"Високосный год: Повести" - читать интересную книгу автора (Богданов Евгений Федорович)

Глава седьмая

Софья с получки зашла в промтоварный магазин, ей надо было купить к зиме сапоги, желательно импортные. Такая обувь и у борковских молодок считалась предметом особого шика, и за ней охотились те, у кого крепкая и упитанная деревенская нога влезала в фасонистое привозное голенище. Но импорта пока не предвиделось. Продавщица Дунечка, — есть такие женщины, которых до старости зовут Дунечками, Манечками, Лизочками, — довольно пожилая, плотная блондинка, шепнула Прихожаевой: «Будут — оставлю», и Софья, купив кое-что по мелочи, собралась домой, но тут окликнул ее Чикин. Он стоял у прилавка и выбирал расческу.

— Зачем вам расческа? — подивилась Софья. — У вас и волос на голове, как на коленке…

— Ну что там и у кого на коленке, мне неведомо, — рассмеялся Чикин. — А расческу все-таки куплю. Кое-что на затылке еще осталось.

Они вместе вышли из магазина, и Чикин поинтересовался:

— Ну как живешь, красотка?

Красоткой Софью он называл больше из стариковской лести, однако лицо у нее приятное, белое, чистое, маленький аккуратный носик, большие серые, с поволокой глаза, чуть припухлые, капризные губы. Фигура стройная, рост средний. Все это в сочетании с двадцатью восемью прожитыми годами придавало ей свежесть и неяркую, но уверенную неотразимость.

— Ничего живу. Вроде все ладом, — ответила она.

Мимо по улице тащилась широкая ломовая телега, которую лениво вез старый сельповский мерин. На телеге, свесив ноги в запачканных грязью сапогах, сидел возчик Крючок, сорокалетний чернявый мужик в ватнике и полотняном картузе с широким козырьком. Крючок — было видно — с утра опохмелился и, покачиваясь на телеге, отчаянно ругался на всю улицу. Он бранил и своего мерина, и телегу, и грязную после дождя дорогу, и председателя сельпо, который лишил его какой-то премии. Больше всех доставалось мерину. Крючок то и дело вдохновлял его вожжами. Конь косил на хозяина лютым взглядом и ожесточенно отмахивался длинным хвостом. Иногда удар хвостом приходился по физиономии Крючка, от чего тот снова взрывался… Однако мерин нисколько не прибавлял шагу и волочил телегу, как невольник во времена рабства.

— С утра набрался, — неодобрительно сказал Чикин.

Софья мельком глянула на Порова, но ничего не сказала. Чикин продолжал:

— Совсем обнаглел мужик. В рабочее-то время! Куда смотрит сельповское начальство? Вот прежде в колхозе, бывало, среди дня пьяного не увидишь. Прежде народ сознательней был, употребляли разве только по большим праздникам, да и то домоварное пиво. Водка была роскошью… Денег-то у мужика не водилось! А нынче иной всю зарплату перетаскает в продмаг. Перед похмельным часом забулдыги на крыльце в очередь выстраиваются. Ты-то, Соня, остепенилась? — со стариковской прямотой и бесцеремонностью спросил он.

— Остепенилась, — Софья поморщилась от неприятных воспоминаний.

— И хорошо. От вина бабы тоже бесятся…

— Как это понимать?

— Как хошь, так и понимай, — уклонился Чикин от ответа. — Я о тебе нынче хорошего мнения. Ну, прощевай, надо мне домой.

Софья облегченно вздохнула, отделавшись от старого резонера, и прибавила шагу.

Трофим Спицын больше не появлялся, и она старалась не думать о нем. Она теперь пораньше являлась на работу, следила за собой, одевалась опрятнее.

Доярки, заметив такие перемены, посмеивались:

— Нынче у Соньки все внимание — коровам, поскольку она дала Спицыну полную отставку.

— Вовсе переменилась. Никак, опять замуж собирается, жениха присматривает…

О женихах Софья пока не думала и пропускала мимо ушей такие колкости. Она подала заявление в чекановский зооветтехникум, сдала приемные экзамены и была зачислена на заочное отделение. Теперь у нее появилась цель — получить специальность младшего зоотехника, добавить к опыту и знания, без которых, как говорила Гашева, в наше время не проживешь.

Софья радовалась тому, что освободилась от всего лишнего, что усложняло жизнь. Стремление учиться объяснялось, пожалуй, не желанием выделиться среди подруг, нажить, как сказал бы Чикин, «моральный вес», нет, Софья хотела, чтобы люди уважали ее, считались с нею. Главное же, это Софья и от себя скрывала, чтобы ею был доволен директор совхоза Лисицын.

Почему именно он? Софья до сих пор с сожалением вспоминала, как тогда на берегу говорила ему совершенную чепуху, и, встречая Лисицына, все еще испытывала неловкость. Ей казалось, что он думает о ней плохо. «На самом-то деле я ведь не такая! Бог знает что… Какая муха меня тогда укусила?»

Недавно она приходила к Лисицыну подписать направление и характеристику для поступления в техникум. Она поздоровалась и молча положила перед Лисицыным бумаги, подготовленные Яшиной и отпечатанные на машинке. Степан Артемьевич внимательно прочел их и вроде бы чуть-чуть удивился. Он посмотрел на Прихожаеву оценивающим взглядом, улыбнулся и сказал:

— Решили учиться? Хорошо. Быть по сему, я вам подпишу направление и характеристику. Надеюсь, не подкачаете?

— Постараюсь, — ответила она.

Софья поймала его взгляд — внимательный, веселый — и потупилась. От Лисицына, такого рослого, плечистого, веяло спокойным достоинством, уверенностью и молодой силой. «На такого мужика можно положиться, он в обиду не даст», — подумала она, взяла бумаги и вышла.

И уже в полутемном коридоре конторы Софья почувствовала что-то такое, что заставило се остановиться и задуматься. Будто в директорском кабинете остался живой и теплый огонек, который обогрел ее. Она вспомнила взгляд Лисицына — веселый и вместе с тем изучающий, и эти слова его: «Надеюсь, не подкачаете». Смысл их был предельно ясен, но ей больше запомнился голос, каким они были сказаны: уверенный, звучный голос человека умного и в глубине души доброго. И глаза — живые, немножко усталые, они словно бы излучали свет, который может обогреть человека, когда он того заслуживает.

Софья собралась в библиотеку взять книги по зоотехнике, которые могли бы пригодиться для занятий. Ее вело туда также и любопытство, хотелось поближе взглянуть на жену Лисицына. В Борке говорили, что она образованная и собой очень приглядная, но знакомств избегает. Не иначе как гордячка…

Библиотека находилась в одной из больших клубных комнат. В ней стояли два круглых стола с газетами и журналами и письменный — для библиотекаря. Остальную часть помещения занимало книгохранилище с высокими, до потолка, стеллажами. Тут было тесновато, но Лизе приходилось с этим мириться — другого помещения нет. Проходы между полками с книгами узкие, полутемные, читатели в них пробирались бочком.

Посетителей в тот час не было. Лиза просматривала только что полученный толстый журнал. Прихожаева поздоровалась и спросила:

— Можно записаться в библиотеку?

— Разумеется, — ответила Лиза и, отложив журнал, взяла чистый бланк формуляра. — Вы прежде не записывались?

— Нет, было некогда, — чуть смутилась Софья.

— Садитесь, — библиотекарша согнула новую карточку пополам и взяла шариковую ручку. — Ваша фамилия, имя?..

Прихожаева отвечала на вопросы, следя, как Лиза аккуратно, убористым почерком заполняет маленькую карточку. Руки у нее белые, чистые, пальцы длинные, с маникюром. Софья мельком глянула на свои руки — небольшие, загорелые, с трещинками на коже — и нашла сравнение не в свою пользу. Лицо у директорской жены было скучное, однако приглядное, округлое, с нежной золотистой кожей. Ресницы густые, глаза большие, карие, с искоркой в глубине. «Красивые глаза, — подумала Софья, — не зря Лисицын полюбил ее». Взгляд Софьи скользнул по высокой шее Лизы, которая словно бы вырастала из стоячего воротника. Волосы, мягкие, волнистые, не рассыпались, а плавно облегали виски и уши и спускались, чуть касаясь плеч. В разрезе воротника мерцала червонным золотом тонкая цепочка с кулоном.

