СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ КАШКИН

Губернский секретарь Сергей Николаевич Кашкин был отпрыском древнего русского рода. Он родился 17 апреля 1799 года в Москве в семье известного вельможи сенатора Николая Евгеньевича Кашкина. У отца была богатая библиотека, многочисленные и прочные столичные связи. Он часто устраивал приемы, балы, литературные и музыкальные вечера, в которых участвовали известные писатели, художники, актеры. Хорошо знал Н.Е. Кашкина и бывал в доме сенатора А.С. Пушкин. Мать Сергея, Анна Гавриловна Бахметева, была в приятельских отношениях с Н.М. Карамзиным.

Будущий декабрист получил в родительском доме блестящее образование. В Московском университете, в котором воспитывались в разное время И.А. Анненков, братья Николай и Павел Бобрищевы-Пушкины, И.Г. Бурцев, Николай Крюков, Артамон Муравьев, А.А. Тучков и многие другие декабристы, он слушал лекции по физике. Отец прочил сыну военную карьеру.

В 1812 году Сергея Кашкина зачислили урядником в Московское ополчение. В 1818 году он стал офицером. 20 сентября следующего года в чине подпоручика был переведен в лейб-гвардии Павловский полк, где служил тогда его двоюродный брат и друг князь Евгений Петрович Оболенский — будущий руководитель вооруженного восстания в Петербурге, сменивший на этом посту в конце дня 14 декабря “диктатора” С.П. Трубецкого, не явившегося на Сенатскую площадь.

Е.П. Оболенский как старший по возрасту (родился в апреле 1796 года), бесспорно, оказывал идейное влияние на младшего годами родственника. Он же принял Кашкина в 1823 году в тайное общество, с тем чтобы “заботиться о распространении просвещения, стараться освобождать от рабства дворовых людей и быть вообще полезным гражданином”.[176] Крепостное право было особенно ненавистно Кашкину, и борьба с ним влекла его в революционную организацию.

Не будем преувеличивать зависимость Кашкина от Оболенского. Известно, что еще в 1819 году члены Союза благоденствия Я. Толстой, А. Токарев, Ф. Глинка при участии С. Кашкина и Е. Оболенского создали общество “Добра и правды”, которое хотело составить конституцию и утвердить в государстве справедливость. Хотя кружок распался, не успев оформиться, участие в нем Кашкина свидетельствовало о том, что он был подготовлен к вступлению в более действенную, декабристскую организацию. Оболенский помог Кашкину осуществить созревшую мечту.

Руководство Северного общества декабристов озабочено было положением дел в Москве. В начале 1825 года приезжавший в первопрестольную Е.П. Оболенский созвал организационное совещание местных декабристов, на котором присутствовали Иван Пущин, Сергей Кашкин, Алексей Тучков, Михаил Нарышкин, Павел Колошин, Алексей Семенов и Константин Оболенский.[177] Совещание единогласно выбрало И.И. Пущина председателем, или презусом, Московской управы тайного общества, подчинявшейся руководству Северного союза.[178] Деятельным членом филиала был С.Н. Кашкин. Е.П. Оболенский, приезжая в Москву, всякий раз навещал Кашкина, переписывался с братом,[179] информировал его о делах и планах конспиративной организации. С каких идейных позиций освещал Оболенский внутреннюю жизнь Северного союза, можно предполагать, если учесть, что он принадлежал к рылеевскому центру и одно время солидаризировался с основными положениями республиканской программы П.И. Пестеля. По признанию самого Кашкина, он слышал от Оболенского еще в 1823 году “изъявление преступных мыслей”.[180] С.Н. Кашкйй постоянно находился в сфере действия пропаганды Е.П. Оболенского, был в курсе планов, дел и программно-тактических требований Северного общества.

