Едва расклюет грач зиму, едва появится первая прогалинка на солнечном склоне увала, как ноги сами несут нас в степь.

Скинем надоевшие за зиму валенки и ну гонять босиком в догоняшки по оттаявшей полянке, играть в лапту, в бабки или выковыривать сломанными складешками кандык — первую сладкую травку!

Внятен дух просыхающей земли, талого снежка, прошлогодней травяной прели и еще чего-то, отрадного сердцу, долгожданного, весеннего.

А кругом еще снег.

Но умолкли вьюги-подерухи, отступился трескун мороз, и земля, дождавшись заветного часу, отходит.

С каждым днем сугробы съеживаются, оседают, отрываются друг от дружки. Издали — будто гуси-лебеди присели отдохнуть и вот-вот снимутся и улетят.

Не сегодня завтра совсем улетят.

А как обогреет хорошенько весеннее солнышко, как сбросит земля остатки ноздреватой снежной корки и дымчато подернется слабой зеленью, так уходим мы все дальше и дальше в степь.

Томительное и сладкое чувство манит нас, деревенских мальчишек, вдаль, чтобы видеть своими глазами, как убирает весна светлой клейкой зеленью березовые колки, как опушается легким сизым цветом красавица верба; слышать, как свистят суслики, стоя на задних лапках возле своих норушек, как звенят в поднебесье жаворонки; чувствовать, как торопко, буйно и весело живет молодая степь…

Но вот проходит голосистая весна, и наступает самая желанная, самая лучшая пора лета: ягодная. Поспеет земляника, клубника, костяника… А там малина пошла, кислица, черемуха. Чем только не одарит нас степь!

День-деньской пропадаем мы на разнотравном приволье. Теперь здесь наше постоянное житье. Лица наши почернели, носы облупились, руки-ноги покрылись ссадинами и царапинами.

Дни стоят огромные, до краев налитые солнцем, медвяным ароматом буйно цветущих трав, беззаботной радостью и счастьем.

Окрест, куда ни кинь глаз, — степь, перерезанная лесными колками, а вдали в голубой дымке синеют горы.

Дрожит и струится над Приобской равниной знойное марево. А то вдруг потянет низом сильный ток воздуха, и распластается в глубоком поклоне трава, и захлебнешься свежестью, и знобко пробегают по спине мурашки. А по небу уже растекается сизо-белесая хмарь.

Сейчас хлынет дождь!

Вон уже пробились в мягкой дорожной пыли черные дырочки от ядреных и тяжелых, как дробь, первых капель.

Мы припускаем что есть духу. Где там! Не успеешь и оглянуться, как накроет тучка и над самой головой ахнет гром, да так, что невольно присядешь, и золотые молнии попадают в степь. И обрушится ливень! Мгновенный, теплый, осиянный солнцем!

Мы сбиваемся на шаг. Чего уж! До нитки промочило. Приплясывая, орем во всю головушку:

Подставляем слинялые на солнце головы под тугой нахлест струй, чтобы волос рос густой и кудрявый.

Но вот пронеслась тучка-невеличка, волоча по земле длинный хвост.

И брызнуло солнце!

И закурилась земля в золотом пару!

Над степью в полнеба опрокинулась радуга. И сама степь переливает самоцветами, будто еще одна радуга упала на землю и рассыпалась в цветах.

Сломя голову несемся по мокрой траве, поднимаем фонтаны сверкающих брызг, горланим и толкаемся от избытка чувств. И захватывает дух. И радостно стучит легкое сердце.

За горизонтом медленно затихает ленивый гром. Рассосалась густая синь, и снова безмятежно чисто небо, и не хватает глаз обнять умытую и посвежевшую землю.

После грозы пахнет наспевшими арбузами, легко и сладко дышится. И сами мы легки и свободны, как птицы.

Мы идем всё дальше и дальше, навстречу неведанному, навстречу первочуду, навстречу диву дивному…

Глава девятая

Дед послал меня в сельпо купить муки. На дороге я увидел Федьку. Еще издали он засвистел мне и замахал руками.

— Чего ты?

— У-у! — таращит глаза Федька. — Знаешь, вчера понатужился и целый час не мигал. Гипноз теперь я!

Я прямо онемел. Вот так Федька! Вот что значит упорство!

— Айда в сельпо! — предлагаю я. — Гипнозом леденцов возьмем.

— Упертый я человек, — хвастает Федька, шагая рядом. — Сказал, сделаю — сделал.

Но чем ближе подходим мы к сельпо, тем меньше размахивает руками Федька и тише кричит.

Около сельпо стоит знакомый гусак и, вытянув змеиную шею, шипит. Мы его хорошо знаем — обязательно ущипнет.

— Давай гипноз! — ору я, едва успев увильнуть от клюва.

Но Федька уже на крыльце сельпо, на безопасной высоте.

— Чего же ты? — возмущаюсь я, взлетев, как на крыльях, к нему.