«Очень следит за собой, — подумала Софья. — Чистенькая, опрятная, смотреть на нее приятно».

— Что хотите почитать? — спросила Лиза.

— А и не знаю… Может, посоветуете?

— Что вас больше всего интересует? — Лиза глянула на Софью, и в глазах ее тоже появилось любопытство. — Проблемные романы или исторические, философские? А может быть, лирико-романтическая проза? Как говорят — про любовь? Или приключения? А вы любите про путешествия?

— Про путешествия, пожалуй. Никогда сама не путешествовала, так хоть про других почитаю, — Софья тихо рассмеялась.

— Хорошо, — сказала Лиза, поднялась из-за стола и помогла ей выбрать книгу. — Вот, Тур Хейердал: «Путешествие на Кон-Тики», о плавании по океану на плоту из бальзового дерева.

— Спасибо. Мне бы еще что-нибудь по зоотехнике.

— Право, не знаю. Я в этом не разбираюсь. Впрочем, вот, наверное, подойдет: «Искусственное осеменение сельскохозяйственных животных». Это по вашей части?

— Отчасти и по моей части, — сострила Софья. — Для начала и хватит. Спасибо.

— Это сложная наука — зоотехника? — спросила Лиза.

— Если изучишь — не так сложно, — несколько самоуверенно ответила Софья.

— У вас что, все доярки учатся?

— Пока только я.

— Молодец. Это повысит вашу квалификацию?

— Да, повысит, — ответила Прихожаева и попрощалась.

«Она, конечно, горожанка, — думала Софья, возвращаясь домой с книгами. — С высшим образованием, а сидит тут в читалке, где и людей-то мало бывает, особенно летом. Я бы, пожалуй, не могла так сидеть… На ферме у нас весело, шуточки так и летают, бабы острые на язык. Там лучше, привычнее. И сидит она тут и не уезжает в город потому, что любит своего Лисицына… Они друг другу подходят — молодые, приглядные. Пусть сидит, и от нее польза есть. Однако она вовсе не гордячка, неверно это про нее говорят. И она беременна. Долго же у них не было детей. Лисицын-таки постарался, молодец. — Софья усмехнулась и сразу погрустнела: — А у меня ни мужика, ни семьи, ни детей… Живу пустышкой. Эх, жистянка!»

В Борке появились двое работников сплавной конторы. Они ходили по селу и что-то искали. Потом зашли в контору к директору. Слух об этом сразу разнесся, говорили, что приезжие ищут бревна из разбитого плота, выловленные кем-то недавней ненастной ночью на Двине. Кем именно, им, видимо, установить не удалось. Директор тоже не мог ничего им сказать — сам не знал. Сплавщики уехали, как видно, ни с чем.

А на другой день из города, из поселка лесопильного завода, прибыл участковый уполномоченный, капитан милиции Васильев, муж Розы, которую здесь все прекрасно знали. Он провел в Борке двое суток, ночуя в избе жены, и тоже искал бревна — буксир вел плот для их лесозавода. Он заходил в избы, говорил с людьми. Поиски его увенчались успехом: бревна приплавил Трофим Спицын, вытащил их из воды и продал старушке-пенсионерке, что жила в дальнем конце села. Перевезти бревна к ее избе ночью помог Трофиму Крючок на сельповском мерине, запряженном в тележный передок с одёрными колесами позади. Иначе это приспособление называется попросту: одры.

И будто бы Трофим получил со старухи за бревна пятьдесят рублей и поделился ими с Крючком. Возчик и разъезжал по селу полупьяный и ругался после того. Жена от него убежала с ребенком к своей матери, и потому, должно быть, Крючок и срывал злость на всех, кто ни попадался ему на глаза.

Васильеву помог в следствии Чикин, он сказал, что видел бревна, спрятанные Трофимом под сеном. Васильев припер к стенке Спицына, и тот во всем признался.

Когда предварительное следствие закончилось, Васильев пришел в контору к Лисицыну и сказал:

— На Спицына передадим дело в суд. Хищение и спекуляция краденым — дело серьезное.

Степан Артемьевич спросил:

— А нельзя обойтись без суда? Нет, я не выгораживаю рабочего, он, конечно, виноват. Но если он получит срок — пятно ляжет на весь коллектив. Неприятно, знаете ли…

— Но ведь он вор и своим поступком уже наложил это пятно! — капитан Васильев снял фуражку и вытер платочком лоб. — Как можно его покрывать? У вас тут наверняка плавник прибирают к рукам и другие, только еще не попадались. Это надо решительно пресечь. Осудят Спицына — другим урок.

Лисицын долго молчал, думал, как быть. Наконец он тихо заговорил, как будто совсем о другом:

— У вас, товарищ Васильев, здесь имеется дом? Знаю. Жена ваша частенько приезжает. Трудолюбивая женщина. Все с огородом занимается. Между прочим, она и совхозу помогала на двинском лугу сено убирать. Смотреть любо-дорого!

Васильев, услышав про избу и про жену, сначала насторожился, а потом заулыбался.

— Да, она, брат, у меня труженица. Хозяйка хорошая, не обижаюсь.

Степан Артемьевич тоже улыбнулся и вспомнил, как Роза, загорая на огороде, строила ему глазки…

— И знаете ли, у нас в совхозе почему-то нет участкового. Восемь деревенек, а его нет. Кабы назначили — больше бы порядка стало. Да, так вот, о Спицыне. А если судить его товарищеским судом? При всем народе! Люди у нас активные, дадут взбучку — запомнит на всю жизнь. — Он помолчал и продолжал: — Народ у нас хороший. Таких, как Спицын, не много.

Васильев опять посуровел, пошевелил густыми белесыми бровями и поглядел на директора холодновато:

— На поруки хотите взять? А не подведет? Это, говорят, еще тот тип! Вы его, видимо, плохо знаете.

— Знать-то знаю, — вздохнул Лисицын. — Он хоть и воришка, и лентяй порядочный, но умелый слесарь. Никто лучше его в мастерских при необходимости не выполнит тонкую и точную работу. Вот что вынуждает меня просить за него.

— Ну ладно. Съезжу в город, посоветуюсь с начальством. Вы дайте мне официальное ходатайство, — сдался капитан.

— Ходатайство дадим. Соберем профком, посоветуемся, — пообещал Лисицын.

Васильев, получив ходатайство, уехал и вернулся на другой день вместе с женой. Он сказал Лисицыну, что его просьба удовлетворена, а точнее — уважена в виде исключения.

Степан Артемьевич был доволен и в то же время испытывал беспокойство: «Не подведет ли меня этот пройдоха Спицын?» Иван Васильевич Новинцев упрекнул Степана Артемьевича за то, что он не посоветовался с ним, прежде чем хлопотать. «Что касается меня, — сказал Новинцев, — то я бы нипочем не стал ходатайствовать. Судить его надо было по всей строгости закона. Ну да ладно, посмотрим». После разговора с парторгом Лисицын рассердился и на Спицына, и на себя, за мягкотелость. Подобно серому волку из мультфильма, он забегал по кабинету и уже стал разговаривать вслух: «Ну, Спицын! Ну, погоди!» А потом схватил с вешалки кепку и помчался домой. Его ждала Лиза, а он опять задержался допоздна.

Васильев с женой, собрав с грядок созревший лук, остались ночевать в своей деревенской избе. Они попили чаю, поели, посидели у открытого окна и улеглись спать на мягкую родительскую перину.

Было душно, пахло сыростью необжитого полузаброшенного дома. Лежа рядом с мужем, Роза спросила!

— Ты чего это вступился за Спицына?

— Директор упросил.

— Ну, тогда ладно. А давай переедем сюда на жительство.

— Ну что ты!

— Тут хорошо летом! Приволье. А к сельскому труду мы оба привычные.

— Летом… А зимой?

— И зимой хорошо. Воздух свежий, чистый, снежок хрустит…

— Хрустит, говоришь? Ну и что?

