"Над Истрой-рекой" - читать интересную книгу автора (Делль Виктор Викторович)

О, женщины! Как умеют они порой драматизировать события. Себя раскалят добела и вокруг всех взвинтят. Близких людей — тем более.

Александр Антонович в отпуск собрался. Друзья на рыбалку звали под Астрахань, на Ахтубу. Всю зиму манили. О таких «чудесах» рассказывали! Ты, мол, на песочке лежишь, кругом безбрежные, как море, бахчи. На них пудовые арбузы. Режешь такой, а он под острейшим лезвием колется. Сочный, сладкий, серебристо-красный. Ты себе лежишь на песочке, арбузные семечки поплевываешь, а рыба у берега так и ходит, так и ходит. Сама крючок ищет, сама на него насаживается, а тебе остается ее лишь на берег вытащить.

Наслушался Александр Антонович рассказов — за билетом собрался, но прежде решил к матери заглянуть. Редко видятся, все недосуг, на больших скоростях жизнь катится, а тут отпуск.

Торт купил, как положено, кое-что из продуктов, приехал к матери. Мать как узнала об отпуске, о намеченной рыбалке, так сразу пиковый момент и создался. Руками всплеснула, слезы на глазах появились. «Что вы за моду взяли, — сказала, — то на север, то на юг скакать! Бабка рядом, сколь лет не видел. А ну как помрет? Неужто сердце не ёкнет?» И пошло, и поехало. Как ветер в засуху. Но все же задумался. Вспомнилось: бабка хоть и двоюродная, но одной фамилий, а значит, одного кровного корня. Помнит он, не забыл. Крохотным был, когда привезла его мать в Истру все из той же Астрахани, куда он ныне на рыбалку собрался. Плох был, совсем плох: кости да оболочка, а в чем душа держалась — неизвестно. Истрепала его тогда малярия. Это сегодня такая болезнь в диковинку, а тогда многих она настигала, не обошла и его. Баба Анна выходила. Козьим молоком отпаивала, отваром из трав. Болезни он не помнил, а вот вкус полыни не забыл. До сих пор скулы от горечи сводит.

Войну вместе с бабой Анной пережил. Тогда она тоже его от верной смерти спасла.

Память тронь — она длинной лентой раскрутиться может…

В первую военную зиму они еще держались. Ямы на пожарищах разрыли, достали из них то, что припрятали до прихода немцев. Худо стало весной сорок второго года. Ослабли. Ни огород вскопать, ни картошку посадить. Ноги тяжелеть начали. Нажмешь на кожу пальцем — на теле ямка остается и не рассасывается. Как лунка в мокрой глине. Квелые, скучные — лежать бы да лежать. Но баба Анна разлеживаться не давала. Сама она, казалось, не спала, все на ногах, с надеждой: «До весны, до солнышка дожили, теперь не помрем». Годы и горе надели на ее лицо густую сетку морщин, ссутулили, но живости не отняли, как не отняли они у нее прозрачной, глубокой синевы глаз. «Пройдут, пройдут твои ноженьки, — приговаривала она. — Солнышко тебя обогреет, дождичек обольет, ветерок обсушит. Вырастешь, какие твои годы? Бегай, дыши глубже, трудись. Ты мужик — тянись». Гнала из землянки: «Что в земле киснуть иль других занятий нет? Земля сок из тебя вытянет, сухостью наполнит. На солнышко, на солнышко ступай!» День за днем, каждый час рядом. С ласковым словом, с заботой. Лебеду, крапиву научила готовить, томить корни лопуха. Щавель был едой, молодые побеги хвои. И гриб лесной, и трава полевая. Огороды в тот год вскопали, урожая дождались. Напряглись, выжили.

А мать свое бубнила: «Панька грубить стала. Дожила баба Анна, вот уж воистину дожила! Помрет, глаз прикрыть некому будет. Неужто и ты, как все, неужто сочувствия нету? Она по Володьке глазоньки свои выплакала. Съездил бы, успокоил…»

Володя родился у бабы Анны последним. А было у нее десять сыновей и одна дочь, тетя Паня, она и сейчас в Истре вместе с ней живет. Сыновья погибли. В войну похоронки на них одна за другой шли. На Володю бумаг не было. Тогда-то и появилась у бабы Анны надежда. Ждала она его. Искала. В то далекое время, когда Александр Антонович был просто Санькой, он вместе с бабой Анной ездил в Подольск, в архив Министерства обороны. Получили справку о том, что Володя пропал без вести. Бумаге баба Анна не поверила и не верит по сей день.

