"Конец вечного безмолвия" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Женщина снова приснилась ему в час, когда на обнажившихся проталинах в весеннем предрассветном хоркании телились важенки.

Армагиргин долго не открывал глаз, переживая видение, удерживая красочный, полный горячего волнения сон, когда он несся по тундре, словно раззадоренный близостью оленухи бык.

Но сон безвозвратно уходил, таял вешним снегом под лучами солнца, оставляя лишь ускользающее воспоминание.

Протерев загноившиеся глаза пушистой оленьей шерстью, Армагиргин несколько раз моргнул и разглядел у костра присевших на корточки жен.

Та, что была ближе ко входу, происходила из чаунских чукчей. Стадо Армагиргина заметно выросло, когда он взял Нутэнэут в свою ярангу.

А вторая — Гувана — долго была любимой женой, и он тосковал по ней в достопамятном путешествии в Якутск, когда задумал склонить свою голову перед Солнечным владыкой и положить к подножию русского престола все чукотское население от реки Колымы до Каменного Носа.

Давнее воспоминание подняло со дна памяти горький осадок: не удалась поездка, хотя внешне все было благополучно.

Встретили Армагиргина, тогда еще молодого и ловкого, в Якутске с великими почестями. Громкими выстрелами из огнеизвергающих пушек напугали его оленей. И те понесли, уронив на снег чукотского короля, всю его свиту и марковского исправника Кобелева.

Сам губернатор вышел на крыльцо огромного каменного дома, похожего на чудом. вылезший на сушу айсберг, и протянул руку для пожатия.

Однако Армагиргин не стал пожимать руку якутскому губернатору, а приник к ней губами, как учил тому исправник Кобелев.

— Как поживает мой брат? — со слезой в голосе спросил чукча. — Как его здоровье, благополучны ли его жена и дети?

Губернатор поначалу не понял, о каком брате идет речь, но Кобелев подсказал, и хозяин якутской земли сообщил высокому чукотскому гостю, что его величество император всея Руси живы и здоровы и так же в добром здравии находится государыня императрица.

В зале с высокими окнами, светлом и просторном, как тундра, Армагиргина и его свиту усадили на мягкие сиденья, поставили перед ними угощения — разное вареное мясо, рыбу и еще что-то мягкое и непонятное, тающее во рту.

Якутский губернатор с нескрываемым любопытством разглядывал чукотского короля. Несмотря на непривычное окружение и жару, Армагиргин держался с приличествующим ему достоинством, говорил громко и внятно, часто упоминая имя "брата своего", российского императора.

— Твоего царя я и мои чукчи, как чаунцы, так и носовые, признаем полным нашим государем. Русский царь пусть даст мне какое-либо отличие или подарок, чтобы чукчи меня слушались и повиновались. Купцам торговать с нами полюбовно, и о времени ярмарки заблаговременно условиться, и сие держать свято, потому что мы разоряемся от Уюзднего приезда русских купцов. И я, заботясь о благе чукотского народа, решился всеподданнейше умолять его императорское величество всея России принять меня и весь, мой чукотский народ в вечное и покорное ему подданство.

Армагиргин говорил по-чукотски, а исправник Кобелев читал по-русски.

Якутский губернатор принял бумагу, украшенную вместо печати оттиском большого пальца и рисунком оленьего тавра Армагиргина.

После встречи Армагиргина и его свиту отвели в предназначенный для их пребывания дом.

Здесь толпилось множество разного народу. Каждый хотел сказать что-то свое, и Армагиргин чувствовал себя словно в большой вороньей стае, не разумея ни одного слова.

Кобелев. приволок большой штоф дурной веселящей воды, и Армагиргин с устатку сделал большой глоток, с удовольствием ощутив, как потоки бодрости растеклись по всему телу, изгоняя усталость, сомнения и нерешительность.