— Должность тебе дадут. Будешь тут участковым вроде Анискина. Изба еще хорошая. Починить — век простоит.

— Изба, говоришь? Спи давай.

— Погоди, скажи — согласен?

— Что я тут буду делать?

— Ловить правонарушителей.

— Их тут мало… Спи давай.

— Я ж говорю — будешь как Анискин.

— Да спи ты, ночная кукушка!..

— Погоди. Огород есть, скотину заведем. С мясом будем и с молоком. Надоело колбасу в городе в очереди выстаивать…

— Можно и без колбасы. Есть курятина… Спи!

— Погоди…

Васильев прибегнул к последнему радикальному средству, чтобы заставить замолчать супругу: крепко обнял ее. Но она все еще жарко шептала ему в ухо: «Давай переедем, а?»

Наконец она умолкла. Слышно было, как за печкой стрекочет сверчок…

«Как это я допустил промашку с аварийными бревнами? Кто заприметил меня на реке? Кто навел на мой след участкового? Поблизости вроде бы никого не было, а вот поди ж ты, узнали, — терялся в догадках Спицын, когда Васильев, составив протокол, ушел. — Дело пахнет тюрягой. Прямо скажем, неважное дело!»

При мысли о предстоящем судебном разбирательстве ему становилось очень невесело… Он уже корил себя за жадность. «Забыл, что кругом глаза, люди завистливые. Дались мне эти бревешки! Стоило мараться из-за полста рублей. Однако теперь уже дела не поправишь».

Он пытался склонить Васильева к примирению, выставил водку и угощение, но участковый наотрез отказался от них.

Раньше Трофиму все как-то сходило — охота на дичь до срока, тайный отстрел выдр, куниц, лов семги поплавью ночами в укромных местах и такие вот «бесхозные» бревна, которые он перехватывал иногда во время ледохода. На этот раз не сошло — сам попал в ловушку.

«Кто же все-таки донес? У старухи наверняка развязался язык, призналась, что купила бревна. Но ведь если бы не показали на нее, не добрались бы и до него. А может, видели с буксира? Сработал ты не шибко чисто, раз остался за тобой след на воде, — упрекал он себя. — Забыл об осторожности. Но почему так получилось?»

Он понял, что в последнее время потерял душевное равновесие, что-то выбило его из обычного русла хитрости и расчета. Уж не разрыв ли с Сонькой? «Конечно, она, дура такая, заронила в меня неуверенность, и потому я стал неспокоен и нерасчетлив. В самом деле, не со зла ли на нее я решил поскорее собрать недостающую сумму на «Жигули», чтобы, купив их, пустить Соньке пыль в глаза, покрасоваться перед ней, щегольнуть на новеньких «колесах»?».

Теперь он напоминал дикого лесного зверя, который утратил остроту зрения и слуха и, убегая от пули, все же неосторожно попал под выстрел на охотничьей тропе.

Сколько ни думай, а ответ держать придется. Услышав, что дирекция совхоза собирается взять его на поруки и судить товарищеским судом, Трофим приободрился. «Выпутаюсь как-нибудь, пущу слезу, разжалоблю работяг. Ну, накажут, ну, оштрафуют, но это все-таки не тюремная решетка».

Его вызвали в контору к директору. Кроме Лисицына, в кабинете находились парторг Новинцев и председатель профкома Елесин. «Все совхозное начальство, — подумал Трофим, став посреди комнаты на ковровой дорожке. — Теперь держись! Мораль будут читать». И хотя он чувствовал вину, головы все же не опустил, стоял прямо, как солдат перед ротным командиром. Начальству это, видимо, не понравилось. Лисицын взглянул на него хмуро и сказал:

— Как это угораздило вас, Спицын, пуститься во все тяжкие?

— Виноват, Степан Артемьевич. Ох, виноват. Думал — никому не нужные бревешки, шут бы их взял. Плывут по Двине в чьи-то чужие руки. Так уж лучше я их подберу и пущу в дело. Прежде ведь и другие ловили плавник, и ничего, сходило…

— Это же государственное, народное добро, — строго сказал парторг. — Как можно его брать? Вы что, думаете, раз без догляда, значит, ваше? Случилось несчастье, разбило плот, и вы этим воспользовались?

Спицын пожал плечами:

— Не думал я так, Иван Васильевич, промашка вышла…

— Хороша промашка, — вставил Елесин. — Украл, продал, — деньги в карман! Преднамеренное хищение с целью наживы. Знаешь, чем это пахнет?

— Дак ведь у старухи-то крылечко вовсе покосилось! Ремонт собирается делать, а кто ей поможет, старому человеку?

— При чем тут старуха? — раздраженно бросил Лисицын. — Нашелся благодетель!

— Скажите спасибо дирекции совхоза, — уже мягче заговорил Елесин, — что отстояли вас, будем судить товарищеским судом. И не вздумайте выкручиваться!

— Понимаю, все понимаю, — облегченно вздохнул Спицын.

— Почему в совхозе работаете мало? — спросил Новинцев.» — Почему у вас забота только о личном? В мастерских особого рвения не проявили, с работы уходите когда вздумается.

— Такого за мной не водится. Врут люди.

— И тут вы неискренни. Идите и хорошенько пораскиньте мозгами, как будете дальше жить. О суде вас известят. Никуда не отлучайтесь.

— Буду дома, — Трофим кивнул и, зло сверкнув глазами, вышел из кабинета.

Суд состоялся в воскресенье при всем многолюдстве в клубе. Общественным обвинителем выступил Чикин. «Тоже мне обвинитель! — думал Спицын, слушая тщедушного, скромно одетого ветерана. — Ему в гроб пора, а туда же, обвиняет…» По правде сказать, Трофиму все равно, кто обвиняет, важно, что он скажет и как это подействует на собравшихся. Спицын сидел на «подсудимой» скамье и настороженно посматривал на односельчан.

Тут, в клубном зале, он по-настоящему узнал себе цепу в глазах людей. А они, за небольшим исключением, говорили жестко, упрекали за то, что он старается прибрать к своим рукам все, что плохо лежит, что больше занимается личным хозяйством, а на интересы совхоза ему наплевать… Припомнили и то, что свою родственницу Марфу он заставляет работать от темна до темна, да и в личной жизни у него непорядок. Тут откровенно намекали на связь с Прихожаевой.

Софья на суд не пошла, не хотела видеть Спицына, да и была уверена, что там вспомнят о их связи. Откуда знать людям, что эта связь порвана? Знали, да не все.

Суд вынес Спицыну общественное порицание, предложил незамедлительно вернуть сплавной конторе украденные бревна, благо старушка, купившая их, не успела те бревна пустить в дело. Пятьдесят рублей Трофим должен был ей также вернуть.

И еще на суде вынесли порицание разнорабочему сельпо Порову за то, что пьет и является сообщником Спицына. Председателю сельпо рекомендовали наказать Порова по служебной линии.

«Придется доставлять плавник обратным ходом, — подумал Трофим после суда. — А как? Далеко не просто. Ну дела!»

После работы он поймал возле конюшни Порова и долго упрашивал его помочь в таком нелегком и щекотливом деле. Крючок сначала ломался, важничал:

— Связался с тобой, воришкой! Сам сраму натерпелся, стыдно людям в глаза смотреть! Отстань.

— Помоги, я заплачу.

— Не нужно мне никакой платы. Отвяжись.

Поров чистил коня. Получалось это у него ловко и даже красиво. Он любовно оглаживал бока мерина сперва скребницей, затем щеткой, будто мосластый ломовик был первостатейным рысаком. Он похлопывал коня по холке, по крупу широкой темной ладонью и снова принимался обхаживать его шею, бока, грудь, ноги до самых бабок. Уже и шерсть на мерине лоснилась, как шелковая, и весь он словно помолодел, даже стал шустрее размахивать длинным хвостом. О Трофиме Крючок будто забыл, а тот стоял перед ним и уже заискивающе повторял:

— Я тебе поллитровку поставлю, только помоги!

— Нынче я не пью. Завязал.

— Неужто?

— Председатель сельпо на ковер вызывал, воткнул выговорешник, опять премии лишил… И женка меня бросила. Вот сколько бед от нее, проклятущей!