По словам матери, в доме бабы Анны приемник рижский, телевизор с большим экраном. Каждый день хоть что-то да услышит она о войне. «Плачет, плачет, — говорит мать, — худо бы не стало». И опять за свое: «Съездил бы, утешил…»

— Тоже мне, утешителя нашла! Я что, Христос? — не выдержал Александр Антонович. — С чем ехать? Чем утешать? Погиб он, погиб, можете вы это понять наконец! Пропал без вести!

От его грубого ответа мать заплакала. Только что она бранилась на него, стоя у плиты, готовя ему угощение — хрупкая, в стареньком платьице, с жиденьким, давно уже поредевшим пучком волос на затылке, а теперь отвернулась к окну, утирая слезы концом ситцевого передника.

— Доля материнская, — говорила она слабым голосом. — Ростишь, ростишь своих детушек — и на тебе, слова не скажи. Откуда в вас жестокости столько, что понять не можете. Ни себя, ни людей…

— Ладно, ма.

Александр Антонович встал горой возле матери, обнял ее за плечи.

— Прости меня, — сказал он ей. — Поеду, успокою. Но ты и меня должна понять. Работа дерганая, мне ведь тоже отдохнуть хочется.

— Чем тебе у бабки не отдых? — уже не плача, спросила мать. — С огородом поможешь. Крыша у них прохудилось. Газ еще не подвели, дров поколешь. Неужто с палкой возле речки весь отпуск сидеть?

— С удочкой, мать, — поправил он ее, улыбаясь.

— Я и говорю, с палкой. Не стыдно? — спросила уже примирительно.

Зря он сказал ей о рыбалке. Не понимают старые люди созерцательно-неторопливого отдыха с разговорами обо всем в мире и ни о чем. Сами не присядут и другим не дадут.

На следующий день он уехал в Истру.

Людям свойственно до конца дней помнить уголок земли, на котором они родились и выросли. Такие воспоминания не обременяют. Память устроена так, что с годами все тяжелое отодвигается на задворки, а в переднем углу всегда найдется что-то солнечное, теплое, хорошее. Известно: каждый кулик свое болото хвалит. А тут город, да еще какой! Красота Истры, ее окрестностей воспета художниками. В этом городе жил и работал Чехов. Писал этюды Репин. Звенигород, Рузу, Истру называют жемчужинами Подмосковья. Александр Антонович гордился родным городом и не забывал подчеркивать в разговорах, если о том заходила речь, что вырос в Истре. Бывал, правда, здесь наездом, очень редко. Поэтому и перемены замечал обостренно, заинтересованно.

Две реки текли возле города. Одна побольше — Истра, другая ручейком — Макруша. Обе быстрые, холодные, чистые. Возле этих рек бежало детство Александра Антоновича, его сверстников, имена многих из которых он забыл. Но помнит, как уходили на реку на весь день, — тогда не было такой родительской опеки над детьми, как в наши дни, — жгли костер, воровали огурцы с колхозных полей, морковь, брюкву, турнепс, казавшийся особенно сахарно-сладким.

В сорок первом году город спалили немцы. Взорвали красавец-монастырь. Начинили землю минами. Город тогда просматривался из конца в конец — ничто не застило. На месте домов торчали печи с уцелевшими и разрушенными трубами. В ту зиму погиб муж бабы Анны, дед Тарас. Решил он, как немцев отогнали, конины добыть, да наехал санками на противотанковую мину. Хоронили его на местном кладбище возле городской больницы, тоже взорванной и сожженной. Хоронили тяжело. Во-первых, от деда почти ничего не осталось. Гроб несли заколоченный. Трудно было представить, что и тела его нет. Во-вторых, мороз стоял большой, земля промерзла. В том месте, где должны были рыть могилу, жгли костер, долбили землю заступами и клиньями.

Летом сорок второго года город стал застраиваться времянками. Времянки лепили из хвороста, обмазывая его глиной, из железнодорожных шпал. В то лето чуть не погибла баба Анна, и он, Санька, был тому виной. Война прошла через город. Наследила, намусорила: разбросала оружие, боеприпасы, до которых всегда были, есть и будут охочи мальчишки. Санька тоже собирал, что мог. Патрон от противотанкового ружья попал в костер, на котором готовила пищу баба Анна. Из костра стрельнуло. Пуля ожгла бабе Анне щеку. Тот момент Александр Антонович помнит до сих пор. Он рядом на огороде копался, когда взорвалось. Испугался. Замер. Смотрел и смотрел на бабу Анну, ожидая крика. Баба Анна молчала. Много времени прошло, а она все сидела. Встала наконец, подняла из костра опрокинутый на угли чугунок со щами.