В облаках табачного дыма, среди множества толпящихся, галдящих, глядевших на него с любопытством, с подобострастием, Армагиргин заметил прислуживающую женщину — полную, с грудями, выпирающими под тонкой матерчатой одеждой. Лицо у женщины было круглое и ласковое. Она все время улыбалась и говорила: "Ми-лай!"

Армагиргин игриво ущипнул женщину за грудь. Она дробно рассмеялась, словно рассыпав цветной бисер по большой комнате с огромной, пугающей своей пышностью кроватью.

Армагиргин выпростал из дорожнбго мешка и протянул женщине связку белых песцовых шкурок. Но Кобелев отобрал подарок и вернул с укоризной:

— Пошто ей такое?

— А мне хочется одарить ее, — упрямо сказал Армагиргин.

— Сиводушки за глаза будет. — Кобелев со знанием дела выбирал песца с пегим — некачественным — мехом.

На следующий день губернатор снова призвал Армагиргина в свой, дом и передал царские подарки: расшитый золотом кафтан с золотыми же наплечниками, штаны, обшитые галуном, нижнюю белую батистовую рубашку, кортик в серебряных ножнах и большую красивую бумагу, в которой говорилось от имени брата, Солнечного владыки, о даровании Армагиргину царских милостей.

После торжеств и мундир, и штаны, и металлические кружочки, надеваемые на грудь он повелел сложить, в большой сундук.

Зачастил к Армагиргину отец Дионисий, давний знакомый, объездивший тундру с походным алтарем от Колымы до мыса Дежнева. Священник хорошо знал чукотский разговор и увещевал Армагиргина, кося глазом на Дуню:

— Ох, грех это! Великий грех!

Армагиргин взбадривал себя глотками дурной веселящей воды и возражал отцу Дионисию:

— Грех — обманывать, воровать, таиться при еде, не накормить и не приютить путника, обидеть ребенка и старика…

— И прелюбодейство тоже великий грех! — поднимал палец с кривым ногтем отец Дионисий.

Он вел долгие речи о могуществе и доброте тангитанского [Общее название чужеплеменников — европейцев и американцев, обладателей огнестрельного оружия] бога.

И в конце концов, сломленный уговорами и водкой, Армагиргин дал согласие креститься.

Впервые в жизни тундровый житель входил в храм тангитанского бога.

Сначала в дымной полутьме он ничего не мог разглядеть. Похоже было на чоттагин [холодная часть яранги (чук.)], когда собирается множество гостей и костер горит не потухая.

У алтаря он заметил огромный медный сосуд, похожий на котел. Сходство подтверждалось водой, налитой в него.

— Варить что-нибудь собираются? — шепотом спросил Армагиргин Кобелева, кивнув на сосуд.

— Вас будут в нем крестить, ваше сиятельство, — ответил Кобелев.

С ужасом поглядывая на купель-котел, Армагиргин уже не слушав слаженного священного песнопения, исполняемого хором молодых якутов.

Отец Дионисий разглядел своим проницательным оком растерянность Армагиргина, подошел и ласково коснулся мягкой рукой:

— Бог милостив…

Бог… Кто знает, каков он окажется для тундрового оленевода?

Размышления Армагиргина прервал отец Дионисий. Он подвел чукчу к священному сосуду, продолжая протяжно петь. Изредка на помощь ему вступал якутский хор, и ровное пение молодых голосов тревожило душу еще больше, словно посвист долгой полярной пурги.

Армагиргин, уже не властный над собой, крепко закрыл глаза: будь что будет…

Он ощутил бритой макушкой холодные капли, струйка воды скатилась на лоб, на нос, упала на верхнюю губу. Армагиргин невольно слизнул каплю и открыл глаза.

Отец Дионисий уже протягивал ему крестик на тонкой металлической цепочке.

Армагиргин наклонил голову и почувствовал кожей холодок стылого металла.

После крещения дни покатились, как снежные комья, пропитанные дурной веселящей водой.

