"Високосный год: Повести" - читать интересную книгу автора (Богданов Евгений Федорович)

Глава десятая

Перебраться в коттедж рано утром Лисицыну помогли Николай Гашев и шофер Сергей. Степан Артемьевич сразу же отправил машину к Яшиной, которая также собиралась переселяться. Гашев помог расставить мебель. Он спросил, кому директор передаст освободившуюся квартиру. Лисицын ответил, что Волгину.

— Так он же собирается жить в моей избе на Горке, — сказал Гашев.

— Неужели?

— Точно. Я там закончил ремонт, и мы договорились, что Волгин арендует избу на два года. Вы этого не знали?

— Нет. Вы что же, на Горке жить не будете?

— Решили переехать в город к дочери.

— Но вы так увлеченно говорили о преимуществах сельской жизни на своей усадебке!

— Судьба распорядилась по-другому, — ответил Гашев. — Глафира выходит на пенсию и хочет помочь дочери растить детей. Дочь развелась с мужем, трудно ей. Но мы, возможно, еще вернемся сюда.

— Вы меня удивили, — сказал Степан Артемьевич суховато.

— Я и сам удивляюсь. Жена настаивает, чтоб, значит, в город переехать.

Когда мебель расставили, Гашев попрощался и ушел.

Лисицын посмотрел ему вслед с укором, развязал узлы с одеждой и выложил все на диван: придет Лиза — разместит вещи по шкафам. «Чего же еще не хватает? — он остановился посреди комнаты. — Ах да, часов!» Вбил в стену гвоздь, повесил электрические часы, подвел стрелки. Постоял, прислушался к мягкому ритмичному тиканью и поглядел в окно. Увидел отлогий лужок с мелкой пожухлой травой, спускавшийся к берегу речки. Вода в Лайме была по-осеннему неприветливой и, наверное, очень холодной. Резкий северо-восточный ветер-полуночник накинул на нее мелкую, стального цвета рябь. Одинокая ива на берегу покачивала голыми ветками. Кустарник за речкой уже давно обнажился, и сквозь голые спутанные сучья Степан Артемьевич приметил небольшое стадо телят, бродивших на поскотине.

Вскоре пошел снег — уже второй после того, который выпал в середине октября. Тогда он сразу растаял. А теперь снег — крупный, хлопьями устилал и луг, и тропинку от реки к дому.

Лисицын надел пальто и пошел за женой. Она прибиралась в старой квартире.

Яшины-Челпановы переехали в свою половину дома в то же утро. В отличие от Лисицыных, их переезд был шумным, сопровождался беготней и восторженными воплями необыкновенно живых и деятельных сыновей.

В контору зашел Волгин — прямо с работы, из механических мастерских. Рослый, широкоплечий, в рабочих брюках из прочной ткани, ватнике и сапогах, он, казалось, заполнил собой весь небольшой кабинет, и потолок в нем стал ниже.

— Товарищ директор, — сказал он. — Я пришел поблагодарить вас за то, что передаете моей семье квартиру. Но занимать ее мы не будем. Решили жить на Горке в избе Гашева.

— Я слышал об этом, — сказал Лисицын.

— И еще собираемся строить свой дом. Просил бы отвести участок земли в Борке. И вот заявление на ссуду. Поможете?

— Постараемся помочь, — ответил Лисицын, взяв у него заявление. — Это хорошо, что вы устраиваетесь в «Борке» основательно. Нравится вам здесь?

— Нравится или не нравится — не тот разговор, Степан Артемьевич. Вы лучше спросите: в охотку ли работается? Я отвечу: в охотку. В мастерских порядок, дисциплина. Челпанов — деловой мужик. Сам берет в руки гаечный ключ или там зубило. Черновой работы не боится. Глядя на него, и все стараются.

— Да, он у нас дельный товарищ, — согласился Лисицын. — Ну, желаю вам успехов! В строительстве дома поможем.

Волгин ушел. Степан Артемьевич подумал: «Одни приезжают, другие уезжают. У Софьи Прихожаевой муж опять драпанул. А Гашева, выйдя на пенсию, могла бы еще потрудиться на более легкой работе. Да где там!»

Как всегда собранный, аккуратно одетый, спокойный, пришел Новинцев и заговорил тоже о Гашевой:

— Она, я слышал, собирается на пенсию?

— Да, — сдержанно ответил Лисицын.

— Надо бы проводить ее с почетом, по всей форме. Как-никак бригадирствовала почти двадцать лет.

— А заслуживает ли она, чтобы с почетом? Оба с мужем собираются уезжать в город к дочери.

— Разве? Ну что ж, это их дело. А проводить ее честь честью мы обязаны.

— Мы-то обязаны, а они? — уже раздраженно бросил Степан Артемьевич. — Куда хочу — туда и ворочу. А с нами Гашева посоветовалась? Активистка, член профкома, депутат сельсовета! — Лисицын, нахмурясь, стал рассеянно перебирать бумажки в папке, лежащей перед ним. — Понимаешь, Иван Васильевич, — продолжал он. — У меня мнение о Гашевых резко изменилось. Прежде я их уважал, а теперь не могу. Мечутся туда-сюда. Хотели жить на Горке, обзавестись коровой, но раздумали, остались в Борке. Теперь и вовсе «до свиданья, дом родной!». А что им делать в городе? Там и без них народу тьма.

— Но у них, наверное, есть причины для переезда. Не так просто все. Давай успокойся, золотая голова, не кипятись. И все же подумай о материальном поощрении, о приказе. Тряхни слегка свой директорский фонд, — настоятельно советовал Новинцев.

— Это сделать нетрудно, да в принципе и возражать не приходится. Однако досадно, черт побери: мастерица своего дела покидает совхоз. Ведь скольких молодых доярок она могла бы обучить! Постой, а если пойти потолковать с ней?

Новинцев, подумав, возразил:

— Сейчас, перед проводами, не стоит. Как она будет чувствовать себя на собрании, если мы не уломаем ее остаться? Сначала проводим чин чином, а уж после и поговорим.

— Хорошо. Пошлем к ней Яшину. Она женщина толковая, постарается убедить Глафиру.

— Добро, — облегченно вздохнул парторг. — Скажи, почему ты в последнее время так взвинчен? В чем причина? Ничего подобного я за тобой прежде не замечал. Давай откровенно, а?

Лисицын вздохнул, по привычке провел ладонями по лицу и, задержав пальцы у подбородка, ответил:

— Устал. Отдохнуть бы… В отпуск.