— Саньк, — позвала его.

— Ну, — ответил он, готовый к нагоняю.

— Иди сюда.

Он подошел.

— Ты, Саня, можешь убить воробья? — спросила баба Анна.

— Если на суп, — ответил он.

— Нет, просто так, ради забавы?

— Вот еще! — возмутился он.

— А ведь ты только что чуть бабку не убил… Просто так. Ради забавы. Иди, копай, — кивнула она на огород, придерживая рукой щеку. Глаза у нее при этом сделались грустные-грустные, говорила еле слышно. Он вдруг представил себе бабу Анну, лежащую тут же, у костра, как те трупы, которые хоронили всю зиму, всю весну — и испугался.

Светило солнце, дул легкий ветерок. По земле сновали воробьи. Они весело прыгали от травинки к травинке, подскакивали, дрались, взлетали, садясь на ветки сирени, теряясь в ее зелени. Те самые веселые воробьи, о которых только что говорила баба Анна. Живые, невредимые. А баба Анна могла умереть. Так же, как его сверстники, которые подорвались на минах, на тех снарядах, что пытались они разряжать, чтобы достать порох. От страха за бабу Анну, от жалости, охватившей его, он заплакал.

— Ну что ты, что ты, — заговорила она, поглаживая его по голове своей шершавой ладонью. — Бабку стало жалко?..

От ее слов, от ласки он расплакался сильнее.

— Поплачь, поплачь, — успокаивала баба Анна. — Слезами все и выйдет. Бегаете всюду, подбираете, что не след. А оно вон как получается. Червя разрежешь лопатой, ему больно, он извивается. Видал?

Он кивнул.

— Как же, — продолжала баба Анна, оживляясь. — Всему живому больно. А вы, неразумные, тащите, что ни попадя. Себя калечите. Ни к чему это, Саня.

Слова ли бабы Анны дошли до него или взрыв подействовал, только в тот же день нашел он бойца, из тех, что остатки оружия собирали, привел его к своему тайнику. Подобные тайники были у всех мальчишек. Отдал бойцу винтовку, автомат без затвора, гранаты разных систем, патроны, снаряды, которые они научились разряжать, свинчивая взрыватели, выплавляя из них тол да блестящие шарики для рогаток.

Через много лет, став взрослым и вспоминая тот случай, разговор с бабой Анной, он удивлялся: откуда сказалось у нее тогда столько педагогического такта? Не закричала, не устроила ему выволочку, на что имела полное право, нашла слова. Выбрала такую манеру поведения, которая подействовала, заставила задуматься. Больше он уже ни разу не пытался подобрать взрывоопасный предмет.

Электричка остановилась у платформы Истра. Александр Антонович вышел из вагона. Перемены, происшедшие с городом за те годы, что он в нем не был, оказались значительными, не заметить их он не мог. К платформе подступали высоченные дома. Такие же, как в Москве, Куйбышеве, Саратове, в Чите или Владивостоке. Громоздились мощно, напористо, как завоеватели, самодовольно утверждая принятое всюду однообразие новых форм. Здесь же, у платформы, на залитой асфальтом площадке толпились, тесня друг друга, автобусы. Таблички указывали, что теперь самые отдаленные деревни, даже те, до которых в былые времена и на телеге не проедешь, соединены с городом автобусными маршрутами. На табличках мелькали знакомые названия: Мансурово, Рыково, Гайвороново, Дарна… Справа от дороги, к центру города тянулся новый жилой микрорайон. Дома, дома, магазины, детский сад. Все поле на берегу Макруши занимал этот микрорайон. Александр Антонович подивился переменам. Хотел было втиснуться в автобус, но передумал, пошел пешком.

Улица бабы Анны оказалась целехонькой — ее пока еще не коснулась перестройка. Наступление гигантов шло в стороне. Высоченные дома видны были со всех сторон, а на этой улице, как и прежде, росла трава. Палисадники под окнами густели зеленью. Выросшие после войны сады отсвечивали на солнце краснотой зреющих яблок. Александр Антонович приблизился к знакомому дому, подошел к калитке. Увидел тетю Паню, узнал ее сразу. Все то же круглое лицо с отметинами оспы, все такая же она рыхлая, коротконогая и неуклюжая.