— Кончай ублажать мерина. Пойдем, последний раз поднимем по чарочке и вместе завяжем. Ну, Вася, помоги. Неужто в тебе нет товарищеской спайки?

— Была. — Поров неожиданно захохотал. — Была, только не спайка, а спойка. Это верно. Ну, ладно, надо, пожалуй, тебе подмогнуть. Только когда стемнеет, чтобы людей на улице меньше было. Ведь стыдно.

— Дак уж стыда и так натерпелись. Теперь все равно. До потемок откладывать нельзя. Сейчас бы, сразу.

Поров махнул рукой и стал запрягать коня в передок.

— Сколько их там, бревешек? — спросил он.

— Десяток. Пустяк.

— Ладно, поехали. Вот ты, помимо платы, завтра еще вечерком мне мерина вычистишь.

— Вычищу, — согласился Спицын.

…Старуха, заметив их в окошко, тотчас вышла на покосившееся крылечко и молча воззрилась на Трофима.

— Такое дело, бабуся, — заговорил он ласково. — Попался я с этими бревнами…

— Да знаю, была, чай, на суде-то. И с Васильевым, следователем, беседу вела. Думаешь, мне приятно? И что за народ пошел!

— Не говори, матушка! Несознательный народ. За такую пустяковину взыскивают, будто никто никогда плавника не имал.

— Да я не о том народе, а о тебе. Ты вот украл, а я не знала. За свои-то денежки столько нервенного расстройства! Ты чего пришел-то? Бревна забирать? Не отдам.

— Что ты, бабуся, мне велено их обратно в Двину сплавить. Я тебе деньги-то верну. — Спицын достал из кармана замусоленные кредитки и протянул старухе: — Вот.

Старуха, помедлив, взяла деньги, пересчитала.

— Э, так не пойдет! Давай в троекратном размере. За срам, который я приняла на старости лет.

— Как так? — удивился Трофим. — Ты что, бабуся, того? — он покрутил пальцем у виска. — Тронулась? Почему в троекратном?

Поров, стоя возле мерина на дороге, все слышал и хохотал, держась за живот.

— Только в троекратном, Иначе не отдам. Пойду к директору Лисицыну жаловаться. Он тебя прищучит! Ишь, воришка, сбыл краденое, да еще и ломается? Каков, а? Нашел дурочку! — Старуха села на штабелек и поджала губы.

Трофим стал ее уговаривать. Заспорили, возбужденные голоса слышны были далеко. В окна соседних домов выглядывали люди, дивовались, Наконец Трофим уломал старуху и крикнул Порову:

— Давай сюда!

Крючок подвел коня с одрами к штабельку бревен, аккуратно уложенному у крыльца.

— Много ли дал? В троекратном? — спросил он, посмеиваясь.

— Нашла дурака, — буркнул Трофим. — Однако трешку пришлось положить сверх пятидесяти, чтобы не шумела…

— Вот старухи нынче пошли! Своего не упустят, еще и чужого прихватят.

— Давай будем нагружать. Раза три придется обернуться.

Обернуться им пришлось четырежды — бревна были довольно объемистые, а дорога неровная. С последним возом пришлось повозиться. Прибыли к речке уже в сумерках и пошли подкрепиться в избу. Плотно поели и вышли на берег. Пока Трофим связывал бревна веревкой в два пучка, Поров отвел мерина на конюшню и задал ему овса. Потом вернулся к Спицыну.

Они баграми долго отпихивались с мелководья. Наконец завели мотор и отбуксировали первый пучок бревен в Двину. Вбили в дно кол, привязали к нему плотик и вернулись за вторым. Когда закончили работу, было уже за полночь.

— Ну вот, отмучились, слава богу, — Трофим устало сел на банку. — Давай-ко примем по чарочке для бодрости.

Поров положил багор и примостился рядом. Спицын достал из мешка водку, хлеб, консервы, сало. Возвращались в Борок уже совсем пьяные. Трофим еле-еле завел мотор. Поров, покачиваясь, сидел на банке и орал частушки. Его дикое, нескладное пение вспугнуло чаек, и они заметались с криками над водой. На востоке уже заалела заря, прижатая облаками к самому горизонту. Ветер зашумел в камышах, по воде пошла рябь.

Протоку прошли благополучно, но у выхода в Лайму мотор заглох. Трофим долго дергал заводной ремень, но безуспешно. Он прикрикнул на Порова:

— Хватит тебе орать! Из-за тебя мотор не заводится…

Поров выпучил на него глаза:

— Из-за меня? Из-за меня не заводится? Ты чего это говоришь-то? Чего говоришь? — Он вскочил и с маху треснул приятеля в ухо.

Удар был силен, в глазах Трофима брызнули искры, в голове зазвенело. Оправившись, он зловеще сказал:

— Ах, вот как ты! — и дал сплеча в скулу Крючку. Оба сцепились, рыча и беспорядочно награждая друг друга тычками. От такой баталии катер накренился, и приятели свалились за борт. К счастью, в том месте было неглубоко, по пояс. Вынырнули, стали друг перед другом, отфыркиваясь и бранясь. Холодная вода их слегка отрезвила. Помогая друг другу, с трудом великим и пыхтеньем забрались на катер.

— Хорошо, что мелко, — сказал Трофим. — А то бы…

— П-п-поплавали м-м-маленько, — зубы у Крючка выговаривали чечетку.

Домой добирались уже молча, дрожа от стужи: «Скорее бы в тепло».

Утром из совхозной конторы по телефону сообщили на запань, где находятся бревна, и оттуда вышел катер, чтобы забрать их.

В деревне трудно что-то утаить. Даже то, что было совершено, кажется, в глубокой тайне, под покровом ночи, все равно вылезало наружу. Пьяные приключения Спицына и Порова на реке дошли до дирекции совхоза. Лисицын снова вызвал Спицына, решив дать ему нагоняй. В конце концов, сколько еще возиться с этим суковатым мужиком.

— Опять дел натворили! — такими словами встретил он Трофима. — И что за человек! Только что дали вам поблажку, не довели дела до нарсуда, а вы напились и подрались с Поровым, и оба чуть не утонули.

У Трофима с похмелья голова раскалывалась, глаза бегали по сторонам. Он был зол и мрачен и посматривал на Лисицына не по-доброму.

— Ну и что?

— Как — что! — опешил Лисицын. — Совесть-то вас не мучает?

— А почему она должна меня мучить? Чего такого я натворил?

— Как чего? Напились, подрались…

— Кто вам натрепал? Почему вы собираете сплетни, разную ерунду? Где я пил, сколько и на что — это мое дело. Выпил в нерабочее время, выполняя ваше с Чикиным указание, на свои кровные… И если бы не эти проклятые бревна, может быть, ничего и не случилось бы. Каторжная работа! — Спицын хотел в сердцах сплюнуть, но, увидев под ногами ковровую дорожку, сдержался.

— Почему вы говорите со мной таким тоном? — повысил голос Степан Артемьевич. — Выходит, для вас не существует никаких норм поведения?

Директор сесть не предложил. Спицын, глянув на длинный ряд стульев у стены, сел без приглашения.

— Я их разве нарушил, эти самые нормы? Подводите под моральный кодекс? То под уголовный, то под моральный… Веселая жизнь!

— Ни с какими кодексами вы не считаетесь, — жестко продолжал Лисицын. — Все люди как люди, механизаторы вон с утра до позднего вечера в поле, трудятся для общей пользы. А вы для чего живете?

— Для себя, — отрезал Спицын. — Кто обо мне позаботится? Вот для себя и живу.

— Оно и видно. Случай с бревнами об этом говорит.

Спицын криво усмехнулся:

— Всегда было так: подбирали аварийные бревешки. Так же пропадут, затолкает в берег, затянет илом… Или весной со льдом в море утащит. Кому польза?

— Но ведь вы-то взяли тепленькие, из плота! Не бросовые балансы, не дрова, а пиловочник! И еще рассуждаете о кодексах, — Лисицын не сдержался, повысил голос. Спицын его уже порядком взвинтил.