С.Н. Кашкин играл заметную роль во многих ответственных начинаниях декабристов. Он знал о намерении Якубовича совершить покушение на жизнь Александра I. От Пущина получил конституцию Никиты Муравьева, привезенную последним в Москву в сентябре 1825 года. Едва ли следует пояснять, что не каждому члену Московской управы доверяли хранение такого ответственного политического документа, каким являлась конституция Н. Муравьева. Для этого нужно было принадлежать к руководящему ядру организации. Документ был передан не просто на хранение, но и для снятия с него копии, на что Сергей Николаевич дал свое согласие.[181]

За неделю до вооруженного выступления дворянских революционеров на Сенатской площади в Петербург приехал И.И. Пущин. Он моментально окунулся в водоворот событий, связанных с подготовкой к восстанию. Презус Московской управы участвовал в восстании 14 декабря и был одним из его руководителей.

Двумя днями ранее восстания декабристов И.И. Пущин написал письмо в Москву члену местного отделения тайного общества титулярному советнику Степану Михайловичу Семенову, служившему в канцелярии военного генерал-губернатора. “16 декабря повечеру” С.М. Семенов познакомил с содержанием письма С.Н. Кашкина. И.И. Пущин уведомлял своих товарищей по борьбе, “что уже несколько ночей проводит одетым, что войска вскоре выйдут на площадь, что будут требовать законного государя…”.[182]

Нужно полагать, что эта важная новость сообщалась С.Н. Кашкину, доверенному лицу И. Пущина и Е. Оболенского, не только с ведома, но и по совету автора письма. Делалось это с той целью, чтобы подтолкнуть москвичей к выступлению. Предполагалось, что в случае нерешительности москвичей и поражения восстания в Петербурге у получивших это письмо будет возможность уничтожить все улики и тем самым спрятать концы в воду, как, впрочем, и поступил С.Н. Кашкин.

Утром 16 декабря, еще до ознакомления с письмом И.И. Пущина, С.Н. Кашкин узнал “об ужасном происшествии” в Петербурге.[183] Он тотчас сжег текст конституции в камине, а следователям позднее объявил, что “по недосугу” даже не читал ее.[184]

С.Н. Кашкин принимал участие в собрании декабристов у А.А. Тучкова, на котором “было положено стараться уничтожить рабство крестьян” и обсуждалась поэма К.Ф. Рылеева “Войнаровский”. На очной ставке с Пущиным, который сделал это признание, Кашкин выбрал из двух зол меньшее: отрицая участие в обсуждении политических вопросов, удостоверил литературные рассуждения о поэме “Войнаровский”.[185] Было еще одно собрание декабристов-москвичей с участием С.Н. Кашкина на квартире титулярного советника И.Н. Горсткина. На нем порешили выпустить на волю в течение пяти лет всех дворовых людей.[186]

Прослужив год в Павловском полку, 24 сентября 1820 года Кашкин вышел в отставку в звании поручика. 3 ноября 1824 года поступил заседателем в первый департамент Московского надворного суда, получив вскоре гражданский чин губернского секретаря. Переход на гражданскую службу был вызван стремлением личным примером честной службы облагородить само учреждение и “внушить молодым людям желание служить в местах судебных, распространять добрые чувства и понятия и такой жизнью и примером сеять плоды для потомства”, — пояснял следователям Кашкин.[187]

Объяснение согласуется с уставными положениями Союза благоденствия, требовавшими от своих членов не чуждаться выборных и административных постов с тем, чтобы искоренять зло, лихоимство, на практике осуществлять провозглашенные программой организации (“Зеленой книгой”) принципы человеколюбия, правосудия и нравственности.

Почти на год раньше Сергея Николаевича, в декабре 1823 года, руководствуясь теми же побуждениями, сбросил мундир конно-гвардейского полка и перешел в Московский надворный суд судьей И.И. Пущин. Это делалось в пику привилегированному высшему обществу, предпочитавшему блестящие офицерские эполеты скромной деятельности на гражданском поприще. Передовые люди дворянского класса жадно искали новые эффективные формы служения Отечеству, надеялись и стремились бескорыстной службой в судебных органах принести больше пользы своему народу.

С.Н. Кашкин и И.И. Пущин служили вместе, часто встречались, обдумывали, как поставить преграды злоупотреблениям и произволу в судопроизводстве, о котором народ сложил поговорку: закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло.