— Гостей в доме принимают? — бодро крикнул Александр Антонович, нащупывая рукой вертушку калитки.

Тетя Паня близоруко сощурилась на его голос, улыбнулась. Выпустила из рук корни каких-то растений, которые теребила.

— Господи, Санька, — произнесла она, вытирая руки о линялый штопаный фартук. — Мать, мать! — закричала в глубину двора. — Глянь, кто к нам в гости пожаловал!

По-утиному переваливаясь, подошла она к Александру Антоновичу, обняла его, поцеловала.

— Пошли в дом, — пригласила гостя, — ее разве дозовешься!

А баба Анна уже спешила к ним.

Почти не изменилась она за все эти годы, подумал Александр Антонович. Он заметил, что при ходьбе баба Анна чуть приволакивает левую ногу. А так — все та же: тонкая, сухая, чуть сутуловатая. Не померкла синева глаз, — их издали видно.

— Как же это ты, а? Сколь лет не был…

Вблизи увиделись перемены: морщины обозначились резче, поредели волосы, руки еще больше загрубели, потемнели, совсем скрючились пальцы.

— Надолго ли к нам? Неужто поживешь? — спросила баба Анна.

— Отпуск у меня, — ответил Александр Антонович, и они пошли в дом.

Отпуск! Ждешь его, ждешь, а подойдет пора — дни становятся быстротечными. Водой сквозь песок уходят, не задерживаются. Неделя проскочила незаметно. На речку ни разу не выбрался. С утра какая река, откладывал на вторую половину дня. С обеда — на вечер. А там вроде бы и ни к чему. Наломаешься за день — не до речки. Александр Антонович шифер на крыше перебрал, чтобы не текло. Где толя подложил, где швы да трещины цементом затер. Забор с улицы поправил. Слово легкое, работа тяжелая. Концы бревен смолить пришлось, чтобы не гнили, ямы заново копать. Машину дров привезли, их колоть и колоть надо. Но дрова он «на потом» отложил, на следующую неделю.

Александр Антонович дома вставал рано, а здесь и вовсе поднимался чуть свет. Забот хватало на каждый день. То одно, то другое. Забыл, что наступило воскресенье. Дома он позволял себе в этот день полежать подольше, настраиваясь на размеренно-неторопливый распорядок. Менял ритм, как принято нынче говорить. В Истре он и об этом забыл. Проснулся, брюки на ноги натянул — тогда и вспомнил. Сел в нерешительности: то ли еще полежать, то ли вставать. За дверью времянки послышались знакомые шаги.

— Встаешь? — как и всякий раз, видя его раннее пробуждение, спросила баба Анна, заходя во времянку.

Одета она была в праздничный цветастый платок, в плюшевое полупальто, из-под которого до пят свисала черная юбка.

— На базар мы собрались: Панька луку надергала, редиски. Ты поспал бы еще…

— Выспался я, баба Анна, с вами пойду.

Он понял, что ей хочется взять его с собой, иначе зачем во времянку заглядывать. Быстро собрался, вышел во двор. Утро было росное, прохладное. Солнце еще не поднялось, но оно уже светило поверху, подкрашивая края редких облаков чуть красноватым цветом. Душисто пахло травой, цветами. Деловито порхали взъерошенные воробьи. В саду, на деревьях улицы перекликались невидимые глазу птицы. Возле калитки Александр Антонович увидел корзину с зеленью. Он взвалил ее себе на плечи, и они отправились на рынок.

На рынке оказалось не людно. Несколько подвод, полупустые тесовые ряды. Молоко, редиска, лук, укроп — всего и товара на прилавках. Торговали большей частью незнакомые люди, те, кто приехал в Истру и построился после войны. Были здесь и свои, истринские. Александр Антонович их узнавал. Тетя Паня заняла место в торговом ряду, а он с бабой Анной пошел по рынку.

— Настасью сейчас увидишь, — говорила баба Анна, — здесь она. Николкину мать не забыл? С моим Сашкой учился.

Это Кольку-то Селиверстова он забыл? Скажет баба Анна! Колька — личность! Всегда Чапаем был, когда играли в войну. Вместе с Сашкой ушли они добровольцами на фронт. Оба погибли: Коля Селиверстов в сорок третьем под Курском, Саша — в начале сорок четвертого под Ленинградом.