Пора было ехать домой, в родную тундру. Надвигалась весна. Скоро тронутся реки, зарых-лится снег, обнажатся каменные склоны, и по ним уже не пройдут деревянные полозья легких нарт…

Губернатор прощался с Армагиргином торжественно, не скрывая, однако, радости по поводу отъезда долгого и беспокойного гостя. Он устроил большое сборище, на которое сошлись знатные и именитые лица губернского города — купцы, священнослужители, чиновники, и богатые якуты.

Губернатор произнес большую речь, которую старательно перевел исправник Кобелев. Армагиргин, снова вынужденный облачиться в мундир с кортиком, слушал заверения, произносимые от имени брата — российского императора, пожелания верной и исправной службы жителям далекой окраины царю, вере и отечеству.

В своем ответе чукотский король Армагиргин был краток. Он поблагодарил брата-императора в лице якутского губернатора за гостеприимство и обещал российским купцам и чиновникам давать предпочтение перед американскими.

Губернский город долго маячил на горизонте высокими дымами от множества печей.

Впереди лежал долгий путь на родину.

В родном стойбище Армагиргин обнаружил, что за время его отсутствия стада сильно поредели — часты были нападения волков, копытка косила оленей, да и пастухи разленились без твердой хозяйской воли.

Наведя порядок в своем стойбище, он отправился в путешествие по северным и северо-восточным тундрам.

Глава чаунских чукчей Леут отвел для жительства Армагиргину самую ветхую ярангу. Даже угощение дурной веселящей водой не расположило владельца огромных стад. Леут с усмешкой слушал рассказы Армагиргина о Якутске.

Так же сдержанны были и восточнотундровые эрмэчины [Глава оленьего стойбища. Дословно — сильнейший].

Армагиргин соблазнял их преимуществами дружбы с русскими, но Леут вытащил в ответ хорошо упакованный американский табак, раскурил его и дал попробовать гостю. А на его связку черного табака, принесенного в дар, и глядеть не стал, велел отдать пастухам…

Армагиргин вернулся в свое стойбище раздосадованный и разгневанный крахом его надежд. Но вечерами, напившись, он надевал свой мундир, цеплял кортик, воображая себя русским царем, велел домочадцам называть его не иначе как "ваше величество Солнечный владыка". Исправник Кобелев наотрез отказывался величать его таким образом и увещевал:

— Пошто дуришь, оленья морда? Какое из тебя величество, прости господи душу твою грешную…

Теперь о его королевском звании чукчи упоминали не иначе как с усмешкой.

Лишь некоторые русские еще выказывали знаки уважения, особливо когда Армагиргин появлялся в Маркове, старинном казацком селении в верховьях великой чукотской реки Анадырь.

Давно помер верный друг — исправник Кобелев, другие люди появились на реке: в Маркове и в Ново-Мариинском посту.

Марково ближе всего к стойбищу и к пастбищам Армагиргина. Оттуда чаще всего и наезжали русские и более всех лекарь Черепахин, в пьяном виде состязавшийся с шаманом Эль-Элем. Поначалу он был послан якутским губернатором во исполнение просьбы Армагиргина о медицинской помощи. В первый же год Черепахин выгодно променял весь запас медицинского спирта на пушнину, и с той поры забота о выгодной торговле стала для него превыше охраны здоровья тундровых жителей.

Армагиргин втайне презирал Черепахина, которого недолюбливали его же собственные соплеменники и пуще всех купец первой гильдии Малков, владелец больших складов, обшитых гофрированным светлым металлом.

Так текла жизнь. И оставалось ее, наверное, уже немного — это пугало Армагиргина, словно чернеющая на пути бездонная пропасть.

Насладившись запахом теплого дыма и уваривающегося мяса, Армагиргин кашлянул, давая знать женщинам, что он проснулся и готов к утренней трапезе.