С.Н. Кашкин прослужил в суде год. 8 января 1826 года его арестовали и доставили в Петербург. 11 января “в 4 часа пополудни” декабрист поступил в Петропавловскую крепость с личной запиской царя: “Присылаемого Кашкина содержать строго по усмотрению”.[188] Он был внесен в реестр под номером 71.

Из дел управления коменданта Петропавловской крепости видно, что Кашкину было предоставлено право переписки с родственниками, которым он пользовался.[189]

Сколько времени провел Сергей Николаевич в крепости? В ответах на этот вопрос есть разнобой. Путаницу вносит “Алфавит декабристов”, в котором сообщается, что 15 июля 1826 года постановлено продержать губернского секретаря в крепости еще четыре месяца, а затем выслать на службу в Архангельск.[190]

Внесем ясность, поставим все точки над i. 11 января 1826 года Кашкина посадили в крепость. Пять месяцев длилось следствие. “Высочайшее повеление” о наказании декабриста дополнительным четырехмесячным заключением последовало не 15 июля, а месяцем раньше.[191]

Наши расчеты подтверждает запись от 31 октября 1826 года, сделанная в журнале дежурного генерала по секретной части. В ней помечено, что 16 октября, по истечении четырехмесячного заключения, С.Н. Кашкин этапирован в Архангельск.[192] Этому не противоречит распоряжение начальника главного штаба коменданту Петропавловской крепости от 30 октября 1826 года прислать к нему Кашкина, ежели он еще не выбыл к месту ссылки. Оговорка в упомянутом распоряжении — свидетельство бездушного отношения царских сатрапов к жертвам деспотизма. Попросту говоря, замуровали человека в каземат — и из головы вон. Когда сочинялось это письмо, Кашкин был уже в Архангельске.

Итак, С.Н. Кашкин маялся в каземате столичной крепости в общей сложности свыше 9 месяцев — с 11 января по 15 октября 1826 года, после чего выбыл в бессрочную ссылку в Архангельск. Наказание строгое, точнее сказать — относительно строгое. Можно было ожидать худшего. Некоторой снисходительностью властей Кашкин обязан своим друзьям — Е. Оболенскому и И. Пущину, которые всячески выгораживали его на следствии,[193] в ряде случаев принимали вину на себя, а иногда отказывались от своих первичных показаний, если они могли повредить Кашкину (так было с И.И. Пущиным на очной ставке).[194]

Да и сам Кашкин, нужно отдать ему справедливость, держался на следствии уверенно, решительно отрицал свое участие в тайном обществе. Он много раз повторял, что “никого в общество не принял и не пожертвовал ни копейки”,[195] а о своих взглядах и деятельности предпочитал не распространяться. Между прочим Кашкин напомнил обвинителям, что “и прежде существовали подобные общества, кои не причиняли никакого вреда”. “Притом имею причины полагать, — добавил он, — что оные доходили до сведения правительства”.[196] Таким ловким приемом декабрист пытался убедить судей, что он не видел в своем поведении ничего предосудительного. Царизму так и не удалось собрать достаточных улик против Кашкина и полностью выявить степень его “виновности”. Знай николаевские сатрапы, что С.Н. Кашкин вовсе не заурядный декабрист, не избежать бы ему Верховного уголовного суда и Сибири.

В конце октября 1826 года С. Н Кашкин прибыл под охраной в Архангельск. В сопроводительном письме военного министерства архангельскому губернатору предписывалось “секретным образом доносить, какого он, Кашкин, ныне образа мыслей и каково себя ведет, наблюдать впредь за всеми действиями и поступками Кашкина, равно и за поведением так, чтобы он отнюдь не мог чувствовать над собой такого наблюдения, подробно извещать о сем с истечением каждого месяца для донесения государю императору”.[197] Да-да, самому императору. Николай I распорядился, чтобы о поведении членов “злоумышленных обществ”, которые не были преданы Верховному уголовному суду, но “понесли исправительное наказание” и служат в различных учреждениях, гражданские губернаторы доносили ежемесячно лично ему через начальника главного штаба в специальных конвертах с надписью “в собственные руки”.[198]