Ничего он не сказал бабе Анне, кивнул молча.

Подошли к ряду.

— Здоровья тебе, Настась, — поздоровалась баба Анна.

— Дай бог тебе того же, — ответила Анастасия Петровна Селиверстова, полная женщина с отечным лицом. Дышала она тяжело, с хрипом.

— Санька наш, — объяснила баба Анна. — Маруськин сын, не признала?

— Как же, слышали. Мать не болеет?

Обычные вопросы, обычный разговор. О здоровье, о житье-бытье. Лишь в конце разговора Анастасия Петровна спросила: «Не слыхать ли чего?» Александр Антонович понял: о Володе. Крохотный червячок настороженности заполз в душу, сжалось сердце. Если спрашивает, стало быть, знает о том, что ждет баба Анна сына, ищет его, то есть о том, о чем говорила мать.

Они ходили по рынку, встречали знакомых. Разговаривали. О войне, как заметил Александр Антонович, не было сказано ни слова. Но этот неизменный вопрос вновь и вновь возвращал к прошлому: оно выступало все зримее, все рельефнее. Репьевы, Никифоровы, Савеловы, Ханаевы, Козловы… Наши фамилии, истринские. Вместе пережили оккупацию, разорение, пожар. Чуть было не погибли все до единого. Перед тем как сжечь город и отступить, немцы собрали жителей в колонну, погнали в деревню Дарну. Стариков, старух, женщин, детей заперли в церкви. Она и сейчас стоит в Дарне возле самой дороги — большая, полуразрушенная церковь из красного кирпича. Немцы обложили церковь соломой, принесли канистры с бензином. Мороз стоял лютый. Мерзли младенцы на руках. Каждый понимал, что готовится расправа, что сейчас, сию минуту, вспыхнет огонь и все они погибнут в нем, и всетаки женщины снимали с себя платки, одежду, кутали детей. Трагедии не произошло случайно: именно в этот момент из леса вышли наши разведчики. Они обстреляли немцев, освободили обреченных.

Началось наступление наших войск. Горел подожженный немцами город. Шли бои. Жители возвращались к пепелищам.

Память ворочала тяжелые камни прошлого. С освобождением пошли письма. Шесть похоронок получила в ту зиму баба Анна. Тогда же сбежал на фронт и Володя…

Баба Анна вошла во времянку, села на табурет.

— Слыхал, нет, какую радость сказывают?

— Нет.

— Как же. У Веры Никифоровой сын объявился. Три дня слова сказать не могла.

— Это какие Никифоровы, баба Анна, сычевские?

— Нет, с Лысой горы которые. У кладбища они раньше жили.

— Помню.

— Куда только не писала? Совсем малой был…

Александр Антонович стал расспрашивать.

Накануне войны Вера Андреевна Никифорова поехала к родственникам в Минск. Началась война. На обратном пути попала под бомбежку, была тяжело ранена. Тогда и потерялся ее шестилетний сын.

— Пропал без всякой весточки, — сказала баба Анна, выделяя эти слова. — Теперь вот нашелся. В Болгарии сейчас, — объясняла баба Анна. — Нашла Вера сына… Счастье какое…

Вздох бабы Анны заставил Александра Антоновича вспомнить, как и они искали Володины следы, ездили в Подольск, в архив Министерства обороны, привезли оттуда официальный документ.

Баба Анна встала, прошлась, вновь села на табурет. Помолчала. Потом стала просить Александра Антоновича помочь и ей в поиске Володи: вдруг повезет?

— А справка из архива сохранилась? — спросил Александр Антонович.

Бумаги у нее оказались с собой. Сложены они были в картонку и аккуратно завернуты в платок: справка и пожелтевшие от времени письма-треугольники от Володи. Они всегда были с ней, так он понял, как и то, что с первых дней приезда ждет она этого разговора, его помощи. В ней жила надежда. Она верила в то, что он жив, как верила Никифорова, разыскивая своего сына столько лет, рассылая письма, получая на них неутешительные ответы.

Он взял и справку, и письма, не имея еще представления, что будет делать и где искать Володины следы. Слишком многое вспомнилось в этот приезд, слишком многое заново пережилось.

В тот же вечер Александр Антонович собрался домой. Женщины помогали ему в сборах, передавали матери банки с малиновым вареньем, посылали редиску, лук, молодую картошку.

— Из магазина, что ли, лучше? — убеждала баба Анна. — Из магазина что за продукт! Земля у нас, сам знаешь, легкая, картошка родится крупная, рассыпчатая. Варенье, скажи матери, пусть бережет.