— Это не я рассуждаю о кодексах, а вы. Вам бы все под них подогнать, подвести человека под монастырь, — Трофим достал из кармана платок, шумно высморкался. — А кто дал право? Я родился и вырос в Борке, а вы без году неделю как приехали и учите нас, как жить! Что можно, чего нельзя…

Лисицына взорвало:

— Это уже… Это уже другой разговор. Да вы знаете, меня сюда назначили работать! Меня Советская власть поставила! А вы еще упрекать вздумали. Вот что, Спицын, больше я вас защищать не буду — вижу, бесполезно. Предупреждаю последний раз. Если еще провинитесь — урежем приусадебный участок.

— От вас всего можно ожидать.

— Урежем, если не будете как следует трудиться в совхозе. А если и дальше станете пить, отправим на принудительное лечение. Все. Идите!

Трофим выскочил из кабинета, не попрощавшись.

«Вон как за меня взялись! — металось у него в голове. — Вон как вцепились! Теперь уж будут следить. Да что, в самом-то деле! Где справедливость? — Трофиму стало жаль себя, и он разозлился на всех — и на Лисицына, и на Чикина, на Софью, на Крючка, на весь белый свет. — Все против меня, будто сговорились!»

Директор грозится урезать усадьбу. Это крепко ударило бы по карману. Трофим не скупился на удобрения, получал большие урожаи картофеля, овощей, продавал их на рынке. «Нет, усадьбу надо сохранить, придется смириться», — решил он.

Когда Спицын вышел, Лисицын подумал: «Не круто ли я взял? Да нет, не круто. Мужик он упрямый и добра не ценит. Надо его хорошенько приструнить». Он взволнованно закурил и долго сидел молча, поглядывая на дверь. Ему казалось, что Спицын вернется, извинится. Но Трофим не вернулся.

Однако директорская угроза возымела действие. Трофим стал аккуратно выходить на работу в мастерские и как будто забыл о рыбалке, охоте и прочих занятиях…

Лиза больше не напоминала о переселении в город, но Степан Артемьевич, чувствуя, что такой разговор может в любую минуту возобновиться, стал принимать своего рода контрмеры. Он пригласил жену осмотреть строящийся коттедж.

Английское название «коттедж», пожалуй, не вполне подходило этому русскому теремку. На окраине Борка, на пологом склоне холма совхозные плотники уже заканчивали работы. Строился дом по чертежам. Невысокий, с широкими окнами, с двумя верандами и островерхой крышей с прорезными подзорами, он стоял посреди уютной лужайки. Выше по склону рос молодой березняк, внизу струилась в зарослях ивняка речка Лайма. Дом делился на две половины, в двух квартирах имелось, кроме кухонь, по три разных размеров комнаты. Поодаль сделаны сараи для дров и брусковые хлевы для скотины. У берега Лисицын намеревался устроить причал для катеров, У будущих соседей Яшиных-Челпановых имелся катер, и он хотел приобрести такой же для себя.

Когда он привел Лизу, плотники заканчивали настилать шиферную крышу. Оставалось остеклить рамы и провести в дом водяное отопление.

— Видишь, какие славные хоромы! Лучших и желать не надо, — сказал он жене и повел ее внутрь дома. — Вот здесь, в маленькой комнатке окнами на юг, будет детская. А в двух смежных — столовая и спальня.

— Да, пожалуй, — ответила Лиза. По ее глазам он видел, что новый дом ей понравился.

— А теперь вернемся на улицу. — Когда вышли из дома, он продолжал: — В палисаднике разведем малину, смородину, крыжовник. Устроим цветник. Грядки вскопаем под овощи. А по периметру участок обсадим березками или черемухами. Лучше березками, от их белых стволов больше света.

— Это и будет тот самый шалаш, в котором с милым рай? — улыбнулась жена.

— Точно! — обрадованно подхватил он. — На задах в хлевушке можно держать поросенка. Я помогу тебе ухаживать за ним,

— Ну, зачем нам поросенок?

— На мясо.

— Ты и так сумеешь обеспечить семью продуктами. Тебе не к лицу возиться с поросенком.

— Очень даже к лицу. Впрочем, не хочешь — не надо. А жить здесь будет лучше, чем в нынешней квартире.

— Ты бы такие дома строил для своих рабочих, — сказала Лиза.

— И для рабочих построим. Непременно!

— Тогда ладно. А то как-то неловко занимать такой особняк…

Лиза стала расспрашивать его, двойной ли сделали пол, хорошо ли проконопачены пазы в стенах, чем засыпают потолок — песком или опилками. Степан Артемьевич удивился такой ее осведомленности.

— Все сделаем как положено, — успокоил он жену.

Потом он решил, что надо поближе познакомить Лизу с рабочими совхоза.

— Я давно не был в твоей библиотеке, — признался он. — Сколько у тебя читателей?

— Двести тридцать один.

— Маловато. И ты, значит, сидишь и ждешь, когда они к тебе придут?

— Не мне же идти к ним.

— А если в дальних деревнях люди работают допоздна, им некогда заглянуть в библиотеку? Хочешь, по субботам я буду давать тебе свою машину?

— Зачем, Степа?

— Ты берешь в библиотеке книги, на газике едешь в отдаленную бригаду, раздаешь их там рабочим, а потом через недельку или две приезжаешь с другими книгами для обмена. Ведь просто? Можешь подключить к этому делу и комсомол, Возьми Фиму, нормировщицу, или кадровичку Клаву. Они часто бывают в бригадах, по пути и книги раздадут.

— Признаться, такое мне и в голову не приходило. Пожалуй, пока я буду ездить сама.

— Вот и хорошо. Пока сама, а потом поручим кому-либо. Заодно ближе познакомишься с людьми. Они очень интересные.

— Такие, как сельповский Крючок или этот, ну… которого недавно судили. Спицын, что ли?

— Таких немного. Коллектив у нас дружный.

Лиза довольно охотно последовала совету мужа.

В очередное воскресенье Степан Артемьевич с женой поехал по ягоды. Сергей привез их к опушке сухого и чистого сосняка, обласканного утренним августовским солнцем. Было свежо, с трав на полусонную с ночи землю стекала роса. В хвое сосен шумел ветер. На опушке в мелколесье щебетали птицы.

— Тут и соловьи есть? — спросила Лиза.

— Нет. Это — певчий дрозд, — ответил Сергей. — Соловей — птица теплых краев.

Лиза тихо шла по траве, искала ягоды.

— Рано ищете, — заметил Сергей. — Еще не пришли на место.

Сквозь подрост выбрались на небольшую гладкую полянку, усыпанную пунцово-красной брусникой. Спелая, вкусная, она тяжелыми крупными кистями лежала на кочках. Лиза пришла в восторг:

— Ой, сколько брусники!

Набрав по корзине, они стали выходить из леса. Лиза все любовалась высокими соснами. Ей нравилось ступать по опавшим иголкам, которые похрустывали под ногами, прислушиваться к пению птиц.

Уже в машине она спросила:

— Степа, почему ты раньше не возил меня в лес? Такая прелесть!

— Ты не изъявляла желания. Да и мне все было некогда. — Он положил руку на ее теплое и мягкое плечо. — Теперь будем ездить или лучше ходить по возможности чаще.

Дома за обедом Лиза все посматривала на него, а потом сказала поощрительно:

— Ты теперь вырос в моих глазах, Лисицын! Стал бо-о-ольшим психологом.

— В каком смысле?

— В том смысле, что наловчился руководить не только механизаторами и доярками, но и управлять собственной женой.

— Ты так думаешь? — нерешительно спросил он, не зная, принимать ли это всерьез.

— Признайся, ты прежде считал меня неуправляемой? — Лиза весело, заразительно рассмеялась, сверкая необыкновенно живыми, влажными глазами, и он любовался ею, более того — был прямо-таки без ума от нее.

А она меж тем продолжала:

— Ловко меня обрабатываешь: коттедж, машина для поездок в народ… Потом эта прогулка в лес за ягодами. Росистые травы, пенье дрозда… Ты гений, Степа!

— Я рад, что ты входишь во вкус сельской жизни.

— А все-таки, — она потупилась, погасила улыбку. — Нельзя ли нам оставить за собой квартиру в городе? На случай отступления.

