. Шквальные порывы ветра обдавали судно водяными зарядами.

Чёрные кучевые облака, громоздясь и толкая друг друга, неслись в одном направлении — на северо-восток. Далеко блистали молнии. Звуки грома уже не долетали сюда или, ослабевшие, заглушались ветром и шумом океана.

Оранжевый поплавок в холмистом океане и днём не просто увидеть. Тем более ночью, даже в свете прожектора. Человека за бортом не запеленговать, не засечь локатором. Проще иголку найти в стоге сена.

Затеряться в океане легче лёгкого. Тысячи смертей подстерегают человека за бортом. Тысячи! А человек — один.

Почти весь экипаж, кроме вахтенных и дежурных наблюдателей, разместился в курительном салоне и в столовой команды.

Матросы и офицеры «Ваганова» спали сидя, тяжёлым, беспокойным сном, смертельно вымотанные двенадцатичасовым штормом и тревогами. Но стоило прийти за очередной сменой, коснуться плеча, моряки пробуждались мгновенно.

Во время тревоги «человек за бортом» вахтенные не меняются.

Командиры не покидали свои посты ни на минуту. Никому не уступил штурвала и Федоровский. Чередовались только наблюдатели.

Николаев, в наушниках, неотлучно сидел в рабочем кресле. На призывы откликнулся только норвежский рудовоз, который снял моряков с утонувшего «Биг Джона». Норвежец не имел возможности включиться в поиск или считал бессмысленным это дело. С либерийца пропала одна шлюпка с моряками, и то не нашли.

— А мы найдём. Мы своего найдём! — шептал Николаев, продолжая звать на помощь весь мир.

…Костя совсем недавно получил новую квартиру. Николаев поздравил друзей с новосельем по радио и попал в новый дом, когда хозяина уже не стало.

Он вступил в дом несмело, затаив дыхание. Боялся, что увидит на вешалке Костино пальто, куртку, фуражку — что-нибудь.

Вешалка была свободна. Николаев снял плащ и поднёс к левому верхнему крючку.

— Не сюда! — с каким-то испугом воскликнула Марина.

И Николаев догадался — нет, почувствовал: это его место, Костино. Оно навсегда останется неприкосновенным, словно Костя ещё мог вернуться из своего последнего, самого дальнего рейса — рейса без «обратно».

— Осматривайся, Вася, — тихо сказала Марина и ушла на кухню.

Николаев остался в гостиной один. Во всю стену, от пола до потолка, тянулись книжные полки. Костя со школьных лет был библиоманом. В июле или в начале августа — уже шла война — они гуляли по Невскому, потом свернули на Литейный. Костя не мог пройти мимо букинистического магазина. Его там знали: постоянный клиент. Старик продавец встретил их весёлой прибауткой:

«Здрасте, здрасте, книголюбы, огольцы и мудрецы! Что из древности хотите, толстосумые купцы?»

Он, конечно, шутил. У ребят никогда не водились большие деньги. Много ли сэкономишь на школьных завтраках! О старинных книгах и мечтать не приходилось. Зато современные издания стоили у букиниста дешевле. Костя купил «Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина». Название было длинное, всё не запомнилось.

В последний раз они зашли в магазин на Литейном проспекте в декабре. Это был один из магазинов, последних, где товары не перевелись. Напротив, прибавились. А покупатели исчезли.

«Здрасте, здрасте…» — привычно начал старик, но грустно замолчал: шутить стало неуместно и тяжело. Не с чего было веселиться. Фашисты обложили Ленинград смертельным кольцом.

Денег — ни копейки. Зашли просто так, по старой памяти. Но ушли счастливыми. Добрый старик продавец одарил их редкостными книгами. Томом «Жизни животных» Брема и первым русским переводным изданием «Робинзона Крузо».

Спустя десятилетие, по пути из Чили, Николаев случайно оказался на тихоокеанском острове Хуан-Фернандес, поднялся на гору и прочёл на скале надпись:

«В память об Александре Селкирке — моряке, уроженце Ларго в графстве Файф, Шотландия, проведшем на этом острове в полном одиночестве четыре года и четыре месяца».

Из других книг Николаев знал, что Селкирк, вдохновивший Даниэля Дефо на бессмертный образ Робинзона Крузо, значительно уступал своему будущему литературному образу. Прототип Робинзона не был ни таким изобретательным, ни таким трудолюбивым, ни таким твёрдым в уверенности победить все несчастья. Но всё-таки спасся.