— Так иди в отпуск. Кто тебе мешает?

Степан Артемьевич опустил руки на стол и глянул на Ивана Васильевича. Взгляд его был спокоен, привычное добродушие и уравновешенность, казалось, вернулись к нему. Но ненадолго, он опять заговорил горячо и с досадой:

— Взял бы отпуск, да со строительством нелады. Вчера был в Прохоровке. И что ты думаешь? Стройотряд только-только закончил фундамент, хотя по времени пора вести кладку стен. Стройка затянется в зиму, а цемент нужной марки не завезен. Сельхозтехника прислала для монтажа трубы не того сечения, какое нужно, а Сибирцев, лопух этакий, принял, не проверив. Техники-проектировщики размечают участок под жилые дома на сыром, болотистом месте. Им же был указан участок рядом в двух шагах, там, где повыше да посуше! Вот такие дела. Ругался до хрипоты, домой вернулся с тяжелым настроением.

— Завтра туда съезжу, — пообещал Новинцев. — Создадим группу партийного контроля за стройкой.

— Надо, очень надо! — воскликнул Лисицын. — Только зачем группа? Достаточно одного умного, принципиального человека. Пусть следит за всем и информирует нас.

— Хорошо, — согласился Иван Васильевич. — Ты прав.

Степан Артемьевич стал размышлять о своих методах руководства. Пора покончить с прекраснодушием. Меня всерьез никто не принимает, не уважает, не боится. Уважают и побаиваются того директора, который умеет «стружку снимать»! Значит, надо перестраиваться. Но как?

Он решил, что деликатность и мягкотелость — злейшие враги любого руководителя, и избрал для себя навсегда, — по крайней мере, пока тут работает, — административный, не терпящий возражений, категорический тон. Нет, он может принять и возражения, если они верны и сказаны по существу, однако строгость — прежде всего.

На другой день он позвонил в мастерские, попросил Челпанова зайти к нему в конце рабочего дня, и, когда главный инженер пришел, сказал ему:

— Садись, Сергей Герасимович. Разговор у нас будет долгий.

— Ну, если долгий, то не лучше ли после ужина? — простодушно предложил Челпанов. — Я есть хочу, ты, наверное, тоже. Натощак начальство злое бывает.

— Ничего, потерпим, — сухо отозвался директор. — Злиться на тебя нет особых причин. Человек ты незаменимый, вся техника у тебя работает как часы. Почти всегда, — добавил он с намеком.

Челпанов рассмеялся, всплеснув небольшими крепкими руками, потемневшими от машинного масла.

— Вот именно: почти всегда. Почти — это такое коварное словечко, Степан Артемьевич. Ой-ой-ой! Вроде бы все ладно, ан не все. Почти все… Почитай, все… — он по своей привычке начал было шутить, каламбурить, но вид у Лисицына был деловой и строгий, и он оборвал свои шуточки.

— Вы очень любите слесарное дело? — спросил Лисицын.

— Конечно. Моя профессия того требует.

— Но ведь вы — не слесарь, а главный инженер совхоза!

— Вы это к чему? — насторожился главинж.

— От главного инженера требуется по должности нечто большее, чем от рядового слесаря-ремонтника.

— Вы что, недовольны моей работой?

— Не в том дело, — Лисицын поморщился. — Это хорошо, что ты иногда, засучив рукава, помогаешь ремонтникам. Понимаю: руки дела просят. А голова?

— Что голова? — недоуменно спросил Челпанов.

— А то, что надо вникать в организацию труда. Вот сейчас создают комплексные бригады механизаторов, закрепляют за ними землю, и они отвечают за урожай с момента вспашки и сева до уборки в закрома. Оплату труда получают в зависимости от конечных результатов. А у нас? У нас никакой системы в использовании техники нет. Кто должен об этом заботиться? Вы, именно вы с главным агрономом и управляющими отделениями. Есть у тебя с ними постоянный контакт? Не видно.

— Но бригады созданы во всех отделениях, — возразил Челпанов.

— Созданы, Но пока только формально. Комплексного метода практически нет. Как же судить о конечных результатах, если на закрепленных участках работы в сроки не выполнялись, а тракторы и комбайны все время кочевали из бригады в бригаду?

— Это вызывалось производственной необходимостью.

— Не всегда, — отрезал Лисицын. — Что показал хронометраж, о котором мы говорили на планерках? Сколько часов, минут во время полевых работ простаивал тот или иной агрегат?

— Итогов пока нет. На днях сделаем.

— Ну вот… на днях… У тебя всегда должна быть при себе записная книжка и в ней точные сведения. Как же так, дорогой Сергей Герасимович? Ведь это же элементарно!

Челпанов пожал плечами, к такому крутому разговору он не был готов.

— Я все понял. Учту, — отозвался он.

Лисицын чувствовал, что не выдержит спокойного тона, он уже был готов повысить голос. Но делать этого не надо. В запальчивости можно наговорить бог знает что. «Ладно, на первый раз хватит, — решил он. — Пусть Челпанов хорошенько подумает». Степан Артемьевич вышел из-за стола, подошел к окну и несколько минут смотрел в него, стоя к главному инженеру спиной. Челпанов ощущал холодок, исходящий от молчаливой фигуры директора, вперившего взгляд в темное окно, и понял: Лисицын очень недоволен и сдерживает себя.

Наконец Степан Артемьевич перестал глядеть в окошко и, подойдя к вешалке, взял пальто.

— Ты все понял? — переспросил он уже спокойнее.

— Да.

— Ну вот и ладно. Пойдем, поужинаем у меня, жен пригласим. Надо же отметить новоселье!

— Хорошо, — послушно, хоть и сдержанно ответил Челпанов.

По его глазам было видно, что особой радости от приглашения он не испытывал, но отказаться не мог,

Они пошли домой. Под ногами вкрадчиво и мягко похрупывал свежий, чуть подтаявший снег. За околицей стыла вечерняя заря. Откуда-то доносилась приглушенная расстоянием магнитофонная музыка. Лисицын шагал широко, Челпанов семенил рядом.

— Послушай, Степан Артемьевич, — сказал он. — Можно подумать, что я должности не соответствую…

— С чего ты взял? Я просто напомнил тебе о том, что ты — главный инженер. Главный инженер! — повторил он. — Это звучит! Но одного звука маловато. Нужны дела, дорогой Сергей Герасимович. Дела! — Он положил руку на присыпанное снежком плечо Челпанова: — Вот плечо, я на него опираюсь. На кого же мне еще опираться, как не на тебя?