7 февраля 1827 года Кашкина зачислили в штат канцелярии архангельского, вологодского и олонецкого генерал-губернатора Миницкого. Почему именно сюда, Миницкий прямодушно объяснил министру внутренних дел Ланскому: “Я решился Кашкина определить в мою канцелярию наиболее потому, чтобы он не оставался в праздности и чтобы иметь его ближе под глазами”.[199] Яснее не скажешь. Судя по цитируемому письму, генерал-губернатор отдавал себе отчет в том, с каким опасным “преступником” он имеет дело. Декабриста вынудили дать клятву, что он “верно и нелицемерно служить будет и во всем повиноваться…”

Выполняя “высочайшую волю”, архангельский гражданский губернатор с помощью тайных агентов внимательно следил за поведением, образом мыслей и за связями нового чиновника канцелярии Миницкого, но так и не сумел заметить в его поведении ничего, заслуживающего порицания. В первой докладной, от 4 марта 1827 года, как и в последующих донесениях, Ланской уведомлялся, что “Кашкин ведет себя скромно, равно образ мыслей и все поступки и действия его ни в чем противном не усмотрены”.[200] Вместе с тем гражданский губернатор, боясь ответственности за возможные промахи в наблюдении за ссыльным, просил министра возложить обременительные для него обязанности на генерал-губернатора, которому якобы сподручнее заниматься этим, поскольку Кашкин находился в его канцелярии и под его началом. Насколько позволяют судить документы, просьба не удостоилась внимания,[201] так как этот вопрос был ранее решен самим императором.

Сообщая о беспорочной службе и высоконравственном поведении Кашкина, архангельский гражданский губернатор говорил сущую правду. На самом деле, С.Н. Кашкин вел себя сдержанно, не выставлял напоказ своих родословных и личных связей, не заводил знакомств, если не считать деловых отношений с комендантом города Шульцем, лекарем адмиралтейства Рихтером и дружбы с товарищами по несчастью — И.П. Жуковым и А.М. Иванчиным-Писаревым.

С.Н. Кашкин, бесспорно, догадывался, что за ним шпионят, и не желал подводить тех из числа местных интеллигентов и сослуживцев по канцелярии, кто сочувствовал ему и не прочь был завести близкое знакомство. Он понимал, что дружеские связи с северянами принесут лишь неприятности обеим сторонам и усугубят его и без того бесправное политическое и незавидное материальное положение. Следует признать, что губернский секретарь оказался предусмотрительным человеком. Когда, уже после выезда из Архангельска, в 1833 году Кашкин установил приятельские отношения с калужским гражданским губернатором Бибиковым, в столицу мгновенно полетел анонимный донос. Тайный агент сообщал, что Кашкин и Бибиков часто посещают друг друга, несмотря на расстояние между их домами в 70 верст, и знакомство “превратилось между ними в некоторую связь”.[202] Донос послужил сигналом для проверки взаимоотношений между Кашкиным и Бибиковым. Факты подтвердились. Декабрист имел неприятности. На подозрение попал и губернатор. Нечто подобное, только с более неприятными последствиями, могло иметь место и в Архангельске, где Кашкин находился на “перевоспитании”. Ссыльный понимал это и не давал повода для доноса.

8 июня 1827 года С.Н Кашкин обратился к Миницкому с письмом. Приведем отрывок из него: “Я лишился моего родителя,[203] единственной опоры семейства. Имея сестру и оставшись старшим в семействе, я обязан пещись о ее состоянии. Наше имение состоит в деревнях, на коих лежат огромные казенные и частные долги; при деревнях есть заведения, кои требуют присмотра”.[204] Поместье декабриста действительно находилось в расстроенном экономическом положении и было заложено в опекунском совете.[205] Но обращает на себя внимание другое: Кашкин выдвигает только хозяйственные мотивы для перевода в Тульскую губернию. В заявлении нет и тени раскаяния в том, за что был выслан на далекий Север. Это дает основание думать, что взгляды и убеждения Кашкина оставались неизменными; он сохранял верность декабристским идеалам.