…«Может быть, и Лёшу выбросило на какой-нибудь остров?.. Нет, в этом районе нет даже близких рифов…»

В рубку неслышно вошёл капитан, положил на плечо руку.

Николаев горестно покачал головой: «Ничего».

И у капитана не было ничего утешительного и обнадёживающего.

— Он хорошо плавает?

Николаев сдвинул один наушник.

— Он хорошо плавает?

— Да, шесть раз переплывал озеро Красное.

— Озеро…

Капитан глубоко вздохнул и ушёл.

«Озеро не океан. И там, на Красном, Лёша был не один. Но ведь без нагрудника!.. Что нагрудник? Утопленников находят и в спасательных жилетах…»

Свайка, не переставая, завывала в хозяйственной сумке. Николаев не выдержал, открыл «молнию» и выпустил собаку в коридор.

Эфир по-прежнему молчал. То есть не молчал — переговаривались десятки радиостанций, но о матросе с «Ваганова» не упоминали.

Николаев опять представил себе квартиру Смирновых, переднюю, вешалку. И два свободных, навечно свободных крючка…

«Нет! — запротестовал Николаев. — Нет, этого не может, не должно случиться! Лёша, мальчик мой, держись! Держись, Лёша!»

Часовая стрелка вползла в красный сектор. Николаев лихорадочно затрещал ключом:

«Всем судам! Всем!..»

Свайка будто понимала, что судьба одного из её лучших друзей всецело зависит от людей в ходовой рубке, от капитана. Она жалась к его ногам, задирала острую мордочку, стараясь встретиться глазами, тихонько скулила и подвывала. Или пробиралась на дрожавших от напряжения ногах к открытой двери и лаяла в темноту.

— Уберите вы её, наконец! — процедил старпом.

Свайка, ласковая, добрая, маленькая Свайка, оскалилась, зарычала.

Капитан поморщился:

— Оставьте собаку в покое!

Из штурманской появился Пал Палыч:

— Где-то здесь, Сергей Петрович.

— Ветер, волны — всё учли?

— Всё. Течение в этом районе можно в расчёт не брать.

— Стоп машина!

Старпом перевёл ручку телеграфа.

— Питание на все прожекторы. Тифон.

«Ту-у-у-у! — понеслось в океан. — Ту-у-у-у-у-у!.. Иду, товарищ, иду! Где ты? Отзовись!»

— Всему экипажу! Смотреть всем!

Ваганов стал описывать окружность, затем перешёл на скручивающуюся спираль.

Рыскали прожекторы. Монотонно басил тифон.

Небо на северо-востоке посветлело. Сначала виднелась узкая неровная полоса бледно-зелёного цвета. Снизу, тяжело опираясь на горизонт, клубились иссиня-чёрные тучи, над ними и выше разливался по чистому небу солнечный румянец.

Океан высветился фиолетовым, лиловым, сиреневым, палевым. Зеркальная гладь — словно во веки веков не бывало никаких штормов.

Взошло солнце. Огромное, яркое, щедро источая на мир свет и тепло.

Прожекторы выключили. Поблёкшие на солнце лучи исчезли незаметно.

Бескрайний слепящий простор выглядел безжизненной пустыней.

— Ещё лево руля. Помалу! Всем смотреть!

«Всем смотреть!» — разнесла по каютам и палубам судовая трансляция.

Смотрели все. Кроме вахтенного механика и его мотористов. «Дед» стоял на мостике.

Ни в одном уставе, инструкции, конвенции нет хотя бы ориентировочных сроков поиска человека за бортом. Нет даже неписаных, традиционных законов. Капитан сам назначает время, сообразуясь с конкретными обстоятельствами и условиями. Учитывается всё — от состояния моря до физических качеств человека за бортом. Есть и ещё один фактор. Его не измерить никакими приборами и индикаторами, не сравнить ни с какими земными и космическими величинами. Фактор этот — совесть.

Она не торопит объявить приговор человеку за бортом. Скольких не спасли, скольких не доискали! Может быть, и этот ещё жив?

— Послать человека на салинг. Подстраховать.

Капитан мог приказать любому из сорока пяти, и каждый из них — кто спокойно, кто скрывая боязнь — выполнил бы приказ не только, даже меньше всего, из чувства повиновения. Человек за бортом!