— Кабы он понимал, животина, — оправдывается Федька. — Бестолковый ведь и головой крутит, в глаза не заглянешь. — И заканчивает: — Ты, знаешь, сначала муки возьми, а потом я буду продавца гипнозом. Ладно?

В сельпо пахнет селедкой, мукой, керосином и хомутами. Продавец отмеривает какой-то бабке сахару и, брякнув на прилавок заржавленную селедку перед старухой, спрашивает нас:

— Чего вам?

Федька пятится.

— Муки, — говорю я.

Продавец обегает меня глазками.

— Берестов будешь?

— Берестов, — отвечаю я и думаю: «Как это Федька будет гипнотизировать такие юркие глаза? Их не уловишь».

— Муки тебе? — переспрашивает продавец.

— Муки.

Какая-то тень набегает на его лицо, а глаза снова ускользают. «Не получится у Федьки», — с сожалением думаю я. Продавец идет в глубь магазина за мукой. Я подталкиваю Федьку:

— Давай!

Федька сопит и топчется на месте. Продавец приносит муку и, едва дотронув до весов, подает мне. Лицо его в сильном поту, на губах какая-то деревянная улыбка.

Федька, вылупив глаза, шепчет что-то осевшим голосом.

— Громче говори. Чего надо? — нетерпеливо спрашивает продавец.

— Лам-па-се, — с придыхом отвечает Федька, и тут я вижу, как у него лезут на лоб глаза.

Продавец нагибается к ящику с конфетами, а Федька так дергает меня, что я чуть не роняю мешочек с мукой.

— Бежим! — жарким шепотом выдыхает Федька.

— За конфетами полез, — упираюсь я, не понимая, что стряслось с другом.

— Ой-ей-ей, мамоньки мои! — скулит Федька и, взмыкивая, тянет меня к выходу.

Мы выскакиваем на улицу.

— Чего ты? — накидываюсь я на Федьку. — Чего ты не подождал? Не видал, за конфетами полез!

— Видал! — тащит меня дальше от сельпо Федька. — А еще видал? Еще видал?

— Чего?

— Пуговки у него нет на воротнике. Ниточки болтаются. Беленькие.

— Ну и что? — не понимаю я.

— А такую пуговку мы в часовенке нашли. Я как углядел, так сердце умерло.

У меня сам собою открывается рот, но я все же сомневаюсь:

— Мало ли пуговок таких.

— Мало. Нету в нашем селе. У кого ты видал?

И верно, ни у кого я таких не видал.

А в длинном ряду пуговичек продавца, похожих на синие капельки, не хватало одной. Это я тоже заметил, да только не обратил внимания. А Федька сообразил.

Мы отнесли муку и пошли искать Степку, самого умного из нас. Степка полол грядку морковки на огороде. Федька взахлеб стал рассказывать, что случилось с нами:

— Продавец ка-ак за нами кинется! А Ленька ка-ак выскочит из сельпа, а я за ним.

— Ух ты врун! — возмутился я. — Ты первый побежал!

— Не-е, ты!

Вот всегда Федька такой, всегда на других сваливает.

— Стойте, но егозите! — перебил Степка. — Тут все обмозговать надо. Это дело не шутейное.

И замолчал, нахмурив белые брови.

Обмозговывал он долго, а мы пропалывали за него морковку.

— Чего ты делаешь, балда! — вдруг закричал Степка на Федьку. — Ты же как раз саму морковку выдергиваешь!

— Молчал, молчал и заорал, — сказал Федька недовольно. — Поли сам тогда.

Но мы все же пропололи грядку, и Степка высказал обмозгованное решение.

— Надо следить. По всем правилам. Как сыщики выслеживают. — Он прицелился на Федьку: — Сначала будешь следить ты.

— Не-е! — запротестовал Федька. — Лучше я потом.

— Как потом? Случ чего, ты его гипнозом, — поддержал я Степку.

— Гипноз, может, не действует. Я в темноте глядел в точку, а потом уснул. Может, я и не час глядел, — сознался Федька.

— У-у, вечно ты такой! — зашипел Степка.

Решено было, что сначала Степка, потом я, а потом Федька. Но когда мы снова пришли в сельпо, оно было закрыто. И в этот день так и не открылось.

В обед отец наелся пышек, что напекла Ликановна из муки, купленной мною, и, выйдя из-за стола, вдруг стал бледнеть. Потом упал и стал кататься по полу в жестоком приступе рвоты. Дед срывающимся голосом вызвал по телефону доктора.

Доктор, подвижный старичок с беленьким клинышком бородки, прибежал вскоре.

— Что он ел? — спросил доктор.

Дед показал на пышки и чай. Доктор повертел пышку в руках, понюхал.

— Больше никто не ел?

— Не успели, — ответил дед.

— Откуда мука?

— Из сельпа.

— Осталась?

— Есть еще…

В муке нашли мышьяк.

Продавец как в воду канул.