— Кажется, мое плечо жидковато.

— Ну-ну, не прибедняйся.

Гашеву тепло проводили на пенсию. На собрании в клубе ей сказали много прочувствованных слов, вручили адрес, подарки, медаль «Ветеран труда». Глафира растрогалась. Вся жизнь ее прошла здесь, на этих придвинских холмах, на виду у всего честного народа, немало поработано. За три десятка лет целая молочная река прошла через ее руки.

Общее настроение передалось и Степану Артемьевичу, и, забыв о недавней неприязни к Гашевой, вызванной их стремлением перебраться в город, он напутствовал новую пенсионерку:

— Я слышал, вы, Глафира Андреевна, собираетесь жить в городе у дочери. Это ваше личное дело. Но мы надеемся, что вы все же вернетесь в Борок. Пока оставляем за вами квартиру, приезжайте запросто, хотя бы летом на отдых…

Яшину не стали посылать к Гашевым для переговоров, после таких торжественных проводов это посчитали неуместным.

Глафира посоветовала управляющему отделением Каретникову назначить бригадиром Софью Прихожаеву. Та хотела было отказаться, ссылаясь на то, что учеба в техникуме требует много времени, но Каретников с этим не посчитался и издал приказ. Яшина представила дояркам нового бригадира, наказав хорошенько ее слушаться.

Вскоре Софья стала воспринимать свое назначение как должное: «Дело знакомое, люди неплохие. Постараюсь не подкачать».

Перед Октябрьским праздником ударил морозец, сковал талый снег, образовалась гололедица. Идя на работу, Софья поскользнулась на обледенелых мостках и слегка повредила ногу. «Дурная примета! — подумала она. — Ну-ка, в самом начале бригадирства случилось такое!»

К счастью, обошлось благополучно, только немножко похромала…

На ферме в те дни не заладилось. Новая электродоильная установка оказалась неисправной, слесарь целыми сутками возился возле нее. Поутру Софья услышала, как доярки возмущались:

— Силос плохой сегодня!

— Уж не возили бы такое дрянцо. Сена бы побольше!

— Сено берегут. Яшина говорит: кормить теперь будем по научно обоснованным нормам…

— Оно и видно: научно обоснованные!

— Директору бы пожаловаться. Сходи к нему, Соня.

Софья стала урезонивать женщин:

— Потише, бабоньки. Не кричите на весь двор, не беспокойте скотину. От шума толку мало…

— Новая метла!

— А метет по-старому…

Софья не сдержалась и резко одернула подруг:

— Оставьте ваши колкости до другого раза. Я не сама себя назначала.

«Новая метла» пошла к заведующему фермой.

— Зачем самый верхний, бросовый слой силоса привезли? — возмутилась она. — Будем коров кормить всякой завалью — сколько молока потеряем!

Заведующий фермой Покровский, пожилой, тучный, краснолицый, вечно озабоченный тем, чтобы в его хозяйстве было поменьше неурядиц, ответил:

— Дальше пойдет хороший силос. Сам пробовал… Не психуй и меня до инфаркта не доводи.

— Так-таки и пробовал? — усмехнулась Софья.

— И тебе советую, — отрезал Покровский и, повернувшись к ней спиной, ушел в другой конец коровника. Софья подумала: «Какие странные у него шуточки: сам пробовал силос… Ерунда какая. У каждого свои заскоки».

Доярки первое время часто вспоминали Глафиру. Много лет она работала с ними, всегда находилась рядом, помогала советами, выручала в затруднительных случаях. Но была и требовательной, когда случались промашки, спуску никому не давала.

К новому бригадиру присматривались, испытывали ее: как она начнет руководить? Однажды Софья заметила, что молочные фляги вымыты плохо.

— От этих фляг молоко сразу скиснет, — сказала она. — Перемойте.

Доярки без особого рвения принялись мыть бидоны снова. Она опять проверила и осталась на этот раз довольна:

— Ну вот, теперь ладно.

Утром, увидев в проходе коровника мусор и остатки навоза, она рассердилась и хотела сделать резкое замечание. Но передумала, взяла в руки лопату и принялась чистить бетонный пол. Подружки ее по работе, переглядывались и улыбались украдкой: дескать, вот какая старательная у нас бригадирша. Но вскоре им стало неловко, и они тоже взялись за лопаты и метлы, сказав Софье:

— Иди, занимайся учетом. Уборка — наше дело.

— Оно и видно, что ваше, — сдержанно уколола их Софья и пошла в молокоприемную.

Испытание подвохами она выдержала. Она прекрасно знала характеры и привычки подруг и приноравливалась к ним. Пока она сдержанна и мягковата, но потом покажет и свой характер.

Перед отъездом в город Гашева зашла к Прихожаевой попрощаться. Опять они пили чай и говорили по душам. Глафира советовала Софье быть справедливой, но требовательной к дояркам, просила не забывать ее, писать письма, и дала адрес. Держа на растопыренных пальцах блюдечко с чаем и аппетитно отхлебывая из него, Гашева многозначительно посмотрела на Софью и решила сказать то, ради чего и пришла:

— Соня, ты теперь поглядываешь на директора… Не серчай. Знаю, видела. На танцах глаз с него не сводила… Неужто влюбилась?

— Ах, оставьте! — вспыхнула Софья. — С чего вы взяли? Надо же такое выдумать!

— У меня глаз наметан. Я редко ошибаюсь. Послушай, бедовая твоя головушка, не сбивай с толку мужика. Он молод, ему надо укреплять свой авторитет. Разве он тебе пара? Жена у него красавица и умница. Пустое дело затеяла, Соня. Оставь розовую мечту, послушайся доброго совета.

Софья отмалчивалась, избегая глядеть Гашевой в глаза.

Когда она ушла, Софья долго сидела перед чашкой с остывшим чаем. Было грустно и тягостно: Гашева опять задела ее больное место. «Что за женщина! — подумала Софья. — Всегда суется куда не надо. Уехала бы поскорее».