Поклевав одного, другого, Армагиргин недовольным жестом отодвинул от себя деревянное блюдо-корытце и потребовал чаю. Хлебнув немного, он гневно спросил:

— Отчего чай такой слабый? Подбежала Гувана.

— Заварки больше нет… Вывариваем старый да траву добавляем…

— Сами вылакали, ненасытные! — заорал Армагиргин и замахнулся, на женщину. — Нет чтобы сберечь для хозяина! Негодные!

Однако бить Гувану Армагиргин не стал, вспомнив вдруг свой утренний сон.

— Где та женщина? — грозно спросил он замершую в ожидании удара Гувану.

— Какая женщина?

— Что из Голодного стойбища пришла.

— У Теневиля остановилась, — тихо ответила Гувана.

— Как ее зовут?

— Милюнэ, — еле слышно выдохнула Гувана.

— Подать мне мундир с ножиком тангитанским!

Это было так, необычно, что Гувана осмелилась поднять глаза на мужа: давным-давно он не надевал царский мундир.

Пастух Теневиль, молодой парень, жил в одной из задних яранг. Кто-то сказывал, что парень не совсем в уме — что-то вычерчивает на обертках чая да на дощечках из товарных ящиков выцарапывает. Будто бы изобретает чукотский письменный разговор вроде тангитанского. (Совсем рехнулся парень. За оленями бы лучше доглядывал. Своих потерял, теперь и хозяйские порастеряет.)

Гнев накипал в душе Армагиргина, заставляя прибавлять шаг, спешить в дальнюю, самую последнюю ярангу стойбища.

Теневиль только что вернулся из стада.

Он наслаждался отдыхом и покоем у мехового полога.

Года два назад его озарило.

Он знал, что тангитаны, кроме словесного разговора, имеют еще и начертанный на бумажных листах, сшитых вместе, называемых коротким словом — книга. Слышал Теневиль от стариков, что этот разговор — как бы природная особенность белого человека, тангитана, как его светлая кожа, обильная растительность на лице… У. каждой тангитанской породы свой начертанный. язык — у американцев свой, у русских свой… Теневиль подолгу разглядывал значки на товарных ярлыках, чайных и табачных обертках, стремясь вникнуть в тайну обозначенных слов. Он даже украдкой прикладывал к уху печатные слова в надежде услышать какие-то звуки.

И тогда он понял: начертанный разговор — это просто обозначения слов, точно так же, как слова обозначают предметы. Если нарисовать маленького человечка, а рядом с ним оленя, то будет это оленный человек, в отличие от человечка рядом с моржом, выражающего морского охотника.

Выпросил у торговца-фельдшера Черелахина огрызок карандаша, который берег пуще глаза, и стал писать на настоящей бумаге — чайных обертках, табачных упаковках.

Шаман Эль-Эль, сын покойного Эль-Эля, взявший имя отца, попробовал высмеять пастуха, но Теневиль дерзко ответил, что придет время — и он запишет значками шаманские заклинания.

Понемногу Теневиля с его значками оставили в покое — никому он вреда не делал, никому не досаждал.

Неожиданный приезд дальней родственницы Милюнэ надо было запечатлеть на особом листочке, куда Теневиль записывал все примечательные события. Правда, значков было маловато, чтобы рассказать обо всем, что претерпела Милюнэ на пути в стойбище.

В Голодном стойбище издавна селились мало-оленные, а то и вовсе потерявшие свои стада. Каждую зиму вымирали целыми семьями от голода и болезней. Прошлой осенью скончались брат и мать Милюнэ, оставив ее круглой сиротой. А виной тому было то, что рыба перестала доходить до Голодного стойбища. Двое владельцев больших сетей японец Сооне и русский промышленник Грушецкий перегородили Анадырь и стали брать всю рыбу себе.