Уснуть в тот вечер он долго не мог. Луна казалась слишком яркой, ночь — душной. Часа в два вышел в сад. Увидел его весь разом — от зарослей малины, что стеной ломилась возле забора, до ровных, безупречно прямых, матово поблескивающих грядок, над которыми черной тенью нависали кроны яблонь. При лунном свете можно было разглядеть каждый листочек, каждую травинку. На небе почти не было видно звезд, а редкие облака обозначились четко, со всеми изгибами и изломами. На какой-то миг Александру Антоновичу показалось, что стоит он на дне огромного аквариума, отгороженный от внешнего мира тончайшими стенками из хрусталя, а все пространство за этими стенками заполнено прозрачно-чистой водой, и если он сдвинется, сделает хотя бы шаг, стенки рухнут. Ощущение духоты, которое он только что испытал во времянке и отчего не в силах был заснуть, исчезло. Дышалось глубоко, ровно. Весь вечер он мучился от противоречий. С одной стороны, он представления не имел, как станет искать Володю, с другой — его терзали все те же сомнения. Зачем, спрашивал он себя, искать человека, которого нет уже тридцать с лишним лет. Ну, хорошо, Думал он, нашла Никифорова сына. Но тот был младенцем. Володя — солдат. Он пропал без вести на фронте, в боях. Есть разница.

Александр Антонович стоял в саду. Мысли его возвращались к данному им обещанию. «Успокоил, называется, — думал он, — а где стану искать следы?» Странный звук послышался в саду: то ли скрипнуло что, то ли всхлипнуло где. Он сделал шаг, второй… Окно в комнату бабы Анны было раскрыто. Он заглянул.

Посреди комнаты стояла на коленях баба Анна и размеренно крестилась, кланяясь в угол на образа. «Молится», — подумал Александр Антонович. В углу светилась лампада. Обычно днем лампада не зажигалась. Висела в углу перед чистой ситцевой занавеской, за которой, как считал Александр Антонович, была икона. Нынче многое перемешалось. Молодые, некрещеные, выставляют иконы напоказ. Чудят и старики — иконы закрывать стали. По крайней мере, он был уверен, что за занавеской икона, а увидел нечто другое. При свете лампады он разглядел увеличенный портрет Володи, его пилотку, гимнастерку с петлицами. По лицу бабы Анны бежали дорожки-слезы.

Он вернулся во времянку, лег, но заснуть до утра так и не смог. Утром уехал домой.

Живет человек на земле, кажется ему, что жизнь беспредельна. Смолоду так кажется, с первых шагов. Перевалило за сорок — иное видится. Замечаешь, что годы уходят, что не так она и долга, твоя жизнь. После сорока лет время борзой собакой за зайцем гонится, резвым скакуном по гладкой степи бежит. Чем дальше, тем быстрее. Если к тому же работа связана с разъездами — живешь по уплотненному графику: с самолета на самолет, да на больших скоростях — тогда и вовсе не уследить. Кажется, только что отмечал сорокалетие, и вот на тебе — к пятидесяти подошло. Ощущение скоротечности времени заставляет торопиться, выкраивать минуты.

Работа у Александра Антоновича была связана с постоянными разъездами. Работал он монтажником. Вершин мастерства в этом деле достиг, бригадиром стал. Четверть века по стране мотается. Смолоду интересно было, все внове, а теперь вроде как прикипел.

Но работа работой, а надо было и Володю искать. И он принялся за это нелегкое дело.

Он теперь часто вспоминал войну. Начало войны, когда впервые над городом появились немецкие самолеты. Случилось это в октябре, перед рассветом, когда все спали. Раздался взрыв. Дом качнуло. За окнами полыхнуло пламя. Свист, взрывы, крики. Все, кто был в доме, бросились на огород, к щелям, которые успели нарыть. Спрятались в эти щели, тесно вжались друг в друга. Страх лесным клещом впился в каждого. Каждый ждал: вот-вот в него ударит. Не в землю вокруг, а именно в него. И вдруг крик. Нечеловеческий. Почти звериный. Превозмогли себя, страх пересилили, побежали на этот крик. На соседнем участке меж грядок лежала женщина. Чтобы не застудить годовалую дочку на голой земле, чтобы уберечь ее от осколков, от падающих с неба камней, она накрыла ее своим телом, укутала своим пальто, и все-таки осколок бомбы пробил голову девочке, не задев мать. Прошли годы, а крик тот стоит в ушах, остался в памяти навсегда, как не исчезнет из нее теперь уже никогда и лицо бабы Анны перед портретом Володи, в ее молчаливой молитве, которая, как казалось, была подобна тому крику.