11 июня Миницкий пересказал Ланскому содержание письма Кашкина. Со своей стороны, генерал-губернатор робко осведомлялся, нет ли возможности исходатайствовать Кашкину позволение съездить на некоторое время в деревни Тульской губернии для устройства хозяйственных дел или разрешить ему вовсе переехать в Тульскую губернию. Опасаясь, как бы за такое ходатайство не упрекнули в снисходительном отношении к участнику “происшествия 14-го декабря”, Миницкий кончал письмо верноподданнической фразой: “Впрочем, если Вы изволите встретить в сем какое-либо препятствие, то я покорнейше прошу просьбу мою оставить без последствий”.[206]

26 июня Ланской сообщил о просьбе Миницкого начальнику главного штаба Дибичу, а тот — Николаю I. 5 июля Дибич дал знать Бенкендорфу и Ланскому, что царь разрешил Кашкину “отправиться на жительство в Тульскую губернию с тем, чтоб он никуда из оной не отлучался, состоял бы под секретным надзором полиции”. При этом царь пожелал, “чтоб гражданский губернатор о поведении и образе жизни его, Кашкина, уведомлял меня ежемесячно”.[207]

21 июля 1827 года Кашкин уволился из канцелярии Миницкого и выехал в Тульскую губернию. В ноябре того же года по просьбе сестры, Варвары Николаевны Кашкиной, декабристу разрешили проживать и в Калужской губернии, где находилась значительная часть его хозяйства, обремененного долгами. 9 декабря 1827 года Сергей Николаевич выехал в Калужскую губернию и поселился в родовом имении, в деревне Нижние Прыски Козельского уезда. В Калужской и Тульской губерниях С. Н. Кашкин занялся сельским хозяйством и увлекся практической агрономией.

В литературе на основании официальных документов и с легкой руки внука декабриста, Николая Николаевича, родослова Кашкиных, распространилось мнение, что Сергей Николаевич “был всемилостивейше прощен” царем, получив право на жительство в родном поместье, а позднее и в других местах.[208] Это недоразумение. О каком “помиловании” можно говорить, если тульский и калужский губернаторы должны были установить за С.Н. Кашкиным негласное бдительное наблюдение и ежемесячно доносить в два учреждения — в главный штаб и в 3-е отделение — о взглядах, поведении и связях декабриста. Каждый шаг Кашкина становился известным царю и его прислужникам. Петербург постоянно напоминал местным блюстителям “законного порядка”, чтобы надзор за ссыльным не ослабевал.

В деле С.Н. Кашкина по 3-му отделению сохранились месячные рапорты калужского гражданского губернатора князя Оболенского, предшественника Бибикова, о поведении Кашкина за 1828 год. Все они стереотипны. Приведем докладную за октябрь: “Губернский секретарь Кашкин в течение минувшего месяца вел себя скромно и благопристойно”.[209]

Выезжать из Тульской и Калужской губерний С.Н. Кашкин не имел права. Когда же его сестра попросила разрешить брату съездить в Москву по хозяйственным делам, на докладе шефа жандармов появилась 28 марта 1830 года выразительная царская резолюция: “Таким образом из одного снисхождения к другому, меры не будет”.[210] Въезд в Москву решительно воспрещался.

Вовсе нетерпимо отнеслось правительство к просьбе Кашкина от сентября 1832 года позволить ему участвовать в дворянских выборах с целью получить должность и средства для безбедного существования. Бенкендорф бесцеремонно ответил просителю, что он не считает возможным разрешить бывшему члену “злоумышленного общества службу по дворянским выборам и даже не будет спрашивать на это всемилостивейшего повеления”.[211]

Как видим, ссылка для С.Н. Кашкина после выезда из Архангельска не прекратилась. Изменилось лишь место ссылки. Поэтому нелепо говорить о милосердии коронованного деспота по отношению к С.Н. Кашкину.

Лишь в 1834 году по ходатайству шурина декабриста, адъютанта великого князя Михаила, Грессера С.Н. Кашкину разрешили въезд в Москву и проживание в ней. Однако не успел Сергей Николаевич воспользоваться этой “милостью”, как Бенкендорф в январе 1835 года поручил начальнику 2-го округа корпуса жандармов полковнику Шубинскому “за поведением в Москве Кашкина иметь секретное наблюдение”.[212] Только спустя полгода появился в Москве объект слежки.[213]

В мае 1841 года Сергей Николаевич через Бенкендорфа обратился к императору с просьбой разрешить ему приехать в будущем году месяца на два в Петербург для подготовки сына к вступительным экзаменам в Царскосельский лицей.