И, как в тот памятный вечер, когда они впервые говорили тут за столом, Софья подумала: «Она, пожалуй, права. Нечего мечтать о несбыточном. От этого добра не будет»

Но как быть, если сердцем к нему тянешься? Если оно, ретивое, бьется часто и тревожно: «Он… он… он…»

Взгляд Софьи упал на рабочую одежду бывшего мужа, висевшую в углу. Она встала и вынесла фуфайку и брюки на поветь. Потом собрала его бельишко, кое-что по мелочи и все сложила там же на повети в старый сундук с оторванной крышкой. Ничто не должно напоминать о прошлом. Хотела вынести и электропроигрыватель, стоявший на тумбочке в горнице, но передумала. Нашла пластинку с записями Северного хора, поставила на проигрыватель, включила его, и всю избу заполнила любимая ею песня:

…Некого искать и некому писать. А северный ветер — вот он, бьется на улице в обледенелые ветки черемушки, скользит по стеклам, бросается в окно сухим, колким снежком.

Начиналась метель, в избе потемнело. Софья, слушая песню, глядела в окно. Увидела, как возле калитки остановились красного цвета «Жигули». Из них вылупился, как яичко из скорлупы, Трофим Спицын и направился к крыльцу Софьиной избенки.

Она на этот раз не стала прятаться, открыла ему дверь.

…Трофим вошел, снял кепку, повесил ее на знакомый гвоздик у двери и вежливо поклонился:

— Здравствуй, Соня.

Софья посмотрела на него внимательно, и легкая усмешка скользнула по ее губам. Видимо, вспомнила что-то из прошлого.

— Здравствуй, проходи. Садись.

Он сел на стул, аккуратно положил ладони на колени.

— Как поживаешь? Поздравляю тебя.

— С чем?

— С назначением. Теперь ты бригадир. Растешь, значит.

— За поздравление спасибо, — она тоже села поодаль, у стола, покрытого рисунчатой клеенкой.

— Хлопотная должность! Я удивился, когда узнал: неужто, думаю, согласилась? Забот ведь не оберешься.

— Их всегда хватает. А как ты живешь?

— Живу хорошо.

— Машиной, вижу, обзавелся.

— Купил. Теперь нацелился на цветной телевизор.

— Где только деньги берешь…

— Я экономен. Копейку берегу, коплю. А у тебя все по-старому?

— По-старому. Чего пришел? Дело есть?

Трофим погладил крепкими ладонями свои колени, обтянутые джинсами, посмотрел на Софью, помялся и сказал:

— Есть дело. Ты нынче одна живешь? Развелась с муженьком? Скучно ведь одной-то. Вот и пришел.

— Почему думаешь, что мне скучно? Я не скучаю. Причин нет.

— Послушай, я бы хотел, чтобы у нас все наладилось. Мы ведь сначала жили дружно. Вспомни-ко.

Софья молчала, водя пальцем по рисунку на клеенке. Он продолжал:

— Хочу сказать тебе вот что. Я человек простой, потому — без всяких предисловий. Давай поженимся. Ведь знаешь — люблю я тебя.

— Ты это серьезно?

— Очень даже серьезно. Приди в мой дом хозяйкой. Я нынче его привел в порядок: веранду пристроил, ковер в горнице раскинул на полу. Все — для тебя. Дорога, правда, от Борка к шоссейке худая, ухабистая, но когда сухо — можно и в город на «Жигулях» мотануть. В театр там, в цирк али на рынок… Ну а работу на ферме можешь оставить. Зачем она тебе? Неужто я молодую жену не прокормлю?

— Работу, говоришь, оставить? А зачем?

— Чего тебе на дядю горбить? На скотном дворе с бабами переругиваться! Нервы растреплешь, состаришься прежде времени… Возьми вон Гашеву. Сколько лет робила, а чего добилась? Отреза на платье да медали? У меня ты можешь дома посиживать, как царевна, да в окошко поглядывать, меня поджидая.

— Значит, красивую жизнь обещаешь. Не для меня она.

— Почему? Я говорю правду. Истинный крест! Сам буду все делать по хозяйству. Ты только щец наваришь да на стол подашь. Боле ничего делать не заставлю. Расцветешь, поправишься. Люблю я тебя очень.

Софья потупилась, перестала водить по клеенке. Она пыталась спокойно разобраться во всем, привести мысли в порядок. Может ли она полюбить Трофима? А жить в его доме? Вспоминала прежние отношения — как он вел себя при встречах, что говорил, как с ней обращался.

Не все в нем было плохо. Раньше ей нравились его грубоватая мужественность, большие, темные, как омуты, глаза. Они притягивали, завораживали ее, казались загадочными. Но все же нет у нее большого, настоящего чувства к нему. Нет и быть не может. А сойтись и жить без любви, повинуясь холодному расчету, она не могла.

Бывает, у людей нет сильной любви, живут лишь по обязанности, по привычке. Впряглись в семейный хомут и волокут по жизни расхлябанную телегу… Нет, это не для нее.

— Предложение заманчивое, — сдержанно отозвалась Софья. — Спасибо. Но замуж я не собираюсь.

— Напрасно, — обиделся Трофим. — Неужто мне не веришь?

— Верю, но жить с тобой не смогу. Счастья у нас не будет.

— Ты думаешь?

— Сердце подсказывает. Разные мы люди.

— Что-то мудришь, Соня. Счастье человек сам себе создает. Сам!

— Прости, но нет у меня ответного чувства. Нет, и все тут. И не было…

— Чувство придет. Стерпится — слюбится, — улыбнулся он.

— Старая поговорка! В прежние времена муж жену укрощал побоями. Возьмет вожжи и давай лупить… Так любить заставляли, насилу. Нынче это не в моде.

— Да ты что! — изумился Трофим. — Неужто я возьмусь за вожжи? Ладно ли говоришь-то!

— Это к слову. Поговорка «стерпится — слюбится» на таких вожжах держалась. Не те времена. Вот ты сказал, что если выйду за тебя, так лучше уволиться с фермы. Как же тогда жить? Труд строит человека! Праздная жизнь портит его. На ферме — любимая работа, коллектив, поддержка. А ты хочешь посадить меня, как птицу, в клетку!

— Ну дак работай. Вовсе не обязательно дома сидеть. Как хошь, так и делай.

Трофим заметил, что Софья изменилась, стала сдержанной, раздумчивой, и слова у нее в разговоре другие. Вроде бы стала грамотней, строже. Держать себя умеет. Одета чисто, со вкусом. Прежней Соньки уже нет. Он вздохнул, опустил взгляд на домотканую дорожку на полу.

— Значит — отказ. А может, подумаешь? — настаивал он. — Подумай хорошенько! Ежели за меня замуж не выйдешь, много потеряешь.

— Не потеряю. Я теперь чувствую в себе силы — жить, учиться, работать. На все смотрю по-другому. Нет, принять твое предложение я не могу. Извини.

— Это твой окончательный ответ?