Он искал Володины следы. И очень скоро понял, что не придется ему прокладывать дороги в неведомое. Он не был первым: в городах велась огромная поисковая работа, и он влился в этот поиск еще одним крохотным ручейком. Обычная для всех поисковиков судьба привела его на набережную Москвы-реки, к парку имени Горького в День Победы. Гремела музыка. Шли и шли люди. Он встал у входа в парк, держа в руках портрет Володи, картонку с номером полевой почты и названием дивизии, из которой на имя бабы Анны пришло его последнее письмо. Во второй половине дня, когда затекли ноги, когда, казалось, не осталось надежды, возле Александра Антоновича остановился фронтовик. Был он в гимнастерке, с лычками старшего сержанта на погонах. Невысокий, плотный, седой. Орден Красной Звезды на груди, многие медали, в том числе «За отвагу». Остановился, пригляделся внимательнее.

— Ты кем ему будешь? — спросил.

Александр Антонович ответил.

— Ну что ж, давай знакомиться.

Познакомились. Потоптались немного у массивных ворот, затем пошли в кафе. Там и разговорились.

Фронтовик оказался тезкой, только отчество у него было другое. Александр Федорович Климов. Володю встретил в Гороховецких лагерях: вместе проходили курс молодого бойца. Вместе же и воевали на Западном фронте. Виделись редко. Александр Федорович как попал в батальон, так в нем и остался, а Володя перешел сначала в полковую разведку, а потом и в дивизионную. Друзьями не были, но и не забывали друг друга.

— Тогда ведь как было, — вспоминал Климов. — Пришли мы, скажем, на пополнение. Через некоторое время глядь, а от того пополнения уже и не осталось никого: кто погиб, кто в госпитале по ранению. Оставшиеся в живых друг друга держаться старались. Вот и встречались иногда, пока меня не зацепило. После госпиталя я на Севере воевал.

В кафе было тесно, шумно. Поминали павших, рассказывали о живых. Жалели тех, кто не смог приехать в такой день.

— Мать, говоришь, ждет? — спросил Климов.

— И ждет, и ищет, — подтвердил Александр Антонович.

— Да-а, — вздохнул Климов. — Слушай, — оживился он, — а ты по могилам не искал?

— Как это? — не понял Александр Антонович.

— По братским могилам, — объяснил Климов. — Ты его среди живых ищешь и вряд ли найдешь. Известно, что писали о разведчиках, когда они не возвращались. Все они пропали без вести. Ты через следопытов попробуй. Ребята сейчас фамилии многих погибших бойцов в захоронениях помогли восстановить. Попытайся, а?

О подобной возможности Александр Антонович не думал. Он Володю действительно искал среди живых.

— Дело говорю, — настаивал Климов. — Меня зацепило под Березовкой. Володя тогда еще жив был. Вот и начни с Березовки. А потом весь боевой путь дивизии проследи, как шла по Белоруссии. До того дня, когда он погиб. Во все села пиши и города.

Они обменялись адресами, телефонами. Разошлись.

Александр Антонович продолжал поиск. Отправлял письма, получал неутешительные ответы на них. Этот поиск сделался для него частью жизни, повседневного бытия.

В Томске, будучи в командировке, он получил телеграмму. Сестра сообщала: «Баба Анна умерла. Приезжай».

Вырваться из Томска оказалось нелегко: не летали самолеты. Он поездом доехал до станции Тайга, много часов ждал другого поезда, на Новосибирск. Но и в этом городе просидел почти двое суток, ожидая летную погоду. Когда добрался до Истры, бабу Анну схоронили. Он застал в доме родственников, знакомых, соседей. Тело бабы Анны уже приняла земля, и теперь люди сидели за столом, пили, не чокаясь, вино, говорили: «Кабы так умереть…», «Дай-то бог…», «Легкая смерть, без муки…», «В гробу лежит, как живая…» Он слушал разговоры, корил себя за опоздание, хотя и не было в том его вины. Вскоре и за столом сидеть расхотелось. Александр Антонович встал, собрался, пошел на кладбище. Хотелось побыть одному, посидеть в тиши, подумать…