— Отступления не будет, — твердо ответил он. — Впрочем, можно и похлопотать. Только что это тебе даст? Ведь если бы довелось жить и работать в городе, нам бы дали хорошее жилье. Какой смысл держать за собой эту квартирешку?

Лиза долго молчала, видимо хорошенько обдумывая все это.

— Здесь неплохо, — наконец сказала она с явным огорчением. — Но ты не способен понять, что мне надо, чем я жила прежде. Я совсем прекратила научную работу. А ведь так важно собирать нужный материал, обдумывать его, находить зерна истины и, если хочешь, открывать не открытое другими! Без такой каждодневной работы нормальная жизнь невозможна…

Степан Артемьевич озадаченно молчал, не зная, что сказать на этот раз. Он невольно вспомнил главного инженера Челпанова, который тогда сетовал: «Образованная жена, синий чулок, для нашего брата чистая погибель».

В мрачноватом юморке Челпанова была, как ему казалось теперь, доля истины.

— Видимо, придется тебя время от времени отпускать в город рыться в архивах и книгохранилищах, — сказал Степан Артемьевич жене.

— Время от времени? Это все, что ты мог предложить?

— Пока — да, — ответил он уныло.

И все-таки «неопознанный» отец нет-нет да и вспоминался Лизе. Однажды она увидела его во сне. Будто бы они стояли на вокзале, на перроне. Он что-то говорил ей, а она не понимала, хотя была рядом, и досадовала. Потом он удалился, уплыл куда-то в сторону, и оказался в тамбуре вагона. Он махал ей рукой, сняв свою морскую фуражку. Стояла зима, и шел крупный и мягкий снег, как перед Новым годом. Она хотела крикнуть Романенко, чтобы он надел фуражку, а то простудится. Но он сразу скрылся в вагоне, и поезд ушел…

Не изведав ни в детстве, ни в более зрелом возрасте отцовской ласки, как она, бывало, тосковала по ней!

Когда Лиза училась в школе и родителей приглашали на собрания, у нее приходила только мать. Лиза при этом чувствовала себя неловко. Мать, понимая все, старалась восполнить отсутствие отца усиленной заботой о дочери.

Что ярче всего отложилось в памяти Лизы? Ласковое прикосновение материнской руки к ее голове, когда она болела корью или скарлатиной. Пора самого раннего детства. Чай с медом, сушеной малиной. Выздоровление, неуверенные шаги по комнате, солнечный свет в окне, желание поскорее выбежать на улицу.

Каждодневные проводы в детский сад. Крепко держа дочь за руку, мать торопливо переходит улицу в самом бойком месте. Машины угрожающе гудят, пролетают мимо, обдавая их бензиновой гарью… И в конце дня мать прибегала в садик, запыхавшись, помогала Лизе одеться, вела ее домой, и опять тот же опасный переход и надежная рука матери.

Первый новогодний бал в школе. Мать смастерила ей карнавальный костюм — длинное платье из черной ткани, усыпанное звездами из блестящей фольги. Первый танец с парнем, волнение, боязнь сбиться с такта, подкачать.

Выпускной вечер, когда Лиза получила аттестат зрелости. Десятиклассники веселились, танцевали, а родители скромно сидели у стен зала на стульях. Там же сидела и Анна Павловна и бережно прижимала к груди аттестат дочери, а та поглядывала на нее издали и улыбалась. Мать отвечала ей застенчивой улыбкой, будто сама получила аттестат. Как она была похожа тогда на школьницу!

Когда Лиза училась в институте, Анна Павловна, если позволяло время, приезжала к ней, спала в общежитии с нею на одной койке, оставляла дочери денег и продуктов и возвращалась домой очень грустная. Конечно же беспокоилась за дочь и тосковала о ней.

Все годы — от младенчества до замужества — без отца…

Так придется жить и дальше. Сближение невозможно.

Чикин вошел в кабинет, осторожно притворив за собой дверь. В руках у него была бумага, свернутая в трубочку.

Лисицын сидел в задумчивости, нахмурясь и положив на стол руки, сжатые в кулаки. Причиной плохого настроения был недавний телефонный разговор с начальником сельхозуправления, который сделал ему выговор за то, что в «Борке» из-за разгильдяйства и халатности работников гибнут лучшие высокоудойные животные». Он имел в виду недавнее происшествие с коровой, которую пришлось прирезать из-за пресловутого сельповского гвоздика… Лисицын не оправдывался, зная, что это еще больше разозлит начальника, а тот в довершение всего заявил, что стал сомневаться в способности Лисицына руководить хозяйством.

Степан Артемьевич удивился: «Откуда в управлении стало известно об этой буренке? Неужели там каждая корова на счету?»

Намек на служебное несоответствие Лисицына больно задел его, и категорический тон начальника посеял в его душе тревогу. «Неужели там, в Чеканове, нее обо мне плохо думают? Корову они заметили, а наше решение освоить Залесье и расширить ферму до сих пор не одобрено, — подумал Степан Артемьевич. — Поздняков обещал разобраться, да так это обещание и осталось в невесомости. Начнешь делать пристройку, а вдруг заставят строить комплекс… Надо ехать в Чеканово и все выяснить», — решил Лисицын и вопросительно поглядел на Чикина.

Еремей Кузьмич снял с лысой головы кепку и, пройдя по ковровой дорожке к столу, положил перед директором аккуратно отпечатанный на машинке протокол заседания товарищеского суда:

— Вот, ознакомьтесь, пожалуйста.

Лисицын хотел было отмахнуться: не до протоколов, но все же взял его, прочитал.

— Все как положено. Только подписей нет, — сказал он.

— Подписи поставим. — Чикин взял бумажки, скрепленные канцелярской скрепкой, и, свернув их снова трубочкой, спросил: — Степан Артемьевич, вы ездили в Залесье?

— Ездил.

— И что решили?

— Залежи разработать, дорогу наладить. Корма будем вывозить в Прохоровку, а там расширим ферму.

— Так, так… Только, Степан Артемьевич, когда там начнут пахать, накажите трактористам, чтобы плуги пускали неглубоко, иначе все пойдет насмарку — выворотят с-под-низу песок да глину, загубят землю.

Лисицын уже более внимательно посмотрел на ветерана и согласно кивнул. Ему пришлось по душе, что старику до всего есть дело. Но тот не уходил.

— А как у вас с туристской поездкой? Оформились?

Лисицын отрицательно помотал головой и поморщился.

— Зря упустили такую возможность. Думаете, без вас здесь не обойтись! Хотите все время быть нянькой? Надо приучать людей к самостоятельности…

— Ну, это уже мое дело, — сухо ответил Лисицын.

Чикин, поняв, что директор не в духе, попрощался и вышел. Лисицын подумал: «Это он зашел меня уму-разуму учить. Протокол — только предлог. Хитер старина».

Степан Артемьевич на другой день опять поехал в Залесье — еще раз удостовериться в целесообразности его возрождения. «Ведь почему-то земли там запустили! — думал он. — Может, распахивать их не имеет смысла, они истощены до предела?»

Эта перепроверка вызывалась не только практической необходимостью, но и неуверенностью Лисицына в себе, которая появилась у него после прозрачного намека начальника на его деловые качества… Как много значит неосторожно и запальчиво брошенное вскользь едкое замечание вышестоящего начальника, когда подчиненный принимает это близко к сердцу.

Шофер Сергей работал на грузовике, возил с поля выкопанную картошку, и Степан Артемьевич сам вел машину.

Опять та же картина: за лугами, обкошенными прохоровскими косарями, начиналась залежь. Трава в пояс, везде кудрявятся ольшаник, ивняк. На ольхе побурели и растопорщились мелкие шишечки с семенами, на ивах зажелтела листва. Кустов было много, в низинах они стояли шпалерами. Поле превратилось в целину…

Дороги уже не было заметно, поехал прямиком, огибая островки мелколесья, заросли иван-чая, осота, багульника. Причудливая смесь разных трав в самом диком состоянии: гусиный лук, ветреница, мятлик, трясунка, лисохвост, журавельник. Почти все травы отцвели, только журавельник еще радовал глаз синенькими, в пять лепестков цветками и сочными листьями, похожими на листки купальницы.