— Да. Прощай, — Софья встала со стула и глянула на дверь. Он понял: пора уходить.

— До свиданья, — сказал с надеждой. — Все же подумай. Прошу тебя.

Она молчала. Трофим надел кепку и, неохотно открыв дверь, скрылся за нею. Софья даже не поглядела в окно, только услышала удаляющийся шум автомобильного мотора.

— Надо нам, Степан Артемьевич, — говорил Лисицыну Новинцев, — почаще возвращаться к тому, что было решено прежде. Если нет проверки исполнения, хорошие начинания идут насмарку. Это одинаково касается и тебя, и меня. Если уж что решили, надо непременно выполнить, иначе нам грош цена, люди нам не станут верить, скажут: болтуны, трепачи. Помнишь, что ты говорил в райкоме на пленуме? И я тебя тогда поддержал.

— Помню. Коровник мы строим, жилье в Прохоровке — тоже. Яшина договорилась в племсовхозе, чтобы пополнить стадо породистым молодняком.

— Это ладно. Но ты обещал в ближайшие год-два добиться прибавки в удоях на пятьсот литров от коровы в год. Выйдем ли на такой рубеж? Прибавки в надоях с начала стойлового периода нет. Как быть?

— Отелы начнутся — будет и прибавка.

— Вряд ли, — с сомнением покачал головой Новинцев. — Перейти к научно обоснованным нормам кормления не удалось. Откуда ждать прибавки?

— Плохие корма. Лето было скверное. Увеличивать нормы не можем, до весны далеко, надо экономить.

— Ну вот! Значит, не все было как следует продумано.

— Я, пожалуй, был слишком самоуверен, хотя Яшина и предостерегала. Как она говорила, все так и вышло.

— Сели мы с тобой в галошу.

— Ничего, как-нибудь выкрутимся.

— Если бы! Давай соберем животноводов и все обсудим. Может, нам люди и подскажут, как быть.

Собрание животноводов провели после октябрьских торжеств. Были высказаны разные предложения: лучше ухаживать за скотом, как следует запаривать и сдабривать корма, отладить автопоение, беречь сено при раздаче, не сорить им, а везя из леса возы, не оставлять клочья его на сучьях и так далее. Лисицын записал в блокноте кучу таких советов.

Составили памятки животноводам, вывесили их на видных местах. Лисицын напряженно думал, что можно предпринять еще, но ничего не мог придумать.

Он приходил домой озабоченный, рассеянный, на вопросы Лизы отвечал иногда невпопад. Жена поинтересовалась:

— Что с тобой происходит? Ты так странно ведешь себя…

— Ни черта не клеится. Удойность застыла на месте.

— Как это — застыла?

— Молока с ферм получаем мало. А я давал слово получать побольше.

— Так пусть заботятся об этом твои подчиненные. Ты-то чего нос повесил? Требуй с них.

— Легко сказать — требуй!

— Кому ты давал слово?

— Всем.

— А зачем давал, если чувствовал, что его трудно сдержать? Надо же быть предусмотрительным.

— Тебе, Лизок, просто говорить. Побыла бы на моем месте!

— Уж я бы слов на ветер не бросала. Вот я тебе подскажу: в газетах пишут о внутренних резервах совхозов, У нас они есть?

— Есть, и мы их используем. Но этого мало.

— Что же тогда нужно еще?

Степан Артемьевич вздохнул длинно и тяжело, как конь перед подъемом в гору:

— Кабы знать…

Лиза посмотрела на него сострадательно, как на тяжело больного, и молча стала прибирать на столе.

Степану Артемьевичу было все же приятно, что его жена начинает интересоваться и «резервами», хоть они для нее пока еще и лес темный. «Входит все-таки во вкус сельской жизни, вникает, хотя бы для начала и по газетам. Молодец, женушка!»

А Лиза тосковала по научной работе. Еще студенткой-старшекурсницей она начала накапливать материал для будущей диссертации «Древняя письменность и новгородская культура на Беломорье». Эту работу продолжала, когда жила в городе, а теперь все оборвалось… Она постепенно превращалась в домашнюю хозяйку, а вскоре станет и матерью. «Как быть дальше? Что предпринять?» — думала она с грустью.

Она обживала новую квартиру. Здесь ей все казалось не таким привычным, как в старой: платяной шкаф поставили не там, где бы надо, книжные полки не мешало бы передвинуть влево, подальше от окна. На кухне нет полки для банок и коробок с крупой, сахаром и специями. Люстру надо бы купить новую, эта старомодна. Лиза по нескольку раз переставляла и передвигала, все, что могла, и все равно не была удовлетворена.

Она говорила мужу о необходимости перестановок, но он отмахивался: «Некогда, Лизок. Когда-нибудь потом».

Наконец она успокоилась, вроде бы привыкла ко всему, и занялась чтением. Когда она сидела за книгой, пришла Любовцева с небольшой черной хозяйственной сумкой в руке. Низенькая, раздавшаяся в ширину, в стареньких ботиках с меховой опушкой, в длинном пальто с потертым цигейковым воротником, она поздоровалась, и лицо ее расплылось в добродушной улыбке. Глаза сузились в щелки, короткий толстый нос наморщился, будто она собиралась чихнуть.

Лиза, скучавшая в одиночестве, обрадовалась ее появлению.

— Проходите, пожалуйста. Поговорим, чайком побалуемся. У нас индийский, правда, второго сорта…

— Ничего, сойдет, — отозвалась Любовцева, сняла пальто и, пройдя в комнату, чинно села на стул, поставив возле него свою сумку.

Чаевничали, беседовали о том, о сем. Заговорили о беременности Лизы. Любовцева давала советы, как лучше следить за здоровьем, потом, многозначительно поглядев на живот Лизы, авторитетно предсказала:

— Родится у тебя, Елизавета Михайловна, девочка. А может, даже и две. По животу видно.

— Что вы! — вспыхнула Лиза. — Куда нам двойню?

— Природа вас не спросит, она свое возьмет, — назидательно добавила Любовцева и, вспотев от горячего чая, расстегнула верхнюю пуговку кофточки. — Я тебе, милая, принесла целительного, — старушка достала из сумки бутылку с мутноватой жидкостью. — Когда родишь, это принимай по столовой ложке три раза в день. Тут анис, укроп да душица — для того, чтобы молока в грудях было больше. А вот это, — она достала другую бутылку, поменьше, — настой коры калиновой. После родов помогает естеству войти в норму.