В поисках еды и родичей пустилась Милюнэ в тундру, в стойбище Армагиргина, в ярангу Теневиля и Раулены,

Милюнэ и Раулена вполголоса переговаривались у костра, обсуждая свои женские дела, а Теневиль пытался изобразить историю девушки на берегу голодной реки Анадырь. Все они — и Теневиль и Раулена, и Милюнэ — были людьми одного рода, и предки их жили в долине тихой реки Танюрер.

На миг свет в распахнутой двери померк, и в. проеме возник странно одетый. человек.

— Како! — сказал в удивлении Теневиль.

— Кыкэ! — в один голос воскликнули женщины.

— Это я, — громко сказал Армагиргин, и все тотчас узнали не только его голос, но и его самого.

Армагиргин оглядел женщин и, задержав взгляд на Милюнэ, произнес:

— Раулена да Милюнэ — родичи пушистых грызунов…

Трудно было уразуметь, какой таинственный смысл крылся в этом выражении, и обитатели яранги промолчали.

— Откуда у тебя чайная бумага? — подозрительно спросил Армагиргин. — Чая в стойбище нет, опивки старые заваривают.

— Милюнэ немного принесла, — ответил Теневиль.

— Можем угостить, — услужливо сказала Раулена, — только что заварила.

Армагиргин принял из рук Раулены большую фарфоровую чашку, оплетенную проволокой, чтобы не развалилась на куски, и шумно втянул в себя пахучий напиток.

Милюнэ ловила на себе цепкий, будто царапающий взгляд Армагиргина и с тоской понимала значение его жадных, ищущих глаз.

Армагиргин пил чай, оглядывал чоттагин со скудной утварью и все же чувствовал нечто вроде зависти к Теневилю. Он дивился этому чувству: ну чего же завидовать тому, у которого ничего нет?

Армагиргин поставил опорожненную чашку.

— Однако что будешь делать с женщиной? — спросил он.

— Пусть живет у меня, — сказал Теневиль.

— Второй женой берешь? — усмехнулся Армагиргин.

— Рад был бы, но пуста моя яранга, оленей своих не имею, — ответил Теневиль.

— Об этом я и толкую тебе, — сказал Армагиргин. — Что зря женщине пропадать? Пусть перебирается в мою ярангу… Будет мне новой женой…

Женщина молчала, и в это мгновение она и впрямь напоминала испуганного, затравленного волком зайчонка.

— Такое счастье приходит человеку не каждый день, — продолжал Армагиргин, чуя невысказанное сопротивление и неодобрение и со стороны Теневиля. — Войдя в мою ярангу, ты сделаешь своего родича Теневиля и моим родственником. Появятся у него олени, станет он владельцем стада, и никто его не будет больше попрекать бедностью… Торговать будет с Черепаком, а может, даже и самим Малковым, много у него будет бумаги от чайных и табачных оберток для забавы… — Армагиргин не сдержался и сам усмехнулся своей речи. — Ну, что молчишь?

Милюнэ заплакала. Он встал, подошел к девушке и положил ей руку на плечо.

— Поплачь, поплачь, это бывает, — ласково произнес Армагиргин. — Так было и с первой моей женой, и со второй, Гуваной. — Армагиргин поправил на поясе кортик и попросил еще чаю.

Пока он пил, Милюнэ всхлипывала все громче и громче, заставив насторожиться спящих в чот-тагине собак.

— Теневиль, не отдавай меня этому старику… Не хочу к нему… Буду тебе верной рабой, лучше ты меня возьми себе второй женой…

Армагиргин был так удивлен, что даже отставил чашку с чаем и повернул голову в сторону девушки.

— Неразумное говоришь, — увещевая, заметил он. — Теневиль еле себя с женой может прокормить, на что ты ему — второй женой?

— Теневиль, что ты молчишь? — услышал Теневиль голос жены.

Слушая разговор, Теневиль видел, как дрожала Милюнэ всем телом, напоминая испуганного звереныша, и жалость охватила его.

Он решительно встал между Милюнэ и Армагиргином.