«Поле, поле! — подобно былинному витязю подумал Степан Артемьевич. — Сколько труда надо вложить, чтобы заново все это освоить! Но какова тут все-таки почва?» Он остановил машину, достал лопату, с помощью которой Сергей иногда выручал свой газик на бездорожье. Копнул поглубже, вместе с дерном выворотил красноватую глину. «Плодородный слой тонок, — заключил он. — Раньше пахали конными плугами, неглубоко. А если пустить тракторные — вывернет с-поднизу всю глину с песком. А может, применить безотвальную вспашку? Надо посоветоваться с агрономами. И все равно придется сюда возить торф, минералкой тут не обойдешься. Заново придется создавать пахотный слой…»

Озабоченный, он поехал дальше, вдоль узенькой речушки, похожей на ручей. «Как она называется? Кажется, Говоруха. Почему так? Не потому ли, что по веснам журчит резво по камушкам? А летом мелеет. Она, кажется, впадает в Лайму».

Наткнулся на старую, с прохудившейся крышей избенку и заглянул в нее. Два оконца, нары, на них остатки слежавшегося сена, очаг из камней. Наверное, сенокосная избушка.

Отъехав подальше, копнул снова. Тут земля оказалась жирнее, подпочвенный слой лежал глубже. Какие были поля, что на них сеяли — для него сейчас было не столь важно. Главное — земля не должна больше пустовать, он со своими рабочими обязан вдохнуть в нее жизнь.

И тут без помощи мелиоративной станции с ее мошной техникой не обойтись. Он сунул лопату на место, постоял возле машины. Холодный ветер тормошил кусты, трепал метелки одичавших трав. По-прежнему низкие, серые, с бахромой по кромке облака неторопливо плыли над землей. Вдали в них появился просвет, и лучи солнца уперлись в синеватый ельник. Там высветились желтеющие листья берез, карминовый осинник. Осины пунцовеют раньше других деревьев. Теплые тона напомнили о близкой осени. «Вот и проходит лето, странное, скупое на тепло, с перемежающимися дождями. Про него уж никак не скажешь: лето красное…»

Машина чуть покачнулась, будто осела задом в мягкую, вязкую почву. Или это Лисицыну показалось? Он быстро полез в кабину, завел мотор, дал скорость. «Может, на кротовую нору наехал?» — подумал он.

Уезжать отсюда не хотелось. Странное дело: эти запущенные поля с кустами под низким сереньким небом очаровали его своей первозданной красотой. Хотелось стоять и бел конца глядеть в холодные, прозрачные дали, слушать тихий шелест листьев, дышать запахами трав и цветов…

Но красота красотой, а дело делом. Степан Артемьевич, хоть и поздновато — раньше до него не дошло, — принял еще одно решение: «Надо послать сюда косцов из отделения Сибирцева и взять эту траву. Всю, до единой травинки. Зимой все сгодится. Они тут косили, да мало».

В Прохоровке он остановился возле фермы. В скотном дворе было пусто, коровы находились на пастбище. В кормозапарочной у отопительной системы стукал-брякал гаечными ключами механик. Лисицын поинтересовался, что он тут делает.

— Готовимся к зиме, — ответил механик. — Надо на стыках труб сменить прокладки, болты подтянуть. Котлы заработают, так чтоб было все исправно.

— Есть тут кто-нибудь из животноводов?

— Только дежурные. Две доярки.

Степан Артемьевич прошел по вычищенной бетонной дорожке между стайками и разыскал доярок в молокоприемной. Они мыли под кранами молочные фляги, слышались плеск воды, звонкие голоса.

Визит директора явился для женщин неожиданностью, и они посмотрели на него с любопытством, чуть настороженно.

— Вот уж не ожидали вас, Степан Артемьевич. Правду говорят, вы всегда появляетесь, когда вас не ждут…

— Надо ждать, — в лад шутливому тону доярки ответил Лисицын, взял вымытую флягу и опрокинул ее, как положено, на стеллаж у стены.

Доярки одобрительно переглянулись. Лисицын вспомнил их фамилии: «Та, что повыше, чернявая, строгая с виду — Пискунова, а маленькая, полная, как кубышка, и голубоглазая — Рудакова».

Пискунова вытерла досуха руки полотенцем и повесила его на деревянный штырек, вбитый в стену.

— Как тут у вас дела? — спросил Лисицын.

— На душе спокойно, работа спорится. Дома порядок. Мужики трезвехоньки. Не пьют, не дерутся, — затараторила Рудакова.

— А что, разве дрались?

— Пусть-ко попробуют! Мы сами отделаем их под первый номер, как лен на мялке.

— Кстати, в прежние годы здесь сеяли лен? — спросил он.

— А как же, — сдержанно улыбнулась Пискунова одними глазами, черными, как угольки, в узких щелках век.

— И хорошие были урожаи?

— Были. В единоличном хозяйстве, на палах.

— На палах?

— Ну, сожгут лес и сеют по золе лен. Высокий родился.

— А в колхозах?

— И в колхозах сеяли. Небольшие площади.

— А что, хотите завести посевы льна? — спросила Рудакова.

— Пока не знаю. Для нас главное — молочко, — ответил Лисицын. — А где ваша третья подружка. — Попова?

— Сегодня она отдыхает. Только на дойку приходит.

— Полотенца вам дают?

— Дают, Степан Артемьевич. У нас управляющий — исправный парень. Как сказали — сделал.

— Ничего себе парень, — рассмеялась Пискунова. — Ему уж под шестьдесят.

— А все — парень. Волосики кудрявятся, бегает шустро, — расхваливала Сибирцева Рудакова. — Мы его любим еще с колхоза. Был председателем, так не сидел на месте, бегал как живчик. И, глядя на него, все шевелились…

— Шевелились? — улыбнулся в свою очередь Лисицын.

— Дела шли живым порядком.

— А теперь?

— Тоже шевелимся.

— Ох, бабоньки, шустры на язык! Вкручиваете мне мозги. У вас ведь и так бывает: рюмку на стол — и ферму побоку.

Женщины чуточку смутились. Паскунова с преувеличенным старанием принялась вытирать блестящий бок оцинкованной фляги, а Рудакова сказала:

— Это вы про тот случай с Софронием? Кто старое вспомянет, тому глаз вон!

— Знаю эту поговорочку, — ответил Лисицын. — Но почему вы избрали такую форму протеста? Почему не обратились в дирекцию?

— Да не было никакого протеста! Подвернулся праздник, выпили по рюмочке. Теперь каемся, да уж поздно. Парторг нас на собрании прорабатывал. Задал перцу. Серьезный мужик, — продолжала Рудакова.

— Вы не считайте, товарищ директор, что мы уж вовсе несознательные. Ну, случилось так. Конь о четырех ногах, да и то спотыкается, — лицо Пискуновой было серьезным, а в уголках глаз таилась смешинка.

— Ну ладно. Чтоб такое было в первый и последний раз. Премии лишать вовсе будем, — строго сказал Лисицын.

— Вам строгость не идет, — рассмеялась Рудакова. — Вы у нас вежливый, культурный директор…

— Спасибо и на том. Покажите мне ваш красный уголок.

В красном уголке стоял длинный стол, покрытый полотняной скатертью, на нем стеклянная банка с полевыми цветами. С ромашек на скатерть опало несколько белых лепестков. Поздние цветы. Лисицын посмотрел на них, на полочку с брошюрками, на Почетную грамоту в рамке, на телевизор в простенке на тумбочке.

— Чисто тут у вас, аккуратно. Признайтесь честно: что есть, чего не хватает? Претензии ко мне имеете?

— Плана хватает, а зарплаты иной раз и нет, — посмеиваясь, ответила Рудакова. — Но ведь вы ее не прибавите.

— У вас же прогрессивка. Премии и прочее. Должно хватать. Фонд зарплаты не резиновый, не растянешь больше того, что можно и нужно.