Лиза поблагодарила ее и унесла бутылки на кухню. Степан Артемьевич, придя на обед, увидел их.

— Что это у тебя там в бутылках?

Лиза рассказала ему о визите Любовцевой. Он возмутился:

— Знахарство! Еще отравит тебя эта старуха! Не смей ничего от нее принимать, а тем более — употреблять!

И вылил содержимое бутылок в помойное ведро.

Лиза и не собиралась пить снадобья Любовцевой, ей показалось забавным, как муж возмутился и вылил настойка. Когда он сел за стол, Лиза мягко улыбнулась и решила его «порадовать»:

— А знаешь, у меня родится двойня. Две девочки! Тебя это устроит?

Степан Артемьевич вытаращил глаза, ложка со щами замерла в его руке над тарелкой.

— Две девочки?

— Разумеется.

— Откуда это известно?

— Любовцева предсказала.

— Ну-у, мало ли что она скажет! — успокоился муж и снова стал есть.

Лиза уверенно добавила:

— Старухи все знают. У них опыт.

— Ты это серьезно?

— Конечно.

— Знаешь, Лизок, тогда уж лучше одну девочку и одного мальчика. Нужен продолжатель рода Лисицыных.

— Это уж как придется, — Лиза рассмеялась, и он, поглядев на нее подозрительно, тоже расхохотался.

— Две девочки — это здорово! Ты побьешь все борковские рекорды.

Софья зашла в контору к Яшиной, принесла рапортичку по удоям за сутки. Ангелина Михайловна, обложившись папками, готовила Лисицыну материал по животноводству для годового отчета. Она взяла рапортичку и наметанным взглядом пробежала цифры.

— Худо, — вздохнула она. — Кривая идет вниз…

— Многие коровы на сухостое, — объяснила Софья. — Отелы еще не начинались. Откуда быть большому молоку?

— Ладно. Как тебе бригадирится? — Яшина посмотрела на Софью внимательно, отметила про себя: «Совсем она изменилась. Одета чисто, опрятно, стала серьезной, вид у нее очень деловой».

— Все хорошо, — ответила Софья. — Сначала, правда, не очень ладилось. Не привыкли бабы к тому, что я хожу в начальницах. Ведь работала с ними вместе дояркой. Но ничего, признали. Я их уважаю, прислушиваюсь к ним, и они это ценят.

Яшина кивнула и опять стала что-то писать. Софья вышла.

В узком полутемном коридоре она встретилась с директором. Он шел к себе в кабинет. Софья посторонилась, пропуская его. Лисицын поздоровался и тоже поинтересовался:

— Как дела у вас на ферме? Заходите-ка, побеседуем.

Софья вошла в его кабинет, заметно волнуясь, и села на стул. Сняла с головы полушалок, опустила его на плечи, едва уловимым движением поправила волосы, приготовилась слушать.

Директор позвонил по телефону, распорядился отправить две грузовых автомашины на завод силикатного кирпича, и, положив трубку, обратился к ней:

— Ну, рассказывайте.

— А… что вас интересует? — спросила она.

— Учитесь в техникуме? Как успехи?

— Учусь. Оценки положительные.

— Так… А скажите, почему у вас на ферме не используется новая электродоильная установка?

— Там что-то неисправно, потому и работаем со старой установкой. Механик обещал привести в действие на будущей неделе.

— Доярки как относятся к вам?

— Хорошо. Как им еще относиться? Бригадир — невелика шишка, та же доярка, только ответственность побольше.

— Будьте требовательной, принципиальной. — Директор, конечно, чувствовал, что Софью в эти минуты волновало совсем другое, отнюдь не доильная установка… Он поймал брошенный на него мельком влюбленный взгляд молодой женщины. Ему это было приятно, но он боялся такого взгляда, боялся и избегал на него отвечать. Это было совсем лишним. Потому он подчеркнуто нажимал на деловой разговор. — Если что, — он смутился, — если будут какие-либо трудности, обращайтесь к Яшиной или прямо ко мне. Поможем…

— Спасибо, — сказала Софья. — Мне можно идти?

Он не стал ее задерживать. Софья посмотрела на него в упор, потупилась и молча ушла.

Лисицын встал, прошелся по кабинету и задержался у окна: Софья прошла быстрой походкой, не оглянувшись. Степан Артемьевич возвратился за стол. «Нет, друг мой, — сказал он себе. — Тут ничего такого быть не может. Не должно. А все-таки… что-то есть…»

Софья, возвращаясь на ферму, все думала о нем. Ну не выходил он у нее из головы, и все тут. Такой вежливый, деликатный, и собой пригож — высокий, уверенный, красивый. На самом деле он не был очень уж красивым, как ей казалось, но она упорно считала его таким. «Что же это, — шептала она. — Неужто я влюбилась? Как можно! Человек семейный, по положению много выше меня, он не думает обо мне. А я вбила себе в башку бог знает что! Нет, надо подальше от него, сближение никак невозможно. — Она вспомнила совет Гашевой. — Это будет ему во вред. Мне-то что, я свободна, как птица, а он — совсем другое дело. И если я стану чего-нибудь добиваться, как это будет выглядеть? Что подумают обо мне люди? Я должна своим дояркам подавать пример. А какой пример! Нет, нет…» А сердце так же стучало: «Он… он… он…»

Софья решила больше не думать о нем. Трезвый рассудок стал одерживать верх над чувством. Надолго ли?

В совхоз пришло письмо от Васильевой. Роза писала, что они с мужем решили весной переходить на работу в Борок, тем более что мужу обещали здесь должность участкового уполномоченного. Жить они собираются в родительской избе. Лисицын отнесся к решению Васильевых одобрительно и тут же ответил им согласием.

В конце декабря на Борок обрушились снегопады. Ими здесь никого не удивишь, на то и зима, но были они чересчур обильными. Снег шел почти непрерывно, в тучах, которые тянулись с северо-востока, с полуночной стороны, не было никаких просветов. Ветер забивал снегом проулки, крылечки, заваливал все кругом плотно и надежно — на целую зиму. По улице Борка уже и на санях проехать стало трудно, лошади увязали в сугробах.

Без трактора со снегоочистителем, работавшего днем и ночью, нельзя было подвезти к фермам дрова и корм для скота. Борок лишился связи с внешним миром, превратился в некую автономную географическую точку. Он жил завезенными с осени запасами продовольствия, но они таяли. Не стало муки на пекарне — хоть доставляй ее на вертолете и спускай ко крылечку… Но и авиация в этом деле не помощница — видимости никакой.