Армагиргин, не ожидавший такого, удивленно посмотрел на пастуха.

— Видно, ты весь свой разум потратил на пустое придумывание значков. Идем, женщина!

— Она не пойдет, — повторил Теневиль.

Он старался говорить спокойно, пряча свой гнев. Еще сегодня утром он и думать не посмел бы так разговаривать с хозяином стойбища.

— Ах ты безоленный мышеед! — закричал Армагиргин. — Да я тебя выгоню из моего стойбища, и пропадешь ты с голоду и холоду в тундре! Мэркырчгыргын! [Чукотское ругательство]

— Мэй! Мэй! — послышалось снаружи яранги. — Черепак приехал!

Армагиргин сгреб со стены яранги вывешенную для просушки камлейку [Верхний балахон из ткани или оленьей замши для защиты от снега меховой одежды] Теневиля, торопливо напялил на себя и выскочил из яранги.

— Худо нам теперь будет, — пробормотал Текевиль. — Хозяин обиду хорошо помнит… И тебя все равно не оставит в покое.

— Что же делать? — тихо спросила Милюнэ.

— Уезжай отсюда, если и вправду не хочешь становиться третьей женой Армагиргина.

— Куда ехать?

— В Мариирский пост, — ответил Теневиль. — Там много народу. Живут не больно богато, но еда всегда есть. На прибрежной тундре поставил года три назад ярангу мой двоюродный брат Тымнэро.

Милюнз в знак согласия низко наклонила голову.

Модест Черепахин торговал с чукчами просто и понятно: осенью он получал закупленные во Владивостоке и в Номе товары и тут же раздавал тундровым чукчам и береговым рыбакам в кредит. В несколько дней Модест Черепахин избавлялся от своих товаров и, посмеиваясь, смотрел, как купец первой гильдии Малков утеплял свои склады, нанимал сторожей, заводил какие-то специальные договоры-обязательства. Конечно, у Малкова размах поболее, чем у Черепахина, однако же фельдшер в иные годы прибыли брал куда гуще, нежели купец. Черепахин завел отличную собачью упряжку, нанял в каюры Ивашку Рольтыта. Куда бы ни приехал Черепахин — повсюду у него были должники, повсюду он чувствовал себя не столько желанным гостем, сколько хозяином.

Свободными от долгов были несколько владельцев стад, таких, как Армагиргин.

Черепахин уже был здесь в пору долгих зимних ночей, забрал пушнину и умчался на быстроходных собаках обратно в Маркове

Нынешний его приезд был неурочен, и Армагиргин издали пытливо разглядывал упряжку и ее хозяина в полосатой яркой матерчатой камлейке, стоящего возле собак и груженой нарты.

— Здорово, ваше величество! — крикнул еще издали Черепахин.

Армагиргин с годами начал понимать, что в таком обращении более насмешки, нежели уважительности, но уже привык, и в ответ, как это водилось, задал обычный свой вопрос:

— Как поживает мой брат Николай?

— Худо с твоим братом, — мрачно отвечал Черепахин.

— Заболел? — с сочувствием спросил Армагиргин.

— Хуже…

Армагиргин вспомнил разговоры о большой драке между тангитанами, — На войне погиб?.

— Если бы так, — с прежней мрачностью процедил сквозь зубы Черепахин. — Скинули царя, нету его больше у российского народа…

— Как — скинули? — растерянно пробормотал Армагиргин. — Кто же осмелился?

Армагиргин почему-то представлял Солнечного владыку, российского царя, восседающим на высоком золоченом сиденье.

— Что же будет? Как вы, русские, будете жить без власти? Это мы, чукчи, привыкли вольно, а вы?

— Нынче и у нас будет воля, народная власть, — туманно пояснил Черепахин.

Армагиргин никак не мог уразуметь новость.

— Бедный мой брат! — сочувственно произнес Армагиргин и с удивлением ощутил, как по ею щеке покатилась слезинка.