"Похищение Луны" - читать интересную книгу автора (Гамсахурдиа Константинэ Семенович)

КОЛХИДСКИЕ СОЛОВЬИ

Тамар, сидя в кресле, смотрит в окно.

Сад в цвету.

Распустилась алыча, вырядившись, как абхазская невеста. Зацветают персики. Словно снежной пылью овеяны яблони, роняющие лепестки на шелковистую траву.

Ярко-зеленые, широко разросшиеся чайные кусты занимают добрую половину усадьбы.

Ветерок колышет верхушки мандариновых деревьев и тяжелые листья магнолий.

Тараш Эмхвари играет сюиту Грига. Его пальцы легко скользят по клавишам рояля, но мысли его далеко, они переносят его в скалистую Норвегию, где в апреле не цветут яблони, а персики задыхаются в оранжереях,

Там на полях еще лежит голубоватый снег.

Тамар глядит на заходящее за горы апрельское солнце. Гаснут его лучи на зеленых лужайках, бледнеет, расплываясь, сверкающее одеяние деревьев.

С полей, огородов и привольных лугов возвращаются пчелы, обремененные дневной добычей.

В саду так тихо, что, когда замолкают звуки рояля и Тараш начинает перебирать ноты, Тамар ясно слышит усталое жужжание пчел.

Все больше густеют тени на яшмовой листве алычи и персиков. Сквозь потемневшие ветви акаций лишь кое-где виднеются червленые пятна света.

И вдруг, в тот самый миг, когда Тараш Эмхвари вновь ударил по клавишам, соловей запел свой апрельский ноктюрн.

Тамар открыла второе окно, оперлась локтем о подоконник и вся обратилась в слух.

Тараш пристально взглянул на нее, словно впервые ее увидел.

Изогнутые надменные брови. Черные длинные ресницы. В нежных линиях лица — женственность грузинских мадонн. Трепетные ноздри говорят о южной страстности.

Тамар стояла у окна с таким видом, словно была участницей какого-то священнодействия. Влиянию музыки и очарованию весны приписал Тараш Эмхвари ее состояние.

Несказанно нежную песню пел соловей.

«Самый лучший поэт и певец в мире!» — думала Тамар Шервашидзе.

А кто из вас, скажите, слыхал о колхидском соловье?

Удивительное дело! Ни наблюдательные греческие авторы, ни римские историки, побывавшие в древней Колхиде, не приметили ее соловьев.

Иранцы воспевали соловьев. Воспевали их и поэты Грузии.

Ведь в Колхиде что ни двор — то соловей, что ни сад — то рассыпающиеся трелями соловьиные песни!

В Колхиде поют соловьи во дворе каждого крестьянина.

Совсем близко под окном уныло запел один. Вскоре отозвался другой, точно состязаясь с ним.

Тамар подозвала Тараша. Бросив игру, он подошел к ней, они стали слушать вместе. Вслед за двумя певунами защелкал третий.

Тот, что заливался у окна, заигрывал, состязаясь, то со вторым, сидевшим близ орехового дерева, то с третьим, одиноко стонавшим в акациях, точно дух ночной.

— Никто не поет с таким чувством, как одинокий. Песня может родиться лишь в одиночестве, — сказал Тараш.

Тамар была удивлена: он ли говорит это? Тараш Эмхвари — беззаботный спортсмен — жалуется на одиночество у себя на родине!..

— Эти слова, — продолжал Тараш, — похожи на романтическое признание. Но облегчает ли оно меня и может ли развеяться моя печаль?

С особенной силой он почувствовал гнет одиночества не по утрам, не ночью, а в сумерки, в ту пору, когда нет ни дня, ни ночи, когда медленно бледнеет небо и на нем словно углем вычерчиваются деревья и горы; когда тень разлучается со светом, когда нет еще плотной тени, а свет постепенно теряет свою прозрачность.

— Ты говоришь так красиво, что тебе следовало бы стать поэтом, — сказала Тамар.

Еще в детстве тысячу раз слышал Тараш это «ты» в устах Тамар, с которой сидел на школьной скамье до своего отъезда за границу, но сегодня оно его необычно взволновало.

Тараш ответил, что завидовать поэтам не приходится. Поэты — самый несчастный народ на свете, они напоминают картежников, превративших игру в самоцель, они похожи на пьяниц, они хмелеют от собственных слов.

— А я свихнулся на любви к своему народу. Поэтому и стал филологом. Я исследую каждое слово до его глубочайших корней, его жизнь, его происхождение. Ну и что ж? В руках у меня — пустота.

Молча сидели рядом Тамар и Тараш, вглядываясь в темноту ночи, окутавшую сад. Чуть слышный шелест падающих на землю лепестков ласкал слух.

В соседней комнате дедушка Тариэл громко читал псалтырь:

«Как лань стремится к потокам вод, так душа моя стремится к тебе, боже! Жаждет душа моя бога, бога живого! Когда я приду и явлюсь перед лице божие? Слезы мои — хлеб для меня день и почь…»