5 июля 1841 года на докладе Бенкендорфа о дозволении Кашкину временного въезда в Петербург Николай I наложил резолюцию — “согласен”, с тем, однако, условием, что гость столицы будет находиться под опекой полковника Грессера, который выдал ручательство за Кашкина.[214] Так мстил царь декабристу, за которым Следственная комиссия не выявила слишком тяжкой вины.

Сергей Николаевич Кашкин скончался 7 ноября 1868 года.

Вольнолюбивый дух и декабристская атмосфера витали в семье Кашкиных. Старший сын декабриста, Николай, продолжил доброе дело отца. Он вступил в борьбу за переустройство крепостнической и самодержавной России в рядах петрашевцев — сторонников демократических и социалистических идей.

В ночь на 23 апреля 1849 года в квартире родителей, живших тогда в Петербурге, на Владимирской улице, Николая Сергеевича арестовали и препроводили в Петропавловскую крепость. Кашкина-младшего и многих его товарищей приговорили к расстрелу. Обреченного везли на казнь мимо родительского дома. Отец и братья видели его из окна квартиры…

После оскорбительной церемонии “казни”, замененной лишением дворянства и ссылкой рядовым в войска Кавказского корпуса, Николай Кашкин отбыл к месту службы. Крайняя жестокость приговора по отношению к петрашевцу Кашкину объяснялась помимо всего прочего тем, что он был сыном “закоренелого” декабриста.

Отец не осуждал поведение сына и не отрекался от него. 23 декабря 1849 года в тюрьме состоялось свидание родителей с сыном.[215]

Говоря о семье Кашкиных, нельзя обойти молчанием тетку декабриста Елизавету Евгеньевну Кашкину. Это была замечательная женщина, носительница мировоззрения декабристов и связующее звено между ними и их преемниками по революционной борьбе.

Елизавета Евгеньевна, почерпнувшая свои взгляды и мнения в кругу декабристов, распространяла их идеологию на близких к ней лиц, среди которых находилась мать Николая Платоновича Огарева. “Выученицей” Елизаветы Евгеньевны была и гувернантка Ника, Анна Егоровна, к которой мальчик был очень привязан.

Вследствие близости с Елизаветой Евгеньевной, в доме Огаревых часто повторялись имена Евгения Оболенского, Сергея Кашкина…

В “Моей исповеди” Н. П. Огарев писал, что “все движение декабристов отзывалось в образе мыслей Анны Егоровны и через нее отзывалось во мне…”.[216] Воспитательнице, осуществлявшей наставления Е.Е. Кашкиной, Огарев был обязан “первым чувством человеческого и гражданского благородства”, начальным, еще смутным, проявлением симпатии к декабристам, возникшей в юной душе до событий на Сенатской площади. После поражения восстания Огарев вместе со своими учителями разделял “любовь к людям 14 декабря”, искренне уверовал в то, что они “не бунтовщики и не изменники, а истинные приверженцы отечества”. На грани детства и отрочества Огарев и его друзья “перестали молиться на образа и молились только на людей, которые были казнены или сосланы”.[217] В этом несомненная заслуга Е.Е. Кашкиной.

Имя Елизаветы Евгеньевны Кашкиной должно стоять в одном ряду с именами подруг жизни декабристов и их сподвижников. Пока историки и художники слова находятся в долгу перед этой необыкновенной женщиной.

Обратим внимание читателей на то, что на примере семьи Сергея Николаевича Кашкина можно проследить преемственность ленинских этапов революционного движения и установить живую связь между первыми двумя поколениями борцов за свободу и счастье Отчизны: в семье дворянского революционера воспитан сын, оказавшийся в революционно-демократическом лагере, формировавшемся в 40–50-е годы XIX века. Это симптоматический случай, хотя и не единственный.[218]

Сын-петрашевец принял революционную эстафету у отца-декабриста и понес ее навстречу третьему поколению русских революционеров, которые разожгли из искры, зароненной декабристами, костер пролетарской революции.