Нет, не из сорока пяти. Только из сорока четырёх. Сорок пятого, П. Кузовкина, экипаж «Ваганова» молча и единогласно исключил из коллектива. Кузовкин имел право работать, отдыхать, четыре раза в сутки питаться в матросской столовой, смотреть кино, но на судне он стал чужим. Для всех. Он ещё не знал об этом негласном и неписаном приговоре и беспробудно спал на своей койке. Судовой врач успокоил его каплями и снотворным.

Площадка на верху мачты, салинг — самое высокое ограждённое место на судне. Оттуда до клотикового фонаря рукой подать. Сверху виднее, может быть…

Океан — в полном штиле. Ветер упал почти до нуля. И всё же капитан не послал бы на ходу матроса на салинг, но тут — человек за бортом!

— Дозвольте мне.

Лицо Зозули не просто смуглое до черноты, а будто обуглилось за ночь.

— Да, боцман.

— Я подстрахую, Николай Филиппович, — сказал артельный Левада.

Зозуля равнодушно кивнул.

Океан дымил, сжимался, на глазах пропадал горизонт.

В посвежевшем воздухе «курилась» тёплая вода. Низкий, под планшир фальшборта, туман стелился, клубясь, над самой гладью.

Казалось, что судно бредёт в утреннем тумане по осеннему лугу. Внизу, по пояс, — сплошная молочная парь; наверху — небо без единого пятнышка.

— Всё, теперь всё… — убитым голосом сказал Левада.

— Ты чего? — нахмурился Зозуля. И рассердился: — А ну брось нюнить! Моряк ты или кто? Спасём Алексея! Иначе и быть не может.

— Извини, Николай Филиппович…

Нельзя терять веру, терять надежду спасти человека за бортом.

Боцман полез на мачту.

Ту-у-у!.. Ту-у-у!.. Ту-у-у! — равномерно, с короткими паузами затрубил тифон. Он посылал свой зов в непроницаемый туман как береговой ревун, как звуковой сигнал маяка.

Тифон будто отсчитывал время.

— Стоп машина!

Звякнул телеграф.

— Надо переждать, — сказал капитан.

— Да. Рискованно. Налететь можно.

Гена Кудров включил локатор.

Свайка выбежала на мостик и вытянула вперёд острую мордочку. Судно по инерции скользило вперёд.

— Малый назад!

Под кормой опять забурлил винт.

— Стоп машина!

Всё стихло.

— Наблюдение продолжать!

Ожил смолкнувший было тифон: ту-у-у!.. Ту-у-у…

Ту-у-у! Ту-у-у! — ещё раз пробасил тифон и затих.

— Полная тишина! Всем слушать!

И экипаж смотрел и слушал, слушал и смотрел.

Свайка будто взбесилась. Скачет, бегает туда-сюда, прыгает на банкетку, кладёт передние лапы на планшир, опять прыжком на палубу. Заливается, заходится лаем. Бросилась капитану в ноги, обратно стремглав на крыло.

— Хозяина чует, — сказал капитан и на этот раз не сумел скрыть волнение на осунувшемся лице.

— Первую шлюпку на воду!

Пал Палыч кинулся к трапу.

— Стойте! — крикнул вслед Кудров. — Свайку!

— Второй помощник! Взять в шлюпку Свайку!

Белая шлюпка с матросской дружиной в оранжевых нагрудниках погрузилась в туман.

Взревел движок, заглох, отчихался, зарокотал стойко и уверенно.

В синее небо жаворонком взлетел отчаянно весёлый лай.

Он не успел даже крикнуть. Водяная гора навалилась, швырнула его вместе с длинной стрелой. Она была голой и мокрой, и Лёшка скользнул по ней, как по лестничным перилам. Конец трубы с маху оборвал штормовой леер, сбил стойку релинга. Волна подставила Лёшке спину — и понесла…

Сначала вверх, потом в сторону, оттолкнулась от судна и схлынула в океан.

Он беспомощно кувыркался в плотной белой кипени, судорожно хватал ртом воздух, когда на доли секунды оказывался на поверхности, и опять погружался с головой в бурлящую тугую массу.

Волна несла его, как перо чайки, как спортсмена на сорф-боте.[3] Только он не стоял, а лежал, и не на доске для сорфинга, а завёрнутый в оранжевый поплавок-нагрудник. Его несло с сумасшедшей скоростью, и волна могла домчать его до Африки или Мадагаскара или высадить, как Робинзона, на необитаемый остров. Но волна вдруг круто наклонила белую голову, и Лёшка по инерции полетел над водой, полетел и… провалился. Белогривая волна, словно лошадь, сбросившая наездника, легко устремилась дальше, а Лёшка остался позади, на малых волнах, как незадачливый седок на взрыхлённой земле.