Недели за две до того, как это случилось, на имя бабы Анны пришло письмо. «Уважаемая Анна Ивановна! — писали школьники далекого белорусского села Кисловичи. — Мы, члены отряда красных следопытов, закончили сбор материалов о вашем сыне, герое-разведчике Владимире Тарасовиче Степанове, погибшем при выполнении задания командования в годы войны и похороненном в нашем селе…»

В письме красных следопытов рассказывалось о подвиге ее сына, о судьбе сожженного в войну и заново отстроенного села, о колхозных и школьных делах. Баба Анна приглашалась на торжественную линейку. Каждый, кто приходил к ней, читал это письмо. Баба Анна слушала, крестилась, повторяя одну и ту же фразу: «Дошли молитвы мои, дошли». Торопила тетю Паню с отъездом. Тетя Паня взрывалась, пробовала кричать на мать для «резону», но баба Анна так смотрела на дочь, что та лишь руками разводила, замечая: «Рано, мама, в письме, поди, срок проставлен». Перед отъездом баба Анна и вовсе не спала. Погладила, сложила в сундук белье, купленное еще раньше на случай смерти. На вокзале, в поезде, не суетилась, хотя из дома в дальний край ехала впервые! Переспрашивала тетю Паню, дала ли та телеграмму.

Тетя Паня вспоминала о встрече, о торжественной линейке. Говорила, что баба Анна держалась «молодцом». «Только раз и заплакала, — рассказывала. — У обелиска хотела земли с могилы набрать, а как ее наберешь-то — земля мороженая, вроде камня». Поковыряла баба Анна землицу своими скрюченными пальцами, отступилась, заплакала. Спасибо учителю местному, нож у него оказался. Он и помог. Баба Анна землю ту в платок завернула. «Со мной положишь, как помру», — сказала она дочери. И бабу Анну, и тетю Паню просили остаться в колхозе, погостить. Баба Анна не захотела. Заторопилась, заспешила, и они уехали. Когда же вернулись, баба Анна два дня хлопотала по хозяйству. Потом легла, позвала дочь. «Ты вот что… Прощай, — сказала она тете Пане. — Отжила я своё… Тяжко тебе без меня придется. Благословляю тебя… Прощай…» Тетя Паня глянула на мать, поняла, что конец. Сначала растерялась, потом опомнилась, побежала вызывать «неотложку»…

Александр Антонович не заметил, как дошел до кладбища. Столетние березы увидел, густые заросли кустов, ограды, кресты. На краю кладбища — часовню-морг. И тропинки, тропинки — дороги к тем, кого не стало. Рядом с могилой деда Тараса — свеженасыпанный холмик. Землю еще не прикрыл снег. Он подошел, сел на скамейку. Перед ним открылась даль. Петляла под обрывом Истра-река. По ее берегам тянулись белоснежные поля. За ними, в туманной морозной дымке, темнели лесами пологие холмы. Виден был красавец-монастырь. Как и город, он восстал из груды развалин и казался сейчас необыкновенно чистым. Блестели золотом его купола. Как и прежде, к монастырю слетались стаи галок. Город рос, ширился. Но не стало бабы Анны. Еще раньше — деда Тараса, десяти их сыновей. Не стало основы могучего рода, который мог разрастись сильным ветвистым деревом.

Шел снег.

«Ты, ты, — в такт сердцу билась его мысль. — Ты списался. На твой призыв откликнулись школьники. Ты приблизил кончину. Зачем?..»

Себе ли искал оправданий Александр Антонович или пытался что-то понять, но он вновь и вновь задавал себе этот вопрос и хотел найти ответ.

Пропал без вести… Есть какая-то трагическая неопределенность в сочетании этих казенных слов.

Баба Анна страдала, думал он. От незнания, от неопределенности. Тридцать лет в ней жило и оставалось то вечное беспокойство о своих детях, которое свойственно всем матерям земли.

Мать — она все выдержит. Старая, как мир, истина. Мы живем, постоянно зная об этой истине да редко вспоминая о ней. Но она всегда в нас. Подобные истины помогали нам в минуты тяжелых испытаний и были опорой нашей, нашей надеждой в том огне, в том многократно проклятом аду войны.

И каждый из нас живет в постоянном долгу — перед своей землей, перед Родиной, перед близкими людьми, давшими нам жизнь, вырастившими нас. Баба Анна исполнила свой долг до конца. И уснула спокойно за многие годы.

Спи, баба Анна.

Спи, Мать.

Вечная тебе память!