Степан Артемьевич опасался, как бы снегоочиститель не поломался. Тогда и вовсе станет трудно.

Високосный год! Он еще не кончился, он решил задать перцу боровчанам, прежде чем кануть в Лету…

Сыпанув на прощанье уже ослабевшей метелью, тучи наконец выдохлись и растаяли. Небо стало чистым, к ночи ударил мороз. Беломорские морозы тоже особенные. Воздух насыщен влагой, принесенной с моря Баренца, она превращалась в микроскопические льдинки, затрудняла дыхание. Березы сразу разоделись, как на рождество — от инея ветки стали мохнатыми, серебрились на фоне голубого неба. Солнце ненадолго выкатывалось из-за дальних ельников и, полоснув белым холодным огнем, опять уваливалось в чащобы.

В эту студеную пору в Борке случилось несчастье: умер Еремей Кузьмич Чикин.

Рассказывали, что еще вечером он разгребал снег перед крыльцом, потом пил чай, читал книгу и в обычное время лег спать. Ночью ему стало плохо, жена побежала за фельдшерицей на медпункт, а вернувшись, уже не застала его в живых…

Хоронили его всем селом. До кладбища пришлось пролагать дорогу тем же снегоочистителем, но он, как назло, на полпути сломался, и дальше разгребали снег лопатами. Земля была мерзлой, мужики копали могилу почти целый день.

Похороны были многолюдны, все хорошо знали Еремея Кузьмича, поминали его добром и жалели. На сельском кладбище остался холмик, устланный свежей хвоей, с венками и пирамидкой из дерева, увенчанной красной звездой.

Еремей Кузьмич при жизни как бы олицетворял прошлое села, теперь это прошлое ушло вместе с ним. Он вежливо уступил место в жизни молодым. Они поведут Борок дальше, к благополучию и процветанию. В том, что боровчан в не столь отдаленной перспективе ждут и то и другое, кажется, ни у кого сомнений не было.

Спустя некоторое время после похорон Степан Артемьевич посетил вдову, поговорил с нею, распорядился привезти к ее избе побольше дров, выделил материальную помощь.

На стене в избе Чикиных он увидел старую фотографию в рамке под стеклом. На ней запечатлена группа людей, в центре ее — Всесоюзный староста М.И. Калинин. Рядом с ним сидела и жена Чикина Авдотья Петровна, тогда еще молодая и востроглазая. Степан Артемьевич попросил ее теперь рассказать об истории этого снимка.

— Было это в тридцать шестом году, — начала Авдолья Петровна. — Я работала в колхозе телятницей. Во время отелов народилось на ферме много телят, их передали мне, и я всех до единого выходила и вырастила. И представили меня к ордену. Ну, пришел вызов — ехать в Москву. Ордена тогда вручали там, и Михаил Иванович Калинин самолично поздравлял от имени правительства. Приехала, устроили нас в гостинице в центре Москвы. Так уж было там удобно, чисто, красиво, обслуга вежливая. Утром нас повезли на машинах в Кремль. Награжденных было много — со всех республик. Тогда и вручил мне Калинин орден «Знак Почета». На всю жизнь память, — Авдотья Петровна достала из комода красную картонную коробочку и показала награду Лисицыну. — А потом и сфотографировали всех и карточки дали.

— Вот вы какая заслуженная! — сказал Лисицын. — А я, простите, не знал об этом. Сколько лет работали телятницей?

— Много. С восемнадцати и до выхода на отдых. Всю жизнь с молодняком. Любила эту работу.

Степан Артемьевич посидел у вдовы, спросил, не нужно ли еще чем-нибудь помочь. Она ответила, что пока помощи не требуется. Потом Авдотья Петровна вышла в горницу и вернулась с одноствольным ружьем в руках.

— Вот, Степан Артемьевич, возьмите тулку. В память о моем муженьке. Он очень хорошо отзывался о вас. Говорил, что любит молодого директора. Очень уж он деловой и строгий.

Степан Артемьевич чуть смутился:

— Спасибо. По правде сказать, я не такой уж и деловой да строгий. Но за подарок благодарю от всей души.

— Мне ружье ни к чему, — сказала Авдотья Петровна, — а вам будет хорошая память. Погодите-ко, там, на полке, были у него и патроны, и дробь-порох. Сейчас поищу.

Она нашла берестяную коробку с крышкой, в ней были десятка два гильз, в мешочке дробь, в картонной коробке порох, пыжи из войлока, машинка для набивки патронов и маленькая коробочка с блестящими пистонами.

Возвращаясь домой, Степан Артемьевич думал: «Шел к вдове с намерением помочь, а она порадовала подарком. Кто кого обогрел? Выходит, она меня больше приветила, чем я ее. Щедрая, милая душа!»

Дома он повесил ружье в гостиной над диваном. Лиза посмотрела на него с опаской:

— Ружье не заряжено?

— Нет, не бойся, — ответил он.

В совхозе подводили итоги года, или, по словам Ступникова, «подбивали баланс». Напряженно трудилась бухгалтерия, Степан Артемьевич нетерпеливо ждал, каким окажется дебет-кредит. И вот к нему пришел Ступников с годовым, пока еще не вполне законченным отчетом. Он сказал:

— Против прошлого года у нас доходы возросли на шестьдесят семь тысяч рублей.

— А вы хорошо подсчитали? — усомнился Лисицын. — Основная статья дохода молоко, а удойность еще невысока.

— Удойность невысока, но фермы все же дали прибыль. Свиноводство тоже. Уменьшились производственные расходы. Технику механизаторы чинят сами, на ремонтные предприятия обращаются в исключительных случаях. Запасные части берегли. Мастерские дали солидную экономию.

«Это что же, — подумал Лисицын, — Челпанов сэкономил деньги, а я, такой-сякой, его недавно выругал? Ну и ну». Однако он тут же укрепился во мнении: «Замечания я ему высказал правильно. Одно хорошо, а другое плохо — не годится. Надо, чтобы и то, и другое было, в равной степени хорошо».

— У нас не столько доход, сколько экономия средств! — сказал он Ступникову.

— Экономия — тот же доход.

— Нельзя путать ее с прибылью. Это разные вещи, и вы о том знаете лучше меня.

— Разве дело в названии? Важно, что деньги у нас в кармане

— Ну ладно. Значит, работать мы все-таки можем?

— Можем.

— Без дотации?

— Без дотации не можем.

Лисицын рассмеялся и тут же стал опять серьезен.