Силуэт залитого огнями «Ваганова» маячил в недоступном далеке. И лишь тогда Лёшка до конца осознал, что произошло. Он был один в океане, и спасение, если только можно было рассчитывать на спасение, зависело от него самого. Прежде всего от него самого.

Сколько придётся или сколько он сумеет продержаться, трудно загадывать, но держаться надо до конца.

В голове промелькнули случаи, о которых Лёшка когда-то читал, слышал, видел в кино. Главное для человека, очутившегося за бортом, — выдержка.

«Беречь силы», — первое, что осмысленно приказал себе Лёшка. Всё, что он делал до этого — двигал руками, ногами, выплёвывал тёплую горькую воду, набирал полные лёгкие воздуха и хранил его, сжав плотно губы, — всё до этого он делал инстинктивно. Управлял автомат самозащиты, а не разум и воля.

Беречь силы. Не растрачиваться в бесполезном барахтанье, в безумной попытке доплыть куда-нибудь, догнать пароход. Максимально бездействовать. Но не впадать в шоковую безысходность, не поддаваться парализующему страху.

Беречь силы. Сигналить фонариком — впустую. На таком расстоянии и топовые огни едва желтеют во мгле. Никто не услышит и твои крики о помощи.

Всё-таки он изрядно наглотался горькой, как микстура, воды. В животе булькало, в горле стоял тошнотворный ком.

Наконец его вывернуло, всего, наизнанку.

Отдышавшись, он почувствовал облегчение, а вместе с ним слабость. На берегу от такой слабости подламываются колени.

Свинцовый груз ботинок тянул вниз.

Лёшка перевернулся на живот, скрючился, расшнуровал и сбросил с ног набухшие ботинки. Брюки он решил не снимать. Заштилит, объявятся медузы… В океане они всякие водятся.

Акул он пока не опасался. Просто не думал о них. И глубина не тревожила. Не всё ли равно, сколько под тобою: два, двадцать или две тысячи метров?

Беречь силы. Океан стихает, притворяется тихим и благонравным; сделал своё дело и спокойно укладывается на отдых. Ложись и ты, его жертва, лежи, пока можно. Раскинь крестом руки, выпрями ноги. Голова — на затыльнике. В таком жилете можно и сто раз переплыть озеро Красное…

Отлёживаться подолгу не удавалось: лицо захлёстывало. Плыл он «по-собачьи», лениво и плавно подгребая под себя руками, и чуть-чуть ногами пошевеливал. Лишь бы держаться на плаву.

Океан смирнел и смирнел. Остатки кучевых громад ушли за горизонт. Тропическое небо было всё в звёздах. Как в планетарии.

«Как в планетарии». Так пишут в книгах. Он вспомнил, что ни разу не побывал в планетарии. И в Казанском соборе не был ни разу. Не сосчитать, сколько раз проходил мимо. Проходил, на солнышке у фонтана перед собором грелся.

Отец рассказывал, что его маму, Лёшкину бабушку, недалеко от Казанского убило, там, где памятная надпись на стене дома. Белым по голубому:

Бабушку убили на другой, менее опасной стороне Невского.

Теперь и отца уже нет, и…

«Стоп, матрос! — остановил себя Лёшка. — Нельзя о таком думать сейчас».

Он стал искать знакомые планеты и созвездия, которые показывал ему Пал Палыч.

Вытянутый ромб Ориона, тлеющий Марс, Скорпион с загнутым внутрь хвостом, созвездие Льва…

Звёздное небо похоже на огни большого ночного города, когда на него сверху, с самолёта, глядишь.

Огромный старинный город с кривыми запутанными улицами. Только главный проспект — Млечный Путь — широкий, просторный.

По Млечному Пути несли куда-то Южный Крест. Впереди шёл с двумя фонарями — звёздами Альфой и Омегой — Центавр.

«Центавр — это я. Меня так нарекли на экваторе…»

Звёздный проспект качался и пружинил. Тяжёлая дремота расслабляла тело.

«Не спать!» — вовремя очнулся Лёшка. Он потряс головой, проплыл несколько метров сажёнками.

Наступил рассвет. Небо линяло, звёзды, одна за другой, исчезали. Лишь блистательная Венера гордо встречала солнце.

Забавно тогда вышло: приняли Венеру за береговой маяк.