— Да напрасно ты, Глаша, так-то, — возразила Пискунова. — Заработки все же приличные. Больше мужиков иной раз получаем. Деньги есть, но в лавочке скудновато. С продуктами вот… Все больше рыбные консервы…

— Верно, — подхватила Рудакова. — Называются «Завтрак туриста». Туристам-то, может, и в охотку. Побродят по дорогам, промнутся и очистят банку за банкой. А мне дак не по вкусу, — Рудакова все улыбалась, ямочки на ее щеках углублялись, и Лисицын невольно залюбовался ею.

— По вашему виду нельзя сказать, чтобы вы плохо пиались.

— В деревне жить, да без продуктов — это уж ни в какие ворота, — Пискунова собрала со стола ромашковые лепестки себе в ладонь.

— Вот и подошли к главному, — серьезно сказал Лисицын. — Надо скота держать побольше. Корову, овец, поросят.

— А корма? — сразу отозвалась Рудакова.

— Корма надо заготовлять. Концентраты теперь бывают в продаже.

— Я держу двух поросят, — сказала Рудакова. — А коров и на ферме хватает. Евстолья вот держит, — она кивнула на подругу.

— Ну и как?

— Да ничего. Успеваю обряжаться. На ферме нынче не как прежде, занята не целый день. Механизация нынче. Молоко у меня теперь свое.

— Вот вы и убеждайте своих соседок, чтобы заводили они коров. Тогда и «Завтрак туриста» будет не нужен.

Рудакова опять перевела разговор на магазин:

— Вчера нам ковры привозили красивые. Я купила. Хочется уюта в избе. У меня дома на стене сколько лет висела баба с голыми грудями да с лебедями в пруду… Такая безвкусица! Давно хотела содрать со стены, да мужик не давал. Люблю, говорит, по утрам на нее (на бабу-то) смотреть. Настроение поднимается.

Женщины всплеснули руками, захохотали, Лисицын — тоже.

— А я ему говорю: чего тебе на стенку смотреть, когда это самое рядом есть, живое? А он говорит: там завлекательнее. На тебя, говорит, посмотрю, так ты сразу закрываешься, а она не закрывается, любуйся сколько хошь… Ну, мужик, он мужик и есть, ему все хочется на сторонке прихватить, будто там слаще. Ну, повесили ковер — шибко дородно-порато.[1] Сразу изба расцвела…

— Ну, вы даете! — хохотал Лисицын, вспомнив слова Яшиной о женском домострое в Прохоровке. — Бойки на язычок-то. Муж-то у вас чем нынче занят?

— Зябь пашет. Он у меня работяга.

— А вы что, специально с нами поговорить ехали? — спросила Пискунова.

— Попутно. Ездил в Залесье. Земли смотрел.

— Будем те земли обрабатывать?

— Непременно. Ну что же, спасибо за приятную беседу. Как говорится, приятная беседа лучше всякого обеда. Желаю вам успехов.

Доярки вышли проводить его. Рудакова, чуть помявшись, сказала:

— Ваша жена Лизавета привозит нам книжки. Спасибо ей. Только пусть она больше не ездит. Надо вам, Степан Артемьевич, поберечь женку, она беременная. Трястись в машине по худым дорогам ей совсем ни к чему.

— Да, конечно, — смутился Лисицын. — Спасибо за совет.

Степан Артемьевич и Яшина съездили в Чеканово, получили в райсельхозуправлении добро на разработку залежи и строительство, дали заявки на мелиорацию и на проект коровника. Из райцентра уезжали не очень довольные: мелиоративные работы обещали начать только в конце сентября.

Привычный деловой кругооборот захватил целиком Лисицына: то не упусти, не прозевай, то выправи, то другим помоги, то сам попроси помощи. А то и отчитайся. Да и отчитываться ему вскоре пришлось на партийном собрании о подготовке ферм к зиме. Новинцев — друг другом, а заставил его намотать на ус многое. Управляющие отделениями слишком долго раскачиваются, чересчур уж спокойно заявили на собрании. «Зима еще где-то, а у нас на очереди картошка». А кто виноват в таком благодушии? Конечно, директор. Он вовремя не спросил.

Но все это — очередные дела, и с ними Лисицын как-нибудь справится. Теперь у него и опыта накопилось порядком, и начальственный голос окреп. Хватит ему ходить в начинающих, это добром не кончится.

Как-то вечером Степан Артемьевич неторопливо шел по мосточкам. Мимо проехал трактор, заполнив улицу грохотом и скрежетом гусениц. В кабине сидел Рудаков, муж прохоровской доярки. Он смотрел перед собой и привычно действовал рычагами. В уголке губ — папироса. За трактором, переваливаясь на изрытой гусеницами дороге, тащилась телега Порова, нагруженная ящиками. Крючок сидел в передке, свесив ноги. Его полотняная кепочка превратилась в серый измятый блин. Заметив директора, Поров отвернулся и опустил голову, будто не видел его. Лисицын придирчиво скользнул взглядом по мерину, по Крючку, конечно, вспомнил историю с бревнами.

Поров уехал. Лисицын подумал о Лизе, о том, что ей надо будет скоро идти в декрет, о несостоявшемся отпуске, о неосуществленной поездке в Санта-Крус…

«Бог с ней, с поездкой… Дорога дальняя, Лиза беременна, где уж там…» Но в его воображении опять назойливо возник призрачный мираж: вид чужеземных островов, непременно скалистый берег и чайки, непременно белые домики, песни под гитару, треск кастаньет, рев океанского прибоя… Лисицын даже помотал головой, отгоняя это видение…

Навстречу шел Николай Гашев. Через плечо у него висела холщовая сумка, какие прежде носили деревенские пастухи, а из нее торчали топорище и конец пилы-ножовки. Гашев, уступая дорогу, сошел на обочину и поздоровался. Степан Артемьевич спросил:

— Плотничать собрались?

— Уже отработал, — Гашев снял кепку, вытер лоб рукавом пиджака, хотя на улице было прохладно. — Полы в избе на Горке перебираю. А здесь в квартире надо сменить подоконники. Посохли, растрескались…

— Значит, на два фронта?

— Выходит, так. Знаете ли, — Гашев замялся. — Планы наши с женой изменились. На Горку переезжать не будем.

— Почему?

— Хозяйка передумала. Стареем, говорит, а там надо с дровами возиться, воду таскать из колодца ведрами. Корову держать, пожалуй, не по силам. Да и на ферме ей хватает мороки с животными.

— Ну что ж, — ответил Лисицын, — вас никто не неволит.

— Оно так. К старому, видно, нет возврата. Только огород там будем по-прежнему возделывать, а летом иногда и поживем, если тепло да сухо…

— Значит — дача?

— Вроде того.

Степан Артемьевич хотел было сказать, что он рассчитывал их квартиру передать молодоженам, но воздержался, боясь обидеть Гашевых. Они попрощались и разошлись в разные стороны.

«Вот уж и осень наступила. А когда — я и не заметил», — Степан Артемьевич остановился, присмотрелся к окрестности. Почти прямая деревенская улица. По обе стороны — аккуратные, опрятные домики рабочих. Впереди у околицы, на взгорке — толпа молодых берез. За ними — невидимый отсюда спуск к Лайме. И дальше за березами, во всю ширь неба — большая-пребольшая синяя туча. Брызнуло солнце, высветило березы, кора на них стала розовой, кроны запестрели желтизной. Ярко освещенные, деревья теперь уже выделялись на фоне необъятной синей тучи рельефно, картинно, как на театральной декорации. Над ними вились чайки, по чайкам и угадывалась невидимая отсюда река в низине.

«Красота!» — Степан Артемьевич постоял, полюбовался пейзажем. Но тут солнце скрылось, сразу будто похолодало, березы померкли, чайки исчезли. Туча из синей превратилась в темно-серую, с грязноватыми подтеками.

Лисицын повернул к дому, все еще думая об осени и связанных с нею заботах. О том, что где бы он ни был, чего бы ни видел, какие бы мысли ни появлялись у него, они неизменно возвращались к хозяйству.

Но пейзаж он все-таки отметил, как нечто выходящее из будничного круга, яркое, праздничное, поднимающее настроение. Значит, он еще не утратил способности воспринимать красоту. «Аи да Лисицын! — похвалил он мысленно себя. — Приду сейчас домой и расскажу Лизе про эти высветленные березки».