6. ОДИН НА ОДИН

Их разлучили в центральном лагере города Луги, разлучили сразу. Михаил был избит и брошен в карцер. Аркадий был тоже избит, но бросили его в арестантский вагон пассажирского поезда, следовавшего до Риги. Солдаты не церемонились, они швырнули Аркадия на пол. Но Аркадий не чувствовал боли, он как бы одеревенел. Кто-то склонился, бережно приподнял его разбитую голову и, заглядывая в лицо, спросил:

— Больно, друг?

Он промолчал.

— Место для тебя мы сготовили. Поднимайся.

Он попытался и не смог.

— Взяли, ребята! Под руки, под руки бери. Не дергай: изломан человек.

— Не иначе за побег его так…

Двадцать восьмая камера. Каменный мешок два метра в длину, полтора в ширину. Откидная койка, бетонная тумба. В толстой стене, под самым потолком — окно-амбразура. Решетка. Клочок голубого неба. Металлическая дверь с глазком для надсмотрщика. В коридоре гулко отдаются шаги кованых сапог — часовой. И звуки шагов будто вонзаются в мозг. «Первый, второй, третий… Арифметика, кто тебя придумал?! Кто!?»

Утром его повели на допрос. В обширном кабинете, у стены, под портретом Гитлера, стоял единственный стол, за которым пожилой лысеющий офицер не спеша перебирал бумаги. Он взглянул приветливо, улыбнулся и, надувая чисто выбритые щеки, сделал широкий жест в сторону стула.

— Битте.

Аркадий сел. Следователь не торопился. Изредка поглядывая на угрюмое лицо Аркадия, он достал из коробочки пилу для ногтей и сосредоточенно занялся мизинцем. И наконец спросил:

— На перегоне Уторгош — Батецкий был подорван воинский эшелон. Что вы имеете сказать по этому поводу? — Немец безукоризненно говорил по-русски.

— Я там не был.

— Превосходно. Тогда расскажите о побеге из лесного лагеря?

— Я там не был.

— Превосходно. — Немец пожевал губами, подумал немного и позвонил.

Вошли штатский благообразный седой мужчина в черном костюме с золотым пауком свастики на лацкане пиджака и два солдата с резиновыми дубинками в руках. Штатский, кивнув следователю, прошел к окну, раздвинул на подоконнике цветы и легким толчком ладони распахнул створки.

— Schweigt er?[8] — спросил, не оборачиваясь.

— Er wird reden.[9]

Солдаты сдернули Аркадия со стула, завернули руки за спину и подвели к кушетке. Клеенка на ней была холодная и липкая. Аркадий лег лицом вниз, закусил губу. Первый удар дубины пересек спину огнем. Второй был уже не так страшен.

— Битте! — заговорил следователь. — На перегоне Уторгош — Батецкий был подорван воинский эшелон. Что вы имеете сказать по этому поводу?

— Я там не был.

— Превосходно. Тогда расскажите о побеге из лесного лагеря?

— Я там не был.

— Превосходно. Ганс!

…И всю неделю «перегон Уторгош — Батецкий», и всю неделю «лесной лагерь», и всю неделю «Ганс!».

Аркадий и бровью не повел, когда во время одного из допросов в кабинет следователя вошел, кланяясь, Горбачев. Он было бросился к Аркадию, протянув руки, но, натолкнувшись на холодный взгляд, остановился шагах в двух.

— Вы знакомы? — спросил следователь.

— Как же, господин офицер! Мы очень даже знакомы! — заторопился Горбачев. — Очень даже. — И к Аркадию: — Ты же был верховодом. Ну? Меня в лесосеке избил. К столбу меня привязал. Смирнова ты сговорил бежать. Вспомни! Весь лесной лагерь взбаламутил!

— Я там не был, — сказал Аркадий и непритворно зевнул. — А встретил бы где такого подлеца, как ты, задушил бы.

— Ганс!..

…Очные ставки следовали одна за другой. Знакомые ребята, бежавшие из многочисленных концлагерей, разбросанных на Псковской земле. Взгляд на взгляд с ними. И твердый их голос — ответ каждого:

— Я его не знаю.

И ответ Аркадия при каждой встрече с такими:

— Нет. Впервые вижу.

Незнакомые люди горбачевского склада то наглые, то льстивые.

— О-о! Господин офицер, это же тот самый, это наш командир. Мы были с ним в партизанском отряде под Уторгошем. Он! — И Аркадию: — Брось, командир, запираться: им все известно.

Честь, совесть! Неужели и вас можно превратить в товар?

В тот день Аркадий был избит до бесчувствия. В двадцать восьмую камеру его не понесли, а, отомкнув ближайшую, не заботясь, швырнули в двери прямо на окровавленного человека. Собрав остатки сил, Аркадий скатился с податливого распростертого под ним тела к стене и, прижимаясь горячим лбом к холодному бетону, слушал бессвязный, прерывистый бред. Сосед задыхался. В груди у него булькало, хрипело. Стараясь разобрать горячечные слова, Аркадий напрягал слух, придерживал дыхание. «Что он говорит?! Как будто…» И, вскрикнув от боли, Аркадий заставил себя сначала сесть, а затем повернуться к соседу. Растерзанное лицо того было сплошной раной. Он шептал, этот сосед, шептал как заклятие: «Эль-сто сорок, эль-сто сорок…»

Умер моряк с «Сиваша» под утро.