Пал Палыч, конечно, на крыле мостика, в бинокль смотрит, а четвёртый штурман Кудров воткнулся в чёрный наглазник радиолокатора, как фотограф в кабинетный аппарат.

Перед расставанием всей семьёй пошли в фотоателье: мама, Димка и Лёшка. Как предчувствовали, что больше никогда не увидятся…

Острая, безмерная жалость к матери охватила Лёшку. Он тихо заплакал, горько и безысходно, как маленький. Он был совсем один в океане, стесняться некого. Его не видят ни люди, ни звёзды — никто.

А товарищи с «Ваганова»? Товарищи не должны, не могут бросить его на произвол судьбы. Ищут, зовут. Капитан Астахов, Пал Палыч, Зозуля, Федоровский смотрят в океан. Дядя Вася не снимает наушники, выстукивает на весь мир SOS. Его ищут, верят: не сдастся, выстоит, победит матрос Алексей Константинович Смирнов. Моряки не оставляют товарища в беде. Надо выдержать — любой ценой!

Цена одна — жизнь, собственная жизнь. Только ли собственная? А мама? Разве она переживёт это?

Нет, он не имеет права сдаваться, не имеет права на безвестную гибель.

«Не отчаиваться! Отчаяние — смерть».

Он всё понимал, давал себе верные советы, строго требовал от себя правильных мыслей и действий, но тело и дух его слабели с каждой минутой.

Лёгкие, невесомые облака, вспорхнувшие выше кучевой массы, вспыхнули будто солома. Океан порозовел, заискрился, вода потеплела… Губы пересохли, покрылись солью, как белым лишайником.

Солнце породило новые муки: ослепляющую яркость и жажду.

Глаза воспалились и покраснели. Гортань, казалось, ссохлась от жажды. Сдавило горло, всю шею. В висках сильно билась кровь.

Вкрадчиво-ласковый плеск воды в ушах, бескрайняя живая водная гладь становилась пыткой, жестокой, изнуряющей, сводящей с ума.

Лёшка зажмурился: от солнца, от обвораживающей, притягательной, пагубной воды. И тут он вспомнил Алена Бомбара, который своей жизнью и даже смертью доказал, что человек может и должен выжить в океане. Бомбар в одиночку пересек Атлантический океан в маленькой резиновой лодке, утоляя жажду сырой рыбой и морской водой. Один-два глотка безвредны для человека…

Он набрал в рот воды, но выплюнул обратно. Не решился. Самое трудное — в первый раз переступить через собственное предубеждение. Но Бомбар ведь смог! Зачем же он рисковал и жертвовал собой? Для примера! Для тебя, для других, для всех потерпевших бедствие в море.

Один глоток. Один, иначе будет поздно, откажешься от самого себя, от жизни, лишь бы не испытывать больше адского мучения, избавиться от жажды, скрыться от неё на дне океана.

В раскалённой пустыне, наверное, легче, чем в открытом океане. В пустыне нет воды. Она мерещится, но её нет. Океан не мираж, вода — доступная реальность, ты весь в ней, в воде. Целый океан в твоей власти. Океан такой смирный, такой рабски покорный. Черпай его пригоршнями, бери, пей!

Руки болят, пальцы сморщились от соли. Соль! Вот в чём трагедия. Тебе нужна пресная вода. Самая обыкновенная, пусть из умывальника, не питьевая, но пресная.

В морской воде есть всё, даже целебные лекарства и драгоценные металлы. Речная, озёрная — пресная вода нищенски бедна по сравнению с морской.

Но что стоят все сокровища мирового океана в сравнении с глотком пресной воды!

Он отдал бы весь океан за глоток воды.

Океан не принадлежал ему, это он всецело принадлежал океану, стал его пленником, добычей.

Поблизости что-то стремительно вспорхнуло. Лёшка разлепил белые от соли ресницы. Над ним, распустив прозрачные и блестящие, как целлофан крылья, пронеслась радужная летучая рыба. За ней вторая, третья. Они шли на бреющем полёте несколько десятков метров и плюхались в воду. Потом вновь взлетали, как стрекозы.

«Крылатая рыба на три четверти состоит из пресной воды».

Вода носилась в воздухе дразняще и вызывающе.

Лёшка повернул голову и набрал в рот воды, совсем немного. Он проглотил её в два приёма. Вкуса не ощутил, а горлу сразу стало легче. И горлу, и голове, и сердцу.