— Доходишко, конечно, невелик. Но обнадеживает.

— Могли бы лучше сработать, — сказал Ступников. — Да год тяжелый. Сами знаете.

— Каков-то будет будущий год?

— Человек живет надеждой, — неопределенно отозвался главбух. — Себестоимость продукции у нас еще высока…

Он ушел к себе. Вскоре дверь в кабинет тихонько приоткрылась, Лисицын поднял голову от бумаг и увидел Порова. Степан Артемьевич не сразу узнал бывшего сельповского возчика. Одет Крючок был более чем скромно: серый ватный костюм, старая солдатская ушанка, латаные валенки.

— Можно к вам? — Лицо у Порова вялое, под стать костюму тоже какое-то серое.

— Ну заходите.

— Я к вам насчет работы. Домой вот вернулся.

— Долго же вы были в бегах! — неодобрительно сказал Степан Артемьевич. — Жена вас приняла?

— Еще как! Рада. Я ведь нонче не пью, совсем завязал.

— Где же вы пропадали?

— Да в разных городских закоулках. После лесопункта уехал на лесозавод, был ночным сторожем. Потом работал во вневедомственной охране при торге. И оттуда меня сопроводили в профилакторий… Лечился три месяца.

Лисицын покачал головой.

— Значит, бросили пить?

— Железно! Считайте, что я теперь совсем новый человек, исправленный до конца. Ничего от вина хорошего. Одни беды.

— Какую же хотите работу?

— Любую. Лишь бы дома.

— Работу вам, пожалуй, дадим. Но сначала пришлите ко мне жену.

— Ладно, пришлю.

Лисицын переговорил с женой Порова, спросил, можно ли надеяться, что муж ее окончательно образумился.

— Да кто его знает. Шалопутный у меня мужик. Теперь уж не должен бы запить. Случится такое — выгоню.

Порова назначили возчиком кормов на ферму.

С учебы на курсах вернулся заместитель Лисицына Скорняков. Он был старше Степана Артемьевича и, пожалуй, опытнее, работал замом добрый десяток лет. Про него говорили: «Директора приходят и уходят, а заместитель остается». Но специального образования у него не имелось, и теперь он пополнил свои знания на курсах.

Степан Артемьевич долго беседовал со Скорняковым.

— Учеба для тебя была праздником, — сказал он. — Теперь начинаются, как говорится, суровые трудовые будни. Принимайся за дела, Я иду в отпуск.

— Чего зимой-то? — спросил Скорняков. — Меня ждал?

— И тебя ждал, — ответил Лисицын и мечтательно поглядел поверх головы зама в пространство. Опять он вспомнил неосуществленную туристскую поездку. Ему теперь казалось, что все это приснилось. Не звонил Востряков из профсоюза, не было никаких путевок, да и самого Санта-Круса, наверное, тоже нет на белом свете. А если и есть, то какое дело до него Степану Артемьевичу?

Вспомнил он и о Чикине, который старательно наводил справки о Санта-Крусе. Стало грустно: уходят из жизни старики. Хоть и брюзгливы, и любят порезонерствовать, а все же частенько дадут и добрый совет. И вот как умрут — становится не по себе. Ну не хватает ему теперь Чикина, и все тут…

До Нового года осталось два дня. Лисицыны решили позвать в гости Новинцевых и Яшиных-Челпановых. Лиза уже начала хлопотать на кухне, чтобы праздничный стол был хорош и разнообразен.

Степан Артемьевич договаривался с Новинцевым идти вместе в лес на охоту, но Иван Васильевич простудился и сидел дома, поглядывая в окно. Степан Артемьевич навестил его.

— Не вовремя ты заболел, друг мой.

— Так получилось. — Шея у парторга обвязана теплой шерстяной косынкой, голос у него охрип. — Может, еще и ангина привязалась. А ты иди, проветрись. Только смотри не заблудись!

— Не заблужусь. Жаль, собаки нет.

— Был бы я здоров, пошел бы с тобой, полаял вместо нее там, в лесу, — невесело пошутил Новинцев.

Вернувшись домой, Степан Артемьевич вечером почистил ружье, набил патроны и рано утром на другой день отправился в лес на широких охотничьих лыжах без палок.

Свежий морозец бодрил. Небо было ясное, солнце еще только-только начало всходить. Избы, деревья, телеграфные столбы отбрасывали на снег длинные голубые тени. Из печных труб поднимались столбы дыма, постепенно превращались в облачка и рассеивались в воздухе. Тишина, безветрие. Только лыжи тихо шуршат по сухому сыпучему снегу. Степан Артемьевич прокладывал лыжню уверенно, размашистым шагом. Шел он налегке — в коротком ватном полупальто, валенках, за спиной — чикинская одностволка, в карманах — патроны, кусок хлеба.

Он не надеялся на удачу, однако все же мечтал подстрелить зайчишку или какую-нибудь дичинку вроде куропатки или тетерки. «А не удастся подстрелить, так хоть пробегусь на лыжах, и то ладно».

На окраине Борка за ним увязалась чья-то молоденькая лайка — нос острый, уши торчком, хвост крендельком. Степан Артемьевич думал, что она будет сопровождать его и в лес, но лайка вскоре повернула обратно.

Степан Артемьевич поднялся на взгорок, где располагалась ферма Борковского отделения. Из коровника доносился шумок: взмыкивали коровы, перекликались доярки. Он увидел, как на улицу вышла женщина с ведром в руке. Она остановилась и издали посмотрела на него. Он тоже присмотрелся к ней и, узнав Софью Прихожаеву, помахал ей рукой. Она ответила на приветствие и направилась к нему по санной дороге. Подойдя ближе, спросила:

— На охоту собрались?

— Да.

— Ни пуха вам ни пера! — она поставила ведро на снег и похлопала руками в тонких перчатках.

— Холодно? — спросил он. — Руки озябли?

— Да нет. Это я так. По привычке, — Софья тихо рассмеялась, взяла ведро. — К нам не заглянете сейчас?

— Заглянул бы, да охотничья тропа ждет. В отпуск вышел. Передайте всем привет от меня.

— Хорошо, передам.

— Может, загляну на обратном пути.

Он заскользил по снегу дальше. Софья посмотрела ему вслед и направилась к колодцу.

Вдали темнели леса, снег на них под скупым зимним солнцем искрился, переливался блестками. Туда, в ельники, уходила чья-то лыжня, слегка припорошенная снегом. Лисицын вышел на нее и прибавил ходу.

1983–1984