«Почему они так разлетались? От врагов спасаются. Кто-то преследует их. Кто? Дельфины? Акулы?»

Об акулах не надо думать.

Шофёр, возивший в Мэринленд, рассказывал, что человек, который снимался в фильме, погиб. Не в тот раз и от другой акулы — тигровой.

«Нет, об акулах не надо думать!»

Он перевернулся на живот, оглядел всё вокруг. Нигде ничего. Океан размеренно вздымался и опадал, синяя грудь его слегка парила, как разгорячённое тело на свежем воздухе. Редкие низкие кудели тумана заволакивали горизонт, скрадывали расстояние. На миг показалось, что в белёсой дали сверкнула белой эмалью пароходная надстройка.

«Папин пароход! Откуда он здесь?.. Как — откуда! Дядя Вася позвал его: «Костя, с сыном беда!» И отец поспешил на выручку на своём белом пароходе. А Димка задержался, он ещё не закончил сборку клипера — столько парусов поднять надо!

Торопись, братишка!

«Да-а, торопись, тебе так хорошо! Ты скоро с папой будешь, а я так не-ет…»

«Глупенький ты, Димка…»

Лёшка очнулся, приподнял голову.

Нет никого, ничего…

«Опять галлюцинация, мираж. Не поддавайся обману, матрос!»

Он лёг на спину, но через минуту снова посмотрел в ту сторону. Никакого судна. Низкий сплошной туман.

Туман густел, рос, достиг, наверное, небесного зенита. Теперь, если пароход и не померещился, всё равно конец. Поиск в тумане бесполезен и опасен. В таком киселе молочном и корабли сталкиваются. Даже тифон не помогает. А разве услышишь за гулом машины, плеском воды у бортов и разговорами слабый человеческий крик? Не крик — стон, хрипение, жалобный скрип иссушенной гортани. А ты если и увидишь надвигающуюся опасность, не уйдёшь от неё. Недостанет сил оттолкнуться от борта, избежать смертельного удара бешено вращающихся ножевых лопастей винта.

«Капитан Астахов — опытный мореход. И старпом дело знает, и Пал Палыч, и Николай Филиппович Зозуля. Все сработают как надо…

А что с Пашей? Его не смыло? Нет, он же ушёл за концом. Если бы Паша успел принести конец, они бы, наверное, смогли закрепить стрелу».

Всё-таки то была не галлюцинация. Он видел, видел, видел свой пароход! Конечно, свой!

Он полностью убедил себя в этом потому, что не сомневался: свои ищут и найдут его. Моряки не бросают товарищей в беде.

Где-то там, за невидимым горизонтом, земля, Африка, мыс Доброй Надежды. Для многих и многих он стал мысом Крушения, но моряки верили, что найдут путь в Индию. Люди не теряли надежду и веру в успех и добились своего.

Кто и когда первым обогнул мыс Доброй Надежды? Капитан Диас, Бартоломео Диас. Но и он не открыл морского пути в Индию. Это сделал Васко да Гама. Пятьсот лет назад…

Пятьсот. Пятьсот килогерц, частота волны SOS.

«Товарищи, ребята, спешите! Скорее на помощь! Плохо мне, мысли начинают путаться. Скорее!

…Где дельфины? Неужели всех опутали стальными сетями, перетопили на жир, загнали в цирковые клетки Мэринлендов?

…В летающей рыбке много воды, а у соседа, доктора Фёдора Фёдоровича, бас как у пароходного тифона: ту-у-у, ту-у-у…»

Лёшка очнулся от горячечного бреда.

«Держись. Ты можешь, должен, обязан выжить, дождаться своих».

В густом тумане трубным басом звал пароход.

Ту-у-у, ту-у-ууу…

Он узнал бы этот голос в тысяче других, как рабочие — свой заводской гудок, как радисты — позывные своего судна.

«Иду-у! Иду-у!» — кричал ему «Ваганов». Сигналил, бодрил, поддерживал силы, укреплял уверенностью и надеждой.

«Жду-ждуу, ребята, жду-у-уу вас…» — мысленно кричал в ответ Лёшка.

Вода зарокотала, забила моторным грохотом голову. Бешено зудящим, воющим подводным пропеллером пробуравила воспалённый мозг.

Невидимая в белой мгле моторная шлюпка выла и лаяла, как собака.

«Здесь я, здесь!» — хотел отозваться Лёшка, но язык присох к нёбу, окаменели просоленные, растрескавшиеся губы.